Публикация и предисловие Анны Тоом
29 сентября 2022 года в Нью Йорке после тяжёлой и продолжительной болезни в возрасте 80-ти лет ушёл из жизни Андрей Леонович Тоом.
Математик, педагог, литературовед. Выпускник механико-математического факультета Московского Государственного Университета. Кандидат физико-математических наук. Работал в университетах России, Италии, США и Бразилии. Его исследования в области теоретической математики и математического образования получили мировую известность. Его педагогический очерк «Русский учитель в Америке», опубликованный в журнале «American Educator» (1992), вызвал небывалый читательский отклик. Работая в Университете штата Пернамбуко в Бразилии (1998–2012), Андрей Леонович возглавил исследования по теме «Современная теория вероятности и её приложения» и создал свою научную школу.
С 1980 года вел активную работу над литературным наследием своего деда — поэта Павла Григорьевича Антокольского: составил и опубликовал 2-ух томник «Избранные произведения» П.Г. Антокольского (М. 1986), книгу «Воспоминания о Павле Антокольском» (М. 1987), книгу «Павел Антокольский. Дневник. 1964–1968» (СПб. 2000). Книга «Имя этой дружбы — поэтическое братство» — о творческом союзе П.Г. Антокольского и М.И. Цветаевой — вышла в соавторстве с А.И. Тоом (Литрес, 2022).
Андрей был человеком очень одаренным. Математика, которой он занимался с детства, была ему так же близка, как потом стали науки гуманитарные: он с легкостью освоил психологию, филологию, языкознание, лингвистику. Даже его родные не переставали удивляться тому, как много он знал: о литературе, истории, политике, культуре — и не только русской, его знания выходили далеко за пределы России. Он свободно владел французским, английским, португальским; португальский выучил, когда ему было уже за пятьдесят, чтобы читать лекции по математике бразильским студентам.
Он рос в писательской семье, с детства окружённый людьми яркими и талантливыми. Он и сам стал человеком исключительным: во всем, даже в том, как скромно он жил, — словно под лозунгом «Быть знаменитым некрасиво». Незаурядный ученый. Уникальный педагог. Достойный и светлый человек. Таким он и останется в памяти всех тех, кто его знал.
Павел Антокольский: «Схожу с ума от того, что я так мало ценил Марину»[1]
Первые воспоминания Павла Антокольского о Марине Цветаевой были написаны им в 1953 году. В то время в советской России она была фигурой одиозной: не печатали её книг и даже имя упоминать боялись. Опубликовать свои воспоминания Антокольский не решился[2]. Впоследствии он частично использует эту рукопись при подготовке очерка о жизни и творчестве Цветаевой[3], но это произойдёт позже, в середине шестидесятых. И это будет уже совсем другой по духу и по тону рассказ — сдержанный, отстранённый, с литературной точки зрения более совершенный, но и более формальный.
Однако наше внимание привлекли именно те, ранние его воспоминания. Надо признать, что их вклад в науку цветаеведения невелик. Они вообще не столько о Цветаевой, хотя и содержат яркие описания ее быта и характера, сколько о самом Антокольском. Его рассказ ценен не исторической достоверностью, а субъективностью. В нём есть и ошибки, и неточности, и умолчания, но они, пожалуй, интереснее всего. Сквозь них проступает — невольно и не всегда даже осознаваемое автором — чувство его вины перед Мариной Цветаевой.
Заметим сразу, что ничего дурного по отношению к Марине Цветаевой Антокольский не совершил: не было ни подлостей, ни доносов, — хотя эпоха этому весьма способствовала. Сегодня, когда архивы обоих поэтов в большой мере прочтены и опубликованы, можно сказать с уверенностью: Павел Антокольский был достойным человеком. И то, что его, невиновного в трагедии и гибели Цветаевой, многие годы мучила совесть — ещё одно проявление этого.
Обратимся к истории их отношений.
«Поздняя осень 1918 года, не то октябрь, не то ноябрь»[4],
— пишет Антокольский о дне знакомства с Мариной Цветаевой. А по её воспоминаниям это произошло в конце 1917 года. В ноябре она провожала мужа Сергея Яковлевича Эфрона в Крым, в добровольческую армию, и в вагоне поезда юнкер Сергей Гольцев, друг и однополчанин мужа, бывший студиец-вахтанговец читал стихи своего друга, тоже студийца Павлика Антокольского. Стихи молодого поэта и актёра поразили её настолько, что, едва вернувшись в Москву, она пошла к нему знакомиться[5]. Подтверждение цветаевской версии событий находим в письме её мужа к М. Волошину. 12 мая 1918 Сергей Эфрон сообщает:
«… от ядра Корниловской армии почти ничего не осталось. <…> Для меня особенно тягостна потеря С. Гольцева»[6].
