Эмили Дикинсон (1830-1866)
Эмили Дикинсон стала классиком Американской поэзии лишь в середине XX века. Она родилась и прожила всю жизнь в городке Амхерст штата Массачусетс, в семье своего отца, известного адвоката Эдварда Дикинсона. Ни она, ни ее сестра Лавиния не вышли замуж. Существует мнение, что в юности она пережила какую-то катастрофу, по-видимому, несчастную любовь, изменившую ее жизнь. Общительная, жизнерадостная девушка замкнулась в стенах родительского дома. Поэзия стала ее жизнью. Стихи писались в основном тайком и складывались в картонную коробку, где после ее смерти было найдено 18 переплетенных ею тетрадок и разрозненные строки на клочках бумаги. Лавиния уговорила друга семьи Мэйбл Тодд стать редактором первого сборника. Тетрадки были расшнурованы, и порядок стихотворений навсегда утрачен. Кроме того, Тодд взяла на себя смелость внести правки в соответствии со своим вкусом. Первый сборник вышел в 1890 году и имел успех, после чего наследники рассорились, и последующие издания выходили с перерывом в десятилетия. Только в 1
955 году вышло полное собрание стихотворений в оригинале, без каких-либо редакторских правок.
***
Вот и всё, что смогла принести —
Это и сердце мое.
Это и сердце, и пряный луг,
И все поля вокруг.
Ты сосчитай, если я позабуду,
Кто-то подводит ведь счёт —
Это и сердце, прибавь-ка ещё
Кружащих над Клевером Пчёл.
***
Ещё не пила я такого Вина!
А кружка — из Жемчуга сплошь.
Опробуй все Рейнские погреба —
Такого не найдёшь.
Пьянею от Воздуха, сводит с ума —
В оправе Росистой трава,
От синего Олова летних деньков
Кругом идёт голова.
Когда же Хозяин пред пьяной Пчелой
Захлопнет дверь Василька,
И Бабочки сложат крылья свои,
Одна буду пить я — пока
Мне Ангелы Шапкой не станут махать,
Святые — не прянут к окну —
Смотреть, как Пьянчужка припала плечом
К Солнцу самому.
***
Душа сама изберёт себе Общество
И — закроет Дверь.
В это святое Дружество
Не попадёшь теперь.
Откажет — и Воину у ворот,
И на коленях — Царю.
Непреклонен ее ответ —
Гордое — «не отворю».
Изберёт Одного из тысяч,
Ей не нужен Другой,
И закроет глаза и уши —
Скалой.
***
Что если нет больше силы терпеть,
Что если плоть отворить, улететь
К тебе — заждалась я — пора!
Что если смертных нарушить закон?
Довольно — вот она, рана, и вон.
Дорога на волю остра.
Теперь меня уже не поймать,
Что мне — свободной — тюрьма,
Взведенные ружья иль блеск топора —
Забудутся, как промелькнувший узор,
Как в город заехавший модный актёр,
Как тот кто умер — вчера!
***
Когда бы Осенью пришёл,
Смахнула лето я,
Как Муху на пол со стола,
И морщась, и смеясь.
В клубки бы месяцы спряла,
Коль ждать пришлось мне год,
И рассовала по углам —
Пока их час придёт.
На пальцах стала бы считать,
Коль ждать только Века,
И вычитать, пока могилы
Не ощутит рука.
Будь верно, что другая жизнь
Не выдумка, не миф,
Стряхнула б эту — Шелуху —
В круг Вечности вступив.
Не знать, каков разлуки срок —
Словно оса жужжит —
Все вьётся, вьётся над тобой,
А жалить не спешит.
***
Бесценный Камень сжав в руке,
Забылась сном —
Бубнящий ветер, тёплый день —
Успею и потом.
Проснулась, а ладонь пуста.
Владею я теперь
Об Аметисте — памятью —
В числе моих потерь.
***
Так осторожно я шла —
Ступая с Доски на Доску.
Плескалась Волна под ногой,
И звезды тянулись к Виску.
Я знала, что каждый миг
Могу оступиться — и тут
Я шаткий освоила Шаг,
Что Опытом зовут.
***
На шею бы ей Жемчуга,
Но я, увы, не Ловец,
Корону — высокому лбу,
Да гребешка негде взять.
