«КИРИЛОВЪ» — последний роман А. Яблонского — одно из немногих явлений современной художественной литературы, погружающей нас в атмосферу Германии 30-х годов ХХ века. Это не исторический роман, хотя большинство действующих лиц — подлинные фигуры описываемой эпохи; их действия, суждения, судьбы достоверны и документально выверены. И это не притча о неизбежной повторяемости исторических коллизий. Это, скорее, попытка осмыслить и прочувствовать безысходность стремления адаптации общества и личности к кафкианской действительности, уничтожающей и общество, и личность; смысл и логику бытия.
Журнал публикует некоторые избранные главы роман, группируя их на три условные временные периода: примерно 1932–33 годы, 1934, 1938.
Раздел первый. 1932–1933
Evangelische Krankenhaus Königin Elisabeth Herzberge.
13 мая 1932 года.
Дорогой Толя, не удивляйся и не пугайся: это — я. Живая и относительно невредимая. И я — в Берлине! Причем пишу тебе, сидя на скамейке в прекрасном парке Херцберге, который находится в округе Лихтенберг — надеюсь, ты уже освоился в этом «грандиозном» городе, как справедливо уверяет Бедекер. Правду говоря, причины, заставляющие меня наслаждаться ландшафтами и этого чудного парка, и великого, блистательного, разгулявшегося, хотя и запущенного города (но, конечно, не в такой степени, как наш родной Петербург), — причины эти весьма грустного характера. Но! Могло и должно было быть значительно хуже и безнадежнее. Здесь все же есть какая-то надежда.
Твой адрес я не знала, но в «Руле» мне подсказали, что ты работаешь на обувной фабрике и что тебя иногда можно найти в «Бойцовском клубе» на Ноллендорфплац (как тебя туда занесло?). Не надо морщиться: «Руль» хоть и газета, по твоим меркам, «либеральная», но там — вполне порядочные люди (встретила там, кстати, Иосифа Владимировича Гессена — ты не можешь не помнить его по совместной работе в Политцентре при штабе Николая Николаевича Юденича, он — один из учредителей этой газеты). Главное же, они подсказали, где тебя найти. Надеюсь, ты получил письмо, оставленное в клубе на твое имя. Если захочешь меня увидеть, зайди как-нибудь в кафе «Леон». Это невдалеке от твоего клуба на той же Ноллендорфплац. Я там каждое четное число (кроме воскресенья) работаю с 6 вечера до закрытия.
Чтобы не ставить тебя в неловкое положение, скажу сразу: попала я сюда, в Германию (вместе с Димочкой, конечно), благодаря усилиям нескольких добрых людей, среди которых, как это ни странно вообще и как это ни покоробит твои принципы, — Саша Домонтович! Она, может быть, первая, кто протянул руку и помог моей беде. Ты знаешь, слышал, что Саша стала при большевиках большим человеком. И я никогда до нее бы не достучалась, если бы мой Димочка не водил дружбу с Женей Мравинским ещё во Второй гимназии, да и в Университет они поступали вместе. Короче говоря, я кинулась к Жене, он тогда работал в балетном училище аккомпаниатором. Женя стал очень нелюдим, весь в музыке, но на мою беду откликнулся моментально и пообещал, как только его двоюродная тетка заглянет в Россию, он «бросится к ней в ноги» и в честь памяти своей мамы и ее сестры попросит меня принять. Обещание он выполнил.
Вот написала эти строки и вспомнила наше чудное детство, юность. Кто мог представить, что все так обернется! У Игоря, кузена Саши Домонтович — ты его помнишь, он тогда стал знаменитым, модным поэтом-эгофутуристом — есть чудные строки:
Наш дом знакомых полон стай:
И математик Верещагин,
И Мравина, и Коллонтай…
Игорь сидит в своей Эстонии, в Тойле, хотя я и писала ему неоднократно, что это слишком близко и большевики раньше или позже, но приберут к рукам лимитроф. Он отвечал: «Надеюсь, я сдохну раньше…»
Короче, мадам Коллонтай меня приняла в один из приездов из своей Скандинавии, где она служит послом большевиков. Попасть к ней было делом не простым. Советский чиновник заметно отличается от старорежимного в худшую сторону: десять разрешений, согласований. В конце концов, допустили. Приняла в роскошном кабинете, но в домашнем одеянии: телогрейка поверх пеньюара. Сказала, что у нее есть пятнадцать минут, потом «должна одеваться». При всей своей сановности она не потеряла ангелоподобной внешности. Правда, «ангел» отяжелел, стал, если можно так сказать, чиновным ангелом. Слушала, отбывая повинность. Так и сказала: «ради Женечки вас выслушаю». Думала явно о своем. Но когда я объяснила причину умопомешательства Димочки, вдруг очнулась, уставилась на меня своими ясными глазами, замерла в каком-то оцепенении: «не может быть…». Русская баба в ней все же осталась, эмансипе большевичка из дворян не задушила в ней женского сострадания, что ныне — редкость.
