«Здравствуй, Миня!
Пишу, потому что по телефону ты можешь поторопиться ответить, а тебе нужно хорошо подумать. Дело вот в чём: мы с папой решили от Любани отказаться. Жаль безумно, но сил больше нет. У меня радикулит, у него почки. Документы, напоминаю, оформлены на тебя. Если согласен, привези доверенность. Да и не видались давно. Так что приезжай непременно до двадцатого августа. Целуем. Мама-папа».
– Умилительно! – сказал Дмитрий своему приятелю Стефану. – Мать пишет «Любаня» без кавычек. Как про больную родственницу, а не про старую клячу – пардон, старую дачу.
– Что, так станция называется – я забыл?
– Нет, так её окрестила бабуля Ада Андреевна, для меня – Буля. Она дачу затеяла в условиях тотального дефицита, кровью и потом возвела, а выстраданное – оно самое дорогое. И мне Любаня мила. Помнишь, всей кодлой наезжали? Обед в беседке…
– Обязательно окрошка с домашним квасом, – подхватил приятель.
– Картошка разварная, пупырчатые колючие огурчики из парника… Плотвичка в пруду… Пивко тайком… Рубенсовская дева на соседской даче… Нирвана!
– Была нирвана, пока твоя матушка мне от ворот поворот не дала. Почему – не знаю. Если честно, до сих пор обида.
– Не бери в голову! Слушай, давай махнем, а? Продавать Любаню надо, сомнений нет. Бизнес на бабкины бабки подтолкну.
– Замётано! – неожиданно легко согласился приятель. – Только вот что: жив дедов магнитофон? И плёнки?
– Помню, плёнки вешали на деревья ворон пугать. Но вообще-то в нашей семье старьё не выбрасывают. Так что маг и уцелевшие пленки в твоём распоряжении. Но для истории ценного там – ноль. Дед, особенно поначалу, когда привёз маг из Японии и даже в городе он был редкостью, писал всё подряд – застолья, агушки младенческие, интеллигентский трёп. Он наигрался – взялся я, вскорости тоже опостылело. Тебе-то эти реликты на что сдались?
– Идейку одну надо проверить, – по лицу Стефана скользнула тень усмешки.
В электричке они почти не разговаривали. Им довольно взгляда или пустяшной реплики: неразлучны с молочно-восковой спелости. Классически разные. Дмитрий, он же для родителей – Миня, для приятелей – Митрий, первым бросался в глаза. У него всего в избытке: слегка оплывшего тела, неуёмной гривы, баса, жестов, улыбок по поводу и без повода. Большое всегда кажется надежным, поэтому женщины к нему тянулись, ушлые работодатели – и те клевали на его неординарный экстерьер. На самом деле в свои двадцать восемь Миня оставался, если судить по строгости, полуфабрикатом. Родители хоть доставали его проповедями о том, что пора, пора взрослеть, но соломку дитяте подстилали, оттого он мог себе позволить долго и отнюдь не мучительно искать самого себя. На чётвертом курсе бросил истфак, в детском театре изображал медведей, чудищ заморских и прочих громогласных тварей, подмастерьем краснодеревщика трудился с полгода. Женился-разженился, оставил дочку. Сейчас вроде зацепился в рекламном агентстве. Даже собственную контору вознамерился отпочковать, дело было за малым – не на что.
Вот уж кто надёжный, так это Стефан. В детстве вокруг него клубился смерч дворовых драк. Мать приходила в отчаяние, учителя за уши его тянули в надежде, что возьмётся за ум башковитый хулиган. И вот что значит во время понять: мохнатой лапы нет, пробиваться придётся самому. Он обстругал себя, отсёк от характера всё лишнее, как Роден от своих скульптур. Теперь Стефан Ловчик – инженер, у него двухкомнатная семейная крепость в кредит, умная, но послушная жена. Получил даже престижную премию за разработку какой-то звуковой аппаратуры. Однако симпатий, как ни странно, Стефан у окружающих не вызывал. Отчего? Виновата, наверное, бабка шляхетского роду. От неё горделиво-петушиное вздергивание головы, усмешка одним уголком рта. Про таких говорят: «Глянет – молоко скиснет». От бабки – и имя с претензией, причём называла она его «Стэфан». А Миня называл его Стёпкой.
