Мы не виделись целую вечность. Знаю, он болел давно и всерьез. Лежал в госпитале, я хотел его навестить, ему явно было не до гостей, жена мне так и заявила. Что ж, если настроиться на мажорный лад, то в принципе это и неплохо, даже хорошо, — наверняка! Больничная кровать не превращается в смертный одр. Обойдемся без рвущих душу в мелкую дробь «прощай» и «прости». Не надо, стыдясь и смущаясь, заглядывать в полумёртвые глаза. Остаётся надежда, только она и зреет в разлуке. Вызревает и падает как плод.
А вчера мы встретились, он крепко обнял меня, видно, что искренне рад. Я старался трогать его бережно, аккуратно, чтобы не причинить боли жизненно важным органам. Оклемался в очередной раз, везунчик, любимец Фортуны. Счастливый билет постоянно вытаскивал из барабана. — «Почему, одним все, а другим ничего?», — спрашивал, и с улыбкой забирал выигрыш. Мятый шарфик, с тросточкой, заметно припадая на левую сторону, чуть сгорбленный, природной элегантности почти не растерял. — Давай-ка в сквер, — я взял его под руку; который близко к дому, тенистый, обсаженный липами, удобные скамейки в ряд. Мы не редко сиживали там в далёкие времена, курили, прикладывались к бутылочке под интимные мужские тёрки. Туда и увлёк его на знакомую лавочку. Внезапно он отодвинулся, отпрянул:
— Погоди, вдруг там мужик этот? Лучше мы вдоль улицы, доктор прописал минимум три км в день.
— Что за мужик, кого ты боишься? — удивился я; так на него непохоже, всегда с гонором, задирист, чуть что, сразу в буфет, конфликта искал как грибов. — Да не боюсь я, — неловко! — признался с досадой. — Третьего дня в этом сквере, у питьевого фонтанчика мне милостыню дали, можешь себе представить, мило-сты-ню? — Короткое замыкание, пауза. — Это как? — не понял я, ослышался, что ли? — А вот так. Плетусь себе помаленьку, погода чудная, суставы ныть перестали, славно солнышко их пригрело, настроение словно в молодости; народ гуляет, девчонки особенно хороши. Я круги наверчиваю как велено, нежданно — меня за плечо: оборачиваюсь, мужик под тридцать, крупный, лось, на вид совсем обыкновенный, кабы не размеры, плюнешь — не заметишь, типа — глава семьи. Джинсы, куртка, лицо только жалостное, чересчур.
— Отец, — говорит, с нажимом так, будто пасту давит, из тюбика, — извини, час за тобой наблюдаю. Терпежу больше нет смотреть, как ты мучаешься. Меня аж самого корчит! — Что ты? — отвечаю с некоторой оторопью; я-то дурак думал, что практически всё ОК, иду на поправку, каждый день прибавляю… — Неужели так плохо выгляжу?! Сейчас, должно быть, уже ничего, вот месяц назад, когда пластом… — Хуже некуда, честно, врать не умею. — И кажется, прямо сейчас заплачет, мослы как лыжи, бугай. А на меня, веришь ли, в момент дурнота, паника катком подминает, будто я вновь под капельницей, ни ногой, ни рукой, а он упрямо гнет своё:
— Не знаю, как помочь, ума не приложу, разве что… — и деньги мне сует из кармана, скомканную сотню, с расстановкой — вторую. — Прости, не побрезгуй, больше нет.
— Да, ты что, — отпихиваюсь в ошеломлении, — зачем?! — чувствую, слабость вмиг одолела, сейчас грохнусь. А он:
— Бери, — говорит, — бери, — прям мычит от жалости, — пригодятся… — А для него это — деньги, вижу. И такая отчаянная решимость в голосе, в повадке; нет сил перечить, легче взять, чтоб отстал, отвязался наконец… Насел как сестра с процедурой, — срочно делай, не то кирдык! Словно кол из меня вынули… — Без обид, отец, — и тычет, тычет в меня бумажками.
— Может, пьяный, их часто развозит на сочувствие? — пытаюсь что-то объяснить ему и себе. Отметает наотрез:
— Трезвый он, как стеклышко, из тех, кто голубей зимой кормит и детишек в коляске баюшки-баю… По жизни такой. Вот и мне перепало, от щедрот. Эмпатией называется, — к месту или нет, употребил модное слово.
— Слушай, — глажу его по рукаву, успокаиваю. Срочно сбить пафос, истерику погасить, он на грани. — Твой лось вчера ухайдакал кого-то, пришиб, а сегодня бабушку-старушку перевёл через дорогу? Обменял, так сказать, великий грех на скудную добродетель.