Данные о гибели Гольцева — убедительное доказательство того, что Марина Цветаева не могла слышать от него стихи Антокольского осенью 1918 года, потому что к середине мая Гольцева уже не было в живых. Значит, Антокольский ошибся на год. Они познакомились с Мариной Цветаевой поздней осенью 1917 года. Это же в разгар революции!.. Весь город в баррикадах, на улицах бои… А он забыл.
Дело в том, что Антокольского, относившегося к идее революции либерально, тем не менее, неприятно поразили революционные события, свидетелем которых он стал. Об этом свидетельствуют и некоторые ранние его стихи, например, «Пусть варвары господствуют в столице…», посвящённое Марине Цветаевой. Судя по всему, впоследствии, стараясь избавиться от травмирующих воспоминаний, он невольно вытеснил из памяти и многие связанные с ними обстоятельства. Этот феномен, широко известный в психоаналитической науке, открыт и описал австрийским психиатром Зигмундом Фрейдом.[7]
Марина Ивановна так и называла его «забывчивый Павлик». Несмотря на возникшее между ними мгновенное притяжение и добрых два года «пылкой дружбы» (так Антокольский охарактеризовал отношения с М. Цветаевой: «Очень пылкая дружба соединила нас. Имя этой дружбы: поэтическое братство»[8]), случалось и непонимание. Она с сожалением и даже некоторой иронией сказала о нём в стихах:
«…запомнивший лишь то, что — панны польской/ Я именем зовусь»[9].
И укоряла, что не сберёг «железного кольца», в знак дружбы ею подаренного[10]. Павел Антокольский носил Маринино «железное кольцо» до середины 1920 года. Сохранился его портрет, написанный Ю. Завадским, с этим кольцом на правом безымянном пальце. Когда Антокольский женился, кольцо распилили на два обручальных. Вскоре половинки сломались и обломки затерялись. В семидесятые годы П. Антокольский показывал друзьям хранившееся у него кольцо, якобы Мариной Ивановной подаренное, но это была выдумка. Подаренное М. Цветаевой — старинное немецкое, чугунное с золотом — он, судя по её воспоминаниям, не сберёг, только признаться — уже в старости — ему в этом было неловко.
Вот как вспоминает те годы сам Антокольский:
«Дружа с нею, я понял, что воистину не боги горшки обжигают, что искусство можно делать голыми руками. Я увидел кухню очень одарённого и оригинального поэта и понял, что эта кухня, пожалуй, не лучше моей»[11].
Лишь спустя годы осознает Павел Григорьевич подлинное величие Марины Цветаевой — и личности и поэта — и уж тогда казнит себя за легкомыслие, непрозорливость, нелепое мальчишество.
Павлик Антокольский, в те годы актёр и драматург студии Е.Б. Вахтангова, ввёл в студию и Марину Ивановну, познакомил с режиссёром, с друзьями. Несколько студийцев, как и он, стали завсегдатаями её дома. Вместе проводили время, строили творческие планы. Для студии Вахтангова Цветаева написала несколько пьес, ни одна из которых, однако, не была поставлена. К концу двадцатого года её отношения со студийцами практически прервались.
«Внезапно Марина исчезла с московского горизонта, — продолжает Антокольский. — В скором времени мы узнали, что она за рубежом»[12].
Звучит как-то отстранённо и обезличенно (мы вместо я), словно и не было двухлетней «пылкой дружбы». А Цветаева в своей знаменитой «Повести о Сонечке» подробно описала их прощание. И её рассказу веришь больше, потому что она приводит характерные и реалистичные детали. Он прибежал к ней в день отъезда — 29 апреля 1922 года.
«Но я вам всё-таки скажу, я должен сказать (глубокий глоток) — Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведенной не с вами»[13].
И так и остался на пороге со своим поздним признанием. В дом Марина его не пригласила.
Эту обидную сцену он едва ли забыл — просто о ней писать было неловко. И, конечно, не забыл их диалога (тоже приведенного в повести):
— Павлик, времени уже нет, только одно: если вы меня когда-нибудь хоть чу-точку! — любили, разыщите мне мою Сонечку Голлидэй.
Он сдавленным оскорблением голосом:
— Обещаю.
