(Роман. Окончание, начало в №№ 97, 107-111, 115)
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. КАРУСЕЛЬ ЖИЗНИ
Впервые я увидел Димку Бонча в послевоенном Ленинграде. Голова его была, как огромный качан пожелтевшей цветной капусты. На поверхности головы торчали невероятных размеров шишки. Уродство, пожалуй, тоже можно принять за национальность. В доме Бонча была ввинчена внутренняя деревянная лестница. Там стояли полки с книгами. На последнем витке этого скворечника - крохотные комнатенки самого Димки Бонча и Марины, сестры Бонча. Марина, в свою очередь, познакомила меня с подругой. Подругу звали Светлана. Мы зазывали ее к себе организовать школьный кукольный театр и поставить пьесу под названием “Лесная сказка”. Принцесса влюбилась в молодого бунтовщика - филина Пуччи, который заговорил с выраженным кавказским акцентом. Роль молодого Президента — филина Пуччи играл Димка Бонч. (Специальная трудовая школа-семилетка, в которую перевели весь наш четвертый класс, была придумана как нечто переходное между нормальной школой и детской трудовой колонией.) “Считается фантом только, когда горлышко выпадает на мальчика, если крутит девочка. И наоборот…” Бутылка из зеленого венецианского стекла, в которой играли моря путешествий и золотые монеты пиратского счастья, ткнулась носом между моих растопыренных ног. Марина передвинулась ко мне, обхватила ладонями мой затылок и поцеловала меня в губы. Кстати, из-за этой игры в бутылочку в холмистой голове Бонча родился план первого эксперимента. Смешанные (по возрастному признаку) скрещивания более эффективны, когда оплодотворяющий самец моложе самки. (Тем более, что ни я, ни Светка оплодотворяться ”не хотим, а хотим целоваться”.) В сущности, для страны, потерявшей миллионы зрелых мужчин на поле боя и миллионы мужчин и женщин в немецких концлагерях и лагерях ГУЛАГа, теория Бонча была истинной находкой. К услугам зрелых женщин, жаждущих поцелуев, и не только поцелуев, но и деторождения как светлейшего из светлых инстинктов живого на земле, к ненасыщенным телам и утробам одиноких женщин устремятся сперматозоиды молодых мужчин, которым всегда хочется играть в бутылочку. Вот каков был проницательный гений Бонча. Эта космогоническая гипотеза Бонча приобрела такую популярность, что учителя биологии из других школ стали приглашать Бонча с докладами или краткими сообщениями. Все это велось под знаком научной фантастики с примерами из жизни тритонов. Кроме того, Бонч обнаружил, что белые поганки понижают уровень сахара в крови больных диабетом, повышают уровень сексуального драйва и обладают галлюциногенным эффектом. Поганки эти — источник вещества, вызывающего галлюцинации. Факт, известный примитивным племенам. Ученый совет биошколы рекомендовал приостановить опыты с галлюциногенами до официального поступления на биофак Университета. Поговаривали, что имя Бонча становится чуть ли не символом сексуального освобождения. Бонч и Светка лежали рядом голые и усталые. Бонч усмехнулся своей лукавой и одновременно застенчивой улыбкой: “Оказывается, поганочки …”
Галлюциногены из белых поганок: Понижают уровень сахара в крови у больных диабетом, Не меняют уровень сахара в крови здоровых людей/белых крыс, Повышают уровень сексуального драйва, Повышают степень зачатия у зрелых самок (белых крыс).
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ИГРЫ В БУТЫЛОЧКУ
Начало августа в Пярну замечательно ещё и тем, что дает освобождение от неминуемой летней духоты, не дающей прохлады ночью. Белый прибрежный песок горяч днем и прохладен ночью. Ласково прохладен. Как это в детской песенке-считалочке: На златом крыльце сидели царь-царевич, король-королевич, сапожник-портной… КТО ТЫ ТАКОЙ? Кто он такой, этот профессор патологической физиологии растений и животных Иркутского мединститута? Зав. кафедрой биохимии растений Магаданского университета? Ведущий лектор уникального курса: Шаманство или истоки народной медицины? Офицер КГВ высокого ранга? Щедрый родственнник? Троюродный брат (через тетю Бруху) Бонча? Азартный охотник за секретами триединой модели активности галлюциногенов, полученных из бледной поганки?
Над Пярнусским заливом стояла глубокая ночь. Бонч вышел на крыльцо дачного коттеджа, который их компания несколько лет подряд снимала у добродушного эстонца - железнодорожного курьера, развозившего секретную почту между городами Прибалтики. Дальше этого знакомства со службой Эвальда (имя хозяина дачного дома) знание сущности работы хозяина дело не шло.