Душе бы тоскующей — Дом,
Но я простой Воробей,
Леплю Гнездо на века
Из перьев и стеблей.
***
Не видела Причала я
И Моря — никогда.
Но Вереск — знаю, как цветёт,
Как пенится Волна.
Не говорила с Богом я,
Не гость на Небе — все ж —
Так ясно это место вижу,
Как будто есть Чертёж.
***
Любезно Смерть зашла сама —
Не к спеху было мне.
В Коляску сели мы вдвоём —
Ещё Бессмертие.
И ехали, не торопясь —
Смерть вежлива была.
Пришлось мне тоже отложить
Безделки и дела.
Вот мимо Школьного двора —
Под звонкий Детский смех,
Полей глазастого Зерна —
Закат смотрел нам вслед.
Скорее, он проворней нас,
Пролив Росу — прошёл.
На мне лишь Платье изо льна,
Накидка — легкий шёлк.
Вот встали. Перед нами Дом,
Как опухоль Земли —
Почти не видно Крыши,
Карниз осел в Пыли.
С тех пор Века прошли быстрей,
Чем первый День Пути,
Открывший мне, что Кони шли
Дорогой Вечности.
Роберт Фрост (1874-1963)
Роберт Фрост, наверное, один из самых известных русскоязычному читателю американских поэтов. Однако известность пришла к нему уже в зрелом возрасте. Фрост родился в Сан-Франсиско, после смерти отца семья переехала в городок Лоренс штата Массачусетс. Писать стихи он начал рано, ещё в школе, где и встретил будущую жену. После школы поступил в Дартмут колледж, где проучился год и бросил, пару лет перебивался случайными заработками. Потом решил закончить образование и поступил в Гарвард, через два года бросил и его. Перепробовал множество профессий, от сапожника до редактора местной газеты. В 1900 году купил ферму и в течение 5 лет действительно обрабатывал землю, рубил дрова, чинил забор и собирал яблоки — делал все то, о чем он говорит в своих стихах.
К 1905 году у Фростов уже было 5 детей, и безденежье делало жизнь трудной и мрачной. Все это время Фрост продолжал писать стихи, но опубликовано было лишь одно стихотворение. В 1911 он продал ферму, и вся семья отправилась в Англию, сначала в Глазго, потом в Лондон. Спустя 6 месяцев после прибытия первый сборник «Воля Мальчика» был принят к публикации, а вслед за ним вышел и второй — «К северу от Бостона». Поездка, задуманная как развлечение, принесла удачу. Приятная жизнь в Англии нарушилась Первой мировой войной, и Фрост с семьей вернулся в США. Отныне успех сопутствовал ему. Его книги печатались, четыре из них получили Пулитцеровскую премию. Университеты наперебой предлагали преподавательскую работу. Он ездил с лекциями по стране и даже получил приглашение прочесть стихи на церемонии инаугурации Кеннеди.
После сбора яблок
И лестница, пронзив листву, стоит,
Уткнувшись в небо, и корзина,
Что я наполнил лишь наполовину.
Ещё, быть может, там два-три
Осталось яблока меж веток,
Но я собрал свой урожай за лето.
Уже дыхание зимы в ночи
И запах яблок: я дремлю вполсна
И не могу стряхнуть преображенный мир,
Что утром видел через стёклышко из льда.
Я взял его из наледи в корыте
И посмотрел на жухлую траву.
Оно упало — на куски разбито,
Но я уж близок был ко сну.
И рассказать рискну,
Каким виденьем он был полон.
Большие яблоки являлись, исчезали,
Соцветия всходили в темноте
И лепестки бесшумно опадали.
Моя ступня ещё зудит от боли
Стояния на узкой лестнице, качания,
Когда я повернулся и нечаянно
Схватил за ветку и пригнул.
А из подвала долетает гул
Созревших яблок и шуршание корзин.
Их слишком много, впрок
Собрал я и устал
От плодородия, что сам я пожелал.
Тут были тысячи плодов — коснуться,
В руке понежить и не дать упасть.
А все, попавшее во власть
Земли, проткнутое жнивьем,
Пойдёт на сидр и снова в нем
Живет.
Теперь понятно, почему мой сон,
Усталостью приправленный, тревожен.