Вот это «Обещаю» и угрызения совести, что тогда, в двадцатом, увлекшись своими новыми театральными планами и постановками, студийцы-вахтанговцы (и он в их числе!) оставили её, и привело Антокольского к Марине снова через шесть лет.[14]
Злого умысла в поступке студийцев, скорее всего, не было. Просто время наступило крайне тяжёлое: шла Гражданская война. В стране разруха. Надо было выживать. На встречи с друзьями не хватало сил. Вот как описывает те годы Антокольский:
«…я беден, почти нищ, голоден. У меня молодая жена. Она даёт уроки пластики. Ей не во что обуться. Скоро выясняется, что она ждёт ребёнка. Родится дочка, крохотный заморыш. <…> Нужны пайки, пайки! Я одновременно преподаю в Воинской части на Разгуляе и в Детдоме на Пречистенке сценическое искусство, в каком-то госпитале — рисую плакаты, ещё где-то учу ребят писать стихи, репетирую во II Студии МХТ, а по вечерам шляюсь в Кафе Поэтов. Это начало зимы и весна 1921 года. Бедная дочка наша плачет день и ночь…».[15]
Они увиделись с Мариной снова в 1928 году. Он приехал в Париж на гастроли с театром Вахтангова.
«Мне была суждена еще одна встреча с нею — на чужбине, на жизненном перепутье, встреча случайная и короткая»[16].
Он пишет «случайная», но это неверно. Гастроли шли в знаменитом театре Одеон в центре Парижа, а Цветаева с семьёй жила в Медоне, пригороде, расположенном в девяти километрах. Оказаться там «случайно» невозможно: нужно знать, куда и зачем едешь. Даже в рукописи, хранившейся дома в единственном экземпляре и не предназначавшейся для печати, Антокольский утаил, что сам разыскал Марину, узнав её адрес, скорее всего, от Анастасии Цветаевой, за год до этого навещавшей сестру, — боялся как бы не припомнили ему власти дружбу с «контрреволюционеркой», встречи с «белой эмигранткой». И не за то сажали в стране процветавшего социализма.
Им было, что сказать друг другу. Они провели вместе день. Марина подарила ему свою недавно вышедшую книгу стихов «После России». В дарственной надписи есть строка на немецком языке, перевод которой выглядит так: «Прошлое ещё предстоит». Значит, по-доброму вспоминала их дружбу, их диалоги в Борисоглебском, в самом центре «советской — якобинской — Маратовой Москвы»[17], — диалоги, в которых ОНИ «правили миром»[18]. То, что немецкий был её вторым родным языком, усиливало смысл слов: Марина предсказывала встречу в будущем.
Но прошлое не повторилось. В 1939 она вернулась в Россию — в катастрофу, где будущего у неё не было.
Выжившие в катастрофе неизбежно чувствуют вину перед погибшими, это хорошо известный научный факт. Более тысячи ссылок по теме «вина выжившего» можно найти только в русском интернете. Но у Антокольского была ещё одна причина. Судьба подарила ему «поэтическое братство» — совсем как Пушкину, чьей поэзией и великими дружбами он восхищался. Вот и ему в юности такая дружба досталась, а он её не сберёг. И потом многие годы — уже после смерти Марины — как умел потерю возмещал.
Павел Григорьевич Антокольский — один из тех, кто участвовал в восстановлении имени Цветаевой в русской литературе[19]. На любую просьбу Ариадны Сергеевны, даже не просьбу, а лишь осторожный вопрос «Не хотели бы Вы выступить на вечере памяти мамы?..», он откликался молниеносно. Выступил на вечере, помог при составлении комментариев к книге Марины Цветаевой в большой серии Библиотеки Поэта, написал вступительные статьи и рецензии к другим сборникам её произведений[20].
У Анастасии Ивановны, которая в те годы готовила свои «Воспоминания», посвященные сестре, — не было средств платить за машинопись. По первому же зову, а часто опережая его, он мчался на помощь. И деньгами поддержал, и добрым словом, и своими связями в редакциях и издательстве.
«Я очень счастлив, что могу хоть малым, хоть чем-то служить Вам»,
— находим в одном из его писем к Анастасии Ивановне[21]. И ещё:
«…мы все многим Вам обязаны, а в чём-то и провинились перед Вами — провинились равнодушием, ленью, может быть и трусостью…»[22].
Он писал это Асе, а думал о Марине.
