Одесса. Лето. Желтизна солнца и синева моря. Белая сладкая акация с незабвенным запахом. На каждом углу киоск с газировкой и евреем – продавцом.
Трамвай целый час гремит в Лузановку. Лузановка – широкая полоса песка с утра девственно чистого, окаймлённого диким парком с запутанными аллеями, где можно спрятаться с девочкой и досыта нацеловаться.
Мы предпочитали добираться на попутных грузовиках, которые мчались мимо Лузановки по дороге в Николаев, Херсон, Каховку. Прыгнув на ходу в кузов, прятались, чтобы шофёр нас не заметил. Тогда, в основном, ездили без зеркал. Но если нас водители замечали, то некоторые останавливались и с монтировкой в руках сгоняли, а другие специально прибавляли скорость, чтобы мы не могли спрыгнуть на ходу и, завезя далеко в степь, высаживали. Мы потом долго брели по жаре к вожделенной Лузановке. Это была наша игра, в которой принимали участие и шофёры. Иногда она заканчивалась трагически. Но речь не об этом.
Ранним утром Лузановка была чудесна. Вода чиста и прохладна. Песок обсыпал наши обнажённые тела. Накупавшись, загорали. Адреналин играл в крови и заставлял нас кувыркаться и прыгать. Дело в том, что я был акробатом и с гордостью носил значок перворазрядника. На песке, чувствуя себя как на матах, я прыгал сальто-мортале, флик-фляки и прочие акробатические трюки. Обучал своих друзей. На руках мы стояли лучше, чем на ногах и строили пирамиды, собирая вокруг себя толпы восхищённых пляжников. Напрыгавшись, мы отдыхали на песке, и восторженные поклонницы потчевали нас своими бутербродами, которые приносили на пляж. Потом отправлялись в поход на бахчу, которая была недалеко за Крыжановкой, и приносили добычу, а иногда и дробь в заднице. Так мы проводили летние каникулы, а осенью собирались в школе загоревшие и отдохнувшие.
В один летний день ко мне в Лузановке подошёл невысокий коренастый парень, положил руку мне на плечо и похвалил мои акробатические прыжки.
– А ты тоже акробат? – спросил я.
– Нет, я жонглёр.
Он подобрал несколько камешков и стал жонглировать ими. Я тоже умел жонглировать, но не больше, чем тремя-четырьмя предметами. А он без труда бросал пять и более камней.
– Где ты научился? – спросил я.
– Я студент московского циркового училища, – с гордостью ответил он.
– Я тоже хочу в училище.
– Поезжай, через неделю вступительные экзамены, тебя примут, – сказал он. – Ты хорошо прыгаешь.
Меня окружила компания друзей и стала уговаривать.
– Подумай, – заявил наш атаман Косточка. – Ты станешь артистом, будешь выступать на манеже в костюме, расшитом блёстками, под лучами прожекторов.
– Да он перестанет с нами здороваться, – рассмеялся кто-то из шутников.
– Но как я поеду? – спросил я. – Ведь у меня нет денег, да и одному как-то не по себе.
– Я поеду с тобой, – заявил один из моих друзей, Лорик, фехтовальщик и самый способный из моих учеников.
– Но где взять деньги?
– У меня в подвале есть куча старых мешков, – сказал один из компании.
– А у меня в сарае – старый велосипед и динамики от радиоприемника, – отозвался другой.
На следующий день вся компания отправилась на толчок, где лихо расторговалась и, собрав нужные на билеты деньги, отправили меня с Лориком в Москву. На дорогу вручили два десятка пирожков, которые стоили тогда по четыре копейки штука и бутылку газводы. К тому же все, скинувшись кто сколько мог, вручили нам на всё про всё пятьдесят рублей.
Одесса уплывала вдаль вместе с Лузановкой, пляжами и музыкой итальянских певцов, которая звучала из радиоточек. Утром, когда мы проснулись на третьих багажных полках, потому что места у нас были сидячие, увидели в окне вагона сосновые и берёзовые рощи. Мы с восторгом наблюдали русские лесные пейзажи, невиданные в Одессе. В предвкушении новых приключений и переживаний с нетерпением дожидались Москвы, доедая последние пирожки и запивая их газировкой.