— Ты как обычно, лишь бы позубоскалить… — он поморщился, пыхнул в нем огонек. Помню это пламя, тлеющее под спудом. Раздражения, даже гнева. Но тут сдержался. Пока. Не дал вылиться наружу. — Остряк, вруби мозг ненадолго, пойми: всё перевернулось, встало на голову: не я прошу, христарадничаю, мне подают, как нищему. Я порог переступил, черту, неужели всё так жутко, правда? Тебе со стороны должно быть виднее…
«Дают, как убогому, — корректирую про себя, — это разные вещи». А вслух, как можно более хладнокровно: — Считаю, мало дал, не по чину. Если бы побольше, как тебе и положено, раз в тысячу, тогда бы все решили, что это спонсорская помощь. Провели бы по статье. — Главное — оглушить, огорошить. Он молчит, моргает, осмысливает. Реакция, конечно, караул, раньше бы с лёту отшил, пух и перья, теперь — туго, тупо. А я дую в ту же дуду, куражусь. С ним только так: — Ты мне по мобильнику сказал: заново родился, второе, считай, рождение. Он тебе подарок и преподнёс, сколько мог, не станем же мы дарёного коня обсуждать.
— Неисправим. Любой факт обставишь как анекдот, вроде и вправду смешно, а смеяться почему-то не тянет… — Откашлялся, прорезался голос. Интонации сдержанного возмущения и скорби. Еще капельку, и вот он, король Лир — натуральный, обманутый в лучших ожиданиях. Ну, и времена пошли! Чувствую себя законченным циником на его благородном фоне. Да, он ли это в самом деле, — сколько помню, спуску — никому, без скидок, без шансов. Открыто похвалялся умением всё равно какую ситуацию развернуть в свою пользу. Что ему в плюс, лично идет в зачёт, то и правильно. Здоровый цинизм — давнее, фирменное выражение. Греби под себя, не стесняйся. Когда-то развивал тему, философствовал, что морально, а что —находится вне, за ее рамками. Настаивал, естественно, на том, что вовне. Требовал чётко различать аморальность и имморализм. Последнюю категорию полагал высшим достижением этической мысли. Нынче я даже приблизительно не смогу разъяснить эту белиберду. А тогда все всё понимали и восхищались его интеллектуальной смелостью, дескать, бесстрашно белое называет белым, а чёрное чёрным. Сейчас мне эти расклады представляются безнадежно устаревшими, донельзя примитивными, глупыми. А прежде его гниловатая логика казалась совершенно неотразимой. Все девушки были его. Подпасть под обаяние порока — как орден заслужить. Куда всё подевалось, он разительно изменился, раскрошился от невзгод, старый черствый батон. А какая в прошлом была восхитительная смесь капризного ребенка с гусаром! Для которого мир — игрушка, красивая и заводная, куча игрушек, и до всех непременно нужно дотянуться, и он непременно доставал их алчными, хваткими ручонками, а те, что вдруг выскальзывали и не давались, — ну и, чёрт с ними, не больно-то и хотелось! Другие приплывут — йо-йо, куколки-машинки, бирюльки разные. Но и от гусара, он же, улан побил драгуна, — в нём было много чего: прельщали дерзость, напор, щедрость, драчливость и стойкость. Детской жестокости и разрушительного азарта тоже навалом. Как и готовности встать на защиту слабого. Когда стих найдет или настроение. Да-а, был человек! И сплыл.
Идея прошвырнуться «вдоль по Питерской» оказалась не ахти, с изрядной червоточиной. Признаться, я выдохся, устал, что уж говорить о моем попутчике. Пиджак на нём обвис пугалом с грядки, рукава болтаются, пот на лбу мелким бисером. Едва дошли до светофора. Здесь все перегорожено, разбито барьерами на делянки. Вместо асфальта кладут новенькую плитку. Не пойму актуальной городской политики, с полок в супермаркетах смели гречку и сахар, уже соль под вопросом, святая святых, а район благоустраивают и украшают согласно мирным допотопным методичкам. Трамвайные пути было сняли, теперь решили запустить снова. Много пыли и шуму ещё и по этому поводу, воздух вяло полощется несвежей наволочкой. Нескончаемая стройка, фараоновы забавы. Главное, все при делах, никто не забыт, не обделен высоким призором. С одинаково сухим треском посох преломился и позвонки хрустнули, а городские окрестности, как и прежде, уснащают ложными красивостями. Неутомимо перебирают и утюжат, ломают, даже воздвигают порой нечто, чему сразу имени не подберешь. (Памятник под окнами, Фиделю Кастро, твою же мать!). Вон, самокатики, сИроты-задроты, конфузливо толпятся стаей забытых серых гусей у края выкопанной траншеи. Никто не ездит, хипстеры — ау! Где вы? Вряд ли на линии огня, скорее прячутся в норках, надежных схронах. Или разъехались по чужим столицам, черти драповые.
