«Музыку Локшина нет нужды воскрешать — она уже с нами»
(Из выступления музыковеда Олеси Двоскиной на концерте памяти Локшина 19.09.2022)
Об Александре Лазаревиче Локшине я должна была написать давно. Но каждый раз, когда я пыталась начать мои воспоминания, тень страшной истории, которая сейчас, на мой взгляд, уже развеялась, но которая изменила всю его жизнь и жизнь его семьи, вставала перед моими глазами, и я просто не могла себя заставить начать писать.
Но со временем я поняла, что как человек, близко знакомый с Локшиным, просто обязана рассказать о том, как я вижу всю эту историю. Сразу же оговорюсь — буду писать только о том, что знаю лично или то, что знаю из первых рук, то есть, от семьи Локшина и от моей мамы, которая училась у него в Консерватории и которая дружила с Локшиным всю жизнь.
Моя мама после окончания Консерватории 1949 год
Начну с начала.
В дом Локшиных меня привела мама. Тогда я уже поступила в Консерваторию, и мама решила, что пора показать меня большому музыканту. Это имя я слышала, конечно, и раньше. Мама рассказывала, как она училась у Александра Лазаревича истории музыки, чтению партитур и инструментовке. Эти предметы (кроме истории музыки) не проходят пианисты, но мама училась на двух факультетах, и у Локшина занималась именно как теоретик. Из рассказов моей мамы было понятно, что Александр Лазаревич сильно отличался от других педагогов и профессоров. Сам он был молод, начал преподавать сразу по окончании Консерватории, так что был всего на несколько лет старше своих студентов. Но при этом обладал энциклопедическими знаниями не только в музыкальных сферах, но и в литературе, поэзии, философии, древней истории, живописи. В то время не было возможности достать записи, скажем, Малера, Берга или Хиндемита; всю музыку Александр Лазаревич играл сам или же в 4 руки с кем-нибудь из студентов. Он приносил в класс альбомы живописи, показывал и обсуждал картины художников Возрождения, а также Босха, Брейгеля и других. Читал стихи Камоэнса, Киплинга, Заболоцкого… связывал воедино музыку, литературу и живопись. Именно он «заразил» мою маму любовью к живописи и поэзии, а мне эта любовь и связь всех искусств досталась уже по наследству. Студенты обожали Локшина, он умел воодушевить их своей одержимостью, что и есть высшее достижение любого Учителя.
Молодой Локшин
Наши визиты к Локшиным всегда традиционно начинались с того, что Александр Лазаревич предлагал мне поиграть что-нибудь на своем стареньком «Бёзендорфере». Сам он сидел рядом на стуле и одним своим присутствием помогал играть. Это не были уроки в обычном смысле слова. Это было некое действо, как бы передача ощущения музыки не через слово, а через духовные нити. Он обращал мое внимание как композитор на гармоническую ткань, обозначая наиболее важные переходы, нюансы, аккорды.
Дома у Локшиных, я за инструментом во время урока
Вариации Локшина, написанные специально для меня.
Если это был Бах, то, конечно, разговор шел не просто о полифонии, но и о глубочайшем смысле этой музыки, укутанном в полифоническую ткань. Именно Локшин дал мне впервые послушать Гленна Гульда с его Гольдберг-Вариациями в двух записях (которые в то время невозможно было достать) — первой, 50-х годов, и второй, 81-го года, сделанной незадолго до смерти Гульда. Потом он спрашивал, какое исполнение мне нравится больше и почему. Сразу же выбрала позднее. Это исполнение завораживало не только потрясающим, почти нечеловеческим перфекционизмом, но какой-то неземной мудрой отчуждённостью. Как бы эта запись была сделана уже из другого мира, куда нет входа живым людям. Было в ней какое-то определенное «знание», которого за земную жизнь постичь невозможно. Это волновало и трогало до слёз, необъяснимо и прекрасно унося нас в иные, высшие сферы.
