(окончание. Начало в № 10/2022)
Площадь дышала раскалённым воздухом.
Кира появилась минуту спустя после заданного мною срока. Я стоял, сурово сдвинув брови, но с трудом сдерживал радостную улыбку. Кира подбежала ко мне, на глазах её блестели слёзы. Кажется. Мне бы хотелось так думать.
— Я так испугалась, — выдохнула она, — я весь музей прошла с нашей немецкой группой. Надеялась, что свою-то немецкую группу ты найдёшь.
Я не сказал Кире, что искал итальянскую группу.
— Этот Марк такая душка! Даже по радиотрансляции хотел объявить о тебе.
— Эта душка? Какой ещё Марк, этот итальяшка? — вспомнил я напомаженного хлыща.
— Марк — это наш немецкий гид, — пояснила со смехом Кира,— кстати, вот он ведёт нашу группу.
Немцы улыбались мне как родному. Ещё бы — в Риме иностранные туристы теряются часто. И найти их не всегда легкая задача.
То была зима, так похожая на ленинградскую осень. Утром Кира уехала в Италию, а вечером того же дня она вдруг позвонила. Меня удивил этот несвоевременный вечерний звонок. Она говорила торопливо, сбивчиво о том, что уходит из немецкой туристической фирмы. Будет работать в итальянской фирме. Владелец фирмы — прекрасный человек. Он ещё владеет двумя гостиницами. И она, Кира, останется в Италии.
— Что значит, останешься в Италии? — недоуменно спросил я.
Опять сбивчивая речь. И фраза, поразившая меня: «Я встретила человека. Он и есть владелец туристической фирмы». И, не давая мне опомниться, Кира продолжала: «Когда мы устроимся, я детей заберу».
Я успел ещё крикнуть в телефонную трубку:
— Кто это мы?
Но тут же всё понял. У меня хватило сил сказать:
— Ольга взрослый человек. Сама решит. А насчёт Машеньки мы ещё подумаем.
И меня тут же пронзила мысль. Сейчас она скажет: «Отец Маши не ты». Но этого я не услышал. Кира заплакала и бросила телефонную трубку.
Прошла зима. В течение зимы Кира звонила из Италии. Сухо говорила: «Дай Ольгу».
Ольга брала трубку и уходила разговаривать в свою комнату. Потом появлялась с покрасневшими глазами и смотрела на меня волчонком.
— Ну сделай что-нибудь! — вырывался её отчаянный крик.
— Я твоей маме неинтересен, — говорил я обречённо.
— Какой-то дурдом, — слышал я в ответ.
Мне позвонили из Рима поздно вечером. Женщина на ломаном немецком языке мне сказала: «Ваша жена, фрау Блаубарт, тяжело больна. Находится в гостинице»…
Название гостиницы тут же вылетело у меня из головы. Я запомнил только название улицы: виа Витторио Венето. Знакомое название по прошлой поездке в Италию. Я помнил: на виа Витторио Венето самые дорогие гостиницы Рима. «Однако друг моей жены не беден», — мелькнула мысль и тут же потонула в захлестнувшей меня тревоге.
Я позвонил Андрею Граппу. Сказал, что уезжаю в Италию: «С Кирой плохо». И тут же услышал: «Чем я могу помочь?»
Милый мой Андрюша.
Всё ночь на своём «мерседесе» я мчался на предельной скорости по горным дорогам Австрии и Италии. Верно, кто-то свыше хранил меня в течение всего пути, и утром я благополучно добрался до Рима. «Гостиница рядом с американским посольством», — звучит во мне телефонный голос.
Американский флаг я нашел без труда. Мне повезло: гостиничный администратор говорил по-немецки. Я поднялся в номер, где поселилась Кира. В лежащей на кровати женщине я с трудом узнал её. Заострившееся, без обычной косметики лицо мне показалось совершенно чужим. Что-то жёсткое появилось в нём. Я наклонился над женой и щекой прислонился к её лбу. Лицо её горело. Она с трудом открыла глаза. Я видел: она меня не узнавала.
— Это я, Виктор, — от волнения голос мой звучал хрипло.
Мне показалось, что в её глазах появилось узнавание. Она зашевелила губами, но слов я не расслышал. Я низко наклонился над ней и услышал шепот: «Наконец-то ты пришёл, мой милый».
Она сказала что-то ещё по-итальянски. Я отшатнулся, понял, что «мой милый» был не я.
Машина скорой помощи приехала через десять минут. Формальности с медицинской страховкой завершились быстро. Счётчик в глазах врачей так и не загорелся. Я предусмотрительно захватил Кирину медицинскую страховую карту с собой. Кира никогда о болезнях не думала. Была уверена, что будет жить вечно и красивой. А болезнь… так безобразит. Я вспомнил, как-то Кира мне говорила: «Я умру красивой, потому что умру сразу. Зачем мне таскать с собой медицинскую страховку».
