Был тёплый сентябрьский день. Ицику было шесть лет, и поэтому он не знал, что за теплым сентябрем обычно наступает дождливый октябрь. Он лежал по пояс в лыковом мешке на поребрике, напротив кирпичной стены. По другую сторону стены была шумная улица Маршалковская. Скосив глаза, Ицик наблюдал за солдатами Вермахта, которые маршировали недалеко от него по середине дороги. В прошлом году он еще пытался бежать им вслед — он очень любил смотреть на мотоциклы впереди колонны. Когда голод не очень мучил его, он рисовал эти мотоциклы куском извести на асфальте. Сегодня ему досталось два яблочных огрызка, а третий лежал далеко у стены дома и уже становился золотисто-коричневым. Он ревниво и внимательно следил за воробьями, которые выклевывали из яблочного огрызка коричневые семечки, но доползти и отнять его у воробьев он боялся. Ночью Ицик подползал к тёплой, нагретой солнцем стене дома, но утром дворничиха оттаскивала его лыковый мешок вместе с ним подальше от стены, чтобы он своим жалким видом не портил фасад. Он знал, что его мать тоже лежит недалеко, около стены, только у ворот, и представлял, холодно ли ей сейчас.
Когда она умерла, соседи забрали остатки гречневой крупы. Он целый день провел рядом с матерью, а вечером к дому пришёл худой похоронщик с двухколесной тележкой и спросил: «где она»? Мать была еще более худой, чем он, и ему не составило большого труда положить ее на тележку. Потом он достал из заплечного мешка старый потрепанный талес и укрыл ее. Похоронщик впрягся в тележку, а Ицик взялся за оглоблю, и они втроем двинулись к воротам. Около ворот похоронщик сбросил ее в длинный ряд бывших обитателей Варшавского гетто.
— А ты иди домой, — сказал он Ицику. Ицик понял его.
Они с матерью жили в гетто, в крохотной комнатке два квартала от Маршалковской. Никто не завидовал им, и поэтому никто к ним не подселялся. Печки в комнатке не было, раньше в ней хранилось имущество дворника, но, когда Ицик вернулся с «похорон» матери, эта комнатка оказалась занятой — на двери теперь висел маленький замочек. Туда уже успели сложить чьи-то чемоданы.
И вот уже четвёртый день Ицик жил на улице, без еды.
Наверное, где-то на Маршалковской уже шел дождь, потому что в чугунную канализационную решетку стекал ручеёк чистой воды. Он думал о том, что уже темнеет и пора добираться до тёплой стены дома.
В гетто у него не было никого, ни родных, ни друзей. Туда его привезли из какой-то большой квартиры. Откуда он взялся в этой квартире он не помнил. Отца он помнил едва.
Был конец бабьего лета, и к вечеру появились первые грозовые тучи, но Ицик не знал этих примет и того, что очень скоро польётся настоящий дождь. Улица опустела, ветер погнал по дороге колючий песок и обрывки газет, и начался дождь, но это уже не был летний теплый дождь. Он хотел было заплакать, но слезы кончились в первый день, когда его сандалии унесли взрослые дети. Он подал голос — несколько раз слабо пискнул, но никто его не услышал. Между тем дождь стал сильнее.
Ицик знал о жизни совсем немного, но то, что всем людям не до него и у всех свое горе, он уже понимал. Поборов страх и собравшись с силами, он заставил себя доползти до коричневого яблочного огрызка, съел его и теперь жевал деревянный черенок, просто так, ему было жалко расставаться с ним, хотя яблок в этом году было много.
Он улегся у стены и укрылся промокшим мешком, который теперь уже больше не грел его, и не защищал его худое тело от дождя. Своими тонкими скрученными ножками с неимоверно огромными коленями он напоминал большого паука.
На верхнем этаже открылись створки окна, на него упали остатки какой-то испорченной каши и быстро смешались с дождевой водой. Он не успел ничего подобрать. В дом его никто не позвал. Раньше в это время он уже спал, но сегодня с наступлением темноты его стало знобить. Взошла круглая луна, и дождь прекратился. Ицик задрожал и начал тихо стучать своими мелкими молочными зубами.