Как всегда, по заведенному в компании обычаю, собирались у Бурштейнов после ужина. Конечно же, само собой напрашивался вывод, что почетным символом посиделок станет многолетняя традиция по имени загородного дома художника Юри Аррака, Панга-Рехе. Мастерская эстонского Репина. Из чего следовало, по предположению Абрама Борисовича, что соберутся материалы для издания ежегодника “Посиделки в Тыстамаа” или что-то в этом роде. Копии смешного дневника шуток, биографий, воспоминаний — к случаю. А случай всегда находился. Например, Миша Лапин (Миша-офицер), сумасшедший любитель мелководной рыбалки, принялся таскать каждый вечер откуда-то животрепещущих и радужно переливающихся плавниками и хвостами, засыпающих в славе и красе свежевыловленных карпов. Оказалось, что он нечаянно набрел на прудик, вырытый на заброшенном участке бывшего яблоневого сада, прудик, в котором хозяин дачи, трудолюбивый эстонец-дипкурьер, разводил карпов. Мишу выследили. И только уникальная внешность Бонча, который выступил в качестве мишиного адвоката, спасла нашего рыболова от изгнания из эстонского курорта домой в Россию.
По волшебной случайности, бывший помощник прокурора Камчатки профессор юридических наук Архангельский тоже вошел в нашу компанию. Произошло ли это из-за общего (с Бончем) интереса к колониальным маркам? Или значительно раньше выплывшего на поверхность курортного песочного (песчаного) времени. Профессор Архангельский приходил ежевечерне к Бурштейнам послушать наши легкие, как ночные мотыльки, сиюминутные воспоминания. Вот один из вечеров, претендующих войти в историю курортного мемуарного жанра. Мое описание не претендует быть развитием (пробой кисти) многочисленных интерпретаций и иносказаний леонардовой “Тайной вечери”. Это всего лишь попытка добавить элексир серьезности в коктейль гротеска. Впрочем, и здесь не могу претендовать на лавры первооткрывателя. Это было во время “отказа” — государственного глумления советской власти над евреями, подававшими прошения в одно из учреждений КГБ, ведавшего выдачей виз на выезд из СССР в Израиль. Евреи, получившие отказ, назывался отказниками. Естественно, что мое участие в работе с галлюциногенами привело к наложению на меня грифа секретности. Я получил “отказ” и оказался в среде отказников (чаще всего ученых или представителей художественной интеллигенции). Однажды меня пригласил “зайти на чашку чая” один из видных отказников — Лернер. В гостиной висела картина, повторяющая известный сюжет “Тайной вечери”. Вместо Христа был изображен Щаранский. Художник взял известный сюжет, изобразив со всей противоречивостью трагическую историю, произошедшую с одним из вождей отказа, осужденного на десять лет каторги в лагерях ГУЛАГа.
Из дальнего угла веранды послышался скрипучий, как старая осина, голос Миши Лапина — Миши-офицера: «Я вам расскажу достоверную историю. Обхохочетесь!»
В нашей постсоветской компании предпочитались веселые сюжеты. И всё-таки! Услышать от Миши, пережившего взрыв на атомной подлодке, что-нибудь веселое было неожиданным везением. Расходиться по своим комнаткам было рановато. Да и обижать Мишу невниманием ни у кого из нас рука не поднималась. Светка передвинула Мишину инвалидную коляску в центр веранды. Конечно, каждый из нас высказался за веселую историю в мишином изложении. Или смешную? Вот она:
Громадная атомная подлодка покачивалась у причала Кронштадтской базы атомных кораблей. Мы все с нетерпением и тревогой ждали приказа выйти в учебный поход. Светка как будущий врач была в составе учебной команды, работавшей с торпедными аппаратами Мы шли Балтийским морем в сторону Кильского канала. Команда проводила учебные тренировки на палубе и в служебных отсеках. Время от времения я принимал участие в этих тренировках как будущий военно-морской врач. Погода была спокойная. Волны лениво лизали корус корабля. Ничто не предвещало шторма. Я работал с автоматическими носилками на палубе. Надо сказать, что дальше начинается смешное в моей истории. А может быть, грустное. Как в еврейском анекдоте. Грустный юмор. Словом, начинало штормить. Я работал на палубе в некотором отдалении от люка и мог не расслышать команду “Задраить люки!” Бог знает почему, мне вздумалось, что я не успеваю закончить гигиеническую процедуру и натянуть штаны. Корабль шел посредине Балтийского моря. В ужасе я увидел, что на палубе один. Мне даже померещилось, что лодка качнулась и начала погружаться. Хотя я не расслышал команды ПРИГОТОВИТЬСЯ К ПОГРУЖЕНИЮ. Я бросился к ближайшему люку, к счастью, ещё не задраенному, и успел скатиться вниз. Только тогда я услышал команды, последовавшие одна за другой: “ПЕРЕСЧИТАТЬСЯ В ОТСЕКАХ”, “ЗАДРАИТЬ ЛЮКИ” и вскоре —“НАЧАТЬ ПОГРУЖЕНИЕ”!