Мой брат, как ты помнишь, незадолго до переворота бросил Университет и поступил в Водолазную школу в Кронштадте. Он с детства был увлечен идеей освоения подводного мира (Жюль Верн, которого ты ему подарил, сыграл не последнюю роль!), — идеей, которая с началом Великой войны трансформировалась у него в убеждение, что в нынешней и особенно в будущих войнах огромную роль будут играть водолазные войска и подводный флот. Всё было бы хорошо, если бы уже через несколько лет после ухода наших войск из Крыма его не направили в Севастополь. Какие там большевики производили работы, не помню, но после первого погружения Димочку и одного его товарища подняли в бессознательном состоянии. Откачали, но в разум они уже не вошли. Спустившийся за ними под воду пожилой и опытный водолаз позже рассказывал, что он увидел и что увидели мальчики. На дне стоял лес трупов. Большевики — тогда ими верховодила некая Надежда Островская, садистка и палач почище твоей Розы, — не желая тратить патроны, привязывали камни к ногам обреченных (а хватали всех подряд с подозрительными благородными лицами, хорошо одетых, с офицерской выправкой, священнослужителей, ВСЕХ не приглянувшихся) и сбрасывали их — живых! — в порту в воду. И стояли на дне эти несчастные — женщины, мужчины, многие были раздеты — с камнями в ногах, с частично объеденными рыбами лицами, с растрепанными колышущимися волосами, и вздымали руки, и покачивались, как от порывов ветра — подводных течений, а один священник — труп священника в рясе с широко раскрытым ртом и воздетыми к «небесам» руками, казалось, посылал проклятья. Вокруг трупов шныряли суетливые рыбёшки, покачивались вальяжные медузы. Ничего более жуткого в жизни не видел и представить не мог — сказал этот пожилой водолаз, пришедший в себя после стакана разведенного спирта.
Саша Домонтович, то бишь Коллонтай (она оставила фамилию Володи, давно уже ею брошенного), помогла. У нее были старые связи с германскими социал-демократами, когда-то была близка с Либкнехтом. Не буду утомлять подробностями, но через Клару Цеткин — старейшего депутата Рейхстага, лидера социал-демократов и пр. — удалось получить вид на временное жительство и устроить Димочку в Евангелическую клинику Королевы Елизаветы. Там надеются помочь. Уход отличный. Хотела в Шарите, но пока это трудно. Цеткин обещала похлопотать чуть позже. Забавно: когда я рассказала ей историю Димочки, она посмотрела прямо в глаза и сказала: «Это невозможно! Так поступали ваши белые. Но не коммунисты!» Однако — помогла…
Вот так. Если не побрезгуешь повидаться с протеже социал-демократки, буду рада тебя видеть. Очень рада.
Твоя Маруся.
***
Кирилов знать не мог, но чувствовал: что-то происходит в глубинах этого города. Подспудные, мощные процессы, накопление какой-то энергии — созидательной или разрушительной — скрытно происходили в недрах великолепного Берлина. Иногда ему делалось страшно и приходила мысль: а не двинуть ли в Париж или куда подалее. Но эта идея быстро улетучивалась, и не только потому, что в Берлине была Маруся, которая пусть и жила далеко от него, но всё же была единственной родной душой в этом чужом мире, к которой хоть изредка он приходил, оттаивал, оживал. Конечно, можно было уехать вместе с Марусей, но Димочка был привязан к Шарите, и ему там стало явно лучше — в Парижах ничего в этом плане не светило. Причина была иная: безотчетное чувство тревоги вытеснялось — сметалось предвкушением пьянящего восторга, тем предчувствием «упоения в бою», которое обычно предшествует смертельной дуэли, сражению, возможно, обреченному на поражение, любой бессмысленной живительной авантюре, всплеску подлинной жизни, которое вырывало его из рутинного, серого бессмысленного существования, прозябания. Хотелось начисто выбрить лицо, промыв его ледяной водой, подкрутить усы, восстановить идеальный пробор, и образ намыленной веревки мгновенно истаивал из его видений. Маруся, видя это его преображение, пугалась, но вида не подавала, лишь сжималась в нехороших предчувствиях, ожиданиях.
Берлин же был действительно прекрасен. Казалось, он вновь расцвел после унылой депрессии и упадка, и было это цветение пышно, сладостно, порочно, чрезмерно и обреченно. Это особенно чувствовалось в районе Ноллендорфплац, куда он попал совершенно случайно. Поручик фон Энгельгардт, с которым Кирилов сблизился в Сербии, расставаясь, посоветовал остановиться в районе Шёнеберг у этой «знаменитой и обворожительной плац» и добавил, игриво подмигнув, что там «жилье дешевое и не заскучаешь, там прэлэстно… Хотя ты, Толя, не из этой кампании». Толя тогда не понял в чем «прэлесть» Ноллендорфплац, но в том, что там действительно можно снять комнату относительно недорого, убедился сразу.
