***
С. Т.
Парижский дождь в молдавском захолустье…
И лето движется к мерцающему устью –
туда, где лес нищает на ветру…
Скамейки у гостиницы районной.
И кажется, что дождик полусонный,
но к нашему слетается двору
Париж, Париж – с платанами Монмартра,
с мостом влюблённых,
с «Тошнотою» Сартра –
реальность расползается опять…
Коктейль в бокале (сок с дешёвой водкой),
Камю, Кортасар – вот модель для сборки…
Но нам теперь лишь камни собирать.
Беречь живых.
Умершим ставить свечку.
И глиной мазать дедовскую печку,
не собираясь в дальние края,
хотя их много, кто туда уехал…
Ты помнишь строчку Сесара Вальехо:
«Единственное, что уходит, – это я»?
И мы уходим… меж деревьев вечных,
среди дождей, идущих бесконечно,
бессмертных птиц, поющих поутру,
над бездною несущихся без страха…
И чем мы будем? Пением и прахом
на светлом
несмолкающем
ветру.
***
В прозрачных яблоках светящиеся зёрна.
Плечом заденешь – и они звенят.
И весь он из мерцания и звона –
далёкий,
близкий,
заповедный сад.
Но в воздухе скрывается уловка –
поманит вход, и снова в тупике…
Ни детских снов,
ни сказочного волка…
Лишь ветер молодильный – по щеке.
***
Нетленный ровный свет
стекает с образов,
уже неотделим от тёмного покоя…
Но что мне до него?
Посюсторонних снов
смотритель – я влюблён
без памяти в другое…
В зелёный бунт листвы,
в мятежную траву,
в которую упасть –
бездомный горький роздых,
в озвученную ливнем тишину
и в крылья бабочки,
щекочущие воздух.
НА ХОЛМЕ
Где тризну мёртвые справляют по живым,
там холм и столб с языческою елью.
В долине вьётся одинокий дым,
чтоб люди в стынь согрелись и поели.
А здесь кружат, за ленточки держась,
вокруг столба как будто в отрешенье
ушедшие – таинственная связь
приводит их в единое движенье.
Они всегда здесь были, и сейчас
в пространстве снежном движутся по кругу…
Они молчат – молчание о нас,
покуда окликающих друг друга…
***
Я видел сад заснеженный, и в нём
печальных женщин в платьях разноцветных,
в молчанье собирающих плоды.
Простоволосы,
пот на тонких лицах –
не знал, что мёртвым от мороза жарко.
И молодая бабушка моя
в бордовом платье в блёстках золотистых
мне яблоко горящее несла
по полю
через снег неодолимый.
***
Человек во сне немного Бог –
он выходит ночью на порог,
и с него – в распахнутое небо…
Он в себе,
и словно он в других.
И сидит меж мёртвых и живых
с тёплым ломтем глины
или хлеба.
***
Пока огонь в ладони бьётся,
пока, объят июльской тьмой,
бумажный шар теплом нальётся
и вознесётся над землёй,
спеши, спеши, ещё не поздно
своё желанье загадать –
безбедных дней и снов бесслёзных,
и счастья, быстрого, как тать…
– Пора, пускай! Ну, что ж ты, Саня!
Тебе помочь?
– Да нет, я сам…
Светясь, летят шары желаний
к слепорождённым небесам.
***
Вчера был странный день – я ветки собирал,
сгребал листву,
смотрел на быстрых птиц мельканье…
И сад был так похож на призрачный вокзал,
наполнен золотой мелодией прощанья.
Гремел ли в небе гром, иль поезд грохотал,
и слышались гудков неявственные звуки…
Я знал, что никуда никто не уезжал.
Откуда же тогда солёный свет разлуки?!
ГРУША НА СТОЛЕ
Груша стала пустотелой –
злые осы то и дело
забираются в дыру,
мякоть сладкую в ней ищут…
И жужжит она, и свищет
на мерцающем ветру.
***
Окно и стул…
А человек как не был.
Наверно, просто тихо вышел в небо
или во двор, пустынный и сквозной, –
забитые почистить водостоки
иль узкие межзвёздные протоки,
земною занесённые листвой.
Окно и стул,
стоящий здесь от века.
И можно бы домыслить человека –
лицо, фигуру тёмную его,
и ожиданье воссоздать несложно.
И кажется, что всё ещё возможно…
Но невозможно больше ничего.
КАРТИНА
Яблоко подмёрзшее на окне,
пряди в поле снежные за окном –
вот и всё…
И хватит, чтоб в тишине
в пустоте возник одинокий дом.
Во дворе бочонок гнилой без дна
и петух, клюющий из миски жмых.
Вот давно не крашенная стена,
дверь в чешуйках выгнутых голубых,
и седая женщина у стола,
тяжело вздыхая, лущит фасоль.
Вот к жилищу мягко подходит мгла,
и в уставшем сердце стихает боль.
И вода яснеет в недолгом сне –
он легко в пространстве плывёт ночном…
А всего-то – яблоко на окне,
поле поседевшее за окном.