Миша окинул слушателей взглядом и, как нам показалось, несколько дольше задержался на Бонче. Потом остановился на Светке. На Марине Бонч — моей жене. Потом на Марии Леонидовне Цыплаковой, жене Бонча...
Словно в ответ на мои диссидентские мысли, Бонч предложил нечто, показавшееся вначале невероятным. Особенно, при возможном участии Светки и Миши. Что-то супердерзкое. Из неповторимого прошлого: “Помните, давно забытые школьные времена, игру в бутылочку…” “В бутылочку?” - отозвались мы. Каждый на своей эмоциональной ноте. Осторожно — Берта Яковлевна. С некоторым ехидством — Абрам Борисович. Залихватски Данька Раев. И неуверенно — Миша-офицер. Светка промолчала, еще глубже закутав лицо и плечи в легкий шелковый шарф. И словно решившись, отозвалась: “Почему бы не сыграть в бутылочку? В бутылочку еще в древней Греции играли”.
Решили начать первую сессию игры не сегодня, а через пару дней, когда сама мысль о возможных вариантах этой экстравагантной и одновременно хулиганской игры уляжется. Но что можно сделать с мечтой?! У каждого из нас была затаённая мысль о лучшем из возможных выигрышных вариантов. Эти дерзкие мечты о возможных результатах игры, усовершенствованной в нашей компании, всю жизнь будоражили каждого из нас. При том, что у каждого была к этому времени устоявшаяся семейная жизнь. Да и кроме того, все мы помнили сеансы игры в бутылочку, происходившие в нашей юности. Помнили, но до сих пор к бутылочке не возвращались. Не набирался подходящий состав игроков? Или мы не собирались вместе? Или не чувствовали себя расположенными быть настолько открытыми, распахнувшимися и откровенными, как в этот сезон в Пярну?
Так что очень кстати, через два или три дня Бонч принес темно-зеленую бутылку из толстого венецианского стекла. Принес бутылочку для игры, которой мы когда-то в юности серьёзно увлекались, находя смысл в случайности совпадений, возникающих при верчении бутылочки внутри некоего магического круга. Вот и теперь мы сидели полукругом в шезлонгах на пляже перед санаторием “Пярну”. Было ли это последней попыткой перед возобновлением первоначальной игры в бутылочку? Или теоретическим самоутверждением? При этом держа параллельную Пярнусскому заливу линию. Заряжаясь что ли энергией солнца, уходящего за горизонт моря?
С самого начала в компании нашей за норму поведения принималось правило: мужу и жене не усаживаться рядом во время игры. Теперь, когда пролетели годы после сумасшедшего возбуждения, которое охватило нас в ожидании распоряжений бутылочки, могу с полной откровеннностью признать магическое предназначение изумрудных знаков, при помощи которых бутылочка нами распоряжалась. Мы покорно подчинялись распоряжениям бутылочки. Даже с некоторой охотой. Заинтересованностью, что ли. Как будто каждый из тогдашней нашей ассоциации торопил открыться истине.
Эту диковинку, зелёную бутылочку (так и хочется написать на финский или угорский манер: буутыылоочкуу) из венецианского стекла, настоящую древность, Бончу удалось купить за какую-то мелочь (всего несколько тысяч российских рублей) на сельской ярмарке в городке Раннакула, куда он зарулил, выставляя на карте грибные места эстонских лесов. Да, это были смутные годы постсоветии, когда было неясно: выпустит ли российская Империя из своих когтистых лап маленькую Эстонию или прикарманит, как это было в Крыму, на Кавказе и Украине.
Бонч любил кататься на своем оппеле, потрепанном, как его запутанная биография. Оппель был ненамного моложе зеленоглазой бутылки и куплен на рынке в Пярну, как покупают глиняные горшки. Да, именно на ярмарке в Раннакула нашел Бонч этот подарок древности. Путаясь в русских словах, перемешанных с эстонскими звуками бесконечной длины, рассказал старик-пивовар о том, как он откопал эту бутылку среди искалеченной утвари Пярнусской синагоги.