Работу он нашел довольно быстро. Платили на обувной фабрике скромно, но это была работа; добыть ее уже становилось редкостной удачей. Он это понял через пару лет, когда потерял ее. Ему было удобно и дешево добираться c Winterfeldtstraße до работы на автобусе. Помимо этого, у него образовалось довольно много свободного времени, которого абсолютно не было в Сербии, — там он вкалывал без выходных. Здесь же он мог после работы и в выходной осваивать новый для него мир, мир абсолютно неведомый, ошеломляющий, пугающий. Мир не Германии, не Берлина — мир Ноллендорфплац.
Уже на третий день пребывания в Берлине, едва устроившись, он вышел «вдохнуть свежего воздуха». Его взгляд остановился на куполе станции метро Ноллендорфплац в виде войлочной шапочки для заварного чайника. Это было симпатично. Позже, доживи он до выхода романа «Прощай, Берлин», вспоминал бы этот «чайный домик».
Затем пошел куда глаза глядят. Вышел на угол Мотцштрассе и Калькройтштрассе. Остановился у клуба «Эльдорадо». Так началось знакомство с новой вынужденной «родиной». Берлин — огромный город, в тот момент он по своим габаритам уступал только Лос-Анджелесу. Однако судьба закинула Кирилова именно сюда — к «Эльдорадо».
Тогда зайти в клуб он не рискнул. Вид входящих и подъезжающих немолодых дам странной наружности и юношей определенных наклонностей, знаменитых и начинающих актеров, престарелых вальяжных мужчин с неприлично толстыми кошельками и полунищих искателей приключений или покровителей обоего пола, — вид этой публики несколько ошеломил Кирилова, в прошедшей жизни подобных приключений не испытывавшего и не искавшего. Позже, освоившись, он несколько раз захаживал в «Эльдорадо». Удовольствия не получал, но с новой жизнью осваивался. Там он увидел «живую» Марлен Дитрих, она сидела буквально за соседним столиком. Вход и рюмка полулегального абсента стоили недорого. Для хозяина «Эльдорадо» важно было привлечь клиента, деньги он имел с дополнительных услуг. Здесь, помимо всего прочего, выступала труппа трансвеститов, которых мужчины в перерывах могли пригласить на танец. За особую плату, естественно.
Если пройти метров десять — пятнадцать от «Эльдорадо» по Калькройтштрассе, то можно было зайти в ночной клуб «Ла Гарсон». Там Кирилову делать было нечего (как, впрочем, и в «Эльдорадо», но по более веским причинам). «Ла Гарсон» был клубом лесбиянок. Так что Кирилов не зашел. А зря. Там когда-то танцевала (и прекрасно танцевала) Анита Бербер. В обнаженном виде. Она была, во-первых, любовницей Сюзи Вановски, хозяйки «Гарсона». Во-вторых же, без Аниты пряная жизнь Берлина была немыслима. Она была символом, звездой и любимицей германского декаданса. Кирилов видеть ее не мог, она ушла за год до его приезда: на гастролях в Дамаске у нее обнаружился туберкулез в последней стадии. Через месяц она умерла в Берлине. Однако Анита оставила в наследство ту невероятную культуру свободы гомосексуального андеграунда, которую вдохнул Кирилов и которая значительно позже завоевала мир.
На Калькройтштрассе — мир лесбиянок. Мировая столица этого жанра. Здесь выходили две еженедельные газеты, располагалось пять десятков баров и ночных клубов, среди которых блистали роскошью «Дориан Грей», «Верона Лаунж», «Виолетта». Двенадцать клубов «по интересам» удовлетворяли разнообразные запросы своих постоянных посетителей. По улице фланировали утонченные барышни, ища знакомства.
По соседству функционировало знаменитое «Кляйст-казино» — самый старый и почтенный гей-бар в Европе. Здесь процветала мужская проституция. С этим казино, как позже узнал Кирилов, был связан скандал, в центре которого оказался Рём. Скандал, поставивший точку в сомнениях Вождя. Впрочем, это было чуть позже. А пока начальник штаба СА приятно проводил время в Казино на Калькройтштрассе, мимо которого иногда прогуливался Кирилов.
Короче говоря, Кирилов выбрал удачное место для проживания. К его услугам, как и к услугам всех новичков, не определившихся в своих пристрастиях или наклонностях, был Институт сексуальных наук, основанный в 1919 году известным врачом-сексологом, исследователем гомосексуальности, одним из первых защитников прав сексуальных меньшинств Магнусом Хиршфельдом. Именно им была инициирована давняя 1897 года известная петиция, направленная против «параграфа 175» уголовного кодекса Германии «За разврат» (Unzucht), подписанная Альбертом Эйнштейном, Львом Толстым, Эмилем Золя, Германом Гессе, Томасом Манном и другими. В этом заведении, однако, не только изучали особенности сексуальности человека и вырабатывали методы его полового воспитания, но профессионально помогали определить, кому нужны девственницы, кому — розовощекие юноши, кому — пожилые фрау с кнутом, кому только две брюнетки с маленькими грудями, а кто тяготеет к самому себе. Однако Кирилов услугами Института полового просвещения не воспользовался, при всем том, что услуги эти были бесплатными. Он уже давно, с гимназии, определился со своими консервативными наклонностями. Он, лишь ознакомившись с достопримечательностями района Ноллендорфплац, сделал вывод: долго это не продержится. Если уж дело Мольтке-Хардена-Ойленбурга вызвало такой скандал в обществе, хотя его участники — гомосексуалисты были из ближнего окружения почитаемого и всесильного кайзера Вильгельма Второго, то ныне, во время мирового кризиса, в агонизирующей, пресыщенной свободой Веймарской республике должно рвануть. Раньше или позже.