Позже я узнал от врачей, что болезнь Киры — паратонзиллярный абсцесс, который лечится только хирургическим путём. Проще, это нарывы в горле, в области миндалин. Вульгарная ангина, которая не лечится или лечится неправильно, переходит в паратонзиллярный абсцесс. Такого дремучего невежества Киры я не ожидал. Надо быть сильно кем-то увлечённой, чтобы так пренебречь своим здоровьем. У меня появился ещё один повод ненавидеть человека, ради которого Кира пошла на такие жертвы.
Я снял на соседней улице дешёвый номер. Кирина гостиница мне была не по карману.
Позвонил Граппу. Просил оформить мне на неделю отпуск. Думал, что за неделю всё прояснится. Что «всё» — сформулировать был не в состоянии. Но Киру оставить сейчас я не мог.
Через пару дней меня впустили в Кирину палату. Не знаю, меня ли она ждала. Но была прибрана. Неизменный макияж на лице. Я заметил зеркало на столике возле её кровати. Она взглянула на меня. Что-то жалкое метнулось в её глазах. Она подтянула одеяло к подбородку. Хотела привстать, но было видно, что сделать это ей трудно.
— Лежи, лежи, — сказал я.
Я вертел в руках вычурный букет, из тех, что смахивают на японскую икебану. В центре букета красовался жёлтый подсолнух. Я помнил, что Кира любит красные розы. Но мой визит был так неоднозначен. Красные розы выглядели бы слишком откровенно. А я должен был сдерживать свои чувства.
— Положи цветы на столик. Медсестра принесёт вазу, — сказала Кира. — Да, извини, что пришлось тебя побеспокоить.
— Мы ж не чужие, — несколько развязно проговорил я.
Кира опустила глаза. Замкнулась.
— Ну-ну. Мне позвонили. Я приехал. Любой бы так поступил. — Я не отрывал взгляда от её лица, надеясь обнаружить в нем хоть что-то обнадёживающее. Но ни один луч не проникал через плотно задёрнутые шторы.
— Где этот, твой? — спросил я с кривой усмешкой.
— Он в Канаде. По делам. Вот-вот должен вернуться. — Она мельком взглянула на меня.
Вдруг я увидел, как широко раскрылись её глаза. Взгляд её устремился куда-то далеко.
Я обернулся. В дверях стоял черноволосый молодой мужчина. Волосы его были напомажены, подстрижены коротким ёжиком и по-модному торчали вверх. Тонкие усики над верхней губой. Влажный, не мужской, яркий рот. И большие чёрные глаза. Он был атлетически сложён. Но всё-таки что-то женоподобное было в его облике. Он был явно моложе Киры.
— Марио! — выдохнула Кира.
«Боже, какой пошлый латиноамериканский сериал», — мелькнуло у меня в голове.
Марио прошёл, едва взглянув на меня, как на пустое место. Что-то строго сказал Кире по-итальянски. Кира смущённо посмотрела на меня. Кивнула мне головой, давая понять, что я не нужен.
На прощание Кира вроде попыталась махнуть мне рукой. Но жёсткий голос Марио остановил её. Сказано было по-немецки: «Кончай!» Это явно мне предназначалось.
Театральную, ранее заготовленную фразу «Ты ко мне ещё вернёшься» — я так и не произнёс.
Прошло ещё около года. Временами Кира звонила старшей дочери. Когда я брал телефонную трубку и говорил: «Слушаю вас», мне доставались короткие гудки. Однако от Ольги я узнал, что Кира ушла из туристической фирмы, которой управлял Марио. Сама туристическая фирма принадлежит жене Марио. А развод для Марио смерти подобен. «И вообще, Марио полное ничтожество» — это уж точно Ольга повторяет фразу своей мамы.
— Ты же знаешь, что значит развод по-итальянски, — говорит она.
— О, какое понимание! — я зло морщусь. — Ты им вроде сочувствуешь?
— С милым и в шалаше рай — это не для мамы. Ольга кусает свои яркие губы.
Зло смотрит на меня. «Ты во всём виноват, зачем мы потащились в эту гребаную Германию. Из Питера — в этот затхлый городишко».
Мне казалось, что я уже смирился с потерей Киры. Всё переболело, всё остыло. Но нет. Опять горькая тоска охватила меня.
— Так что же ты от меня хочешь? — Я опять обращаюсь к Ольге. — Вернуться в Питер?
— Я не знаю. Но я хочу, чтобы мама была с нами. Чтобы ты простил её, — с вызовом отвечает Ольга.
— А она?
— То же самое.
Я отворачиваюсь, чтобы Ольга не увидела моих слёз, вдруг навернувшихся на глаза.
— Ну, что ты молчишь, что ты молчишь?! Сделай что-нибудь! — Ольга еле сдерживает рыдания.
Звонок раздался ночью. Нарушив долгое молчание телефонной трубки, я сказал: «Возвращайся».
И впервые за долгие месяцы разлуки я услышал голос Киры: «Я выезжаю утренним поездом из Рима». В её голосе не было жизни. Верно, ею овладела какая-то оглушительная пустота.