Москва нас встретила мелодией Шостаковича. Мы вышли на привокзальную площадь и сразу попали в лапы милиционеру. Уж очень экзотично для Москвы выглядели. В лыжных костюмах, белых парусиновых тапочках, без чемоданов и сумок. Милиционер долго не мог поверить, что вот так, налегке, мы приехали поступать в цирковое училище. Потом, проверив наши школьные аттестаты, метрики, а также заявления о поступлении, которые мы заранее заготовили (к тому же я, чтобы полностью убедить его, прыгнул прямо на асфальте задний сальто-мортале, а Лорик встал на руки и сделал пируэт), он поверил и отпустил нас, предварительно объяснив, как можно добраться до Бауманской улицы, где жила моя тётка, у которой я рассчитывал остановиться. Тётка была не в восторге от нашего появления. Она не ожидала двух одесских прожорливых пацанов, которых «легче похоронить, чем прокормить». Она так была категорична и холодна, что мы со своим одесским гонором на следующее утро очутились на улице. Лорик, более опытный в житейских вопросах, успокоил – мы прекрасно проживём на московских вокзалах. Мы шли по красивым улицам, разглядывая всё и всех, как в зоопарке. Впервые на витрине елисеевского магазина увидели ананас, потом ларёк, где продавали торты из мороженого. Такого в Одессе не было, и мы решили, что не уедем, пока не попробуем всех этих яств и не выкурим пачку сигарет «Герцеговина Флор», которые курил Сталин.
Шли пол-Москвы пешком, чтобы сэкономить те немногие копейки, которые остались на жизнь. Мы успели на последний отборочный тур. У нас взяли документы и разрешили зайти в манеж и сесть на барьер вместе с остальными абитуриентами. В одних трусах, щёлкая зубами от волнения, все выстроились в шеренгу, вдоль которой ходили педагоги, проверяя руки, ноги и даже зубы. Треть отсеяли, оставшихся экзаменовали – кто что умел. Ребята прыгали, подтягивались на трапеции, пели и делали немые этюды, которые им задавали. Меня приняли, а Лорика – нет. Пока я сдавал обязательную конституцию и писал диктант, мы шлялись по шумному муравейнику, именуемому Москвой, спали на вокзалах и один раз даже умудрились переночевать в Александровском сквере, напротив кремлёвской стены под скамейкой. А однажды нам повезло. Сидели в сквере. Я учил конституцию, которая плохо шла на голодный бурчащий желудок. Лорик развлекался тем, что пытался из подобранных окурков смастырить папироску. Рядом с нами сел респектабельный мужчина с большим белым батоном. Он щипал его и кидал крошки воробьям, которых собралось множество. Не в силах выдерживать это издевательство над хлебом и моим пустым желудком, я бросил учебник в воробьев. Мужчина, понимающе ухмыльнувшись, ушёл, оставив на скамейке батон, в который мы сейчас же запустили зубы.
Наконец, я сдал эту клятую конституцию. Наши мамы, сжалившись, выслали нам деньги на имя тётки, к которой мы изредка заходили в надежде перехватить кусок хлеба или пару копеек. Мы стали богачами и решили исполнить свою мечту: попробовать то, чего нет в Одессе – ананасы и прочие лакомства. Нет! Мы не просто обжирались, мы не были бы одесситами, если бы не посетили Останкинский и Шереметьевский музеи, о которых нам так красочно рассказывал учитель истории. Опомнились, когда в карманах осталось несколько десятков рублей, которых не хватало даже на полбилета в Одессу.
Ночью мы пробрались на перрон Киевского вокзала, но близко подойти к поезду не смогли. Вдоль всего состава ходила милиция, бдительно наблюдая за порядком. Тогда, обойдя ярко освещённый перрон, мы зашли с хвоста поезда и залегли под соседний. Тут в полутьме тоже ходила милиция. Мы рассчитывали сесть на ходу, когда наш поезд тронется. Лежали, затаив дыхание, мимо нас топали сапогами обходчики с молоточками на длинных ручках и сторожа.