Жаль было, что не успел посмотреть на Аниту — о ней ходили легенды. Она первая ввела в моду мужской смокинг и монокль как часть женского гардероба, Марлен Дитрих — вслед за ней. Два брака с мужчинами-геями, одним из которых был поэт, актер и выдающийся танцовщик — звезда экспрессионизма Себастьян Дросте. Их хореографические номера, в которых они порой танцевали обнаженные, такие как «Самоубийство», «Морфий» или «Ночь Борджиа», спровоцировали появление шедевров немецких кинорежиссеров-экспрессионистов. Кирилова сначала отталкивали эти фильмы своей атмосферой мрака, напряженного ожидания ужаса, тоскливой обреченности. Всего этого ему хватало в повседневной жизни. Но постепенно эта изысканно пронзительная культура стала его привлекать, завлекать, завораживать. Он стал тянуться к ней, как тянутся наркоманы к наркотикам, алкоголики к вину. Он хорошо помнил старый фильм Освальда «Зловещие истории» с Анитой или ее танцевальный эпизод в знаменитом фильме Фрица Ланге «Доктор Мабузе, игрок»; особенно впечатлил его короткий документальный фильм, запечатлевший скандальный номер «Пляски ужаса, порока и экстаза». Во время исполнения этого номера, как рассказывали, публика приходила в совершеннейшее неистовство, многие бились в истерике, ломали мебель… Видеть ее на сцене Кирилов не мог, но на экране она по-прежнему блистала, оставив потомству двадцать два фильма со своим участием. Однако главное место в легенде «Анита» занимал ее эпатажный стиль бытия, она была героиней скандальной хроники Берлина 20-х. С восторженным недоумением рассказывали, как появлялась «наша Анита» на улицах или в магазинах в соболиной накидке, наброшенной на обнаженное тело, как демонстративно нюхала кокаин из серебряной бонбоньерки. Говорили, что она выпивает бутылку виски в день, участвует в групповых оргиях с Сузи Вановски и ее пятнадцатилетней дочерью. Плюс романы с партнерами обоих полов, головокружительный кинематографический успех в Голливуде — помимо других ролей, она сыграла в первом в истории гомосексуальном фильме «Не такой, как все», снятом ещё в 1919 году Рихардом Освальдом с Конрадом Фейдом в главной роли, — фильме, рассказывающем историю скрипача, ставшего жертвой шантажа ввиду своей гомосексуальности. Это был серьезный, «программный» фильм. Перед его премьерой консультант картины д-р Хиршфельд сказал:
«…среди людей существует огромное количество предрассудков и невежественных представлений. Мы не только должны освободить гомосексуалистов от незаслуженного презрения, но должны таким образом повлиять на общественное мнение, чтобы исчез юридический произвол, по своему варварству сравнимый с поиском и сожжением на кострах ведьм, безбожников и еретиков. Фильм позволит приблизить то время, когда будет покончено с темной безграмотностью, наука победит предрассудки, закон одолеет беззаконие, а человеческая любовь одержит победу над человеческой жестокостью и невежеством».
Это был, пожалуй, первый манифест в защиту прав «не таких, как все». Анита предстала в нем сильной драматической актрисой. Это понравилось Кирилову. Мировые гастрольные турне как танцовщицы и модели, триумфы, скандалы, прорывы в глубинные тайны экспрессионизма, провокации… И смерть в двадцать девять лет. Та невероятная смесь морфия, кокаина и виски, которая стала неотъемлемой составляющей ее бытия, не могла не привести к кризису. Собственно закат карьеры — крушение — произошел до установления страшного диагноза. Новый знакомый Кирилова по Ноллендорфплац Серж Крупецки с восторгом рассказывал, как во время выступления в Берлине за пару лет до смерти Анита, с которой Серж успел познакомиться и даже подраться в «Эльдорадо», танцевавшая обнаженной, не только пьяная, но и переборщившая с кокаином, набросилась на клиента, разбила о его голову бутылку с шампанским и заодно помочилась на него. На этом поток ангажементов, приглашений и внимания сильных мира сего стал быстро иссякать. «Это не женщина, это даже не богиня, это — Анита!» — захлебываясь, вещал Серж, прижимая к груди худые руки с длинными тонкими пальцами, унизанными массивными кольцами.