Вот сейчас я везу её с вокзала домой. Она сидит рядом со мной на переднем сиденье. Я искоса наблюдаю за ней. Мы разговариваем с Кирой, будто не было её годового отсутствия. Она вспоминает о том, как я потерялся в музеях Ватикана. И как это смешно, потеряться в Риме. Конечно, Рим для неё уже родной город, а для меня проклятое место. Я думаю, какая будет у нас сегодня ночь с Кирой. Смогу ли я прикоснуться к ней. И вдруг почувствовал, что что-то сломалось во мне.
— Я понимаю, нам надо снова привыкать друг к другу, — слышу я голос Киры. Она неуверенно улыбается. Я не отвечаю ей.
— Что? Я постарела? — вдруг спрашивает она.
Я не успеваю ей ответить. Вижу, как мучительно исказилось её лицо, вдруг ставшее мне нестерпимо дорогим. Она обхватывает обеими руками свой затылок и откидывается на спинку кресла.
— Витя, Витя…. Что со мной? — это были её последние слова.
Я гнал машину по городу, повторяя как заклинание слова: «Только бы ты не умерла».
В больнице констатировали обширное кровоизлияние в мозг. Врач заявил: «Смерть наступила мгновенно».
Меня вызывали в полицию. Долго выясняли мои взаимоотношения с женой, были ли ссоры в семье. Я сказал, что у неё была напряжённая работа, связанная с командировками. В остальном — у меня с женой не было разногласий. Я был совершенно искренен. Киру я принимал такой, какая она есть.
— Странно, странно. Такая молодая, красивая женщина, — полицейский с подозрением смотрит на меня. Перед ним лежал раскрытый паспорт Киры. — Надеюсь, вы ничего не скрыли, — полицейский ещё раз внимательно взглянул на меня.
Я на него не обижался. Такая уж у него работа: подозревать.
Прощание с Кирой проходило в лютеранской церкви нашего городишки. Заупокойную молитву читал православный священник. Верила ли Кира в бога, я не знаю. Но мне казалось, что я поступил правильно, пригласив православного священника. Смерть наложила свой жестокий отпечаток на внешность Киры. Она была по-прежнему красива, но что-то жуткое и отталкивающее проглядывало в чертах её лица. Когда я подвёл нашу младшую дочь попрощаться с матерью, Машенька в страхе отвернулась и заплакала, уткнувшись мне в колени.
Церковь была полна народу. Я почти никого не знал. Но люди подходили ко мне, выражали соболезнование. По окончании молитвы Андрей Грапп прошёлся по рядам с шапкой, которая быстро наполнилась деньгами. Я хотел было остановить Граппа. Но он сказал, что «у нас так принято». Чинные могильщики в чёрных, строгих костюмах, чёрных шляпах и белых перчатках с неподвижными лицами вынесли гроб из церкви. До могилы гроб сопровождали только моя немногочисленная семья, Андрей и Лиза. Лиза всё время плакала. Ольга держала меня под руку. И я подумал: «Хорошо ещё, что я остался не один». На поминках выпили за упокой души усопшей. Никто не называл имени Киры. Никто не говорил о ней, какой чудесный она была человек, как это обычно говорят о покойнике. Обо мне все знали всё. Никто не хотел вносить ненужную фальшь. За столом я не заметил перешептывания и сочувственных взглядов, обращенных в мою сторону. И я был благодарен людям за это. Своё горе я не хотел ни с кем делить. Когда у стены скопилась батарея пустых бутылок, народ как бы уже и забыл о поводе, по которому все собрались. Каждый говорил о своём. Кто-то спорил о размере кредита для покупки дома. Кто-то рассказывал анекдот о «новом русском». А в конце стола уже слышались пьяненькие смешки. Всё было как у людей. Живые думали о живом.
К полночи квартира опустела. На кухне с грязной посудой ещё возились Ольга и Лиза. Вскоре и Ольга ушла в свою комнату. Я заглянул на кухню. Лиза занималась уже какой-то ненужной работой. Как мне показалось, бессмысленно перебирала чистые тарелки. Она взглянула на меня как-то по-матерински, жалостливо. «Бедненький», — сказала она, надвигаясь на меня всей массой своего большого тела.
— Уже очень поздно. Что тебе тащиться домой. Оставайся. Место в гостиной есть, бельё постельное в шкафу, — торопливо проговорил я, плохо сознавая, что говорю.
Пошатываясь, я ушёл в спальню, когда-то бывшую супружеской. Не раздеваясь, опрокинулся на бескрайнюю кровать и тут же провалился в пьяный сон. Сквозь сон мне казалось, что кто-то снимает с меня рубашку, стаскивает ботинки и брюки. Среди ночи я проснулся от чьего-то горячего дыхания. Огромная луна смотрела в окно, освещая комнату призрачным светом. И женщина большими кошачьими глазами смотрела на меня. Светлые длинные волосы закрывали почти всё её лицо, и только глаза горели зеленоватым огнём.
— Ты? — прошептал я.
Она спрятала своё лицо у меня на груди, и я почувствовал забытую сладкую тяжесть женского тела. Когда я утром проснулся, рядом со мной никого не было. Я прошёл в гостиную. Она не хранила никаких следов пребывания гостьи. «Какой странный сон», — подумал я и вдруг уловил знакомый запах духов, исходивший от моего белья. Это был запах Кириных духов.