— Может, в кафе зайдем, я угощаю, — предлагаю, чтобы слегка отдышаться.— Не-е, я — пас, на меня там пялиться будут, а на улице никто внимания не обратит. Разлюбил я пункты общественного питания, на людях жрать и пить, что за нелепая привычка! — И это он, обожавший бары-рестораны, сутками не вылезавший из всевозможных пивных, кофе-шопов, закусочных в разных частях света! Его действительно привечали в каждом втором заведении. От вышибалы в низкопробном кабаке до ливрейного швейцара при «шести звёздах».
Поворачиваем оглобли. Тем же маршрутом — дома, деревья, даже следы птичьего помета те же, только в обратном порядке. О чем еще говорить? Надо с ним осторожней, деликатнее, что ли, польстить ему: — Слегка перебарщиваешь, мужик должен в пояс кланяться; если взглянуть с другого ракурса, выступил филантропом, проявил лучшие качества — сострадание, сердобольность, и всё благодаря тебе!
— Он-то пожалел меня, а ты — нет, меня тебе не жаль. Строишь китайскую стену — вечно твои шпильки, подначки, уколы, язвы. Иглами наружу. Заслоняешься как щитом, вот идешь рядом, а сам небось думаешь, как свалить по-быстрому, чужая беда заразительна, точно эпидемия! — Здесь уже я окаменел. Удар в спину, не ожидал. Фактически обвинил меня, распинаюсь тут, стараюсь вывести его из стресса, ну, как могу, не всегда, умело, согласен, зато искренне!
— Да я тебя сейчас расцелую! — кричу, взвизгивая от обиды, с размаху клюю его в губы и тут же отскакиваю, сейчас ка-ак врежет своей палкой! Но он лишь губы рукавом вытер и гадливо так в меня всматривается, словно в кривое зеркало, отражение ему не нравится и зеркало, то бишь я, тоже; расколотит чего доброго, с него станется. — Несправедливо это, сколько раз я звонил, спрашивал о тебе, денег жене предлагал, уж будь уверен, побольше, чем твой благодетель! Путаешь липкое с твердым, пойми, мы с тобой не пара, не муж и жена, у нас изначально другие позиции, по мне — куда круче, ни на что не променяю, тут и близость, и дистанция, извини, дорожу ею, и опыт многолетней дружбы…
Он услышал то, что хотел услышать, и ничего сверх того не воспринял. Прям возликовал, будто победил кого: — Ты прав, сто процентов прав, хоть и на этот раз ни фига не понял! Разве в тебе суть? Конечно, я зациклился, в одну точку бу-бу-бу да бу-бу-бу, заело пластинку. Наш с тобой раздрай как-нибудь переживу, главное — жена! — А что жена? — удивился я, — отличная жена, любой только позавидует. — «Эка его швыряет, с боку на бок, теперь за жену взялся.»
— Отдаляется от меня, нутром чую, всеми клеточками; у каждого — своя стратегия, ты через шутки, насмешки, а она с чего вдруг отдохнуть решила, в самый неподходящий момент, мол, надорвалась, устала до смерти, истощение нервной системы, в спецсанаторий засобиралась… путёвку на дом принесли..
— Чего несёшь, побойся Бога! Жизнь на тебя положила, — врачи, лекарства, диеты, обо всём договаривалась, сколько ночей с тобой в палате — без сна, на стульчике, пока раскладушку не разрешили, да она целиком растворилась в твоих болячках… — Я просто вскипел от возмущения, вот же свинья неблагодарная!
— Подчёркиваю, обязан ей очень многим, глупо отрицать, но сейчас это преждевременно, ее пансион… — Но она выдохлась, без сил… — И я без сил. Только она устала, а я точняк помру, если один останусь. Умираю, а рядом пусто, кошмар! Как тебе такая картина? Я же не собака, отползающая в дальний конец, почуяла приближение смерти.
— Нет, ты положительно рехнулся, она тебя выходила!