Приятели, вроде, знали друг о друге всё. Но сейчас, клюя носом под песню колёс, бесконечную и однообразную, как у акына, Митрий не догадывался, что штуковина размером с телефон, которую Стефан вёз в спортивной сумке, являла собой ещё не доведенную до кондиции, но принципиально новую звуковую систему…
Август с сентябрьским привкусом по-хозяйски распоряжался в садоводческом товариществе «Математик»: брызнул красным по тугим щекам яблок, придав им товарный вид, сбил спесь с гладиолусов, остановил уставшую расти траву. Набухшие тучи он исправно стирал с акварельного небосвода, чтобы бюджетники успели пополнить запасы кабачками размером с доброго поросёнка, помидорами-последышами, огурцами-переростками.
Шагая по утрамбованной дорожке, приятели с любопытством замечали, что всё окрест изменилось. Часть домов вообще пустовала. Челюсти замков под пластмассовыми бутылками намертво сцепила ржавчина, ставни перекосились («Будто покойнику глаза закрыли», – подумалось Мине), флора обезумела от свободы. На иных участках ещё копошилась возле щитовых домишек профессура в залатанных вельветовых пиджаках, спортивных штанах с белыми лампасами и дачной унисекс-обуви – кроссовках («уходящая натура!»). Но словно по мановению всевластного природного диктатора выперли из земли, как выходят на поверхность валуны в Прибалтике, крепости дурной готики или чуждые скромному пейзажу бессовестно-белые, словно из американских фильмов, коттеджи («приходящая, чёрт-те дери, натура!»). Какие тебе грядки! Бархатные лужайки, по которым ландшафтные дизайнеры продуманно-небрежно раскидали купы цветов…
Стефан проскрежетал:
– Взрывчаткой бы их в хорошем тротиловом эквиваленте!
– Зависть – чувство, свойственное неимущим эпохи прожорливого капитализма, – упрекнул Митрий не столько друга, сколько себя.
Он отодвинул щеколду калитки. Никто гостей не встретил. Под крыльцом оказались опутанные паутиной ключи. Митрий отпер дверь. Показал Стефану нужные коробки, а сам осторожно спустился по ступенькам. С них он когда-то грохнулся, вывихнул запястье, поэтому до сих пор остерегался. Ему не терпелось осмотреть усадьбу, которую не видел с весны, когда перевозил родителей.
Довольно было одного взгляда, чтобы понять – Любаня «занехаена». Миня любил ввёртывать это вкусное украинское слово: нехай, мол, как идёт, так и ладно. Бешеная сила сорной травы задавила грядки и малинник, выворотила плитку на дорожках, расщепила доски крыльца, выпила соки из деревьев. Даже самая мощная и щедрая яблоня сумела вырастить на сухих ветках лишь три плода с детский кулачок. Да, Буля в гробу перевернулась бы. Родители, а точнее, мать, потому что отец привлекался к хозяйству лишь в случае крайней нужды, делали только неотложное, а сейчас, видно, и того не могут.
Надо, надо отдавать Любаню в хорошие руки. Но сколько же с ней связано, бог мой! Здесь случилась их со Светкой брачная ночь – гораздо раньше официальной. Живо, всей кожей, вспомнилось Мине: он голышом выскочил тогда охолониться и застыл – так низко висел крупный жемчуг мерцающих августовских звезд…
Приятель тем временем осматривался в доме. Он находил то, что запечатлелось в его мальчишеской памяти. Тогда здесь командовала бабушка Ада. Стефан вспомнил, как они тайком хихикали над её окриком: «Дети, мне холодно, наденьте куртки!» Но она же тайком совала им в карманы конфеты «Мишка на севере» и козинаки… Гость увидел, что на веранде стоит, как и прежде, её накрытое ветхим клетчатым пледом кресло, а на полочке – рукоделие и очки. После инсульта Ада не поднималась с кресла. «Терпеть ненавижу», – отзывалась она всю жизнь о дамских занятиях, но врачи велели разрабатывать руку, и Миня с приятелем соорудили эту полочку, проволокой прикрутили к подлокотнику.
Утварь комнаты Стефан с присущей ему точностью формулировок назвал для себя овеществлёнными пластами быта советской интеллигенции. Мосоловы, как и весь их круг, презирали «мещанский» уют. Подтверждением тому стоял перевезённый из квартиры стандартный шкаф из древесно-стружечной плиты, стулья без архитектурных излишеств, простой диван, такой же, как в коммуналке у матери Стефана. Богатством считались только толстые журналы, которые сейчас пылились в стопках, туго перехваченных проволокой. «Сами задушили свободу слова», – с иронией подумал гость о хозяевах.