Вдруг из темноты перед ним возник чёрный человеческий образ. В шляпе, с серой спутанной бородой, сапожник Лазарь склонился над ним. В руках у него был предмет, согнутый из проволоки. Ицик привстал и поднял голову, в это время Лазарь ловко одел ему на голову проволочный прямоугольник и тут же снял его.
— Как тебя зовут?
— Ицик.
— Ты ел сегодня?
— Нет.
— А вчера?
— Нет.
— А третьего дня?
— Нет.
— Тогда возьми два яблока. Благодарить не надо. Ты знаешь, где за кирпичной стеной на Маршалковской молочная лавка?
— Да.
— Ты дойдёшь до неё?
— Нет.
— А если бы не было стены, дошёл бы?
— Зачем? — спросил Ицик.
— У меня родился внук, а дочь Ида умерла. Если я его утром не накормлю, он тоже умрёт. Он уже начал высыхать. Вода не помогает. Утром, когда ещё будет темно, привезут молоко. Когда развозчик возьмёт ящик с бутылками и понесёт в лавку, ты по спицам залезешь на колесо и возьмёшь бутылку молока. Я буду ждать тебя за стеной с большим кусочком хлеба.
— А как я пройду сквозь стену и вернусь назад?
— Внизу стены, у самой земли нет двух кирпичей. А там, за стеной, растёт высокая трава. Моя голова в дыру не проходит, а твоя проходит.
— Но я ещё никогда не был вором. А если все увидят, что я несу еду в гетто?
— Это так, но ты получишь белый хлеб и очень может быть, что он будет помазан маргарином.
— Немецким?
— Немецким или польским. А сейчас спи. Утром я разбужу тебя.
Только сапожник Лазарь на цыпочках отошёл от лежавшего у стены Ицика и повернул за угол, ему повстречался раввин Шпаковский.
— Что ты делаешь здесь, Лазарь? — спросил раввин. — Ведь уже очень поздно. Смотри, попадёшься мальчикам Шеринского. (Юзеф Шеринский, руководитель полиции в Варшавском гетто. — Прим. ред.)
— Я уже дома, это моя дверь, — сказал Лазарь. — А вы будьте осторожны.
— Я иду с обрезания, у меня разрешение. А ты, что задумал? Почему у тебя в руках проволока?
Лазарь растерялся. Быстрый умом раввин Шпаковский догадался, что означает проволочный прямоугольник.
— Ты измерил этой проволокой чью-то голову потому, что ты нашёл дырку в каменной стене?
— Да, ребе.
— А твоя голова туда проходит? Если голова пройдёт, то и тело подавно пройдёт.
— Но моя голова не проходит.
— А чья проходит?
— Ида умерла, была кружка молока, больше нет. А за стеной в лавке… Правда, не кошерное…
Раввин перебил его и спросил:
— Что же ты задумал? Пролезть в дыру и добраться до лавки?
— Попрошу мальчика.
— Который спит за углом?
— Да.
— А он знает, что его застрелят, если увидят, что он пронёс продукты в гетто?
— Нет. Я ему не говорил.
— Нельзя этого делать Лазарь.
— Мой новорожденный внук завтра утром без молока умрёт…
— Всё равно — нельзя, спасая одного, убить другого. Нишоме ди зелбике. (Души одинаковые — идиш. Прим ред).
— Но если всё обойдётся, то оба будут жить. Правда, недолго. У мальчика в гетто никого нет. Он всё равно скоро умрёт, почему бы мне не попробовать?
— Ты умный Лазарь, жаль, что ты стал сапожником. Лучше бы я был сапожником, тогда ты бы стал раввином, и мне было бы легче объяснить тебе, почему нельзя этого делать.
— Почему?
— Потому что, если сегодня ночью у тебя всё получится, завтра ты пошлёшь его опять, и так пока мальчика не убьют. Как его зовут?
— Ицик.
— Не делай этого, Лазарь, — опять сказал раввин Шпаковский, повернулся и растаял в ночной темноте.
На Маршалковской едва светало, когда на пороге своего дома Ядвига Ватковска никак не могла проститься с ефрейтором Шнайбе.
На рассвете Лазарь подошёл и тихонько потрогал Ицика за плечо. Но Ицик уже не спал и дрожал мелкой дрожью.
— Просыпайся, Ицик. Пойдём, здесь близко, полминуты. У меня есть для тебя хлеб с сахаром, почти свежий.