Не будем многократно поворять сказанное. Никто из нашей компании не предполагал, что ожидание первого тура игры в бутылочку окажется столь желанным, томительным и манящим. Но время подошло. Игроки вступили в игру, а зрители готовы были целый вечер наблюдать за вращением холодного изумрудного порывистого океанского тела — почти живого существа, вольного самовластно решать судьбы людей. Готовы были верить пророчествам пылкого своенравного зверька, вроде тех сурков, обезьянок, морских свинок, которые еще в наше время цеплялись за очевидность родства с предсказателями.
Первый тур бутылочки происходил на бурштейновской веранде. Игроки сидели на полу, поджав ноги по-турецки. В таком беспорядке: Димка Бонч, Светка, Данька Раев, Марина Раева (Бонч), Архангельский, Арно Калеви, Миша-офицер, Берта Яковлевна Бурштейн, Абрам Борисович Бурштейн.
Это сейчас, задним числом, вполне естественно и безопасно называть каждого участника игры и каждого болельщика своим именем. Хотя, были и ошибки. Течение времени смывало глухие тональности в буквах, складывающихся в имена, или дорисовывало картинки, придающие оригинальности неповторимость первородства. Да и лет прошло так много, что черная кошка памяти могла предательски перебежать дорогу воспоминаниям.
Еще несколько дачников, которые играли роль хора в пьесах древнегреческих драматургов — с неразгаданными лицами-масками. Изумрудное тюленеобразное тело гостьи из ренессансовой Венеции возлежало на плетеном из камыша коврике, ожидая знака распорядителя игры, которым в этот вечер, по всеобщему согласию, был Миша-офицер. В углу веранды была дверь, распахивавшаяся на крыльцо, глядящее на залив. В другом углу стоял пластиковый ящик, наполненный льдом, в котором плескались бутылки местного пива “Тыстамаа”. Игроки единодушно решили начать верчение изумрудной бутылочки с Бонча. Он крутанул зеленоглазую древность. Стеклянное тело загадочной красавицы прокрутилось несколько раз и замерло, уткнувшись между сложенных крест-накрест ступней Архангельского. “Фант! Фант!”— закричали игроки. “Плясать и петь я не умею, — отнекивался Архангельский. — Тогда что же?” “Тогда историю, пожалуйста! Правдивую историю!” — настаивал Бонч. “Других не держим!” — отбил удар словесного меча (или теннисного мяча) Архангельский. “Тогда слушайте!”
«Мой отец был послом в некоей африканской республике, бывшей английской колонии. Наша семья (отец, мать, младшая сестра и я) жили в посольском доме в центре столицы — Кампалы. Пришла революция, а потом настало время каннибалической тирании. Отец с семьей вернулся в Россию. Я закончил юридический факультет московского университета. Параллельно я учился на биофаке. Меня интересовали африканские тропические растения, соком которых африканские воины пропитывают боевые стрелы. Кампания против так называемых формалистических течений в российской биологии заставила меня вернуться к профессии юриста. Так я оказался на Дальнем Востоке и дослужился до помощника прокурора Камчатки. Распутывание какого-то застарелого медико-уголовного дела с отравлением грибами-поганками, затеянного властями еще в начале 50-х, привело меня в госпиталь одного из лагерей ГУЛАГа, где я познакомился с профессором Бончем…” “...В это время из врача-лаборанта лагерного госпитался я превратился в исследователя ядовитых растениий, которые применялись в народной медицине,”— подхватил нить беседы Бонч. Хотя очередь была Архангельского, который сидел неподвижно, погруженный в размышления или воспоминания. В какой-то момент игрокам и болельщикам показалось, что Архангельский вернется к рассказу. Он даже обронил фразу, слившуюся с его африканскими воспоминаниями. Что-то о ядовитых грибах, отвар которых зэки употребляли для возбуждения галлюцинаций. Внезапно Архангельский оборвал свои воспоминания и погрузился самосозерцание, которое прервал Бонч: “Теперь самое время зачерпнуть из колодца, питающегося питерскими источниками истории нашей родни. Истории — источников — торить. Мой покойный отец никакого родства с другими Бончами не обнаруживал. Хотя, говорят, от сумы да от тюрьмы не уйдешь. Недаром тетя Бруха — моя близкая дальняя родственница — в полубреду (так всем казалось) — упоминала какого-то помощника прокурора Камчатки... ” “... который некогда навестил нас всех в Питере и одарил дефицитными продуктами Тихого океана, — добавил Даня Раев. — Именно тогда обнажилось отдаленное родство Бончей и Раевых, что объясняет нашу взаимную тягу, восходящую к начальным школьным годам (в Питере), и близким расположением дачки Бончей и двухэтажного кирпичного особняка (бывшей богадельни), поделенного на комнатухи, заполненные вечно враждующими друг с другом соседками и пьющими (порознь и вместе) их мужьями”.