Лиза подкатила к моему дому на зелёном «фольксвагене». Машина была явно не из первых рук, даже не из вторых. О возрасте машины спрашивать было просто неприлично. Свежими красками машина не блистала. И я не стал досаждать хозяйке лишними вопросами. Но Лиза гордо выглядывала из кабины, как будто она владелица по меньшей мере нового двухместного «порше». Я уже вышел из дома, чтобы направиться на работу.
— Это ты, будучи на социале, в няньках заработала на машину? — спросил я небрежно.
— Много ли у вас заработаешь в няньках-то?! — С несвойственной ей лёгкостью Лиза выбирается из машины. — Всё трачу на спецодежду, — со значением говорит она.
Я вдруг обнаруживаю на Лизе совершенно меня поразивший тёмный костюм. Я бы сказал, почти элегантный. Лиза в нем даже живот не поджимала.
— Лиза, ты похудела. — Я знаю, что Лиза из тех женщин, для которых «похудела» звучит как высший комплимент, — и костюм тебе этот очень к лицу.
«По фигуре», — я не решился сказать.
— Наконец-то хозяин заметил служанку, — Лиза зарделась.
И я неожиданно обнаружил, что у Лизы большие зелёные глаза. Меня это несколько смутило. Я заторопился на работу. Но Лиза остановила меня.
— А я давно работаю в фирме «Rossmann». Там прекрасный отдел женской косметики. Так что я уже не иждивенка «социала». И кроме машины могу купить себе ещё и дорогие духи. — Она как-то мило (чего это меня понесло!) склонила голову набок. И я опять почувствовал знакомый до боли запах Кириных духов.
— Я сегодня позволил себе не дожидаться тебя, — сухо и несколько витиевато проговорил я. — Ольга сегодня уходит в гимназию позже. С Машенькой пока она.
— Да, да. Я сегодня несколько задержалась, — упавшим голосом говорит Лиза, поняв мою фразу как упрёк.
Я не стал её разубеждать. Пусть знает, что мы можем обходиться и без неё. Я смотрю на Лизу, и мне уже кажется смешным и жалким её наряд.
Вечером, когда мы с Ольгой и Машенькой ужинали, Ольга сердито меня спросила:
— Ты что? Отдал Лизке мамины духи?
— Мамины духи все у тебя, — ответил я.
— Вот Лизка даёт! Значит, купила, — засмеялась Ольга. — А на тебя это действует?
Я молчал.
Чтобы начать новую жизнь, итальянцы под Новый год выбрасывают старые вещи из окон. У меня в этой жизни старых вещей ещё не накопилось. Но пыль забила все поры и трещины моего существа. Раскрыть настежь окна было жизненно необходимо. Я взял отпуск. На несколько дней. Оставил младшую дочь на попечении Ольги и Лизы и укатил в Италию. Я не ждал от Италии ни пронзительных сквозняков, способных насквозь продуть меня, ни морских штормов, способных смыть с моей души грязную коросту. Я не собирался ехать на море. Путь мой лежал в Венецию. Было начало декабря. Венеция встретила меня медленным петербургским дождем. Я бродил по тёмным узким улочкам, похожим на бесконечные коридоры коммунальной квартиры. Вдоль набережных неподвижных каналов, вода которых, кажется, забыла, в какую сторону ей течь. Вдоль подтопленных домов с забитыми ржавыми железными листами окнами нижних этажей и стенами с облезлой штукатуркой. Домов, лика которых столетия не касались кисти маляра. Всё было старо, запущено и грустно.
Всё тот же непрерывный медленный дождь. Я стою над могилой Иосифа Бродского. Откуда-то из далёкого прошлого всплывают в памяти его стихи:
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад тёмно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт упаду.
Гостиницу я снял в районе площади Святого Марка. Вечером в номер заказал пиццу и бутылку кьянти. Мои знания итальянской кухни были до неприличия убоги.
Утром я спустился в ресторан. Ткнул пальцем в строчку меню, где было, как мне показалось, знакомое слово «спагетти». Официант принёс мне что-то из макарон, мясного фарша и томатного соуса. Запах блюда не вызывал аппетита.
К моему столику подошла пара: мужчина и женщина средних лет. Что-то сказали мне по-английски. Я догадался, что они просят разрешения присесть за мой столик. Ресторан уже заполнился, а я сидел один. Я буркнул не очень вежливо: «Bitte».
Слово «bitte» знают во всём мире. Даже на Камчатке известно: «битте-дритте, фрау-мадам». Мужчина отодвинул слегка стул от стола и усадил свою спутницу. С официантом он разговаривал по-английски.
— Что ты заказал? — спросила по-русски женщина.
— Кофе и булочки, — ответил её спутник.
Женщина справилась со своим завтраком весьма шустро. Мужчина ел медленно, часто откидывался на спинку стула, оглядывал зал. Это явно раздражало женщину. Наконец она не выдержала:
— Когда ты уже доешь свои чёртовы булочки? Наша группа уже собралась. А тебе ещё час в туалете сидеть.