— Всё так, я очень, очень ее ценю, потому и переживаю, у меня одна история не выходит из головы … — и он бойко излагает сюжет почти легендарный, впрочем, хорошо мне известный, про нашего общего знакомого, киношника, популярного в узких кругах, попавшего во время оно под раздачу по статье, впоследствии де-кримина-лизи-рова-нной, то есть, выведенной из сферы действия Уголовного кодекса. Наш кинодеятель прекрасно понимал: раз телегу разогнали, толкнули под уклон, ее не остановишь, и из —под колёс не выпрыгнешь. Сгоряча дал дёру. Полтора года в бегах, хоронился по друзьям и родственникам, на чердаках и дачах. Искали не слишком активно, даже лениво, словно знали, что никуда не денется, а он за месяц иногда два-три места проживания успевал поменять, благо желающих помочь было достаточно. А потом его все же замели, взяли в электричке, в минуту душевного надлома, когда у добычи из-за хронической усталости, постоянной тревоги инстинкт самосохранения усыхает и кажется, кругом тупик, и легче уже наконец сдаться. А там будь что будет. К нему, дремлющему у окна, на мягких лапах подкрался юный, щекастый курсант милиции, пионер-герой с плаката, проходивший учебную практику опознания и фиксации лиц в уличной толпе. Сверился с фото из розыскного листа и робко, наобум Лазаря, осведомился: Вы такой-то? — По идее киношник мог и должен был потянуть кота за яйца, прикинуться веником, рвануть наутек по вагонам, чтоб со свистом вылететь на ближайшей остановке; вместо того, он покорно кивнул, — да, такой-то. — Тогда пройдемте, — вежливо козырнул бдительный курсант, пунцовея от счастливого предчувствия не токмо сданного зачёта, но и солидной, достойной награды. Потом был суд, срок получил, те же полтора. Словно заказывали. — Помню, помню, — вставил я реплику, — сломали жизнь человеку, по-моему, он спился. — Опять ты про Фому, — он привычно упрекнул меня, — скользишь по поверхности, за деревьями леса не видишь. — В этом сторителлинге моего мнительного друга волновал не внешний, светящийся слой, а его латентная часть, скрытая от внимания широкой общественности. Всю бурную, драматическую пору рядом с горе-киношником неотрывно находилась жена, вторая половина в буквальном смысле, сполна разделившая его мытарства. Без нее просто не существовало бы первой, они были слиты воедино. И сперва, когда он играл в прятки, — это она искала новые адреса, тайно собирала и переправляла его с явки на явку, кормила, — тефтельки на пару, треска тушеная, беглец маялся гастритом; обстирывала, лечила, перепечатывала и правила его гениальные сценарии, один даже выдвинули на премию «Оскар». И потом, уже будучи пойманным и заключённым в тюрягу, — от нее потоком шли лучшие адвокаты, жалобы, прошения, передачи, посылки, поездки на зону и в колонии, во все эти безысходные Потьмы-Няндомы … Даже дочку исхитрилась родить., что без сомнения озарило его непролазные сумерки особым, специфически ласковым сиянием. Очень скоро, слава Богу, началось очередное фазовое потепление, политический режим размяк дешёвой шоколадкой, как водится, свобода, радостно, у входа, и всё такое прочее эгалите-фратерните. Не досидел двух месяцев до конца срока, потому номинация не превратилась в полноценного «Оскара»; не испил предписанную чашу бедствий до самого дна. Уговор дороже денег, мы же взрослые люди! Когда он выбрался из узилища, слегка очухался, отдохнул, отъелся, раздал с десяток резонансных интервью, поведал о творческих планах, призвал к немедленной компенсации своих лишений и наказанию виновных, тут вторая половина и объявила, что уходит, что у нее параллельно тихим неприметным ручьем давно течет иная жизнь; не взыщи, милый, долг, если он был, я выплатила с лихвой, не подвела, не предала в особо трудные минуты, мне от тебя ничего не надо, живи и радуйся в совместно нажитом кооперативе «Будни экрана», своей доли назад не требую, у меня другой мужчина, только с ним хочу оставаться до конца дней. Девочку, естественно, забрала с собой, подозрения относительно ее подлинного отцовства, до того придавленные массивным прессом, взорвались теперь как мины в колхозном поле, усеянном ловушками. — Навязчивая аналогия, ничего не могу с собой поделать, — пояснил он.
Ну, и глупо, — возразил я, — иные времена, другие песни. Как можно сравнивать? Я — свидетель, десятки друзей могут подтвердить, как она сражалась за тебя, костьми ложилась, не мудрено, что надорвалась, чай, не железная.
— Она намного моложе и спортсменка; совсем другая физика, выносливость, такие нагрузки выпадали, нам и не снилось, простым смертным. Мастер спорта по фигурному катанию международного класса, — добавил он явно не в кассу. — Он гордился ею, а еще больше собой, у которого во владении всегда самое лучшее. Еще секунда, и он обязательно скажет, как не раз говаривал раньше, что-то вроде: «Ё-моё, три двойных акселя с подкруткой, или сальхова!», — уже не помню, что, — «только Набуо Сато способна!». — Кто такая Набуо Сато, откуда? Но удержался, обуздал себя. Вместо того: — Так рьяно ее защищаешь, у тебя что-то личное? Впрочем, именно ты нас и познакомил.
«Прокурорское подозрение, не иначе. В соучастии, в подготовке преступления?». — Ты на что-то намекаешь?