Я уже коснулась следующего пункта «программы» наших посещений дома Локшиных — прослушивания музыки. Мы с мамой и Татьяной Борисовной — женой Локшина — садились на диван, а Александр Лазаревич включал запись и садился на стул рядом с пианино.
Локшин за своим Бёзендорфером
Иногда он быстро «хватал» тот или иной аккорд из прослушиваемой музыки, указывая на особую его смысловую нагрузку. Так что же мы слушали? То, что нигде в другом месте послушать было невозможно. Записи Гленна Гульда я уже упомянула выше. Но самое интересное было, конечно, слушать музыку самого Александра Лазаревича в его присутствии. «Песенки Маргариты» с Баршаем и Соколенко, 3-ю симфонию на слова Киплинга с Рождественским и Би-Би-си оркестром, 9-ю симфонию на слова Леонида Мартынова с Баршаем, Вариации в исполнении потрясающей Марии Гринберг, «Венгерскую фантазию» с Ю.Ситковецким. В общем, слушали все имеющиеся в то время записи, в подавляющем большинстве в исполнении Баршая.
Локшин и Баршай
На мой взгляд, до сих пор это лучшие исполнения музыки Локшина. Слушать сочинения композитора в его присутствии — это ни с чем не сравнимое удовольствие. Я следила за лицом и руками Александра Лазаревича, которые выдавали мне какие-то детали его восприятия, разгадывая таким образом, какие чувства он вложил в данное сочинение, что особо важно для него и на что обратить внимание. Те симфонии, которые были записаны при жизни Локшина, мы слушали много раз. Это невероятно важно — слушать музыку много раз, потому что с каждым разом сочинение становится более понятным, она как бы постепенно открывается; хорошо зная музыку, ты обращаешь внимание на моменты, которые сразу, с первого прослушивания, тебе не запомнились, и так раз за разом ты все больше и больше вникаешь в суть сочинения. Это увлекательное путешествие, которое никогда не кончается. Помню, как, при прослушивании его 9-й симфонии, у меня буквально холодели руки и по спине бегали мурашки от текстов Мартынова — их, даже в моё время, страшно было слушать (некоторые из текстов приведены в конце этой заметки).
9 симфония
Кроме музыки самого Александра Лазаревича, мы слушали и Шостаковича, и Брамса, и оперу Берга «Воццек» и многое другое. И неизменно Александр Лазаревич обращал мое внимание на какие-то места, которые являются ключевыми, формообразующими или просто гармонически необычными.
Далее мы перемещались на крошечную, но уютную кухню, где нас ожидал ужин. Александр Лазаревич усаживал меня на «присущее мне место», как он выражался, — узенькое местечко между столом и шкафом. И Татьяна Борисовна начинала нас потчевать её фирменным деликатесом — гренками. Они мне казались необыкновенно вкусными, и я съедала рекордное их количество. Татьяна Борисовна неизменно говорила, что моему молодому организму необходимо много есть. К гренкам всегда подавался чёрный чай, который у Локшиных, как мне казалось, имел свой неповторимый вкус. За столом продолжалась непринужденная беседа. Мы много смеялись, а Александр Лазаревич поражал меня тем, как внимательно он всех слушал. Это очень редко встречающееся качество.
Татьяна Борисовна и Александр Лазаревич Локшины. Между ними — Франческа, коллега и подруга Татьяны Борисовны
Этих встреч всегда ждала с нетерпением, подобного духовного общения в Консерватории я была, к сожалению, лишена. А у Локшиных с первого момента ты чувствовал себя желанным гостем. Дверь открывалась моментально после звонка (это было совершенно непонятно, как будто гостей ждали прямо в коридоре). Причем, на пороге тебя встречала вся семья. Помню, что всегда чувствовала себя в этом доме комфортно — это была невероятная способность создать тёплую и доброжелательную атмосферу. Сейчас затрудняюсь сказать, насколько часто мы встречались, это зависело и от маминой работы на ЦСДФ (Центральная студия документальных фильмов), и от моей занятости, но, главным образом, от состояния здоровья Александра Лазаревича. Он часто болел или просто плохо себя чувствовал, тогда мог запланированную встречу и отменить.
