Из воспоминаний
В Старом Лещине я познакомился в 1910 году с человеком в своём роде замечательным – Леонидом Петровичем Ешиным. С ним и его прекрасной семьей. Тоже были дворяне, но совсем не такие, каких я видел прежде. Всё их имущество состояло из нескольких десятин земли, простых надворных построек, двух лошадей, одной коровы и десятка кур, которых держали ради детей. А главной ценностью, заполнявшей весь небольшой, но уютный дом Ешиных, была старинная фамильная библиотека.
Они тщательно сберегали тысячи томов художественной и научной литературы, хранили полные собрания журналов «Отечественные записки», «Вестник Европы», «Русское богатство», «Русская мысль», «Былое» – всего мне не перечесть. В их семейном архиве я видел позже и читал письмо Л. Н. Толстого боевому товарищу по Крымской войне – майору Петру Ешину, отцу Леонида Петровича. По своему недомыслию не понял ценности реликвии, копию даже не догадался снять, а она где-то погибла.… Но как бы то ни было, прослышав о богатой библиотеке, я однажды преодолел робость, постучался в дом Ешиных и был принят, обласкан да так и прилепился к этой семье.
Тогда Леониду Петровичу уже перевалило за полвека, но вся его стройная корпулентная фигура дышала энергией и бодростью. Большие серые близорукие глаза в очках излучали неотразимо привлекающий свет. Едва произносил он несколько слов, как новый собеседник оказывался во власти его обаяния.
Поражала его энциклопедическая эрудиция. Он хорошо был знаком с В. Г. Короленко, Н. Г. Михайловским, П. Л. Лавровым, П. Ф. Якубовичем-Мельшиным, С. Я. Елпатьевским и многими другими известнейшими литераторами, учеными, художниками. По образованию был юрист и, готовясь к адвокатуре, проштудировал речи выдающихся судебных и политических ораторов. Сам блистал красноречием, изумительно декламировал, играл на сцене, мог петь, танцевать, устраивал домашние живые картины и спектакли, сочинял фельетоны и очерки для газет, отменно рисовал, писал картины акварелью и маслом. Как говорится, при рождении его поцеловали все музы.
Когда мы сошлись с Леонидом Петровичем поближе, когда он присмотрелся ко мне, поверил, то рассказал однажды, что он революционер и был на каторге…
Через много десятков лет после описываемых событий я ввязался в одну дискуссию. Её начал в «Литературной газете» мой ученик, прекрасный алтайский учитель Степан Павлович Титов. «Если не любить…» – так называлась его статья о формальном преподавании литературы в школе. Я не удержался, откликнулся, и моя статья «Когда есть любовь» тоже была помещена в газете. Тёплым благодарным словом помянул в ней Леонида Петровича Ешина и его семью: они были моим подлинным университетом.
Дальше было вот что. «Литературная газета» получила телеграмму, адресованную мне:
«Недавно с большим волнением всей семьей читали твою статью. Сообщи адрес. Крепко обнимаю – Андрей Ешин».
Писательница Екатерина Лопатина опубликовала очерк «По следам телеграммы», в котором рассказала о встрече с её автором. А я ведь дружил с Андреем, старшим сыном Леонида Петровича, начиная с 1910 года! Связь с ним прервалась в бурные годы гражданской войны, и после никак не мог его разыскать.
Теперь, найдя друг друга, мы завязали оживлённую переписку, очень хотели встретиться, но, к прискорбию моему, вскоре Андрея Леонидовича не стало. Сын его Валерий Андреевич, заведующий кафедрой Ростовского финансово-экономического института, увлекшись историей, сумел основательно познакомиться в архивах с «Делом 21», по которому проходил в царском суде его родной дед, а мой незабвенный наставник Леонид Петрович Ешин.
В бытность свою студентом-юристом Харьковского университета, он вступил в организацию «Народная воля», стал одним из сподвижников знаменитого революционера Германа Александровича Лопатина. Как известно, Лопатин вел непримиримую войну с самодержавием, его схватили, он бежал из ссылки, сблизился за границей с Карлом Марксом, был избран в Генеральный совет I Интернационала, стал первым русским переводчиком «Капитала», тайно вернулся в Россию, пытался организовать побег Н. Г. Чернышевского, снова был схвачен – история его жизни читается как роман! По Лопатинскому процессу, по «Делу 21», и проходил Ешин вместе с поэтом Якубовичем-Мельшиным, Кирсановым, Яхонтовым, Петровым и другими.