— Может, ты заткнёшься? — злой и довольно громкий шёпот её спутника.
— А когда ты перестанешь меня позорить перед людьми? Вечно мы опаздываем.
Это уже вопль раскалённой сковородки, на которую плеснули водой. Женщина вскакивает из-за стола. Проливает недопитый кофе на скатерть.
Мужчина хватает её за руку так, что побелела кисть. У обоих красные лица. С деревянными, прямыми спинами они выходят из ресторана.
Узнаю своих соотечественников. Определённо супружеская пара на излёте. Я поднимаюсь к себе в номер. Собираю вещи. Слышу немецкую речь в коридоре, за дверью моего номера.
Старческий мужской голос: «Эльза, как помогли тебе свечи?»
Женский голос: «Прекрасно, дорогой. Помогли два раза».
Мужской голос: «Всё эта их мерзкая итальянская вода».
Женский удаляющийся голос: «Что делать, дорогой?»
До автостоянки, где оставлен мой «мерседес», я добираюсь по каналу на катере. Италии с меня довольно. Венеция мне показалась старухой, с лица которой смыли румяна. Каждый видит, что он хочет видеть.
Вечером я был в Германии. Дома меня встретила Ольга.
— Лиза у себя дома затеяла ремонт. Ты не возражаешь, если она останется у нас ночевать? — спросила она, как мне показалось, с несколько наигранным равнодушием. Собственно говоря, она меня могла и не спрашивать. А просто поставить в известность. Но Лиза — особый случай. И Ольга давала мне это понять. Не слишком ли наблюдательна моя приёмная дочь?
— Не возражаю, — ответил я строго. Но в душе у меня что-то ёкнуло. Я не спросил, где сейчас Лиза. Ольга сама сообщила:
— Она придёт позже, как мастера закончат с ремонтом.
Я уже дочитывал последнюю страницу газеты «Русская Германия», лёжа в постели, когда услышал осторожный стук в дверь. Дверь приоткрылась, и я увидел Лизу. Она была в розовом шёлковом халате до пят. Я ещё успел подумать: «Каков ренессанс!»
— Можно? — негромко сказала она.
Я не удивился.
— Можно, — сказал я и погасил свет ночника.
Как и в прошлый раз, когда я проснулся, Лизы рядом со мной уже не было.
Завтракал я с Машенькой и Ольгой.
— Чего это Лизка так рано слиняла? — спросила Ольга.
— Она теперь работает. А Машеньку я отвезу к Лизиной матери.
— У Лизки здесь мать? Так почему Лизка у нас ночует? — Ольга с подозрением смотрит на меня.
Я бормочу что-то невнятное, что мать живёт далеко от её работы. А сегодня ей надо рано на службу.
— Когда ты успел узнать эти милые подробности? — не унимается Ольга.
— Когда, когда… — злюсь я. — Когда ходил в туалет, если тебе так хочется знать.
Довольный, я широко улыбаюсь. Ольга недоверчиво качает головой.
— Наш пострел везде поспел, — говорит она.
Если честно сказать, её ирония меня несколько задела.
Мы живём между пламенем свечи и светом звезды. Что может быть призрачнее холодного света далёкой звезды? Что может быть ненадежнее слабого пламени свечи? Неверное дуновение ветра, и гаснет пламя. Ломая спички, торопишься зажечь свечу. Тьма раздвигается, и проявляются родные лица. И слабое тепло свечи греет ладони. И есть что охранять. Есть что нести. И есть что спасать снова и снова. Я иду, закрывая от ветра ладонью пламя свечи, устремив взор на далёкую звезду. Мне пора бы чаще смотреть под ноги. А я всё на что-то надеюсь, чего-то жду. И манит меня эта далёкая звезда. Но всё более расплывчатым становится её образ. И призрачнее цель моего пути.
— Papa, Papa! Mir ist furchtbar!3 — На пороге стоит Машенька. Слёзы текут по её худенькому личику. Светлые волосы некрасивыми влажными прядями падают на щёки и лоб. Тоненькие, кривые ножки нескладно торчат из-под короткой рубашки.
«Боже, какая она страшненькая». — Волна нежности вдруг захватывает меня, рыданием подкатывает к горлу. Я хватаю дочь на руки. Прижимаю к груди. «Есть, есть что охранять. Есть что спасать!» — во мне всё орёт, надрывая глотку.
— Тебе что-то нехорошее приснилось? — спрашиваю дочку по-русски. Она молчит. Улыбается. И я неожиданно узнаю в ней свою мать. Те же черты, та же улыбка. Машенька обеими ручками отбрасывает волосы со лба. Это же жест моей мамы!
— Ты моя доченька, — говорю я.
Меня совсем не удивляет, что моя маленькая дочь говорит по-немецки. Её никто не учил. Дети как губка впитывают чужую речь. Учатся языку в процессе общения со сверстниками. Да вот ещё и Лиза всё время говорит с моей дочерью по-немецки.
Я беру Машеньку на руки и несу в спальню. Долго сижу перед детской кроватью, жду, пока дочь не уснёт.