Вдруг двинулся состав, но не наш, а тот, под которым мы прятались. Колеса со скрежетом прокатывались мимо нас. «Лежим, – сказал шёпотом Лорик. – Поезд пройдёт над нами, и мы убежим». Но тут тронулся наш одесский состав. Мы, не сговариваясь, выкатились между пробегавшими колесами и вскочили на подножку одесского поезда, прижались к дверям, стараясь в полутьме слиться с ними. Мимо проплывали фигурки сторожей, обходчиков и милиционеров. Пронесло. Состав набрал скорость. Нам уже не надо было прятаться. Мы взобрались на крышу и сели друг против друга на противоположных концах крыши вагона, уткнув головы друг другу в животы. Холодный ветер постепенно выдувал из нас запал, который мы получили, просмотрев перед отъездом фильм «Их было пятеро». Ветер забирался за пазуху, леденя не только тело, но и душу. Сажа, летевшая с локомобиля, забивала глаза, уши, рот. Мы сидели как будто перед огромной аэродинамической трубой, которая выдувала из нас остатки тепла и жизни. Поезд оказался экспрессом и очень редко останавливался. На коротких стоянках мы не успевали согреться. На рассвете, не выдержав, выпили чекушку, которую свято хранили и оберегали всю ночь, закусив горбушкой хлеба, натёртого чесноком и густо посыпанного солью. Забыв осторожность и разомлев под вставшим солнцем, мы растянулись на крыше и, нежно обняв трубу вентилятора, торчащую из вагона, заснули беспечным сном…
Мама стояла над моей постелью и, откинув край ватного одеяла, тормошила меня, приговаривая: «Вставай, приехал!». Открыв глаза, я увидел над собой несколько склонившихся голов, которые, ухмыляясь, говорили: «Вставай, приехали!». Меня спустили с крыши на землю, где уже стоял Лорик в окружении людей в штатском, крепко державших его за руки.
– Ну, что ж, полезли под вагон на ту сторону, – сказал один из них, видимо, старший.
– Не полезу, – заявил я. – А вдруг поезд тронется, боюсь.
– Ну что ж, подождём, – ответил он и переложил из внутреннего кармана пистолет в боковой карман пиджака.
В станционной милиции нас допросили. Два следователя – один строгий, другой добрый. Один стучал кулаком, матеря, другой мягким голосом уговаривал нас в чём-то признаться. Первым делом они вытрусили торбу и, отложив в сторону остатки краюхи и чеснока, открыли папку, где мы держали документы. Там вместе с нашими аттестатами и справкой, которую я предусмотрительно взял в канцелярии училища, лежала стопка чистых почтовых конвертов, среди которых один был запечатан. В нём Лорик держал свои поддельные печати, которые изготавливал на фотобумаге. У него не было настоящего аттестата, и он сделал поддельный. Ему бы выбросить их, но он почему-то оставил. Может, как образец своего искусства.
– Что в этом конверте? – спросил следователь.
– Не знаю, – ответил Лорик.
– Откуда у тебя конверты?
– На почте взял.
– Украл?
– Нет, взял.
– Посмотрим.
Следователь вскрыл конверт, и у него глаза полезли на лоб. Там были поддельные печати и справка на имя Лорика.
Мы очутились на Брянской пересылке. Зачем нас, тринадцатилетних пацанов, туда отправили? Ужас и кошмар, которые я там увидел, остались на всю жизнь. Утром, проснувшись, мой сосед по койке, пожилой крестьянин, не помню за что сидевший, пожаловался на плохой сон.
«Слышь, пацан, приснилось, что надел свитер, а воротник тесный, душит, чуть во сне не задохнулся».
Он облокотился на столб, поддерживавший нары, и стал сворачивать козью ножку. Сзади подкрались два парня и, накинув ему на шею полотенце, стали его душить. Я онемел от страха. Один парень показал мне пальцем на рот, потом провёл по шее. Крестьянин без сознания упал на пол, и тогда один из убийц вскочил на койку и прыгнул ему на живот. Второй затянул петлю, когда несчастный выдохнул остатки воздуха. Потом они засунули его под койку и стали тарабанить в дверь камеры, крича: «Хозяин! Забери труп». Ворвалась охрана, схватили парней и увели их. Начальник, подойдя ко мне, спросил: «А ты, пацан, что здесь делаешь? Иди за мной». В канцелярии пересылки я написал дрожащими руками показания, после чего мне сунули в руки мои документы и вытолкали из тюрьмы, посоветовав убираться, пока цел. Я побежал на вокзал, и тут счастье мне улыбнулось. Подошел поезд, который шёл в Одессу. Я вскочил на подножку и моментально взобрался на крышу, заполненную мешочниками. И только тут я вспомнил про Лорика, сидевшего в другой камере. Но что я мог сделать после пережитого ужаса?.. Решил добираться до Одессы сам.
Найдя среди мешочников на крыше место, выпросив на закрутку махры, я скрутил сигаретку и, затянувшись, решил, что мои мучения и ужасы кончились, и я скоро буду дома у самого синего, самого любимого моря и смою с тела и души всю сажу и грязь.