Они пошли к кирпичной стене. Сонный Ицик шёл шатаясь. Лазарь нагнулся, раздвинул лопухи и показал Ицику дыру.
— Давай, Ицик, не бойся, за стеной тоже растут лопухи. Когда появится повозка с молоком, не зевай. Времени у тебя будет немного. Хватай бутылку и бегом в дырку. Только не разбей. Я жду здесь тебя с хлебом и сахаром. Если голова проходит, то всё остальное свободно пройдёт.
Ицик легко пролез в дыру и уселся в лопухах. Когда привезли молоко было почти светло. Ицик сделал всё, как сказал Лазарь. Но когда Ицик с бутылкой молока слезал с колеса подводы, лошадь, привязанная вожжами к столбу, сделала один короткий шаг. Босые ноги Ицика стояли на спицах, они соскользнули, и он упал на землю. Но бутылку из рук он не выпустил и не разбил. Встать ему помог ефрейтор Шнайбе.
— Ты знаешь мальчик, что воровать нельзя? — спросил ефрейтор почти на идиш.
— Да. Только это молоко не для меня, — тихо сказал Ицик и втянул голову в плечи.
— А для кого?
— Это для Лазаря. У него внук утром умрёт.
— А где сам Лазарь?
— Он по ту сторону стены.
— Так ты из гетто?
— Да.
— Ну пойдём, поговорим с Лазарем.
Ицик собрался идти в сторону дыры в стене, откуда он вылез, но ефрейтор Шнайбе сказал:
— Нет, нет, не туда.
Они пошли через пропускные ворота.
Когда они сзади тихо подошли к Лазарю, он стоял на четвереньках, смотрел в дыру и их не видел.
— Вас махт а ид? (Чем занимается еврей? — идиш. Прим ред.) — намеренно с еврейским акцентом сказал ефрейтор Шнайбе. Сапожник Лазарь вздрогнул и хотел подняться с колен. — Нет, стой так, — сказал ефрейтор Шнайбе и расстегнул кобуру.
— У меня дома лежит внук, он умрёт без молока. Он только что родился. Отпустите меня, господин офицер! Мне надо вернуться домой, иначе он умрёт без меня!
— Тебе не повезло, Лазарь, я не из Вермахта, я из «айнзац группе».
Он достал свой «Борхард Люгер».
— Шма Исраэль, — прошептал сапожник Лазарь. — Ох, как надо было слушать ребе Шпаковского, — горько сказал он и опустил голову. — А ты будь проклят, и семя твоё, и дети твои и дом твой, — глухо и невнятно пробормотал на иврите Лазарь.
— О, да, надо всегда слушать раввина, — сказал ефрейтор Шнайбе и выстрелил сапожнику в голову.
Босой Ицик стоял рядом и держал бутылку с молоком.
— А ты, мой дорогой мальчик, наверное, боишься молочного сахара?
Ицик не знал значения слов «молочный сахар». В гетто этого никто не знал. В языке идиш этого тоже не было. Он ничего не понял и протянул бутылку с молоком ефрейтору Шнайбе.
— Нет, нет. Спасибо, мой добрый мальчик, но мой желудок не принимает никакой лактозы. Ты пей молоко, пей до конца. В нём есть кальций, он необходим детям. А мне нельзя. “Durchmarsch” (понос — нем. прим. ред.), — объяснил ефрейтор Шнайбе.
Ицик с трудом допивал молоко. Бутыль была уже почти пуста, но на дне ещё оставалось с полстакана. Он уже не мог ни пить, ни дышать. Он перевёл дыхание и со страхом опять уставился на лежащего Лазаря.
— А ты где живёшь, мальчик? — спросил ефрейтор Шнайбе.
— Нигде.
— А где ты спишь?
— Около дома пани Ватковской.
— Тебя никто не кормит? Ты каждый день засыпаешь без молока? Бедный мальчик.
Но Ицик, как завороженный, смотрел на мёртвого Лазаря.
— Не смотри на него. Не думай о нём, мой добрый, голодный мальчик. Пей, пей молоко. Не спеши. Пей до конца.
Левой рукой ефрейтор Шнайбе взъерошил жёсткие чёрные волосы на голове Ицика, и повернул его голову лицом к стенке, а правой — выстрелил ему в затылок. Бабье лето окончилось.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer11_12/djlevin/