Лиза… Она опутала меня невидимыми нитями. И что удивительно, эта несвобода не тяготит меня. Углы, на которые я часто натыкался, которые доставляли мне постоянные неудобства, сейчас будто обложены ватой. Собственно говоря, об этих углах я узнал только в бытность Лизы. Лиза будто специально подсказала мне, что эти углы есть. И как их надо обходить. И мысль: «Если бы не Лиза, каково было бы мне?» — уже не кажется мне чужой. Как это она умеет предвосхищать любые мои намерения? Я только подумал, что Машенька выросла из всех своих одежд, а уже полный гардероб для неё куплен. Мне только остается спросить Лизу, сколько это стоит. Обед у нас всегда приготовлен. Рубашки мои поглажены. Поглажены даже Ольгины блузки.
Но Ольга старается этого не замечать. С недавних пор Машенька ходит в детский сад. Но Лиза всё равно кажется нужной и удобной. Удобны её ночные визиты в мою спальню. Удобны её утренние исчезновения, удобно и то, что мы завтракаем только втроём. Я и мои дочери. Удобно, что мне не нужно напрягаться и выяснять отношения с женщиной, с которой я сплю. Я не хотел думать о будущем. В конце концов, Лиза сама выбрала способ существования со мной.
Однако меня озадачил вопрос Ольги, поставленный в лоб:
— Ты что? Спишь с Лизкой?
А я-то тешился мыслью, что всё тайна! Я почти искренне возмутился:
— Как ты могла подумать?
— Ладно, только не вздумай на ней жениться, — милостиво разрешила Ольга и как-то загадочно усмехнулась.
Всё случилось, как не должно было случиться. Однако это произошло, и мне стыдно и горько вспоминать об этом. Тогда я впервые подумал о проклятии моего имени. Блаубарт, это в переводе на русский язык означает «синяя борода».
Я пришёл с работы в тот день довольно рано. Ольга плескалась в ванной. Сквозь шум льющейся воды я услышал её голос: «Блаубарт, это ты?» Я ответил: «Кому еще быть?» Через некоторое время, когда я расположился в кресле, опять раздался её голос: «Блаубарт, принеси мне полотенце».
Я выбрал большое полотенце в шкафу и нерешительно постучал в дверь ванной.
— Не заперто! — крикнула Ольга.
Что-то насторожило меня. В её голосе мне определённо послышался смешок. Я приоткрыл дверь и в щель протянул руку с полотенцем.
— Ну, входи, входи! Что, Лизки боишься? — Ольга явно издевалась надо мной. — А теперь возьми мочалку и потри мне спину. Ну, не стой как истукан. Повесь полотенце.
«Что она вытворяет со мной», — пронеслась мгновенная мысль.
Ольга стояла ко мне спиной. Я не ожидал: так прелестно её тело. Я осторожно прикоснулся к её плечам. Провел рукой вдоль её позвоночника.
— Ниже, ниже! — И Ольга звонко рассмеялась, как делала это Кира в минуты нашей близости. Острое, сладкое чувство пронзило меня насквозь. Ольга повернула ко мне смеющееся лицо, и смех её вдруг резко оборвался. Я оглянулся, в дверях ванны стояла Лиза. В щель между косяком двери и мощным бедром Лизы пыталась пролезть Лизина дочь Марта. Марта что-то яростно шипела. Я только смог разобрать: «Пусти, пусти! Я тоже хочу посмотреть!»
Всё произошло в какое-то мгновенье. Лиза ещё успела произнести: «Ой! Что же это делается?!»
И захлопнула дверь ванной. Из коридора послышался поросячий визг Марты: «Пусти! Я не хочу с тобой!»
Оглушённый, я прошел в комнату, выглянул через окно на улицу. Зеленый «фольксваген» Лизы резко взял с места и исчез за углом дома.
На другой день рано утром раздался телефонный звонок. Я с трудом узнал голос Лизиной матери. Речь её постоянно прерывалась рыданиями. Я только разобрал слова: «На автобане А-61». Эти слова она повторяла несколько раз, не в состоянии закончить фразу. Потом я догадался, что эти слова из полицейского сообщения. И содержание сообщения настолько ошеломило Лизину мать, что эти три слова накрепко заклинили её сознание. Наконец она с трудом проговорила: «Лизонька с Марточкой попали в автомобильную аварию».
— В какой они больнице? — прокричал я в трубку.
— Они обе в морге, — услышал я ответ.
Когда мы ехали в морг, Лизина мать все время повторяла: «Почему на автобане? Почему на автобане? Она же говорила, что едет к вам, а это же на соседней улице».
Я не проронил ни звука. Что я мог ей сказать? Лизина мать на некоторое время горестно замолчала. Потом вдруг резко повернулась ко мне. Заглянула мне в лицо так, что я чуть было не потерял управление машиной.
— Лизонька говорила мне, что вы хотели пожениться? — она произнесла это с какой-то безраздельной надеждой, будто это не случившееся, но возможное могло смягчить её горе. Я не мог ей сказать: «Нет». Я сказал, что для меня смерть Лизы — огромная потеря. И прозвучало это, пожалуй, фальшиво. Лизина мать это почувствовала. Краем глаза я взглянул на неё. И меня поразило выражение ужаса, которое застыло на её лице.