Увидев, что игра может затормозиться или напрочь оборваться в самой начальной поре, Бонч подал знак и затем запустил вращаться бутылку со скоростью, заставившей её остановиться напротив Светки. Мы ждали Светкиных воспоминаний с таким же напряжением, как публика ждет сумасшедшего вращения балерины, покорявшей не один ледяной стадион. Мы верили, что это вращение могло бы открыть нам тайну взорвавшейся подводной лодки. Я видел, что Миша подкатил свою инвалидную коляску поближе к линии игроков, как бы предупреждая Светку быть осторожной в своих воспоминаниях. Помни, мы не рассекречены - складывались слова из ноток шепота. Да и Бонч, словно очнувшись от навязчивого сна, обратился к игрокам и болельщикам с довольно странными словами: “Я должен извиниться перед собравшимися в том, что вынужден внести в игру дополнительные правила…” Я увидел удивленные лица моих друзей. Не обращая никакого внимания на Светку, Архангельский пересел поближе к бутылочке. А потом и совсем, не спрашивая Бонча, изо всех сил разогнал изумрудную красавицу. Бутылочка крутанулась несколько раз и остановилась напротив Бонча. Всем нам показалось, что явственно заиграли искры между кистями рук Архангельского и Бонча. “От судьбы и секретной службы никуда не денешься” — огорченно, словно про себя, проронил Архангельский. И обратился к Бончу: “Вы нарушили свои же правила: забыли, что близкие родственники не могут играть друг против друга.” “Кто же здесь близкие родственники?” — с напряжением в голосе спросил Бонч. “Мы с вами, уважаемый Вадим Сергеевич, через вашего прадеда, который выкрестился и за это получил профессорство в Лесотехнической академии и дворянский титул”, — безапелляционно произнес Архангельский. “А наш прадед, в свою очередь, был принят в Дипломатический корпус и тоже получил столбовое дворянство”. — торжествующе произнес Архангельский.
Раеву показалось, что электрические шары катаются по веранде. Тошнотворное чувство соучастия в гадливости подступало к горлу. Хотелось схватить Димку Бонча за рукав чесучевого вечернего клифта и вытряхнуть с веранды. Подальше от от этой компании лиц, названных в дальние годы друзьями, а теперь взаимно привязанных силовыми линиями родства.
Был ли смысл продолжать отпуск в Тыстамаа, когда вся таинственность влюбленности угрожала быть разрушенной жестокой властью семейных обстоятельств? Бонч в который раз вышагивал вдоль хрупкого языка прилива-отлива, слизывавшего следы босых ступней. Еще вчера во время игры в бутылочку Бонч надеялся, что женщина, лицо которой было задрапировано зеленым шелковым покрывалом, окажется артефактом, случайным совпадением движений и мыслей, загадкой природы, и не более того. Каким-то образом обстоятельства сложились так, что Данька Раев уговорил себя и Марину укатить в центр Пярну на вечернее представление нового спектакля, эскизы к костюмам и динамику сцен которого оформлял Арно Калеви. Миша-офицер остался дома в обществе гостеприимных Бурштейнов. Он сидел в своем инвалидном кресле, в переднюю стенку которого был встроен бар. Из портативного кулера по временам высыпались ледяные кубики. Напитки, в том числе и горячительные, позванивали бутылочками. Миша отгонял от себя мысли о том, куда уехали Светка и Бонч. Смотреть сквозь пальцы реальности куда-то в убегающие необъяснимые обстоятельства происходящего стало его жизненной философией.
Воспоминания унесли Бонча в переломные классы, когда школьник (школьница) еще не осознает отчетливо, что он уже взрослый, что он оценивает мир, и мир судит о нем одновременно как о подростке, юноше и вступившем в права зрелого человека… Так было и с Бончем. Однажды сестра Бонча — Марина привела к себе домой новую подружку по имени Светлана. Она была вызывающе красивой и болезненно непоседливой. Разглядела и перетрогала все в коттеджике Бончей, пока, наконец, не принялась кататься на перилах деревянной лесенки, проложенной между спальным этажем и первым. Светка моментально освоилась и взяла в свою команду Димку Бонча, в то же время радушно допустив к игре (возне) сразу повзрослевшего Даньку Раева. Так образовались две команды. Миша учился на военного-профессионала в какой-то специализации (медицина, инженерное дело, история), но это не имело значения. Во всяком случае, для нашего сюжета. Вокруг дома Бончей вилась дружеская активность, которая в юности не обходится без влюбленностей и разочарований. Это равноденствие продолжалось до серединных курсов медицинского института, когда Димку Бонча впервые арестовали.