В более поздние времена на дачу, как нетрудно было понять, скидывали ненужные дары. А они не хотели уживаться друг с другом: бронзовый подсвечник и дымковская игрушка, венецианская вазочка и Дон Кихот каслинского литья, проектор в дерматиновом футляре и затейливое бра. Современный «слой» – компьютер последнего поколения, на котором работал отец Митрия – преподаватель математики Евгений Львович Ланговой. «Можно ли бесстилье считать стилем?» – размышлял Стефан, оглядывая интерьер. Однако пора было браться за дело. Он распаковал картонные коробки. В одной нашёл магнитофон, в остальных – без разбору наваленные бобины с плёнками.
– Давно ждёшь, сынок? А у меня масло кончилось, пришлось бежать в магазинчик. Ты Леську не привёз?
Через путаницу душистого горошка пробиралась Нателла Муратовна. У Мини дрогнуло сердце. Как она изменилась! Левую ногу переставляла с трудом, словно вытаскивала из глины. С лица, по нездешнему броского – вся в своего отца, осетина – словно кто-то стёр смуглость. Бабушкина стёганая жилетка совсем её опростила, а ведь одевалась матушка всегда полубогемно, с замысловатыми шарфами и шалями, поскольку вращалась в театральной среде. Миня упрекнул себя, что, привыкнув видеть родителей в порядке, он не обременял себя мыслями о них. А они явно сдали.
– Куда ты папаню дела? – прогудел он нарочито весело.
– Статью повёз. Давно ждут, да его прихватило – разогнуться не мог, называл себя равнобедренным треугольником. Ты же знаешь папу, ему только дай похохмить… Но, вообще-то, ему здесь работается в удовольствие. Никто не звонит, мелочные дела в городе остались.
Она увидела Стефана, нахмурилась, но виду не подала:
– Идите в кухню, кормить буду.
Наскоро перекусив – обедать решили, когда вернётся отец – они втроём устроились в гостиной слушать записи. Нателла и сын были не прочь вспомнить былое, а гость вообще уже весь изнервничался.
Приладил магнитофон, воткнул в тройник свою штуковину. Если бы знали хозяева, какая дрожь мешала его пальцам!
Тренькнула гитара, хриплый голос надсадно завёл: «А в Ленинграде том – Обводный канал, а там маменька жила с папенькой, называли меня лапонькой, не считали меня лишнею, да им дали обоим высшую, ой Караганда, та Караганда…»
– Ма, обалдеть! Дед с Булей что, шестидесятниками были? Диссидентами?
Нателла неохотно, но всё-таки раскололась.
– Не только они. Мы с Евгением тоже, нам ведь уже по двадцать было. Настоящие диссиденты, конечно, на Колыме по краю смерти ходили, а мы так, кухонные бунтари. Читали самиздат, злые пародии писали. Между прочим, умные люди за этим столом собирались. Даже Синявский и Даниэль. Слава богу, стукача среди нас не было…
– Вы кроме этих куплетов низкопробных ничего не слышали? – бесцеремонно перебил её Стефан.
– Нет.
– Слушайте снова.
Когда хрип барда оборвался, выплыли шорохи, мягкий гудок электрички, захлёбывающийся смех ребенка... Вдруг:
– Ты вчера ела кисель, а с ложки текло по подбородку. И я понял: наш брак – ошибка. Мы оба обманулись. Менять ничего не хочу – дети, но ты вольна…
– Выключи! – крикнула Нателла.
– Ма, это дед? – изумлённо протянул Миня. – Я думал, они с Булей идеальная пара.
Мать помолчала, потом решилась:
– Отец был интеллигентным человеком, – горько усмехнулась она. – К тому же, профессор Мурат Мосолов не мог уйти из семьи – партком ждал такого компромата с жадностью гиены. Да и притёрлись они. Отец ни во что не вмешивался. Работал, работал…
– Ни фига себе! А ты знала?
– Догадывалась, – запинаясь, сказала мать, будто сама была в чём-то виновата.
– А меня они пилили, когда я от Светки ушёл. Кстати, кто же это записывал? Неужели сам дед? Зачем?
– Давайте ещё послушаем, – вмешался Стефан. Он был удивлён не менее друга, но совсем по другой причине.