— Неужели, забыл? — Ответ вопросом на вопрос, его стиль. И тут меня словно озарило, я вспомнил тот странный вечер, сам факт, не повод к нему. Вечеринка, сабантуй у меня дома. И эта девочка, нынешняя жена-мученица, зеленоокая, прелестная, добропорядочная, не побоюсь старорежимного мо, за версту разило хорошим воспитанием, расстарались семья и школа. Как у меня оказалась, леший ее разберет! Скорее всего, с соседней кафедры, припоминаю, и пьянка была институтская, конец учебного года. Будто кадр из старинной любительской съёмки. Крупным планом. Она протягивает через стол обширную зеленую салатницу с оливье, насыпанным горкой. И он первым откликается; проворно цепляет не салатницу, а выше, ее запястье изящное и тонкое, обёрнутое серебряной змейкой, и накрывает его своей ладонью тоже тонкой, с длинными, «музыкальными» пальцами. Тогда меж них и пробежала искра, мощный электрический заряд, ее ручка дрожит, вот-вот салатницу выронит, а он — рыцарь и джентльмен, не выпуская запястья, другой, свободной рукой помогает ей удержать на весу тяжеленную бомбу, а ну, как рванет! Вероятнее всего, этот занятный фрагмент вряд ли бы сохранился в моей памяти, эка невидаль, если бы не соседка справа: кряжистая, раздражительная от нелепых страстей и трудно прожитых лет особа, женщина нервическая, экспансивная, стАтью и грудным басом весьма схожая с примой Большого театра Еленой Образцовой, истошно возопила на манер иерихонской трубы, — ее нестройный крик до сих пор отдаётся у меня в ушах:
— Ой, гляди, гляди, он ее цап, — как за коленку, не вырвешься! Поймали птичку голосисту… Ну, парень, ну, хват! Коготок увяз, и ведь не руки просит, не сердца, своё сам берёт… — моментально сделав из мухи слона, вот так ничтожные, пустяшные казусы становятся событиями мировой истории.
Поразительная интуиция, ястребиным как у Марии Каллас носом сразу унюхала, куда дует ветер. И направление ей совсем не понравилось, чужое счастье чуяла за версту и очень переживала, когда оно — личное, простое, женское по неведомой причине огибало ее дальним краем и опять доставалось абы кому. И она, Мария-Елена, как женщина рисковая и боевая, привыкшая с мясом выгрызать у вражеской планиды свои кровные (коврижки), попыталась встать на пути стремительно развивающегося процесса, поелику любовь-морковь совсем уж неприлично и вызывающе мощно разрослась вглубь корнями и наружу ботвой: подстерегла зеленоокую красавицу в институтском кафе и выложила подноготную про её избранника. И какой он подлец, изменщик коварный, предатель по натуре, будет из нее соки пить и кровь сосать, нарисовала заманчивую перспективу, что обязательно бросит ее с ребенком и без, погнавшись за новой юбкой или из чисто меркантильных побуждений, кинет, гад, в самый неподходящий момент, будто есть моменты более и менее подходящие, что вампир он и захребетник , — здесь она зашла на второй круг обвинений. А зеленоокая стоически глотала слезы и шептала сквозь:
— Пусть так, все равно он хороший, он — мой. — Тогда окончательно офонаревшая Мария-Елена, отчаявшись, как последний аргумент, ультима рацио вывалила на стол интимные подробности о женихе, исходя то ли из общих бабьих пересудов, то ли из личного горького опыта, а могла и вовсе сфабриковать отсебятину; грязноватое воображение, оно, знаете ли, диктует… И только сейчас красавица с израненной душой догадалась послать Каллас-Образцову на три буквы. Но последнее слово осталось за гнусной теткой. Ёмко сформулировала: знатную сиделку припас себе на вырост этот отъявленный гаденыш, но как же ему прёт!
М-да, ревность и зависть на редкость отвратные сестрицы, однако, наделенные грозным пророческим даром. Предвиденье выступает почти как проклятье.
— Думаю, ты не в накладе, не должен слишком сетовать на судьбу, — взываю к остаткам его разума, наверное, следует его пожалеть. Он болен, сознание безнадежно искривлено наподобие неэвклидова пространства, — осторожно, стараясь не задеть самолюбия, убеждаю, что он не прогадал. С нею, то есть, с женой.
— Она со мною тоже, — отвечает без особого энтузиазма, почти через губу. — Я ей был практически верен, одна-две интрижки не в счет. Раз она их не заметила, значит, ничего не было, так, лёгкое сотрясение воздуха. Хотя она сама заранее открыла мне карт-бланш, я не просил. «Мне нравится, когда возле моего мужа мелькают красивые женщины!»
— «Какие жертвы на алтарь отечества! О, Боги, всё, что мог предложить взамен, свою никчемную верность, да еще в авторской вольной редакции? Он болеет, она выгребает по хозяйству, справедливое распределение ролей. Великая милость, за которую надо униженно благодарить. Милость ей, милостыня ему, корень один, между понятиями — пропасть. Всё смешалось, что-то я путаюсь с ним…
— Многое предстоит заново переоценить, — продолжил он с мрачным упрямством; фиг сдвинешь с точки, упёрся ногами. — У меня так бывало: один ужасный час может зачеркнуть предыдущие, безоблачные и счастливые дни…
— «Еще никуда не уехала, только пожаловалась, что устала, а кому еще, ближе никого нет, попросила передышки, и он вынес приговор. Спешно, без паузы. Превентивный удар, на опережение.»