Светка вначале пробовала разыскать Бонча. Выстаивала очереди в приемных госбезопасности. Но ничего не добивалась и каждый раз уходила, довольствуясь альтернативным к смерти заверением, что жив и находится под следствием. Вначале ходила по мрачным приемным вместе с Мариной Бонч. Потом перестала. Апрельская жизнь тела брала верх над тяжеловесными гирями безнадежности. Появился Миша, который мог быть сокурсником по медицинскому институту или приятелем-развлекателем. С ним Светка познакомилась на вечере в военно-медицинской академии или какого-то военно-инженерного вуза. Миша стал военно-морским инженером. С таким же успехом мог выучиться на военно-морского врача. Постепенно реальный Бонч стал забываться. Или скажем точнее: образ Бонча начал стираться с годами.
И вот, через календарные архивылет Пярну -Тыстамаа всё вернулось на круги своя. И в этой нереальности с необъяснимой естественностью жили Бонч и Светка. Если принять за реальность, что из современных лагерей ГУЛАГа возвращаются и даже с большей вероятностью, чем из Бериевских когда-то. Чудо произошло. Светка встретилась с Бончем. Они катят на Жигулях. Бонч ведет машину и рассказывает об экспериментах с воготалом. Светка вежливо слушает. Вполуха. Бонч рассказывает о склонах Авачинской сопки, поросшей ядовитыми грибами, отвар которых обладает живительным воздействием на кожу заключенных — зэка, строивших забайкальскую железную дорогу. О чем это они! “Да, о чем это мы, Светка? “ Когда осталось два-три часа до возвращения на дачу с верандой и роялем. Где вечно репетитует Фрида Яковлевна, где обсуждается с кухаркой, нанятой на летний сезон, меню на последующий день, где Бонч угадывает в складках зеленого шелка силуэты женщины, которую он возжелал, несмотря на все нормы и запреты, множество лет назад. И это вожделение продолжается до сих пор. А как же Мария Леонидовна Бонч? Дети? Как будто это разные планеты: притяжение семьи и вожделение похоти? Наконец-то через неумолимость лет Бонч катит Светку в своих стареньких Жигулях, чтобы превратить многолетнее вожделение в наслаждение соития.
Напомним себе и читателю. У Бонча со Светкой все началось лет двадцать тому назад. С девятого класса школы. Однажды Светка зашла к Бончам за какой-то книгой. Кажется, это был томик стихов Блока. Марины не было дома. Она разминулась со Светкой. Разминулась где-то. В школьном гимнастическом зале. Или в актовом зале, где репетировались пьесы школьного драмкружка. В те годы мальчики и девочки учились в раздельных школах. Все было по-другому. Для сохранения реальности в разворачивании правдивого сюжета мальчиков или девочек из противоположной по сексу школы приглашали играть соответствующие роли. Словом, Светка зашла к Бончам. Марины дома не было. Светка принялась развлекать Бонча. В пьесе, которую пересказывала Светка, Марина играла чуть ли не главную роль. Это была Анка-пулеметчица из пьесы о легендарном герое Гражданской войны. “А кто Чапаев?” — спросил Бонч. “Роль свободна”, — сказала Светка и засмеялась. “Инцест какой-то!” — пошутил Бонч.
Стукнула входная дверь. По ступенькам деревянной лестницы взбежала Марина Бонч. “Попались, которые кусались!” Она-то знала, что Димка не пропустит Светку. Которую он видел раньше и не раз просил сестру познакомить с игривой подругой.
“А мы не дожидаясь познакомились,” — хмыкнула Светка. Она всегда хмыкала от веселого смущения. И наткнулась взглядом на стенные часы с тяжелым маятником. “Старинные!” — не преминул похвастаться Бонч. “С ними, наверняка, связана какая-то история?” — не преминула она продолжить светскую беседу. Потом бабушка Бончей кормила всех пирожками с капустой. А потом было несколько лет счастья. Студенческие годы в медицинском институте. А потом годы арестов, следственных тюрем. Исправительно-трудовых лагерей, где слава Богу! Бонч, наконец-то, вернулся к своим исследованиям по лечебной активности воготала.
В конце лагерного срока началась научно-лагерная карьера Бонча. И после ГУЛАГа время Марии Леонидовны Цыплаковой. И детей. Петеньки и Наташеньки. Кроме клинической лаборатории и обязательного ведения палаты терапевтических пациентов (обычно запущенные случаи пневмоний, диабета или малокровия) в распоряжение Бонча поступала биологическая лаборатория, оборудованная по новейшим стандартам биохимии и токсикологии. И везде Мария Леонидовна следовала за Бончем. Если сравнить возвращение Бонча после пребывания в лагерях или подобного рода заведений воспитательного назначения в Ленинград, а потом и в Москву можно проследить своего рода изящную архитектонику этого далеко не радостного процесса. Но везде на новом месте, в новой лаборатории Бонч находил все лучшее и совершенное оборудование. Все больше опытных и высокообразованных профессионалов врачей, биологов, фармакологов, токсикологов развивали изначальную идею Бонча о поливалентности токсина бледной поганки. И везде и неизенно подбором каждого нового сотрудника занималась Мария Леонидовна.