…Как-то в «Эльдорадо» к Кирилову подсел какой-то русский с подведенными глазами и в кофте с глубоким декольте. Присел именно поговорить, издалека почуяв в нем русского, но не партнера по любовным забавам. Кирилов поражался, как эти мужчины (да и женщины) определяют себе подобных. Сколько он ни болтался по этому прэлэстному району, ни разу к нему не подошел мужчина с определенными предложениями, ни разу никто не притронулся, якобы случайно, к его заднице, не уставился тяжелым оценивающим взглядом. Мужчины его не замечали, смотрели сквозь него. Этот «русский», у которого отец был фольксдойче, а мать — украинкой, родившийся в Риге, учившийся до войны в Тартуском университете, влюбленный в Петербург, оказался занятным малым.
— Почему ты решил, что я русский? — первым делом спросил Кирилов.
— Не знаю. Сначала я тебя услышал. Ты стоял спиной ко мне у барной стойки. У тебя отличный немецкий. Я подумал: парень из Гамбурга. Гамбургский диалект. Точнее — северный акцент. Потом ты обернулся. На немца ты не похож, на француза тем более. У тебя славянское лицо, лицо человека, много пережившего. Только русский может иметь такое лицо. После катастрофы. Я видел такие лица. Бывший офицер.
— С чего ты взял?
— Видел, как ты шел. Походка, выправка тебя выдают. Правая рука — с отмашкой, а левая пришита к левому бедру. Придерживая воображаемую и привычную шашку. Давай знакомиться, если ты не ханжа. Многие русские сторонятся нас. Меня зовут Отто. А тебя?
Разговорились. Вот тогда этот «русский Отто» и пригласил его заглянуть в «Бойцовский клуб» на Ноллендорфплац. Через полгода Кирилов вспомнил об этом приглашении.
***
Рём также сразу распознал в нем чужака. Он появился в клубе неожиданно. Кирилов обратил внимание, что телефонный аппарат, недавно водруженный на стене под знаменами, молчал с утра, никто не вбежал в клуб с каким-то важным сообщением, все было тихо, повседневно, но вдруг, как по невидимому знаку, все напряглись, оторвались от своих занятий, некоторые даже встали, застыли в ожидании. Через минуту-другую двери распахнулись и быстро вошли молодые спортивного вида люди, удивительно похожие друг на друга, в коричневых рубахах с символикой СА на левых рукавах, с одинаковыми стрижками и непроницаемым выражением лиц. Они моментально выстроились в две идеальные линии, образуя живой коридор от двери к центру зала. Вслед стремительно явил себя Рём. Все, как по команде, вытянули руки в партийном приветствии.
Рём остановился в центре залы, к нему подбежал Вальтер — номинальный хозяин клуба. Рём пожал ему руку. Вальтер что-то докладывал, начальник штаба внимательно слушал, наклонив голову и приблизив правое ухо к низкорослому Вальтеру, и в то же время быстро и цепко окидывая взглядом залу. Кирилов физически почувствовал, как глаза Рёма остановились, нет, наткнулись на него. Дослушав Вальтера и что-то сказав, Рём быстро направился к нему.
— Bist du ein Slawe? (Ты славянин?)
— Nein. Ich bin Russe.
— Was macht das für einen Unterschied? (Какая разница?)
— Einen großen Unterschied. (Большая!)
— Du sprichst gut Deutsch.
Рём обернулся в сторону Вальтера, как бы спрашивая, что этот русский здесь делает. Вмешался Отто.
— Er ist Volksdeutscher. (Он — фольксдойче).
Рём усмехнулся: меня, мол, не проведешь.
— Genau genommen war sein Vater Volksdeutscher. Er wurde auf dem lutherischen Friedhof von St. Petersburg beigesetzt. (Вернее, его отец — фольксдойче. Он похоронен на лютеранском кладбище в Петербурге).
— In St. Petersburg? … Das werden wir überprüfen! Unverzüglich!
(В Петербурге?.. Проверим. Скоро проверим).
Рём рассмеялся и, довольный своей шуткой, оглядел окружающих. Все заулыбались. Напряжение спало.
Всесильный хозяин многотысячной вышколенной армии стоял практически рядом, до неприличия близко, и Кирилов видел каждую синюю прожилку на массивном налитом кровью лице. Отвисшие щеки, двойной подбородок, гладко зачесанные на прямой пробор волосы, проседь на висках, казалось бы, придавали ему вид стареющего баварского обывателя-отставника, завсегдатая Октоберфеста, человека недоброго, но, скорее, флегматика, нежели сангвиника. Он напоминал Кирилову известного всему Петербургу хитроватого, но добродушно-ворчливого краснолицего мясника-эстонца из «Елисеевского». Однако живые глубоко сидящие глазки Рёма, колючий взгляд, давящая окружающих тучность и зловещее выражение лица выдавали в нем лидера мощного, беспощадного, агрессивного и фанатичного.