Германа Лопатина приговорили к смертной казни, замененной потом одиночным заключением в Шлиссельбургской крепости. Остальных погнали на каторгу в самые отдалённые и гиблые места Сибири… В рукописном отделе Пушкинского Дома в Ленинграде хранятся воспоминания А. И. Хлебникова, где рассказано и о Леониде Петровиче:
«…Из Петербурга летом (в июле) 1887 года П. Ф. Якубович и Л. П. Ешин с товарищами были доставлены в тюремной повозке в Москву. В Нижнем нас посадили на баржу до Перми, затем по железной дороге – до Тюмени, затем опять на барже до Томска и т. д. Во время пути по Иртышу и Оби обязанности повара взял на себя наш товарищ Л. П. Ешин. В отношении денег у нас была полная коммуна, кормовые также шли в общую кассу, передавались Ешину, который покупал провизию и стряпал нам в солдатской кухне.
В Томске нам предстояло расстаться с Ешиным. Решили поднести ему книгу «Стихотворения» Матвея Рамшева (псевдоним П. Ф. Якубовича). На последней странице Якубович написал в честь Ешина следующее юмористическое стихотворение:
Когда сокрылся край родной
За дальними горами,
Ты из провинции гнилой
Нас угощал пирами.
Когда Иртыш кругом струил
Холодные туманы,
Ты карасями нас кормил,
Хотя и без сметаны.
Варил из уток диких суп,
Туманящий рассудок,
В кулеш без меры сыпал круп,
Чтоб наш смирить желудок.
Хвала тебе, наш хлебодар,
Пестун наш благородный!
К тебе наш не остынет жар
И на Каре холодной…»
Кара и Актуй – места, где им предстояло отбывать каторгу в Сибири. Считаю своим долгом отметить, что выдержки из этой рукописи я заимствовал из разысканий доцента Тамбовского пединститута В. Н. Двинянинова, который долгие годы изучал творчество поэта П. Ф. Якубовича-Мельшина. О своем обширном исследовании он любезно сообщил сыну и внуку Ешина, а те написали мне. Впрочем, я и лично слышал от Леонида Петровича о революционной борьбе народовольцев, об их жизни на каторге и в ссылке, а с одним из его «однодельцев», Василием Петровичем Петровым, сам не раз встречался в Барнауле и Бийске.
Так и случилось, что на старости лет я вновь был возвращён памятью к моему учителю и другу, которому я многим обязан.
Во всём облике его я впервые увидел глубоко порядочного русского интеллигента. Не только по причине образованности (хотя он очень много знал) и не только по причине воспитания (хотя он необыкновенно был деликатен и мягок), но прежде всего потому, что отличали его прямота, желание добра, внутренняя честность. Меньше всего человек думал о личном преуспеянии, но всегда хотел быть полезным своему народу.
Вижу теперь, что был он отчасти прекраснодушен, в чём-то наивен даже, но в то же время деятелен, твёрд, предан идее. В конце концов, к беднякам его не отнесешь, он происходил, как говорили тогда, из хорошей семьи, был по-настоящему талантлив, имел связи в столицах, владел профессией, которая могла бы принести ему немалый доход. И ничем решительно не поступился, чтобы облегчить участь свою и своей семьи. До конца сохранил гордую самостоятельность мысли, верность своим воззрениям – долгу перед страной и народом, как он понимал.
Как же мне повезло, что едва ли не на пороге самостоятельной работы я увидел, узнал, имел перед глазами пример такой жизни!
Но вернёмся на шестьдесят восемь лет назад…
Отбыв каторгу, Леонид Петрович попал на вольное поселение в Сибири, надолго там застрял, женился по любви, но через несколько лет овдовел, имея четырех малолетних детей. Вот и привёз их, как это только было дозволено, в село Старый Лещин, к своей младшей сестре Александре Петровне – на воспитание.
Она боготворила брата. В молодости была, говорят, очаровательна, любила лошадей; как-то скакала по селу, из подворотни выскочила собачонка, лошадь шарахнулась, всадница упала наземь. И загубила жизнь: ей выбило глаз. Она не вышла замуж, навсегда надела тёмные очки, была ко времени нашего знакомства седеющей дамой, но не утеряла неистощимой жизнерадостности.
Есть семьи, которые притягивают к себе окружающих. Такой семьей-магнитом были Ешины. По существу, членом семьи была старинная подруга Александры Петровны – учительница Евгения Георгиевна Карпова, прекрасной души человек. Поселилась в этом доме, да так и не захотела вернуться к родственникам, богатым аристократам. Членом семьи стал и студент Макарий Животовский, приглашённый готовить Андрюшу Ешина к экстернату в курской классической гимназии. Умница, остряк, знаток литературы и отличный художник. Одно время вместе с Андреем занимался у него и я в качестве «прилепыша».