В конце 1964 года Антокольский приступил к работе над собственным очерком о Марине Цветаевой. И хотя он прекрасно владел всеми литературными жанрами и всегда легко работал, писать о Марине ему было мучительно. Недовольный собой, он отвергал вариант за вариантом. Проходит месяц, два, три…
«Нет! — читаем мы в его дневнике. — Статья о Марине не готова. Как трудно она даётся мне. Это недаром».[23]
В те несколько месяцев, готовя публикацию, он снова пережил и свою юность, и те события, что, казалось, «ушли» из памяти. Он весь свой творческий путь пересмотрел, как свидетельствует запись от 24 декабря 1964 года:
«Мои стихи конца двадцатых годов, которые я сейчас понемногу восстанавливаю, сильные и сплошь нецензурные — как тогда, так и теперь. Это значит, что я начинал дорогу, которую вынужден был не продолжать»[24].
Напряжение и горечь были столь велики, что сердце не выдержало — он попал в больницу с инфарктом.
Чем дальше, тем яснее ему становилось, что Цветаева — великий поэт. И 27 марта 1965 года в том же дневнике Антокольский записал:
«Когда я вспоминаю об этом — таком давнем и безвозвратно ушедшем прошлом, самой ранней моей поре, — то схожу с ума от того, что так мало ценил Марину и, в сущности, так и не заметил, упустил из виду, что ведь она-то и есть воплощение жизни для меня, гений, сама поэзия, само искусство — и всё это с таких заглавных букв, что дай Боже!»[25]
Последняя их встреча состоялась уже в России. Она пришла к нему
«немногословная, настороженная, может быть, чуть-чуть враждебная»[26].
Был насторожен и он. В стране один за другим шли политические процессы — образцово неудачное время для содружеств и доверительных отношений. К тому же вся семья Марины была «под колпаком» у НКВД.
«Разговор был деловой, профессиональный, скучный, — вспоминает Антокольский. — Марина не хотела даже остаться, чтобы выпить чаю»[27]
Спустя годы Ариадна Сергеевна объяснит ему:
«Вы показались ей далёким и благополучным в трагическом неустройстве её жизни по приезде»[28].
О чём был их последний разговор, неизвестно. Мы можем только догадываться: Цветаева пришла с просьбой, которую он не выполнил. Вот и всё. Потом они только мельком виделись.
«А через год, — рассказывает Антокольский, — узнал о страшной её гибели в глухой деревушке на Каме. Шла война. Многие известия о гибели друзей и близких скрещивались друг с другом, как прожекторá в ночном небе. Они безжалостно вытягивали свои длинные ручищи, а небо было чёрное, беззвёздное, полное новых угроз. И гибель Марины затерялась в этом грозовом мраке так же, как года через два затерялась в нём гибель на фронте её любимого, единственного, никем не оплаканного сына»[29].
Сегодня мы спрашиваем себя: «А мог ли Павел Григорьевич помочь Марине Цветаевой в той круговерти конца тридцатых-начала сороковых — в самых, пожалуй, страшных обстоятельствах её жизни?» — Едва ли. Помочь ей в тот момент могла только административная власть, к которой он не принадлежал. Но совесть его мучила…
И, конечно, только этим можно объяснить тот неожиданный для всех поступок, который совершит Антокольский в своём преклонном возрасте, когда привычки уже не меняются. Его знали человеком аполитичным. Он интересовался историей, но политики избегал. И вдруг выступил в защиту писателей А. Синявского и Ю. Даниэля. В сущности, это — то, что он, в его понимании, должен был бы сделать когда-то для Марины Цветаевой и не сделал.
То, что Антокольский поставил свою подпись под коллективным письмом в защиту репрессированных писателей, повергло партийных руководителей Союза Писателей СССР в шок. «До каких лет дожил, — возмущались они, — а ума не нажил». Но «одуматься» Антокольский не пожелал и снять свою подпись под письмом отказался.[30]
На всём своём творческом пути Павел Антокольский вёл диалог с Мариной Цветаевой: сначала реальный, потом мысленный, никогда не прекращавшийся[31]. И за год-полтора до смерти — уже силы на исходе, — подытоживая пройденное, он снова обращается к ней. Он пишет стихотворение — ответ на посвящённое ему, ещё юному, стихотворение Цветаевой «Дарю тебе железное кольцо:// Бессонницу — восторг — и безнадежность»[32]:
Где ж оно, железное кольцо?
Там, где смерть Кощея в океане.
Я глядел всем девушкам в лицо, —
Чем старее был, тем окаянней.
Где ж они — «бессонница, восторг,
Безнадежность», данные Мариной?
Угодил я в старость, как в острог,
Иль сгорел в горячке малярийной.
В лотерее вытянул билет
Выигрышный — да делиться не с кем.