Кирилову бросились в глаза петлицы на форме Рёма: в отличие от других членов Главного штаба СА, носивших красные знаки отличия, у начальника штаба в петлице была изображена шестиконечная звезда в венке.
— А ты мне нравишься, русский. Но почему не приветствовал меня? Ты один — я заметил, я все замечаю, — не вскинул руку в нашем братском салюте.
Кирилов попытался что-то сказать, но в это время к Рёму подбежал незнакомый обертруппфюрер и стал быстро шептать на ухо. Кирилов только услышал несколько раз повторенное имя «Шляйхер, Шляйхер…».
***
Пауль Людвиг Ганс Антон фон Бенекендорф унд фон Гинденбург, рейхспрезидент Германии, ждал рейхсканцлера генерала Курта Фердинанда Фридриха Германа фон Шляйхера, который придет точно, минута в минуту. Настоящий офицер германской армии, чистокровный немец, подлинный аристократ. Не то что этот австрийский ефрейтор, умудряющийся опаздывать на встречу с ним — Гинденбургом. Рейхспрезидент ждал Шляйхера с неприятным чувством несвойственной ему неловкости. Встреча была назначена, но он не желал этой встречи, он хотел бы избежать её…
Когда-то, кажется, в октябре 31-го года именно Шляйхер — тогда ближайший советник рейхспрезидента — организовал встречу Гинденбурга с этим «художником». Не просто организовал, но настоял на ней. Он считал Гитлера «интересным человеком с исключительными ораторскими способностями». Способности, видимо, были, иначе не объяснить такого оглушительного и непредсказуемого успеха на выборах. Короче, Гинденбург согласился. Дебютант проивел довольно убогое впечатление. Гитлер был скован, неуклюж. Фалды фрака смущали его, рука искала ободряющую поддержку портупеи. Лидер наци оказался излишне многословен, суетлив, явно ощущал свою неловкость, что, впрочем, естественно: как мог чувствовать себя неказистый ефрейтор с зачесанными на прямой пробор блестящими, обильно смазанными маслом волосами, в присутствии седовласого фельдмаршала, почти двухметрового роста, обладавшего громовым голосом и овеянного легендарной славой полководца, многолетнего лидера Германии. «Этот богемский ефрейтор — странный тип, хочет занять кресло рейхсканцлера. «Никогда!», говорил чуть позже Гинденбург. — Самое большее, на что он может рассчитывать, — это пост министра по делам почты» (и, якобы, добавил: «пусть лижет мне задницу на почтовых марках»). Однако через несколько месяцев Гитлер вновь получил приглашение прибыть в Берлин…
То, что Шляйхер — человек незаурядного выдающегося ума, политик яркий и зрелый, Гинденбург прекрасно знал. Да, он авантюристичен, излишне импровизационен в своих политических маневрах, интриган — с «говорящей» фамилией <Шляйхер — Schleicher — ябеда, проныра, интриган (нем.)>, но «неинтриган» в политику не играет. Главное же, Шляйхер — человек его, Гинденбурга круга, они — «одной крови». Это не рвущийся к власти, ох как рвущийся Гитлер. Как они его называют? Фюрер, о, Боже…
Гинденбург вдруг вспомнил, как в разговоре с Альфредом Гугенбергом — председателем НННП, отказав тогда Гитлеру в назначении его канцлером, он назвал лидера «новой силы» «бывшим маляром», добавив, что «маляра нельзя сажать в кресло Бисмарка». А вот ныне — приходится.
Не сведи Шляйхер Гинденбурга с Гитлером тогда, в октябре 31-го года, долго ещё жил бы и он, и его несчастная жена, да и мировая история пошла бы другим путем, минуя самый кровавый и жуткий свой закоулок — тупик…
При всех своих достоинствах, связях, источниках информации, а следовательно, осведомленности, Шляйхер — первый в истории Германии рейхсканцлер-генерал — в тот судьбоносный момент свершил роковую ошибку: либо интуиция подвела, либо он действительно попал под гипнотическое воздействие своего протеже. Гинденбург слышал о магическом влиянии на собеседников этого «вождя». Достаточно вспомнить историю с фон Риббентропом: Иоахим — друг и доверенное лицо фон Папена, тогдашнего канцлера Германии, прибыл на виллу Гитлера, чтобы уладить существенные разногласия между этими антагонистами. После часа беседы тет-а-тет Риббентроп вышел от фюрера его горячим приверженцем, противником Папена и вскоре вступил в национал-социалистическую партию.
Так же «фюрер» околдовал своего ярого противника Отто фон Габсбурга, сына последнего императора Австро-Венгрии: «У него какой-то магнетический дар», — констатировал аристократ голубой крови после услышанного предвыборного выступления выскочки-плебея. Да и Оскар вдруг отказался от своего снобистски презрительного отношения к Гитлеру, став его, если не почитателем, то союзником. И это несмотря на то, что его сын и военный адъютант с давних пор приятельствовал со Шляйхером. Гинденбург не знал, как Шляйхер отзывался о его сыне и о роли Оскара в подготовке падения рейхсканцлера. В беседе с Винценцем Мюллером незадолго до своей смерти Шляйхер называл Оскара Гинденбурга «низким и коварным человеком, подорвавшим доверие президента к нему» — Шляйхеру.