А вот старшая сестра Ешиных, Варвара Петровна, как-то чуралась деревенских единокровных родственников, жила в Курске, имела свою, частную женскую гимназию, входила в высший свет. Приезжая в Курск, Леонид Петрович останавливался в дешёвых номерах, а к сестре даже не наведывался. Никогда и Варвара Петровна не бывала в Старом Лещине.
Желание бескорыстно делать добро было душевной потребностью Ешиных. Помню, как с утра Александра Петровна и Евгения Георгиевна, «ходили в народ», выискивая больных по всему селу, оказывая им первую медицинскую помощь. Если находили в избах способных к учению ребят, то брали их к себе, бесплатно кормили, воспитывали и определяли в учебные заведения. Александра Петровна выписывала для этого литературу, ездила летом на Фребелевские курсы, слушала крупнейших отечественных педагогов. И взрослым любознательным людям: учителям, приказчикам, псаломщикам – Ешины помогали продолжать образование. Тоже, разумеется, бесплатно.
Таким-то образом они и приняли меня как родного, взяли в семью, и я увидел, какая чистая может быть жизнь, какие бывают споры без ругани и веселье без водки. Книги, беседы, чтения, игры – вся атмосфера этого дома сослужила мне в будущем великую службу. Я ведь и сам учил впоследствии не только детей, но и взрослых, тоже читал книги вслух, тоже ставил с крестьянами спектакли.
Всё население дома Ешиных сплотилось в дружный коллектив. Издавали иллюстрированный журнал «Мозаика», редактором которого был Андрюша, а сотрудниками – все, начиная от Леонида Петровича и кончая младшими детьми: Лёнчиком, Лизой и Верой. Стал корреспондентом «Мозаики» и я, пробуя свои силы в стихах и прозе и выслушивая добродушные подтрунивания веселого семейства, на которые нельзя было обижаться.
Заботясь о моем серьёзном образовании, Леонид Петрович говорил:
– Ты – бедняк. Средств у тебя нет для продолжения учёбы в гимназии или городском училище. Ты не клерикального рода-племени. Значит, и в духовные семинарии вход тебе закрыт. Да и возраст не тот. Остаётся для тебя один путь: самообразование, а дальше – народный университет Шанявского. Туда тебе и надо держать курс. Читай, учись, готовься. А там видно будет.
Он составил план моего чтения и указал разумные методы работы в этом направлении.
Только в семье Ешиных я понял, для чего на свете писались и пишутся книги. Это она взрастила во мне те зерна, что заронили дьякон Михаил Аушев и каплинский учитель Фома Иванович Мягкой…
В летние вечера в садовой беседке или в старинной липовой аллее Леонид Петрович читал вслух художественные произведения. На стол ставили лампу под зеленым абажуром. Члены семьи и гости, облепив чтецов, слушали не шевелясь. А читал Леонид Петрович бесподобно. Собственно, не читал, а играл произведения. Он находил такие проникновенные интонации, которые иглами вонзались в сердце. И персонажи из книг вставали перед слушателями как живые, реальные люди, со всеми характерными внутренними и внешними особенностями. До смерти не забуду, как слушал в его исполнении пьесу А. П. Чехова «Дядя Ваня». Когда он дошел до последнего монолога Сони, то сам задохнулся от слёз и тихо плакали мы все.
И в тот вечер мне впервые стала понятна непреоборимая сила художественной литературы, возникающая при её мастерском чтении – в деле общего образования, эстетического и гуманитарного воспитания человека...
Существовали Ешины на скудный адвокатский заработок главы семейства. А известно, какой это был доход в деревенской глуши, вдали даже от такого «культурного центра», каким был до революции городишко Тим. Но, совсем не думая о накоплениях, они при любой возможности отправлялись в Москву, усердно посещали музеи, театры, галереи, выставки. Привозили оттуда новые книги и журналы, альбомы с портретами артистов, музыкантов, учёных, писателей, монографии о спектаклях, театральные программы, репродукции картин великих живописцев. А рассказам о впечатлениях не было конца.
Экспансивная, как девочка, Александра Петровна прерывала их восторженными восклицаниями:
– Ах, Собинов, Собинов! Что он делает с публикой! Он шёл по цветам на сцене Большого театра, как по снегу. Когда он выходил из театра, слушатели на руках несли его до кареты. Один раз даже каблучком стукнул меня по макушке!.. А в Художественном, господи, – ну всё живое, всё настоящее! Просто забываешь, что ты в театре! Пустили на сцене дождь. И такой это был натуральный дождь, что моя соседка в зале всполошилась: «Ах, я забыла дома зонтик! Как домой идти?» А спектакль-то был зимой!