И если не заснул ещё сурок, пусть он,
Чья спячка до весны,
Решит, похожи ль наши сны,
Иль только человеку это снится.
Сбор листьев
Не лучше ложки вилы
Гребут листву, мешки
Раздулись и полны,
И как шары легки.
Какой великий шум —
Шуршу я целый день,
Как по кустам шуршит
Испуганный олень.
Вот горы я воздвиг —
Объять бы молодцу.
Струятся через руки
И гладят по лицу.
Гружу и выгружаю,
Так до семи потов,
Пока сарай не полон.
И что же, где улов?
Почти что невесом.
Коснувшись лишь земли,
Утратили свой цвет,
Все краски с них сошли.
На что они теперь?
Но если урожай
Такой достался мне,
То значит — собирай!
Ноябрьская гостья
Печаль, когда она вдвоём со мной,
Считает дни осеннего дождя
Прекрасными. Лишь ей одной
Приятен лес, покинутый листвой,
Насквозь промокшие поля.
Она любуется, а мне не спится,
Она болтает — лень перечить.
Она так рада: улетели птицы,
В серебряный туман рядится
Теперь холодный, серый вечер.
Нагие, чёрные, стоят деревья,
Поблекли небо и земля.
Красу во всем находит, без сомненья,
Она, безгрешная, — и свято верит,
И точит целый день меня.
Но не вчера ведь научился я,
Пред тем, как снегом все завалит,
Любить сырые полдни ноября.
Но что бы я ни говорил — все зря —
Так пусть она ноябрь хвалит!
ЖИВУЩАЯ НА ХОЛМЕ
Одиночество (с ее слов)
Не стоит так переживать,
Когда над домом круг
Прощальный строит стая птиц,
Стремясь на юг.
И радоваться так, когда
Звенит от трелей дом.
О чем бы там не пелось им,
Но правда в том,
Что мы и рады их весне,
И все-таки грустим —
Ведь гнезда вить и покидать
Так просто им.
Страх возвращения
Они научились вещи простой:
Всегда, возвращаясь ночью домой,
В пустое жилище, издалека,
И в холод нетопленого очага;
Подолгу ключами греметь над замком
И тем сообщить о приходе своём
Незваному гостю, что мог бы зайти,
Покуда хозяева были в пути:
И знали, что лучше дверь подержать
Открытою, прежде чем свет зажигать.
Улыбка (с ее слов)
Мне не понравилось, как он ушёл.
Ну и улыбка! Был скорее зол,
Чем весел он. Ты видел? Зол, что мы
Могли ему лишь ломоть хлеба дать.
Ворюга, понял: мы и впрямь бедны.
Наверно, оттого не стал он красть,
А мог бы. Или, думаешь, успел?
Подшучивал над тем, что поженили
Нас рано. Он-то уж хотел
Нас видеть стариками иль в могиле.
Да и ушёл ли он, глумливый черт?
Что если затаился где-то, ждёт?
Повторяющийся сон
Кляла проклятую сосну,
А та скреблась в окно
Их спальни и просилась в дом,
И пробиралась в сон.
Казалось, будто лапы к ней
Тянулись. Но была
Сосна слабее птахи
Пред тайною стекла.
И так и не проникла внутрь,
Из них двоих — она
Напугана все тем же сном —
Что натворит сосна.
Порыв
Так одиноко, страшно вдруг
Бывало ей,
А жили лишь вдвоём — не дал
Господь детей.
Дом приберёт — нет больше дел,
И нет подруг.
Она все с ним. Он пашет поле,
Иль косит луг.
Она сидит на брёвнах, молча
Тасуя щепки,
Иль напевает про себя,
Сжав губы крепко.
А раз — за сушняком — зашла
В такую глушь,
Что не расслышала, как звал,
Аукал муж.
И не откликнулась в ответ,
И к дому не пошла.
Брела куда-то и, устав,
Во мху легла.
Искал он долго, все не мог
Забыть о ней,
И спрашивал у всех: родных,
Чужих людей.
Распались узы так внезапно
И так легко.
И понял он, что кроме смерти,
Есть и другой исход.
Уильям Карлос Уильямс (1883-1963)
В сегодняшней американской поэзии у Уильяма Карлоса Уильямса больше последователей, чем у Элиота или Паунда. Он родился и умер в городке Розенфорд, штата Нью-Джерси. Отец приехал в Америку из Англии, а мать — из Пуэрто-Рико. Сам он всю жизнь работал врачом.