Президент не только любил своего Оскара, но полностью доверял его суждениям и политическому чутью. В данном случае, видимо, не обошлось без шантажа со стороны этого ефрейтора, но Гинденбург-старший предпочитал об этом не задумываться. Было унизительно для него, пусть молчаливо, признавать, что судьба его страны, которой он отдал всю свою сознательную жизнь, зависит не от высших интересов Рейха, а от нелепой финансовой ловушки.
Впрочем, и сам Пауль фон Гинденбург неожиданно для себя вдруг стал мягчать к выскочке. Такой едва заметный перелом случился при встрече с Гитлером, сразу после беседы Гинденбурга с Гугенбергом, когда президент заявил, что этому «маляру» не место в кресле Бисмарка. На выборах 6 ноября 1932 года в Рейхстаг, очередных и бесконечных, которые изрядно надоели немцам, наци потерпели ощутимое поражение. Одной из причин стало сотрудничество нацистов и коммунистов в организованной последними забастовке транспортных рабочих, требовавших увеличения заработной платы. В течение нескольких дней коммунисты и нацисты плечом к плечу стояли в пикетах, избивали штрейкбрехеров, строили баррикады, забрасывали камнями полицейских, разбирали трамвайные пути. Рейхсканцлер фон Папен был вынужден подать в отставку: по приказу Гитлера нацистские парламентарии поддержали внесенный коммунистами вотум недоверия кабинету Папена. Председатель парламента Герман Геринг поставил вопрос на голосование: 512 депутатов против 42 отказали Папену в доверии. Перед «фюрером» опять замаячила возможность занять освободившееся кресло. Но Гинденбург был категорически против. Однако Гитлера принял. Будучи в сильном раздражении, президент, помимо всего другого, бросил упрек вождю наци в том, что его партийцы поддержали коммунистов в забастовке, участвовали в беспорядках, во время которых пострадало более 80 человек. Гитлер ответил: «Если бы я сдержал своих людей, эта забастовка все равно бы состоялась, а я бы потерял поддержку рабочих, что не отвечало бы интересам Германии». Этот ответ понравился прямолинейному Гинденбургу: говоривший правду фюрер, известный своей изворотливостью, лживостью, демагогией, — это «что-то новенькое». Через пару дней его секретарь Отто Мейснер, которого за глаза называли прусским Фуше, тучный господин с неразличимым взглядом из-под очков с толстыми стеклами, доложил, что Гитлер исчез и к совместной с коммунистами забастовке отношения не имеет.
В преддверии выборов в рейхстаг график выступлений Гитлера побил все предыдущие рекорды. За две недели Гитлер побывал в пятидесяти городах. Для быстроты перемещения из одной части Германии в другую он впервые в истории стал пользоваться самолетом, доверяя только хорошо ему известному пилоту Гансу Бауэру; он нанял ещё одного шофера — Эриха Кемпку в придачу к старому своему товарищу Юлиусу Шреку — основателю и первому рейхсфюреру «Охранного отряда» — Schutzstaffel — «СС»: один встречал его на востоке страны, другой — на западе. Фюрер относился ко всем троим как членам своей семьи, Шрек был не только шофером и телохранителем, но в чем-то и двойником Фюрера, особенно в профиль — такие же усики, тяжелый взгляд, но лицо более мясистое и внушительное. И вдруг в разгар компании, которая шла на убыль, Гитлер пропал. Бросив все дела, он устремился к Еве Браун, которая пыталась покончить жизнь самоубийством. 1 ноября 1932 года около часа ночи она написала прощальное письмо Гитлеру, где признавалась в любви к нему, говорила о своем одиночестве, о том, что Адольф так занят своими делами, что на нее у него нет времени, о полученной фотографии, на которой он снят в окружении женщин. Написав письмо, она выстрелила в себя, успев, правда, пока не потеряла сознание, позвонить хирургу Плате. Фюрер прервал предвыборную борьбу и с букетом цветов поспешил к своей любовнице. История с Гели Раубаль — его племянницей и возлюбленной, которая застрелилась в сентябре 1931 года, узнав о начале романа ее дяди с Евой Браун, настолько потрясла его, что четыре дня он отказывался от еды и воды, молчал, находясь в прострации, теряя сознание. После этой трагедии он стал убежденным вегетарианцем и никогда более не ел мясо и блюда, приготовленные на животном жиру. В мюнхенской пятнадцатикомнатной квартире фюрера на Принцрегентенплац, 16, в комнату Гели никто, кроме него, не имел права входить. В новой рейхсканцелярии выставляется ее бюст работы Йозефа Торака. В Бергхофе помещается портрет Ангелики Раубаль кисти Адольфа Цимглера…
Короче говоря, находясь в панике и опасаясь, что Ева может последовать за Гели, он бросается к ней, а в это время Геббельс инициирует поддержку коммунистической забастовки. Гитлер о ней — ни сном ни духом. Как уверял Отто Мейснер — этот багроволицый секретарь президента в вечно узком пиджачке знал много, порой подозрительно много, — Гитлер, вернувшись к активной деятельности, орал на Геббельса, как умалишённый, и приказал забастовку немедленно прекратить. Оправдание Геббельса: «вся пресса взбесилась против нас, называет это большевизмом, но у нас не было выбора; если бы мы отмежевались от этой забастовки, наши позиции в среде рабочего класса были бы ослаблены» — эти оправдания вождь отмел, но запомнил… Действительно, акция Геббельса хорошо аукнулась: наци потеряли на выборах 6 ноября более двух миллионов голосов и 34 места в рейхстаге. При всем этом публично — и на аудиенции у рейхспрезидента — всю вину Гитлер взял на себя. Это фельдмаршал оценил: командующий всегда вину за поражения или неудачи берет на себя. Это — традиция прусского офицерства.