К биографии Локшина хочу добавить, что он был уволен из Консерватории в 1948 году, после чего ему так и не удалось устроиться на постоянную работу. И это несмотря на ходатайства его профессора Николая Мясковского и пианистки Марии Юдиной, которая его боготворила. После увольнения Локшин зарабатывал заказами на музыку к документальному кино и к мультфильмам. Его симфонии почти не исполнялась. Единственным верным пропагандистом его сочинений был дирижер Рудольф Баршай, который буквально выбивал каждое исполнение. Сам композитор большинства своих сочинений так никогда и не услышал…
Александр Лазаревич умер 11 июня 1987 года… Татьяна Борисовна сразу позвонила маме, и мы поехали прощаться… Самым ужасным для меня было то, что как раз в этот последний год мы не виделись! 11 марта 1987 года у меня родилась дочь, кроме того, я уже работала в Москонцерте, ездила на гастроли… На самом деле, я не помню, почему мы в этот последний его год у него не были. Но помню, как горько мне было оттого, что так мало удалось пообщаться с этим гениальным человеком. И ещё оттого, что осознавала, как инфантильна я была, и насколько больше могла бы получить от этих драгоценных встреч, если бы была зрелым человеком. Для моей мамы уход Александра Лазаревича был настоящей трагедией — она знала его с 16 лет, и именно он сыграл решающую роль в формировании её как музыканта и человека.
Симфония «Сонеты Шекспира»)
На этом заканчиваются мои воспоминания о Локшине и начинается новая глава. Это то, что я узнала уже после его смерти. Как я сейчас понимаю, мама меня тщательно оберегала от всего, что могло бы нарушить мое «безоблачное детство». Это сильно затормозило мое личностное развитие, в 20 лет я была совершенным ребёнком, у которого не было забот (кроме учебы в Консерватории), которого все любят и которого опекают. Если в семье начинались обсуждения каких-то «запретных» тем, при моем появлении все разговоры моментально стихали, чтобы оградить меня от всего. Именно поэтому я и не знала ничего о тех слухах, которые, как паутина, опутывали Локшина. Даже не помню тот момент, когда мама мне хоть что-то начала рассказывать.
Весь дальнейший рассказ о молодости Александра Лазаревича записан со слов мамы.
Татьяна Апраксина. Портрет композитора Локшина
Как я уже упоминала, Локшин был блестящим молодым человеком, приехавшим в Москву из провинции и сразу, с порога, «завоевавшим» Москву. Конечно, в 40-е годы не могло обойтись без некоторых катастроф — имею в виду отчисление Локшина из Консерватории за использование в дипломной работе стихов «буржуазного» поэта — Бодлера. Потом началась война, Локшин записался в ополчение Консерватории, но вскоре по болезни был комиссован, что спасло его от неминуемой гибели. Он уехал в эвакуацию обратно в Сибирь. Благодаря счастливому случаю, была исполнена его поэма «Жди меня» на слова Симонова самим Мравинским, который был в это время в эвакуации. А концерт вел легендарный И.И. Соллертинский, который сказал фразу: «Запомните этот день, он войдёт в историю музыки». Позже, именно это сочинение было засчитано как дипломное, Локшину удалось вернуться в Москву и получить диплом об окончании Консерватории. И сразу же он начал преподавать — музыкальную литературу, инструментовку и чтение партитур. Молодой преподаватель, да ещё гениальный композитор… понятно, все девушки были в него влюблены, он пользовался уважением и любовью студентов. Это счастье продлилось недолго — уже в 1948 году он был уволен из Консерватории (в ходе кампании по «борьбе с космополитизмом») и с тех пор , как я уже упоминала, не имел постоянной работы. Хорошо ещё, что он успел стать членом Союза Композиторов — это все же обеспечивало ему какие-то возможности заработать.