Надо ли говорить, что я впитывал всё как губка. Летом 1911 года Ешины сговорили меня ехать с ними в Курск – послушать оперу, о которой я знал только по их рассказам. Это было целое путешествие; меня поразил шум губернского города, толпища народа. (Теперь-то сказали бы о старом Курске, что был он мал и не так уж многолюден и шумен). Вечером давали оперу П. И. Чайковского «Евгений Онегин». Оркестр, пение и игра настоящих артистов так ошеломили меня, что я потерял ощущение грани между поэтическими созданиями и реальной жизнью. И даже в эти минуты всплывает в моей душе сладостный восторг, какой пережил я в тот давний удивительный вечер.
Ранней весною 1912 года, когда ещё лежали последние снега, я прочёл в губернской газете объявление, что в Доме курского благородного дворянского собрания (ныне Дом Советской Армии) состоится концерт знаменитого скрипача Бронислава Губермана. А мне давно хотелось услышать большого музыканта. И решил я во что бы то ни стало попасть на концерт. Бросил служебные дела.
Запряг парень Стёпа свою сытую могутную кобылу Машку в розвальни, и мы поехали на станцию Солнцево Южной железной дороги. От неё до Курска езды два часа. Я рассчитывал, что приеду в Солнцево к вечернему поезду, с которым как раз и поспею на концерт. Но когда до станции оставалось версты две, у нас случилась авария: порвалась одна завёртка в санях, а запасной верёвки мы не захватили. Пропала моя мечта из-за ничтожной завёртки! Сани пошли поперёк дороги, а дорога – земля!.. Слышен уже гудок паровоза. У меня замирает дух. Ох, опоздаю! Стёпа хлещет Машку бичом изо всей мочи. Подъехали к станционной коновязи. И поезд – у станции. Я мигом с саней – к вагону, без билета. Какой тут билет?! Сунул кондуктору полтину…
К концерту я не опоздал, но все билеты в кассах были проданы. Опять беда! Лечу к администратору! Умолил: он дал мне входной. Слава Богу! Я, стоя, слушаю мирового скрипача!..
Своей игрой он довёл зрителей до исступления. В артистическую комнату ему приходилось проходить через зал, в левую дверь. Зрители (и я тут же) образовали живую стену и не хотели выпускать его, требуя играть на бис ещё и ещё. Низенький, слегка раскосый и гордый виртуоз, утомлённый до предела, наконец сердито крикнул:
– Не буду!!
И силой прорвал живую стену.
Концерт Бронислава Губермана раскрыл мне неизъяснимую и непонятную дотоле прелесть игры на скрипке и понудил продолжать изучение этого инструмента…
И ещё одно музыкальное потрясение, которого мне никогда не забыть. Курская духовная семинария устроила в летние каникулы 1912 года регентские курсы для народных учителей. Руководил ими известный в те годы московский деятель хоровой культуры Алексей Николаевич Карасёв. Уроки скрипичной культуры давал нам Вилкомирский, тоже замечательный музыкант. И вот представьте себе эту лекцию – огромный зал, в котором поют четыреста учителей, а им подыгрывают две сотни скрипачей. Я и поныне ничего подобного не слыхивал…
…Жизнь моя была исполнена теперь нового смысла; казалось, и мечтать мне не о чем, но часто в доме Ешиных возникали разговоры о далёкой Сибири. То ли недостаток средств был причиной, то ли преследования местных властей, не знаю точно, – но они хотели переселиться туда. Положение каторжанина не помешало Леониду Петровичу полюбить этот край непочатой земли, необъятных просторов, неисчислимых природных богатств, свободолюбивых и сильных людей.
Из его рассказов Сибирь рисовалась нам сказочной страной, и постепенно вся семья Ешиных, а с ними и Евгения Георгиевна, и Макарий Животовский, и я возмечтали о путешествии. Сняться с места им было, конечно, тяжело, мне же – проще простого. Поговорка «ни двора, ни кола» вполне обрисовывала моё положение. Фанерный чемодан с одежонкой, тощая связка книг и дешёвая скрипка, которой я успел обзавестись, – вот и все моё тогдашнее достояние.
Вечерами под зелёным абажуром раскладывалась карта, всё отчетливее рисовалось переселение, все меньше смахивало на фантазию и в августе 1912 года сбылось. Так я попал в Сибирь, связав с ней жизнь на долгие годы…
Публикация И. Топорова