Как и модернисты, он отвергал старые стихотворные формы: рифмы, размер, ссылки на мифы. Считая, что поэтический язык исчерпал себя, он обратился к простому разговорному языку, как средству выражения и провозгласил, что «нет идей, кроме как в вещах».
Ощущая себя революционером в искусстве, Уильямс вёл вполне буржуазный образ жизни: длинный рабочий день врача, семья, дом в пригороде. Несмотря на отсутствие времени, был необычайно продуктивен: помимо многочисленных сборников поэзии, выпустил три книги новелл. Основное произведение, поэма «Патерсон», из пяти книг, писалась на протяжении 1946-1958 годов. В ней он попытался воссоздать символический образ Америки. Поэма написана свободным стихом, в который вкраплены фрагменты прозы и критические заметки. Несмотря на новаторство, лучшие его стихи сочетают свежую образность с традиционной лиричностью.
Причитания вдовы весной
Печаль — теперь мой луг,
где свежая трава
пылает, как и раньше,
но холодным пламенем,
что в этот год меня сжигает.
Тридцать пять лет
жила я с мужем.
Слива покрылась
белыми цветами,
и ветви вишни
в подвенечном платье.
Кусты окрасились
в лиловые и желтые тона.
Тоска же в моем сердце
все сильней:
весна была мне радостью,
а сегодня взглянула —
отвернулась в забытьи.
Сегодня сын сказал мне,
что в лугах у края леса
все деревья в белом.
О, как мне хочется
пойти туда,
упасть в болотный ил
и утонуть в цветах.
Разбудить старую женщину
Старость —
это полет маленьких птиц,
мельтешащих
меж голых веток,
покрытых снежной глазурью.
Обретая и теряя,
борются они
с яростным ветром.
Но что это?
Стая отдохнула
на негнущихся стеблях.
Снег покрылся
шелухой от семян,
а ветер
ослабел от их свиста,
сулящего изобилие.
Охотник
В ярких проблесках
и сумрачных тенях июля
дни, перетекающие друг в друга,
кажутся неподвижными,
полными белок и пестрых птиц,
легко порхающих
вдоль ветвей.
Кто им прострелит грудь или голову,
чтобы трубы возвестили победу?
Никто.
Стареют и те, и другие.
И будь уверен:
ни один лист
не взлетит с земли,
чтобы вновь срастись с ветвью.
Сжигание рождественской зелени
Их время прошло. Поверженные,
сломанные и брошенные в огонь —
они шипят.
Праздник окончен —
они горят, разбрасывая иглы.
Кровавые языки пламени
пожирают хвою,
оживляя пепел.
Потом ослабев,
огонь превращается
в горящий пейзаж.
Зимней ночью мы
подошли к деревьям:
жесткому остролисту,
бальзамину и тсуге.
В глухой темноте,
в самый морозный час
мы срубили
зеленые ветви,
чтобы исполнить обряд.
И над дверными косяками
и окнами
повесили венки,
сплетенные из ветвей,
украсив их
бумажными колокольчиками
и красными лентами.
На камине соорудили целый лес
и поставили стайку белых оленей
меж ветвей тсуги,
как если бы
звери бродили в зарослях.
И все это казалось нам правильным.
Но их время истекло.
Освобождение! Комната опустела.
Мы запихали ветки в камин
поверх обгоревшего полена,
косящего распухшим глазом.
Огонь подхватил их,
а мы стояли, заворожённые.
Зелень — это утешение,
обещание покоя,
защита от холода
(хотя мы этого не сказали),
Зелень
(наверное, сказали) —
это там,
где прячутся птахи
и возносят свои жалобные,
призывные песни;
их защита
от дождя и ветра.
Провисшие под тяжестью снега
ветви ели —
какое преображение!
Огонь снова вспыхнул.
«Отступники», — послышалось,
когда языки пламени
стали пробиваться наружу.
В челюстях огня
зеленые ветки вспыхивали,
оживали на мгновение и исчезали,
теряясь в памяти.
В узком жерле камина
возникал мир —
черные и красные
горы,
и белый пепел —
первобытный ландшафт
кипящей лавы.