Что же произошло дальше? Дальше были компании с различными людьми. Велись неосторожные политические разговоры (это в сталинское время), а дальше двое из людей, с которыми вел беседы Локшин, были арестованы. Теперь надо рассказать об этих двоих.
Вера Прохорова — можно сказать, активный обвинитель. Всю свою жизнь после заключения она положила на то, чтобы дискредитировать своего, как она полагала, доносчика. Она, эдакий Граф Монте-Кристо в юбке, использовала все свои связи, чтобы из слуха выросло обвинение. Прямо по арии Базилио о клевете из «Севильского цирюльника»! Чтобы не просто опорочить имя, но и чтобы заткнуть рот его музыке! Причем, эти её преследования не прекратились со смертью композитора (в 1987 году), а стали набирать обороты. (Кстати, Вера Ивановна пережила своего «гонителя» на 25 лет!).
Так кем же была эта Вера Прохорова? Отцом её был Прохоров — последний владелец Трехгорной мануфактуры на Красной Пресне. Мать Веры, Надежда Николаевна, — урожденная Гучкова. Московский городской голова Николай Иванович Гучков — ее отец. Александр Иванович Гучков — родной дядя. Да, тот самый Гучков, основатель и лидер партии октябристов, председатель III Госдумы, военный министр Временного правительства. Как напишет сама Вера Ивановна: «С такой родословной в СССР не то, что устроиться на работу, жить было невозможно»!
Тут я с Верой Ивановной полностью согласна! Но Вера Ивановна жила, более того, сразу по окончании Института иностранных языков её оставили на преподавательскую работу. Здесь для меня непонятно многое. Хотя бы вот это: чтобы устроиться на такую работу (да и на любую работу) нужно было заполнить анкету, где эти все сведения (которые и без того были хорошо известны) надо было написать. (Даже в моё время мы заполняли бесконечные анкеты, и графа «родственники за границей» стоила мне невыезда на конкурс!). Но Вере Ивановне это каким-то чудесным образом не помешало проработать в Инязе вплоть до её ареста в 1950 году! То есть, всю войну она там работала. И это при том, что её дядя Гучков, убежавший в Париж, сотрудничал с высшими чинами гитлеровского гестапо (о чем знали на Лубянке!). Интересно, что Вера Ивановна воспринимала всё это как должное. При этом, до своего ареста, она вела активную жизнь, встречаясь с многочисленными родственниками и знакомыми, такими как Нейгауз, Пастернак, Фальк, Рихтер. И во всех компаниях Вера не скрывала своих взглядов. Понятно, эти взгляды были далеки от общепринятых. Моя мама рассказывала, как она тряслась от страха, слушая Прохорову, и опасалась ареста.
Но и это ещё не все. В квартиру, где жили Прохоровы, Вера Ивановна по предложению её матери (как она сама писала и рассказывала) поселила своего друга Рихтера в комнату (внимание!), «освободившуюся» после ареста её родственников. Стоп! Рихтер во время войны жил у Прохоровой, хотя всех этнических немцев выселяли из Москвы! Да и вообще, невозможно было в то время кого-то поселить в опечатанную комнату! Тут мы, очевидно, имеем дело с постановкой, чего сама Вера Ивановна наверняка не понимала. Почему «очевидно»? Да потому, что мать Прохоровой, предложившая это переселение, была сотрудницей Интуриста, а Интурист — как стало недавно известно из рассекреченных документов — являлся в сталинское время частью Лубянки.
Здесь я сделаю лирическое отступление.
Мамина семья жила в это время на Красной Пресне в двух смежных комнатах в коммунальной квартире. К ним иногда приезжали родственники из Кременчуга, маминого родного города. Так вот, когда эти родственники приезжали и собирались там заночевать, тут же в квартиру приходила милиция, по-видимому, по доносу соседей, так как ночевать непрописанным (даже у родственников) было запрещено!