Я перебираю фотографии, сделанные несколько лет назад. Свежий, глянцевый блеск их создаёт иллюзию, что они сделаны совсем недавно. Но это совсем не так.
Время, разделяющее день фотографии и сегодняшний день, определяется не годами, а мгновеньями чувств. Мгновенья незабываемы, а всё остальное ушло в небытие. События — вехи времени. Все остальное — пустота. Падаешь, как в пропасть. С ужасом и восторгом ожидая конца падения. Будто ожидая окончания нестерпимой боли. Вот боль прошла, и вроде потерялся смысл существования. На фотографиях Италия. Рим. Я стою на ступенях Капитолийского холма. За спиной у меня конная статуя Марка Аврелия. На лице моём блуждает неясная улыбка. Но она неясная только для постороннего взгляда. Внимательный взгляд рассмотрит, как скованы мои скулы, сдерживая желание улыбнуться во весь рот. Я счастлив. Но присутствует желание скрыть это чувство.
Я боюсь что-то потерять.
А вот Ватикан. Кира на площади Святого Петра, возле египетского обелиска. Взгляд её сосредоточен внутрь себя. Отрешённость. Она уже не со мной. Это был последний год нашей счастливой жизни. Но тогда я этого и не подозревал. Хотя и посещало меня иногда ощущение какой-то неминуемой потери. Я заглядывал в Кирины глаза, но ничего, кроме огромных голубых зеркал, не обнаруживал. Не было в них и тепла. Это я сейчас понимаю, что в них не было тепла. Но был завораживающий свет, перед которым я был совершенно беспомощен.
Я теперь живу со своей младшей дочерью. Ольга живет со своим парнем — из наших, «русаков». Как-то произошло всё это очень быстро. Сразу после похорон Лизы Ольга сказала мне, что уходит к своему парню. Я не удивился, что так неожиданно проявился этот парень. Удивляться следовало бы тому, что это так поздно случилось. Я только сказал: «Ты уже большая. Тебе двадцать лет».
Уже год, как Ольги со мной нет. Иногда она звонит. Ещё реже — забегает на пару минут. Но недавно она позвонила мне, сообщила, что беременна. Сообщила буднично, как о дожде за окном.
— Поздравляю, — без особой радости сказал я, — а как твой бойфренд?
— Никак. Он в тюрьме. Попался на угоне автомашин.
— Может, зайдёшь? — после некоторого молчания сказал я. — Поговорим.
— О чём? — с каким-то вызовом проговорила Ольга.
Я не нашёлся, что ответить. Лишь пробормотал: «Может, тебе нужны деньги?»
— Забегу завтра вечерком, — пообещала Ольга.
Я помчался в русский магазин. Купил любимый Ольгой кагор, банку красной икры. В турецком магазине купил бараньи отбивные с косточкой и ананас.
Ольга не пришла. Поздно вечером я открыл бутылку виски. Выпил полбутылки, закусывая немецкими маринованными огурцами. Всю ночь мучила изжога.
Ольга позвонила через пару дней. Сказала, что уезжает к отцу в Англию. Отец прислал ей деньги на билет.
Всю дорогу до аэродрома мы молчали. Расставаясь, я сказал:
— Как родишь, сообщи. И вообще не забывай меня.
— Не забуду, — ответила Ольга.
Но этому я уже не поверил.
Неумолимый метроном безжалостно отмеряет моё время. Мне уже шестьдесят семь. Я на пенсии. Пенсия небольшая, но на жизнь хватает. Последние годы с господином Шуманом мы стали почти друзьями. Что очень странно, учитывая мой и его социальный статус. Но, вероятно, сказалось то, что мы с ним ровесники. И он так же одинок, как и я. Однако наша дружба не помешала ему однажды сказать: «Блаубарт, вы, конечно, мне дороги, но дорогое дорогого стоит». Я понял, что я ему уже не по карману. Не стал возражать. Как бы оправдываясь, он сказал, что стал уже стар. И собирается продавать свой бизнес.
Раз в неделю по утрам я разношу рекламы и газеты. Это небольшой приработок. Но не это главное. Я при деле.
Машенька уже ходит в школу. Каждое воскресенье будит меня её звонкий голос: «Papa, Papa! Aufstehen! Die Zeitungen!!» *
Мы с Машенькой из дома выходим рано. Вместе с нами выходит мой сосед, господин Миллер. Обмениваемся приветствиями. Миллер в спортивном костюме. Это его утренняя пробежка. Вот он делает несколько приседаний, взмахов руками и затем бежит мелкой трусцой.
«Дай бог вам здоровья!» — кричу я ему вслед. «Спасибо, спасибо», — бросает он дружелюбно мне в ответ. Я везу на тележке газеты. Около каждой парадной бросаю небрежно несколько штук. И каждый раз Машенька подбегает и укладывает газеты ровной стопкой. И я слышу её тонкий назидательный голосок: «Аккуратней надо, Блаубарт, сколько раз тебе надо говорить!»