Не удивлялся Бонч и тому, что каждое лето Мария Леонидовна снимала квартиру для их семьи в современном доме на берегу Пярнусского залива, поблизости от всей их компании. Но никогда вместе с Бурштейнами или Раевыми. Вначале Бонч думал, что его многоопытная жена не хочет опрощенности отношений, когда многослойная живопись быта перерождается в успокаивающую мелодию обыкновенности.
И вот Бонч и Светка мчатся вызубренными до камушка улицами Пярну, торопя шофера такси, словно бы пытаясь вернуть назад утерянное в многолетии время любви. “Димка, ты пообещай мне, поклянись всеми клятвами, что не заставишь меня сбросить с лица покрывало!” “Обещаю, Светка!” “А если покрывало само соскользнет, пообещай, что не ужаснёшься!” “Обещаю, Светка”. “Ах до чего же медленно ползет такси!” Димка торопит шофера. Напоминает адрес гостиницы “Выйт”. Вот и гостиница. Бонч отсчитывает деньги шоферу. Светка закутывается еще сильнее. Они проскальзывают внутрь старинного особнячка, двери которого тяжелее столетнего дуба из приморского парка.
Так все продолжилось. Долларовые бумажки зарифмовались с увесистым бронзовым ключом от гостиничного номера. Предупредительный портье зажег ночник и захлопнул за собой дверь. В полутьме соскользнуло шелковое покрывало. “Ты не будешь включать свет? Пообещай, Димочка!” Нетерпеливыми пальцами при свете ночника, мерцавшего на столике в изголовье кровати, Бонч раздел Светку и проводил ее в ванную. Он сидел на краю кровати, прислушиваясь к возбуждающему трепету воды. Наконец, Светка выскользнула из ванной. Тело Светки по-прежнему было закутано покрывалом. Бонч так долго воображал себе их встречу, что находился в полной растерянности. Ему казалось, что произошло разделение одной женщины, которую он любил всю жизнь и терял всю жизнь, на две: Светку их молодости — подругу Маринки Бонч, и нынешнюю, зрелую, тайком убежавшую на свидание с ним. Первая могла без спросу и уговора выскользнуть из маринкиной комнаты в скворечник Бонча, накинуть на дверную петлю крючок и потащить Димку в его же собственную кровать. “Только будь осторожным! У меня сейчас самый пик овуляции!” — едва успевала крикнуть Светка. Другая Светка стала военно-морским врачом, потеряла тягу ждать Бонча, вышла замуж за Мишу-офицера, обладателя редкой профессии инженера атомных генераторов, попала в катастрофу, получила уродующие ожоги, поехала отдыхать в Пярну и по счастливой случайности вернулась в круг энтузиастов ИГРЫ В БУТЫЛОЧКУ. А значит, встретилась с Бончем.
Попробуем разобраться в хитросплетениях сюжета, узлы которого оказались повязанными на героях нашего повествования. Ну, скажем, если и не все были достойны звания героя (здесь соединяются затасканный прием на уровне посредственного литературоведения с героическими судьбами людей, о которых я пишу), то Бонч с его тюремной биографией и Светка с Мишей — эти уж точно! А профессор Архангельский! А тот или та со страниц этого романа! Да каждый гражданин, обреченный родиться в приоткрывшей двери стране Великого Пространства, был обречен носить звание героя или героини. И все-таки ежедневные сборища под неофициальным предводительством Абрама Борисовича Бурштейна, да еще подкрепленные разговорами о чудесных свойствах воготала, носили характер научно-художественных сюжетов.
В Бутылочку играли каждый вечер после ужина. Собирались, как будто этот ритуал был обязательным для каждого компанейца. Ясно, что выигрышно-проигрышные фанты вскоре истощились и приходилось топтаться на одном месте, рассказывая-пересказывая одни и те же истории. Оказалось, что Мария Леонидовна знает множество случаев из жизни уральских охотников на пушного зверя. И неудивительно: родом она была из-под Перми, из охотничьего колхоза. Все компанейцы слушали Марию Леонидовну с большой заинтересованностью. И особенно профессор Архангельский. Как оказалось, до Камчатки и карьеры помощника Прокурора, он учился в Пермском университете, и только после его окончания и аспирантуры начал практику в органах правосудия.