Это не единственное место в биографии Прохоровой, которое вызывает у меня законные вопросы.
Из описания реакции Прохоровой на арест: «В голове стучал только один вопрос: КТО?». Почему у нее возникал этот вопрос? Она не понимала, что при такой родословной её могли в любой момент не только арестовать, но и расстрелять? Она не понимала, что у неё в квартире, из которой уже арестовали ее родственников, стояла прослушка? Она не понимала, что «Светик» (Рихтер) — сын матери, сбежавшей с немцами во время войны, а отец Рихтера расстрелян как шпион? Необъяснимое легкомыслие или неадекватность? Вместе с этим она с поражающей готовностью доверяет следователю, который впрямую обвиняет Локшина в доносе: «Нечего было с жидами якшаться». Ей не приходит в голову, что ею манипулируют!
Её не удивляет, что в лагере она почти сразу была освобождена от тяжёлой физической работы: «Они сразу поняли, что к такой деятельности я не была приспособлена», как она сама напишет… Остается только развести руками — значит, все остальные были «приспособлены» к тяжёлой физической работе?
Но оставим на время Прохорову.
Вторым пострадавшим стал Алик Есенин-Вольпин, математик и поэт, сын Сергея Есенина. Алик был известен как человек неадекватный, который мог при стечении народа и при открытых окнах прокричать тост: «Я пью за то, чтобы сдох Сталин!». По рассказам моей свекрови, которая работала в то время в профсоюзе литераторов, при появлении Алика Вольпина, люди в ужасе разбегались в разные стороны, чтобы даже не находиться с ним рядом, так как просто быть свидетелем его «смелых» высказываний было небезопасно.
Моя мама была знакома и с Прохоровой, и с Вольпиным. Она рассказывала мне, какой ужас она испытывала, когда Вера Ивановна, которая говорила без остановки, поносила советскую власть, ссылаясь то на Пастернака, то на Нейгауза, то ещё на кого-то из своих многочисленных знаменитых родственников и знакомых. Мама, которая скрывала, что ее отец арестован, после таких «посиделок» ожидала у подъезда черный воронок и дрожала от ужаса, что их всех сейчас арестуют. Она говорила Локшину: «Шура! Она, наверное, провокатор, не общайся с ней! Это опасно». Но Шура только смеялся и отвечал, что Вера просто здраво оценивает обстановку и уверял маму, что «Верочка» «своя». Так же точно мама предостерегала своего неосмотрительного друга и от общения с Вольпиным, но Локшин и не думал прислушаться к ее советам.
Вольпина арестовали в 1949 году и посадили в Ленинградскую тюремно-психиатрическую больницу (ЛТПБ), «прославившуюся» нечеловеческими условиями для пациентов. Многие пациенты, не выдержав этого ужаса, умирали. Но он, как и Прохорова, находился в «приличных» условиях, как он сам рассказывал друзьям. Он, в отличие от других пациентов, ходил на прогулки, пользовался библиотекой…
Интересно, что студенты, у которых были найдены стихи Вольпина, были арестованы уже в 1945 году, тогда как сам Вольпин ещё 4 года был на свободе.
Я понимаю ситуацию следующим образом. В КГБ не могли не знать о Прохоровой и о Вольпине, значит, единственно возможное объяснение — их просто придерживали, чтобы использовать как подсадных уток для дискредитации неугодного человека.
Мать скорбящая
Когда я повзрослела и глубже окунулась в эту историю, у меня возникали вопросы: «Почему эти люди, что Прохорова со своей «антисоветской» родословной, что Вольпин со своим неадекватным поведением, удивлялись, что в конце концов их арестовали? Ведь прослушка была везде! И везде были стукачи! А среди интеллигенции их было необозримое количество! Не могли же они этого не знать или хотя бы не подозревать! Как можно было при этом так провокационно себя вести? Ведь этим они подвергали всю компанию страшному риску! И почему оба с такой готовностью заглотнули крючок, который им закинули КГБисты, обвинив в стукачестве их друга Локшина? И почему все окружающие сразу и с такой готовностью в это поверили? Ведь доказательств не было и быть не могло! И почему все верили тому, что говорили на Лубянке и не верили своему же товарищу? Мне кажется, не было ли это связано с элементарной завистью к блестящему коллеге?