«Блаубарт» — это осталось от Ольги, Mашенькиной сестры. Машенька это говорит по-русски, но с заметным акцентом. Я стараюсь, чтобы дочь не забыла язык своей матери. Я как-то спросил Машеньку, помнит ли она, что родилась в России. И знает ли она, что такое родина. Она страдальчески наморщила свой беленький лобик и тихо проговорила: «Ich weiß nicht»5.
Через час я встречаю Миллера на другой улице. Пот градом течет с его лица. Весна выдалась жаркой. И я тоже мокрый от пота. Я за свой пот получаю, однако, пятьдесят евро, а мой титульный соплеменник потеет бесплатно. Но это мысль меня особенно не утешает.
Господин Миллер останавливается и спрашивает, сколько я зарабатываю на газетах. Я отвечаю:
— Пятьдесят евро.
— В день? — неуверенно спрашивает Миллер.
— В месяц, — отвечаю я.
На лице Миллера нескрываемое удивление.
Последнее время мне часто снится мой яблоневый сад, оставленный в России. И я просыпаюсь в мучительной тоске.
В последний приезд в Россию я посетил место, где когда-то был мой дачный дом. На месте старого финского дома стояла вилла из красного кирпича за каменным забором. Из калитки вышел бритоголовый крепыш в шортах.
— Ну, что, дед, что-нибудь забыл здесь? — спросил он не очень дружелюбно.
Я молча отошёл.
— Может, вместе поищем? — слышу я вслед. В голосе явная угроза.
Новая Россия прорастала наглым молодым чертополохом.
В тот же приезд я постоял и на набережной Невы, где когда-то находился мой родной завод «Ленсталь». Сейчас здесь сверкала зеркалами огромных окон гостиница «Северная жемчужина». Был летний вечер. К гостинице то и дело подкатывали иномарки. В серебристом «вольво» мелькнуло, кажется, знакомое лицо. В холёной женщине, выходящей из машины, я с трудом узнал Нину Ивановну Свиридову. Ту самую, которая когда-то была активным членом Ленинградского отделения общества «Память». И писала на меня доносы Крючкову6.
Она меня тоже узнала. Улыбнулась неестественно белозубой улыбкой, чем-то напоминающей блеск окон «Северной жемчужины».
У мадам Свиридовой появились деньги не только на «вольво», но и на фарфоровые зубы. Улыбка была вполне доброжелательная: в моём облике, верно, угадывался иностранец. Для благосклонности Нины Ивановны этого был достаточно. Но я не рвался с ней обниматься. Заметив моё нерасположение, Нина Ивановна посуровела и чеканным шагом направилась к гостинице. Немного уняв непроизвольное волнение, я тоже двинулся к роскошным дверям «Северной жемчужины». Меня остановил налитый здоровьем охранник. Я назвал фамилию нашего бывшего директора завода. На бычьем лице охранника отразился некий мыслительный процесс. Через пару минут он со значением изрёк: «Сергей Петрович Сидоров? Служит такой в нашем ЧОПе «Бинзес секьюрити»».
— Охранником? — вырвалось у меня.
— Что значит, охранником? Секьюрити. Но если хотите — охранником, — с достоинством закончил мой собеседник.
Он внимательно рассматривает меня. И видимо, что-то его заставляет проникнуться ко мне уважением. Не спуская с меня настороженных глаз, он говорит:
— Если вам нужен кто-нибудь из совета директоров нашего гостиничного комплекса, вот только что прошла Нина Ивановна.
— Да, да. Свиридова, — соглашаюсь я.
— Я же сразу заметил, что вы не посторонний. Нина Ивановна с вами поздоровалась. Хотите, я наберу её номер телефона? — Улыбка не делает лицо охранника мягче.
Я сказал, что позвоню ей сам.
— Не думаю, что вам это удастся без меня,— в голосе охранника зазвенел металл.
Где-то в сознании моём прозвучал ехидный голос Соломона, моего давнего сослуживца: «Не на ту лошадь ставили, герр Блаубарт». И я мысленно отвечаю ему не менее ехидно: «Я не мог поступиться принципами». В памяти всплыли пророческие слова парторга нашего бывшего завода «Ленсталь»: «Мы ещё вернёмся». И они вернулись. В новом обличье. Но та же бульдожья хватка. Мне среди них не было места. Теперь мне нигде уже нет места. Зато есть о чём рассказать. Может быть, мой рассказ покажется кому-то поучительным? Впрочем, кому сейчас нужен мой опыт?
«Никого ещё опыт не спасал от беды». Это, кажется, Александр Галич. Впрочем, я не уверен.
***
Примечания
Всё проходит. Всё проходит…
Вечером мне позвонит герр Шуман. И мы выпьем по кружке пива.
1 Заявление о приёме на работу (нем.).
2 Пожалуйста, извините (нем).
3 Папа, папа. Мне страшно (нем).
4 Папа, папа! Вставай. Газеты (нем.).
5 Я не знаю (нем.).
6 В.А. Крючков — Председатель КГБ СССР.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer11_12/aranov/