– …Степановну-то видала нонче? Ну, прям гроб и крышка с музыкой.
– Бабка Разуваева молоко принесла, – узнала Нателла.
– Так я ей: тверёзый он к тебе на четырёх костях приползёт…
– Кому нужно было такую белиберду записывать? – раздражённо бросил Миня.
И тут Стефан его огорошил:
– Это никто не писал. Маг отключен.
В комнате зависла тишина.
– Не думайте, что у меня башню снесло, – запинаясь, произнёс Стефан. – Я считал, мой аппарат, я назвал его кетчер, от английского «catch» – просто более чутко улавливает звуки. На магнитофонных записях он при воспроизведении расширяет звуковое поле, как мы слышали на песне. Но сам в разных помещениях пишет по-разному. В нашей новой квартире в панельном доме он только четко пишет то, что звучит. А однажды я случайно включил аппарат у Федьки, он живёт в старом кирпичном доме. Вдруг что-то зашуршало, я уловил отдельные слова… Ещё раз прошу: не держите меня за шизика, но мне кажется, стены впитывают звуки и сохраняют, а аппарат их выявляет. Логично предположить, что в старом, обжитом деревянном доме «впитываемость» стен больше. В чём мы только что убедились!
– Не морочь голову! – разгневалась Нателла.
– Кончай, Стёпка, лапшу на уши вешать! – добродушие сползло с лица Мини. – Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
– Ошибаешься. Несколько лет назад я прочитал статью норвежского физика Юлафссона. Он утверждает, что египетские пирамиды построены так, что их стены консервируют звуки. Он улавливал своей аппаратурой колебания и преобразовывал в слова. Но египтологи пока не могут их расшифровать. Устройство аппаратуры, естественно, не разглашается. Выходит, я сделал такой же аппарат?
– Это ещё надо проверить!
Стефан снова включил кетчер.
– Возьми, ну возьми, – в неокрепшем баске Мини, прорезавшемся сквозь шорохи, далёкую музыку и писк, слышались нотки униженности. – Продашь, ты же умеешь, а я нет.
– На кой мне дьявол эти серёжки? – лениво протянул тягучий мужской голос. – Живую деньгу гони!
Секунда молчания, затем – странный звук, то ли вздох, то ли стон… Щелкнул тумблер. Миня побагровел. Мать схватилась за сердце:
– Ты? Мои серьги! Что ты за них получил?
Сын безвольно оседал на стуле. Молчал. Потом вымучил:
– Травку… Обещал всей компании. Но ты, мам, не думай. Мне не понравилось.
– Ты же сказал, что Стёпа их стащил!
– Вот почему, Нателла Муратовна, вы мне от дома отказали! – дошло до Стефана.
Он бросился к поникшему Митрию.
– Сволота! Как врежу!..
Тот прикрыл лохматую голову руками:
– Ну, подонок я, подонок! Что мне теперь, харакири сделать?
– Пошёл ты! – отмахнулся приятель. Он помолчал.
– Где ты разговаривал с этим хмырём?
– На веранде. Там никого не было. Но я не верю, не верю в твою технику! Ты что-то подтасовал!
– А мне иногда приходит в голову мысль, что дом всё помнит, всех помнит, – неожиданно призналась Нателла. – Почему бы не признать изобретение Стефана? Наука стремительно развивается.
– И ты туда же! – с досадой бросил Митрий.
– Давайте перепроверим, – сказал Стефан и снова включил магнитофон.
– …берёт верх пристрастие к высокому слогу. Всё чаще государство именуется державой, русский мужик – хлеборобом, винтовка – мечом. Аллегорические фигуры…
– Это я читаю нашему кружку статью Андрея Синявского «Что такое соцреализм», – вымолвила Нателла. – Да, мы это записывали.
– И чего вы, диссиденты, лезли на рожон? – вспылил неостывший Стефан. – Высокими лбами о каменную стену! Свои жизни губили, близких делали несчастными! Чего вы добились?
– Берлинская стена тоже каменная была, а рухнула, – задыхаясь от обиды, выкрикнула Нателла.
– И что мне с того? Я ещё успел прыгнуть в последний вагон, получил фундаментальное образование – заметьте, бесплатное! А на высшее для сына мы с женой уже от себя отрываем, копим.