— Она здорово ошибается, думает, я буду безучастно взирать на это, сквозь пальцы? Стану бороться за нас обоих, это и для неё моральный, нравственный урон. Пока не понимает, но я ей разъясню. Как это будет выглядеть в глазах окружающих? Она всегда была чувствительна к чужому мнению, дорожила репутацией, — что скажет княгиня Марья Алексеевна? Да нет, она не сможет так поступить, кто будет готовить, кашу варить, макароны, я только соберусь, и всё тотчас из рук, ее лицо передо мной, — ну, почему, почему? Да я рубашку, трусы-носки купить не могу, отвык. Мы в ответе за тех, кого приручили, книжку читали вдвоём, она согласна, повторяла как мантру. Мне давно никто не нужен, кроме неё!
Беспомощность — залог оседлости и моногамии. Мы нарезаем круги и ломти в обезображенном стройкой городе. Замечаю, он бодрее меня, и хромает меньше. Удача, вечный спутник, покинула его, но он бьется, воюет за ее скорое возвращение. Нерадостное дело — эта борьба, вроде выжил, а праздника нет. Где счастье? Удача — штука одноразовая, а счастье, долгоиграющая пластинка, многократно, как эхо, повторенный фарт. Он владел секретами превращения удачи в счастье. Про таких говорят, — родился с серебряной ложкой во рту, этот, бери выше, кидай дальше, родился с серебряным половником, — в рот не лезет, во рту не помещается. Синонимом удачи нескольких поколений, начиная с баснословного девятьсот тринадцатого года, служит знаменитая триада квартира-машина-дача. Множественная удача. Трижды, нет, четырежды своим ходом приплывало к нему это непрерывное везение в овеществленной форме, — от родителей, от трех его жен. Даже дети умудрялись не только отнимать, что естественно, но и зачастую пополняли личное имущество. Его сын, известный футболист, с барского плеча отстегнул любезному отцу вертолет, что там Порше или Лексус, слишком банально, то ли дело геликоптер на несколько персон, нарядный, шумный с пропеллером, бешено вертящим лопастями на все стороны света! Дочь от другого брака, топовая, эпатажная дизайнерша в подарок преподнесла галстук, расшитый штучными изумрудами, единственный, уникальный в своём роде экземпляр. Кстати, не последние его камушки. Продавая одну из дач, по чудесному наитию он догадался заглянуть под крышку рассыхающегося на веранде рояля, древнего и забытого как мамонт, и выудил из нутра нехилый кулек первоклассных самоцветов. Нельзя все удачи сводить только к материальным приобретениям. От природы он был не просто способным; очень талантливый, с искрой гениальности; с младых ногтей корни кубические в уме извлекал как пулемет-автомат, в том же месте с той же скоростью перемножал десятизначные цифры, с легкостью различал серпики Венеры в пучине ночных звезд. О нем с раннего детства в газетах писали. Не раз. Он — Первохакер. Взломал чью-то операционную систему, когда никто еще не помышлял о таком супервыгодном промысле. В компании юных злоумышленников, не отличающих добра от зла, правду от кривды, алчущих обогатиться немедля, любой ценой. А он на спор показал им, как надо действовать. Натурально, последовало возмездие. Соратникам-молодогвардейцам реальные сроки, его же взяли на поруки; судья влюбилась, в строгих очках и черной мантии, можно понять, её первая, она же поздняя любовь.
Концепция непрерывного счастья рушится, разламывается на части, я свидетель Армагеддона, битвы народов, войны мышей и лягушек и, если честно, изнемогаю от этого, невыносимо величественного зрелища. Тяжко мне, сел на тумбу возле киоска, он решил купить воды. Не надо думать, что я в чём-то пытаюсь равняться с ним, или меряться, говоря аллегорически, мужскими причиндалами, или, не дай Бог, что я ему завидую. В его жизни не происходило ничего особенного, такого, чего не было бы в моей, Некоторые события и по смыслу, и по времени их свершения проистекали параллельно, иногда даже синхронно: случайностей нет как нет. Приведу примеры, которые сразу легли на ум, первое, что зашло в голову. Ему зуб выбили, известно, он был горазд драться, а мне вырвали, нижний пятый справа, корень сгнил целиком. И это было в один день, что у него, что у меня, 14 июля, в день взятия Бастилии, год, правда, разный. Его появление на свет, закономерный итог долгих романтических свиданий молодой профессорши с кудрявым, похожим на барашка доцентом по имени Юлий. Я из инженерно-конструкторской семьи, мою мать бабка с дедом назвали Джулией… Была дурацкая