Миновало пять десятков лет
Ветром резким над проспектом Невским.
День мой беден, вечер мой убог,
Ночи непролазны, как болота.
Не художник, не силён, не бог
И не дуб — а только пень-колода.[33]
Странно услышать такое признание от знаменитого поэта, прожившего, казалось бы, успешную жизнь. Но оно становится понятным, если взглянуть на эти строки через призму не оставлявшего Антокольского чувства вины.
Марина Цветаева прожила недолгую, тяжёлую жизнь и конец её был трагичен. Павел Антокольский хотя и дожил благополучно до глубокой старости, ощущал себя в ней глубоко несчастным. Пути поэтов — разные, но путей со счастливым концом среди них нет.
А.Л.Тоом, А.И. Тоом
Нью Йорк, США
Примечания
[1] Работа впервые была представлена на ХVI Международной научно-тематической конференции «1910 — год вступления Марины Цветаевой в литературу» в Доме-музее Марины Цветаевой в Москве в 2010 году.
[2] Антокольский П. Мои записки // «Времени голоса». Нью Йорк. 2008. Вып.2. С.с.148-154. Эти воспоминания впервые были опубликованы через 55 лет после их написания и через 30 лет после смерти автора.
[3] Антокольский П. Марина Цветаева // Собрание сочинений в 4-ех томах. Т.4. C.с. 39-76.
[4] Антокольский П. Мои записки. с.148.
[5] Цветаева М. Повесть о Сонечке // Собрание сочинений в четырёх томах. Т. IV. с. 294.
[6] Дядичев В., Лобыцын В. Доброволец двух русских армий. Военная судьба Сергея Эфрона. Москва. Дом-музей Марины Цветаевой. 2005. С.50.
[7] Фрейд З. Психопатология обыденной жизни // Психология бессознательного. Москва. «Просвещение». 1989. С.202-309.
[8] Антокольский П.. Мои записки. С. 149.
[9] Там же. С.355.
[10] Цветаева М. Повесть о Сонечке. С.354.
[11] Антокольский П. Мои записки. С.150.
[12] Там же, с.151.
[13] Цветаева М. Повесть о Сонечке. С. 410.
[14] Антокольский сдержал слово и привёз М.Цветаевой в Медон вести о Сонечке Голлидей. См. М.Цветаева. Повесть о Сонечке. С. 410.
[15] Автобиогафическая повесть. Неопубликованный архив П.Антокольского.
[16] Антокольский П. Мои записки. С. 151.
[17] Строка из стихотворения, написанного к Новому 1919 году и посвящённого М.Цветаевой друзьям студийцам-вахтанговцам П.Антокольскому, Ю.Завадскому и В.Алексееву. См. Цветаева М. Повесть о Сонечке. С. 355.
[18] Цветаева М. Дневниковая проза. О любви // Собрание сочинений в четырёх томах. Т. IV. С. 483.
[19] Эфрон Ариадна. История жизни, история души. Письма 1955-1975. Москва. «Возвращение», 2008.
[20] См. Цветаева М. «Два “Лесных царя”» // В ежегоднике «Мастерство перевода. 1963». М. С послесловием П.Антокольского; П.Антокольский «Пушкин по-французски» // «Путевой журнал писателя». Москва. «Советский писатель», 1976. С.с. 122-138; П.Антокольский. Театр Марины Цветаевой (предисловие) //«Марина Цветаева. “Театр”». М. Искусство, 1988.
[21] Гений памяти. Переписка А.И.Цветаевой и П.Г.Антокольского. Дом-музей Марины Цветаевой. Москва. 2000. С. 63.
[22] Там же, с. 47.
[23] Антокольский П. Дневник. 1964-1968. С.54.
[24] Там же, с. 27.
[25] Там же, с. 37.
[26] П.Антокольский. Мои записки. с. 151.
[27] Там же. С.151.
[28] Эфрон А. История жизни, история души. С.246.
[29] Антокольский П. Мои записки. С.151.
[30] Антокольский П. Дневник. 1964-1968. С.54.
[31] Тоом А.Л., Тоом А.И. «Доверил я шифрованной странице…» // Семья Цветаевых в истории и культуре России. XV Международная научно-тематическая конференция. 8-11 октября 2007. Дом музей Марины Цветаевой, М. 2008. С.с. 380-389.
[32] Цветаева М. Повесть о Сонечке. С.с. 353-354.
[33] Антокольский П. Стихотворения и поэмы. ББП. Ленинградское отделение. 1982. С. 404.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer11/atoom/