Миня только морщился, не любил он политические диспуты. Снова врубил магнитофон:
– Они мне: «Андревна, мы доски заныкали, а вывози сама». Институтские строители. И шифер обещали, – кому-то шептала бабушка.
Нателла переключилась:
– Скажи, сын, спасибо бабуле за ваше счастливое детство в Любане. Тебя она любила. Это со мной она непонятную войну вела. Сама при её-то способностях выше лаборанта кафедры не поднялась, а меня насильно тянула в заоблачные высоты. Увы – не получилось. Всю жизнь я при театре. Мне нравилось. Помнишь, Женю Евстигнеева с Галей привозила? Какой был чудный вечер у костра! Но мама считала меня предательницей.
– Почему же она не поднялась в заоблачные высоты?
– На защите её разнёс оппонент, профессор соседней кафедры Мурат Мосолов. Чёрных шаров оказалось больше. Ада подкараулила его в лаборантской за шкафами и дала пощечину. Это было так забавно, что кончилось свадьбой. Ну, дети, обихаживание мужа, работа. Дача вообще целиком была на ней. Я, каюсь, ленива была и нерасторопна. Приеду – раскладушку на солнце, новый роман… Только после её смерти поняла, как надо землице кланяться, чтобы она рожала. И к Любане я привязалась. Честно говоря, не представляю, как расстанусь.
– У Були ко мне претензий тоже было навалом. Вот к кому она действительно неровно дышала, так это к моей Леське. Не забуду: когда Буля после инсульта уже не поднималась с кресла и говорить не могла, Лисёнок вечно сидела возле. Прически ей делала, бусы надевала, в общем, такой фамильярности Буля никому не дозволяла.
– Да, – подхватила мать. – Только правнучка её и понимала. Прижмет ушко к её рту и выдаёт: «Буля малосольный огурчик хочет». Или: «Буля сказала, завтра Петрович придёт!» Летом они всегда были здесь. Может, потому Леська, слава богу, не подвержена простудам. Если уж честно говорить, взвалили мы на маму все проблемы. Она не жаловалась, тянула. Но надорвалась. А смерть отца её доконала. Корю я себя, корю…
– Ма,– задумался Миня. – Может, она только играла счастливую профессорскую жену? Жить с человеком и знать, что он тебя не .любит… Я на такое не способен, не способен! И ещё – знаешь, о чём я думаю? Её недолюбили, потому и она нас недолюбила.
– Ах, сын, любить – не значит мурлыкать и облизывать. Да, мама была жёсткой. Да, требовала от нас много. Но потому, что хотела нам добра. Мне, наоборот, хотелось дать тебе ласку, которой я не дождалась от мамы. А что получилось? Недоросль, прости за прямоту.
– А по-моему, если любят – ничего не требуют. Принимают, как есть! – неожиданно страстно сказал Стефан.
Нателла вдруг увидела его в новом свете. Вот тебе и сухарь! Сколько же всего в каждом человеке намешано! Хороший, плохой – всё относительно, поди разберись…
На пороге возник Евгений Львович. Просто удивительно, до чего он был похож на своего тестя. Не лицом, а характером и даже судьбой. Сначала ходил в дипломниках у Мурата Сослановича, затем в аспирантах, потом оказался коллегой – доцентом на той же кафедре. В семью Мосоловых вошёл как-то незаметно, естественно.
– Привет, молодёжь! Что, ностальгируете? Жена, перекусить бы. Я сёмги привёз, будем вечером гудеть, да, пацаньё?
Когда родители удалились, Стефан с нетерпением бросился к аппарату. Миня молчал, он ещё не сбросил с себя груз вины. И вообще – столько всего сегодня навалилось! Такую спящую собаку Стёпка разбудил!
Щёлкнул аппарат:
– …выше моих сил. Ну почему меня к нему тянет? По возрасту – отец, лысеет на глазах, ростом не вышел. А как улыбнётся, морщинки в углах глаз соберутся – такая доброта из них! Нет, подруга, Минька не в него!
И опять – тихий стон где-то в стороне, всхлип.
– Митрий, с табуретки не грохнись, – не без издевки произнес Стефан, в котором ещё клокотало желание отомстить. – Только не говори, что не знал, что Светка на Евгения Львовича запала. Мы-то догадывались, почему ты от неё слинял.
Миня вскочил:
– Чтоб ты провалился со своей хреновиной! Ушёл я из-за светкиного ора. А у них ничего не было, не было!