«Вон сколько людей едут на крышах вагонов, – думал я. – Никто их не тронет, а тем более меня. Нас, безбилетных, много».
Несколько часов я, развалившись на крыше вагона, грелся под августовским жарким солнышком. Неожиданно поезд стал замедлять ход, послышались крики и вопли. Я вскочил и увидел, что со стороны паровоза движется группа людей, которые ногами на ходу вышвыривают мешки и торбы, а испуганные люди торопятся слезть и спрыгнуть на ходу с подножки. Мне показалось, что среди этой группы находятся те, что меня сняли спросонок с крыши. Я повернулся и помчался к хвосту поезда, рассчитывая добежать до последнего вагона, спуститься на подножку и спрыгнуть. Вдруг сзади меня раздался выстрел. Я вспомнил про пистолет у старшего группы. Долго не раздумывая, я на ходу сиганул вниз на насыпь. Меня спасла акробатическая подготовка – я приземлился, сгруппировавшись в клубок, и покатился по насыпи, пока не очутился в луже, заполненной водой и отработанным мазутом. Несколько минут я приходил в себя. Потом бросился догонять поезд мимо несчастных людей, которые с плачем и воплями бродили вдоль насыпи, разыскивая свои сброшенные мешки и котомки. Я догнал поезд, который остановился на разъезде, и пристроился на тамбуре последнего вагона. Я понимал, что после облавы поезд оставят в покое, тем более, что он опаздывал по расписанию. Теперь я ехал спокойно. Меня знали все проводники и не гоняли. Вот только есть нечего. На одном разъезде я соскочил на землю и успел сорвать несколько подсолнухов и кукурузных початков. На станциях я сходил и гулял вдоль перрона, ожидая, когда поезд тронется, и тогда вспрыгивал на подножку. Спал в тамбуре на заплёванном и забросанном полу. Ночью ходили люди, равнодушно переступая и подсвечивая фонарем мне в лицо. Я знал, что это контролёры, и они меня не тронут.
На одной станции из окна вагона высунулись две миловидные девушки, видимо студентки, и позвали меня. «Мальчик, иди, мы покормим тебя, мы видели, как ты ел кукурузу и подсолнух». Ложное чувство стыда и достоинства погнали меня прочь в другой тамбур. Они нашли меня, и парень, их сокурсник, вынес мне свёрток с едой, говоря: «На, поешь, пацан». Я в панике бежал от студентов и очутился в тамбуре последнего вагона. Там ехала нищая женщина без ноги с младенцем на руках. Они сидели на куче грязного тряпья в углу тамбура. Дитё спало, время от времени просыпаясь и хныкая. Нищая, не стесняясь, вынимала высохшую грудь и совала сосок в рот. Там, наверное, не было молока, но дитя по привычке хватало грудь и замолкало. Вот у этой бедной и нищей женщины я не стеснялся принимать кусок хлеба, а иногда и ломоть арбуза. Кормилась она подачками и подкармливала меня. Так я доехал до Одессы – не сыт, но и не умер от голода. Милиция и контролёры меня не беспокоили, вот только однажды я вылез на разъезде и встал под вагон по малой нужде. Рядом со мной пристроился какой-то мужичок и словоохотливо расспрашивал про Одессу.
– Что там за народ? – спросил он меня.
– Шпана блатных и шайка нищих, – щегольнул я одесским фольклором.
Потом, глянув на его брюки, я прикусил язык, увидев на них милицейский кант.
Я залез в тамбур к нищей, сел на пол и ногой упёрся в дверь. Нищей знаком показал, чтоб она молчала. Мужичок привёл двух милиционеров. Они дёргали дверь, а я держал её ногой. Всё это продолжалось, пока поезд не тронулся. И вот, наконец, поезд остановился на станции «Одесса-Сортировочная», что напротив Лузановки. Я, тепло распрощавшись с нищей, спрыгнул на землю и пошёл на пляж. Я знал, что в это время там купается моя компания, которая отправила меня в Москву. Они меня не узнали, я был чёрный от сажи и грязи. Всей компанией пытались отмыть меня, растирая песком и поливая морской водой. А над головой из радиоточки пел Карузо, Джильи, звучала музыка одесской Италии. Как будто я никуда не уезжал. Накормив меня пирожками, которых я съел множество, они посадили меня на трамвай, и я поехал домой. Но опять не доехал. Под пересыпским мостом потерял сознание и очнулся в больнице, где меня спасали от заворота кишок.
Я остался жить и к первому сентября уехал в Москву учиться.