мода на заковыристые имена. В бурную челночную эпоху сколачивания первоначального капитала я возил пуховики из Сианя КНР, напяливали на меня десять штук, втискивали, уминали в салон самолета, сесть в кресло я не мог, шесть часов стоял в ватном коконе в проходе между рядами, а он тягал компьютеры из Познани ПНР, до отказа забивая коробками купе вагона поезда. Мы однажды пересчитали вырученные им и мной деньги, количество практически совпало, с равным успехом ему можно было летать в Сиань, а мне в Познань или Вроцлав колесить за компьютерами. На Тайм сквер в Нью-Йорке он склеил очаровательную мулатку, фотку показывал, красивей женщины я не видел. Ну и что? Той же, примерно, золотой осенью в Вышнем Волочке на Форуме общественном инициатив я волочился, фигурально выражаясь, за двумя активистками кряду, не мог выбрать, колебался между линиями, все же предпочел либеральной ориентации., с ней можно было поболтать о нашумевшей опере Дети Розенталя. И, между прочим, пре-хоро-шенькая! Он и с Полом Маккартни гудел на острове Уайт, музыкальный фестиваль, наткнулся на него в местной распивочной, хлоп по дряблой груди — здравствуй, Пол! — Тот аж вздрогнул, напрягся, ясен пень, в спортзал забыл дорогу, стыдобА, и чтобы скрыть смущение, великий битл с ходу знакомит его с Линдой… — Дальше-то что? — спросил я, предвкушая плавное развитие отношений. — А, ничего, — пообщались, обменялись автографами… — А мне, между прочим, Эрик Клэптон майку надписал с логотипом группы Крим после кратковременного ре-юниона, считаю Эрика музыкантом по статусу не ниже Пола. — Это только самый поверхностный уровень перекличек и пересечений. Не счесть, сколько раз бывало: стоит подумать о нём или где-то упомянуть, — тотчас звонок, е-мейл, нежданная стрелка в аэропорту Шереметьево или возле храма Покрова на Нерли в речных заводях, лесных пущах. Будто ему икается. Или мне. Тоже самое, абсолютно взаимно у него со мной. Зато у меня уже три книжки и пару сотен статей, я — фул профессор, ровно как его покойная маменька, орден ни в чём не повинных свв. Кирилла и Мефодия банным листиком намертво пристал к лацкану парадного пиджака. Предлагает мне хлебнуть из бутылки, я отказываюсь, понятно почему, а ему хоть бы хны, ишь, соколик расправил крылья, вот-вот взорлит в небеса, что ему до обычных человеческих надобностей, кхе-кхе. Не-е, Лена Каллас права, — настоящий вампир. Я в совершенном ахуе, а он ожил, подпитался…
В дополнение моих досужих рефлексий мимо нас скользнула и на мгновенье задержалась грациозная тень из параллельного мира, обворожительное существо в облаке дорогого парфюма, длинноногий козлик, в шортах с голым пузичком выпустил стрелу, не Амура, конечно, а юного любопытства, мол, что за дядьки такие-сякие, из соломы и пакли, с чем их едят? Фи-и, на вид уж больно невкусные, котлеты позавчерашние… Но мой спутник принял вызов, вскинулся и ответил духмяной струёй если не вожделения, то откровенного мужского интереса, одобрительно оценив внешность и прикид козлика от растрепанной русой челки до высоких модельных каблуков и розовых пяток. И надо козличку воздать должное, что не вздернул бровки в брезгливом недоумении, не отшил грубо, а ведь основания были, — посягательство на границы собственного Я, дескать, отвянь старая плесень, не трожь моих чертежей, а лишь кокетливо повёл плечиком, состроив милую гримаску и поскакал прочь, свет моих очей, пупок с серебряной каплей, скобка в нежной ноздре, стройные лодыжки, отделанные сизыми письменами.
И тут впервые за наш променад он заметно повеселел, заулыбался от уха до уха и заговорщицки шепнул, довольный тем, как на него отреагировала юная девица:
— А знаешь, на что я потратил двести рублей, те деньги от мужичка, ни в жисть не догадаешься? — Я молчал, понимая, что сейчас он всё сам и расскажет. — Купил коробочку леденцов и сгрыз их с наслаждением, не рассасывая, с риском для зубов. А то дражайшая моя пилит и пилит, пилит и пилит, как бревно на даче! То нельзя, это нельзя, сахар, диабет пятого типа… Тварь я дрожащая, или право имею? — Начитанный был, подчас знания выпирали аж за пределы школьной программы. Так он ей насолил с леденцами-то, назло мамке; язык высунул, за косички дёрнул и на платье чернил вылил в отместку за робкие потуги отъехать от него хоть на чуть-чуть, на жалкие секунды и ничтожные сантиметры. Пускай себе в убыток, но главное, показал, кто в доме хозяин.