– Это известно. Ладно, брось, – протянул приятель. – Ушёл и ушёл. Может, к лучшему. Ты лучше вообрази, какие перспективы открывает кетчер. Археология, психология, криминалистика…
– Шпионаж, камера пыток, – мрачно продолжил Митрий. – Ну ладно, я подозреваю, что мать не хочет отца этим нагружать. Пока их нет, давай ещё.
Они долго экспериментировали. К магнитофонным записям кетчер добавлял всё звуковое пространство окрест: возникала полифония ушедшей жизни. Бревенчатые стены, как оказалось, впитали отрывки важных разговоров, пустяшных перебранок, случайных реплик, песен, плача новорожденных, философских бесед, тайных откровений. Миня со жгучим интересом узнавал, что Буля – кто бы мог подумать? – глубоким чувственным голосом пела романсы; что сестра Ксана сама уговорила мужа уехать в Австралию, а не он разлучил её с родиной, как считалось; что мать с отцом не решились завести третьего ребёнка. Какие минуты жизни хранили стены, был ли в этом отборе какой-то принцип – непонятно.
Они не заметили, как вошла Нателла. Она безумно волновалась.
Все они обратили внимание на то, что самые неприятные, тяжёлые разговоры заканчивались идущим со стороны мучительным стоном. Странно!
Иногда внятные звуки не проявлялись, но стены сами по себе скрипели, шептались, охали, вдыхали и выдыхали – словно в них прерывисто бился пульс, как у больного-сердечника.
– Стенокардия, – с мрачным юмором поставил диагноз Митрий. – У Любани стенокардия.
А Нателле казалось, что Любаня изнемогает – то ли от старости, то ли от тяжести накопившегося в стенах духовного багажа.
– Мама, не пугай меня! – вдруг отчётливо раздался нателлин голос. Хрип, бульканье…
– Евгений, вызывай «Скорую!»
Опять тяжкий хрип, сдавленный стон.
Голос Евгения:
– Пульс исчезает!
Стон перешёл в парящий свободный звук, который становился всё нежней, тоньше, выше. Вот словно бабочка о стекло стукнулась, и тишина…
Стефан нажал на кнопку.
Миня ерошил кудри, мать похолодела.
Когда все чуть-чуть пришли в себя, Нателла, никогда не верившая в силы небесные, тихо, с болью, произнесла:
– Это отлетела мамина душа. Мама не могла говорить, но душа её стонала, болела за нас.
Миня с приятелем, потрясённые, и слова не могли вымолвить.
Появился Евгений Львович с тарелкой жареной сёмги. Сын достал из рюкзака коньяк. Нателла – она ещё не пришла в себя – молча накрыла на стол. Вынула из ящика доверенность. После недолгих колебаний Миня подписал.
Выпили. Помолчали.
– Хороним Любаню, – до ужаса спокойно сказала Нателла.
– Ладно, мать, – Евгений Львович приобнял её. – Ещё Толстой задался вопросом – сколько человеку земли надо…
– А советское государство ответило: шесть соток, – недобро пошутил Миня. – Сейчас Светке звякну, она вроде покупателя нашла.
Он вышел на крыльцо.
В трубке раздался деловой голос бывшей жены. Вдруг его перебил детский – с тихим отчаянием:
– Папка, ты Любаню продаёшь?
Эхо в мобильнике накатывало на звук, и Дмитрию слышалось: «продаёшь, предаёшь»…
Он огляделся. Отработавшее дневную смену солнце падало за кусты смородины. Травяные джунгли померкли, от них тянуло холодом, но желтизной и фиолетом полыхали астры на пригорке, и он казался ладьёй, которую несёт в темноту уходящей жизни.
«А может, нам только кажется, что жизнь уходит? Что безвозвратно уходят близкие? Может, они всё время разговаривают с нами, просто уху нашему не дано их слышать. Может, Стёпка каким-то образом усилил наш слух: внемлите!»
Что нужно делать, он не знал. Но знал: главное – захотеть.
Миня вернулся, потирая руки, крякнул:
– Ну, что приуныли? Жахнем ещё по стопарю!
Жахнули.
Вдруг Миня схватил доверенность, зажал её в зубах, как кинжал, и пошёл лезгинкой. Запихал бумагу в рот. Сжевал. Выплёвывая, подумал – весело и с отчаянной лихостью: «Накрылся мой бизнес медным тазом! Ни черта, прорвёмся!»