Два слова о Мише. На самом деле, он продолжал оставаться мужем Светки. Она не поменяла фамилию на мужнину. Да это и не имело никакого значения. Никакого значения для Бонча и Светки, как, впрочем, и для остальных компанейцев. Каждый вечер мы все собирались у Бурштейнов играть в бутылочку, отрабатывать фанты, ужинать тем, что придумывалось накануне за день и разбредаться парами или всей огурьбой. Чаще же всего шли на пляж и утюжили следы волн, оставленные солоноватым прибоем. Следы, оставленные прибоем, были такими плотными, что Светка выкатывала Мишину коляску, которую мы все по-очереди возили вдоль береговой линии. Было еще светло даже в вечерние часы, хотя от белых ночей остались лишь бледные фонари декоративного освещения. В это время Бонч со Светкой исчезали. Остальные делали вид, что не замечают их исчезновения. Все мы не замечали, включая Мишу. Все мы по-очереди катили его домой. И снова делали вид, что все ОК.
Бонч отрывался от нашей гурьбы первым, а за ним минут через пятнадцать Светка. Он подкатывал своего Жигуленка к выезду с паркига. Она ныряла на сидение рядом с водительским, и они торопливо и жадно целовались, словно боясь, что минуты счастья, ворованные у всего света, могут оборваться навсегда. “Наконец-то! Каждый раз, когда я убегаю с пляжа, чтобы встретиться с тобой, Светка, я боюсь, что нам помешают, что задержат тебя, что произойдет опять что-то такое, что оторвёт нас друг от друга. На этот раз навсегда”. “Димка, зачем ты снова об этом!? Ты сам знаешь. Как долго мы ждали друг друга. И дождались. Но ты не можешь бросить свою семью и детей. А я Мишку.” Бонч гнал машину глухими улочками старого Пярну. Пока не остановился рядом с одноэтажным подслеповатым домом. “Наша обитель любви”, — усмехнулся Бонч. Светке показалось, что в его усмешке таится тревога.
На крыльце под ковриком лежал ключ. Они пробежали по скрипучему полу гостиной. В боковушке стояла широченная, во всю комнату кровать. Едва проникал свет белой ночи. Они торопливо разделись. “Знаешь, Светка, мне кажется, что может случиться что-то, и мы снова потеряем друг друга”.
Читатель вправе спросить, как получилось, что Бонч так откровенно сблизился со Светкой? Почему Мария Леонидовна делала вид, что ничего запретного не происходит? Тому есть банальное объяснение. После переезда в Москву лаборатории Абрама Борисовича Бурштейна близкие сотрудники переехали вместе с ним. В том числе, Бонч и Мария Леонидовна. Возобновленное сближение Бонча и Светки было цивилизованной формой взаимного приятия вненаучных связей.
Мария Леонидовна ждала Бонча на веранде. Впереди за прибрежным камышом растерянно шумело море. Было около полуночи. Дети мирно посапывали на диванах в гостиной. Мария Леонидовна ждала этого часа. Возможность неверности Бонча по отношению Марии Леонидовны предполагалась с самого начала их брака. Бонч решил для самого себя не убегать от ясного представления: кто на самом деле эта женщина, которая стала необходимой частью его жизни. 2015-2017, Бостон
Давид Шраер-Петров (David Shrayer-Petrov) родился в Ленинграде в 1936 году. В детстве был в эвакуации на Урале. Народная жизнь и незамутненная речь вошли в его прозу и стихи сюжетами, соприкасающимися с таинством воображения, и словарем, насыщенным фольклором. Рано войдя в литературу как поэт-переводчик, Шраер-Петров написал много стихов о любви, которые, преимущественно, были знакомы публике по спискам ("Ты любимая или любовница"; "Дарите девушкам цветы"; "Моя славянская душа"), постепенно входя в его книги стихов и антологии. В 1987 г. эмигрировал в США. Оставаясь приверженцем формального поиска, ввел в прозу жанр "фантеллы". Его эссе "Искусство как излом" развивает парадоксальность работы Виктора Шкловского "Искусство как прием". Шраер-Петров опубликовал двадцать книг: стихи, романы, рассказы, мемуары. В России стал известен его роман "Герберт и Нэлли", изданный в 1992 в Москве и номинированный на Русского Букера в 1993 (длинный список). Роман "Савелий онкин" (2004) был в числе претендентов на Русского Букера-2004 (длинный список). В США в 2003 г. вышла книга его рассказов "Иона и Сарра" ("Jonah and Sarah") в переводе на английский язык.