Как же они вели себя дальше? После своего освобождения в 1956 году, Прохорова не просто вернулась в Москву, но и была восстановлена на работе по специальности в Институте иностранных языков. Конечно, можно себе представить, что за неё просили влиятельные люди — Нейгауз, Пастернак, но ведь и сами эти выдающиеся личности были не больно «благонадёжными». Кстати, как рассказывала сама Прохорова, при освобождении из лагеря в анкете ей предложили написать, что она эти «пропущенные из стажа» годы, работала в КГБ… Может быть, это тоже помогло немедленному восстановлению в престижном Инязе?
Опять же, возвращаясь к истории моей семьи, я знаю, что моему деду, отсидевшему в лагере, не позволили вернуться в Москву. Он жил до своей смерти в Северном Казахстане.
Так вот, вернувшись из лагеря, Прохорова начала везде в своих «высоких» кругах распускать слухи, что её «посадил Шура», но рассказами она не ограничилась, она использовала все свои связи и возможности, чтобы очернить «доносителя», оговорить его, и успешно занималась этим всю свою жизнь. А после смерти Локшина открыто обвиняла его в доносительстве, и с помощью своего близкого друга Рихтера тщательно следила за тем, чтобы музыке Локшина был объявлен бойкот.
Есенин-Вольпин, в свою очередь, тоже обвинял Локшина в своих злоключениях. Как будто не понимал, что за его разговоры его могли в любой момент посадить и даже расстрелять. Он, как и Вера Ивановна, прожил долгую жизнь в почёте и уважении и пережил Локшина почти на 30 лет. Умер в 2016 году в Бостоне.
Думаю, что на этом можно поставить точку и предложить всем интересующимся просто слушать музыку Локшина, которая, к счастью, начинает пробивать свой путь к слушателю и которая сама по себе является оправданием композитора.
Реквием
Добавлю некоторые тексты из симфоний Локшина.
Мы — плененные звери.
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери.
Мы открыть их не смеем.
Если сердце преданиям верно,
Утешаемся лаем мы, лаем.
Что в зверинце зловонно и скверно,
Мы забыли давно, мы не знаем.
К повторениям сердце привычно.
Однозвучно и скучно кукуем.
Всё в зверинце безлично, обычно —
Мы о воле давно не тоскуем!
Мы плененные звери.
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери —
Мы открыть их не смеем.
(Федор Сологуб, 2-я симфониетта)
Мне не даёт уснуть
Хор смутных голосов.
Я не хочу замкнуть
Пространство на засов.
И голоса кричат, стучат в железо крыш:
Услышь, услышь!
Услышь, услышь!
О, эти голоса!
Я вслушиваюсь в них.
Но чей же раздался отчетливей других?
Услышь, услышь!
Услышь, услышь!
Мой это голос, мой!
Велик он или мал,
Я, не боясь невзгод,
Упорно поднимал его,
Его я возвышал —
Мой это голос, мой!
О нет, я не молчал,—
И пусть он не решал,
Но все же он звучал…
Поддержан, заглушен,
То тайный, то прямой,
Он мой, он мой!
(Леонид Мартынов, 9-я симфония)
Человек, которого ударили,
Человек, которого дубасили,
Купоросили и скипидарили,
Человек, которого отбросили,
Человек, к которому приставили
С четырех сторон по неприятелю —
Вот, кто чувствует ко мне симпатию!
(Леонид Мартынов, 9-я симфония)
29.10.2022
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer11/kushnerova/