И вообще, этот «фюрер» — забавный малый. Гинденбург вспомнил лозунг, брошенный наци во время президентских выборов 32-го года. Те выборы Гитлер проиграл, рейхспрезидент уже в первом туре набрал на 7 миллионов голосов больше. Гинденбург выступил всего один раз перед избирателями (Гитлер с Геббельсом выступали как минимум дважды в день), заявив, что идет на эти выборы потому, что многие немцы различных политических ориентаций призывают его остаться. «Я всегда верил в вас. Будьте верны мне», — провозгласил он. На это Геббельс ответил плакатом: «Чтите Гинденбурга, голосуйте за Гитлера». Старика фельдмаршала этот ход позабавил: «Хитрая бестия этот Геббельс».
…Почему Гитлер так приближает к себе перебежчиков? Риббентроп переметнулся от фон Папена, Геббельс с Гиммлером — от Штрассера. На конференции северных организаций НСДАП в середине 20-х, когда делегаты поддержали программу Штрассера, а представитель Гитлера Готфрид Федер выразил протест, Геббельс прокричал: «В этих условиях я требую, чтобы жалкий буржуа Гитлер был исключен из национал-социалистической партии!» Уже через год Геббельс стал правой рукой фюрера. Предателей легче держать на цепи. Наверное… Эта логика авторитетов криминального мира была чужда президенту. Но она работает, когда мало других стимулов для верности, когда ждешь — знаешь: испытанные соратники предадут первыми. Посему победивший лидер всегда от них избавляется. Это — закон. Избавляется также и от тех — в первую очередь, — кто знал его ещё молодым, обыкновенным, ещё не «богом», не «вождём». Да ещё и с сомнительным прошлым…
Впрочем, симпатия симпатией, магнетизм магнетизмом, но, вероятнее всего, Шляйхер недооценил австрияка: «ефрейтор Гитлер и его люди — просто малые дети, которых надо водить за руку», — уверял он Гинденбурга. Не такие уж они малые, и неизвестно, кто кого поведет, и за руку или под конвоем… Гинденбург смутно догадывался, что Шляйхер перехитрил сам себя, заигрался, переоценил свои дарования. Свою стратегию на оттеснение или изоляцию наци и, конкретно, Гитлера, он не обеспечил тактическим мастерством. Да и стратегия была маловразумительна. Нельзя было усиленно сажать в кресло канцлера Брюнинга, затем Папена, а потом так же активно валить их. Нельзя было добиваться запрета СА и СС, а Шляйхер даже хвастался, что является автором этого закона, а затем столь же яростно требовать отмены запрета после тайной встречи с Гитлером, на которой Шляйхер обещал отменить запрет в обмен на поддержку нацистами кабинета канцлера Франца фон Папена, которому «интриган» тогда протежировал. И нельзя было давить на него — Гинденбурга!
Впрочем, и его давний любимец Франц фон Папен поддался иллюзии, которую Гитлер усиленно подпитывал, что наци и фюрера можно приручить, «вести за руку». Когда Гинденбург в резкой форме отказал «богемскому ефрейтору» в его претензиях возглавить кабинет и сказал, что «его — президента — долг перед Богом, совестью и отечеством» не позволяют ему отдать власть в руки одной партии, тем более партии, «нетерпимо относящейся к людям с другими взглядами», — вот тогда бывший канцлер фон Папен, считая, что неотесанные штурмовики помогут ему вернуться к власти, пошел на торг с фюрером. 18 января они встретились и два часа вели беседу один на один. Папен предложил сделку: он поможет Гитлеру стать канцлером, если последний сделает его вице-канцлером. «Будем управлять вместе». Гитлер, естественно, согласился. «Хитрый лис»-Папен говорил: «Вы будете удивлены. Мы его — Гитлера — наняли!» Так что зубры германской политической интриги проиграли новичку, провинциалу. Не только Шляйхер.
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer11_12/ajablonsky/