Мы сыты друг другом по горло. Кто бы внятно объяснил, как нам расстаться. Бредем, ровно мухи по панели, густо намазанной мёдом. Вязнем и спотыкаемся. Он снова сник, ненадолго его хватило, моложавость сползла как плохо положенный грим. Шаг в шаг, шарк в шарк, след в след. Видно, прогулка кончится, не раньше, чем мы вконец обезножим и оба плюхнемся в кювет. А покуда физический ресурс не исчерпан демонстрация остатков, тащимся телами вперед, щедро, напоказ выставляя знаки своей немощи. В одном он прав, мир никогда не будет прежним. Печально, — и для меня тоже. Китайская стена, которую я якобы возвёл — фикция, игра его ущемлённого воображения. Чужие хвори заразительны по определению, там и сям порхают как птицы. Можно самому не болеть, а сопереживать вместе с больным, перемогаться практически как он. Сочувствие, — это талант, не каждому дано. Наверное, я здоров, но воля подавлена и сознание отравлено. Будто внутри поселился кто-то другой и распоряжается мной по-свойски. Я себе уже не принадлежу. Этот другой, иной может быть другом, давним и хорошим, но прежде всего он — другой. Друг — потом, не надо путать. Фонетический обман, подмена губительны, я сейчас это понял, надеюсь, не слишком поздно. Это — во-первых, а во-вторых… Армия бактерий и вирусов, яростно штурмует близлежащие организмы м территории. В открытую, не таясь. Сугубо военная терминология, потому что это не столько болезнь, скорее — война. Как прекратить или хотя бы укротить на какое-то время болезнь, известно немало средств: лекарства, прививки, массаж, хирургия… Море, список до бесконечности! Справиться с уже разгоревшимся буйным пламенем гораздо сложнее. Болезней боятся, хворать не любят, в войне много заинтересованных лиц с разных сторон и чем дальше, тем больше. Что не отменяет твердого знания кто жертва, а кто — агрессор. Если война началась, пиши пропало. Нечистый огонь обратит в пепел и правду, и ложь. Кажется, существовал когда-то верный способ, практиковавшийся в восточных регионах, ставший легендарным настолько, что в него уже плохо верится. Бурлящая народом площадь аула или кишлака, толпа расколота пополам, Кровь кипит и пенится, готовая пролиться на раз-два. Почтенная, уважаемая женщина срывает с себя узорчатый платок и бросает между враждующими. — Амба, петушки, живо расходимся по своим курятникам. — Роскошь эпическая. Эх, если бы всё так было просто! А у нас нынче настоящих платков не сыщешь, одни бумажные, чтоб носы утирать. И на площади, куда можешь выйти, хочешь выйти, — в нашем районе, например, разобрали покрытие, удалили брусчатку, ограждения поставили, говорят, временные, но к ним привыкли, уже и свидания рядом назначают. Подземные переходы для пешеходов, — очень удобно, непонятная разметка, кучи строительного хлама, катки и самосвалы. Урны опрокинуты, маски сорваны, сложены в стопки с неясной целью, а вдруг пригодится. Автомобили не столько ездят, сколько чадят и пыхтят в пробках, беспрестанно бибикая. Снуют на великах смуглые ребята, за плечами квадратные котомки, оранжевые, зеленые и голубые. Полицейский скучает, по самоучителю он вызубрил английский, во время футбольного чемпионата помогал перуанцам в плоских шляпах найти ближайшую станцию метро. Его звездный час. А барышни, скажу, по-прежнему на загляденье, лучшие, я по свету немало хаживал, какой к чёрту импорт! Прибраны, одеты — венки и букеты. Некоторые, особо изощрённые — тонкие, извилистые, в духе «либерти», хотя могут об этом не подозревать, вьюны, тюльпаны, фрезии и анемоны, другие — яркие, полнокровные, с мясистой сочной плотью — розы, георгины, пионы, хотя эти отцвели уж давно — не сезон.. На любой вкус. Что с ними будет через год, полгода, месяц — увянут, потопчут, срежут беспощадной, всё уравнивающей косой? А с городом — отпидарасят до нестерпимо пошлого блеска, как однажды эмоционально выразился знакомый реставратор? Наведут марафет? Слишком много желающих в подлунном мире стереть его в пыль, в зубной порошок. Подобные инвективы для их адресата редко теряются бесследно. Отзвуки через столетия, зачастую — гораздо быстрее. Женщины выживут, уверен, и на руинах упрямыми ростками вымётываются сорняки, крапива, лопухи, затем поизысканнее лезут цветики-цветочки… Если вообще что-то устоит, то непременно устроится рано или поздно, и без нас солнце ежедневно карабкается на вершину свода, и Вероника — та, что жена, чемпион в одиночном, после — танцы на льду, сейчас немного отяжелела, но красоту, что называется, не пропьешь, я их и свел, наверняка не имея ввиду фатального результата. Но это любовь! От одного к другой — вжик, как по Бикфордову шнуру. Я против любви — никогда. За любовь! Обязательно ее навещу, выведал хитростью название санатория, вряд ли «Восторг», так мне послышалось, уж чему тут радоваться, нервному истощению, — очевидно, что «Восход», слух, увы, ослаблен, оттого и с языками скупо, даже мент смог, а уж наш баловень, счастливчик, фаворит и вовсе знает их четыре, не буду перечислять!
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer11/gankin/