И мы — заколдованные,
затаившие дыхание свидетели —
как если бы и в самом деле
оказались посреди
этого огненного стада.
Луиза Боган (1897-1970)
Американский поэт и критик, в 1945 была назначена поэтом-лауреатом США и стала первой женщиной, удостоенной этого звания. С 1931 по 1970 сотрудничала с отделом поэзии журнала «Нью-Йоркер». Отдельными книгами вышли «Избранная критика — поэзия и проза» (1955) и «Алфавит поэта: Размышления о литературе и призвании» (1970). У.Х. Оден считал Луизу Боган лучшим из американских критиков, писавших о поэзии. Она также автор шести сборников стихов, большая часть которых написана между 1920-1940 годами. Ее «Collected Poems, 1933-1953» награждены премиями Буллингена и Академии американских поэтов.
Картография
Когда ты спал,
Я видела чертежик
Вен и артерий,
Прочеркнувших кожу.
Как жилки по листу,
Во всю его длину
Текли неровно, мерно,
Извилисто и смертно.
Я различала на твоей руке
Припухший узел, жесткое тавро
Той жизни,
Что связала нас в одно,
Подобно карте рек,
Соединивших нас,
Струясь над судьбами —
Сокрытые от глаз.
Кассандра
По мне, так всё единo, и всё глупо.
Срываю маски с гордости и страсти.
Не вызреет дитя у этой плоти,
Лишь песня, как крыло, рвёт грудь на части.
Опять безумие мой глас избрало,
Опять меня — и не спастись — на эту долю:
Разгневанное небо над людьми восстало,
А не земля слепая, где могилы роют.
Стрекоза
Ты состоишь из ничего,
Только огромные глаза
И сдвоенный вагончик,
Чтобы пребывать вечным движением,
Неутолимым голодом
И цепкой любовью.
Ты — перемычка воды и воздуха,
Земля тебе противна,
А свет касается едва — включить сияние
На крыльях и на тонком тельце.
Ты хищница с двойным рожденьем,
Слоишься жарким полднем —
Не вычислить тебя и не поймать.
Стрелой ныряешь в тень,
И растворима тенью.
Когда же ветры, наконец, уложат травы,
Твой замысел, узор завершены.
Ты опадаешь
Вместе с шелухою лета.
Знание
Знаю теперь,
Как недолго страсть
Согревает сосуд-плоть,
Как легко этот дар украсть.
Лежу здесь одна, учусь
Y деревьев вокруг —
Как бросают долгую тень,
Как издают легкий звук.
ПЕРСИДСКОЕ
I
Не хочу я больше знать жутких дебрей
И глубин твоих джунглей,
Знать, откуда вдруг леопард прыгнет,
На каких бесплодных лианах
Прячутся и живут твои змеи.
Я обитаю в широтах умеренных —
Кукуруза и виноградники —
Где светло и прозрачно,
Где рокот воды отраден.
Дни проходят под легкой тенью,
По ночам восковая луна на исходе.
Мотыльки вечерами кружат,
Утром голуби нежно воркуют.
Лишь стемнеет — светлячки заморгают.
И сияние
Небесное и морское.
Зелень здесь темнее ночи,
День пятнает больше, чем солнце
То, что зову моей плотью.
II
Я рыдала с весенней грозой,
Обжигалась жестокостью лета.
Нынче, слыша треск ветвей и ветер,
Знаю, что мне зима обещает.
По равнине охотники мчатся,
А в саду постепенно темнеет.
Они принесут домой трофеи —
Умирать, истекая кровью
За плетеной решеткой шпалеры,
Где фонтан с изумрудной водою.
И бассейн о семи углах,
Как мое сердце.
Все обратили в сокровище
Как янтарь невесомое,
Полупрозрачное как смородина,
Темное как шипы у розы.
Где же тут мерцание зла?
Это раковины перламутра,
Дикой птицы быстрая трель.
Я, невинная, отнесла свою ношу на волю,
Умудренная, сложу свою мудрость к цветам.
Что ж, прощай,
Прощай (и прости)!
Слишком многое приходилось любить,
Столько я любить не смогла.
Что-то проглядела.
Искала — и не нашла.
Чья вина?
Пусть осядет на дно бокала,
Когда осенью будешь пить вино.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer11/mizrahi/
