КАРТОЧКИ
Я проснулся в десять, почувствовав лицом солнечное тепло и яркий свет, пробивавшийся сквозь веки и раздражавший глаза. Дядя Саша рано ушёл на работу, а для меня настал первый день весенних каникул.
Каникул я ждал, как манны небесной. В 87-м году я оканчивал третий класс. По утрам, в шесть часов, меня настойчиво будила-тормошила бабушка. Проклиная всё на свете, я быстро вставал, умывался и одевался. Сначала надевал брюки и свитер, потом сапоги и пальто, тёплую кроличью ушанку, а в карманы запихивал вязанные рукавицы.
Через двадцать минут я выходил из дома, а дальше топал две остановки, от «Технолога» до «Телевышки», к маме. В троллейбусы я боялся заходить, ведь они шли битком набитые полусонными рабочими и меня там могли невзначай затоптать как котёнка.
На улице холодный воздух проникал сквозь одежду и покалывал тело так, что на глазах выступали слёзы, а скрип снега под сапогами свидетельствовал о нешуточном морозе. Чёрное, как битум, небо и мерцающие звёзды на нём создавали ощущение, что на дворе глубокая ночь. Мне казалось, что вот-вот я превращусь в ледышку. Эти две остановки давались нелегко.
Когда я заходил к маме, то с порога меня обдавало таким жаром и паром, что хотелось, не раздеваясь, завалиться в прихожей и уснуть. Родители с моим младшим братом, жившие в однокомнатной квартире, в это время собирались завтракать. Обычно на плите кипел чайник, в кастрюле варилась каша, в миске - куриные яйца, на сковороде поджаривалась колбаса. Я обхватывал занемевшими пальцами гранёный стакан с горячим чаем, а потом принимался за еду.
Потом я надевал ранец и шёл в школу. Первый день недели начинался с политинформации. Одноклассницы с глубокой обеспокоенностью в голосе читали нам газетные заметки о непростой обстановке в мире. После школы я возвращался к маме, быстро делал уроки, а затем с лёгким сердцем бежал к бабушке.
И вот наступили долгожданные каникулы. Сначала я потянулся, как это делают хорошо выспавшиеся люди, а потом тихо лежал, улыбаясь солнцу. Бабушка, заметив, что я уже не сплю, вошла в комнату, и ласково улыбаясь, пропела:
- Что ты спишь, мужичок? Ведь весна на дворе...
А затем, уже привычно для меня, перешла на свой суржик:
- Я пиду на рынучок, а тоби я сырникив нажарыла и какао зварыла.
Мне хотелось ещё немного поваляться. Но, когда бабушка закрыла дверь на ключ и за ней захлопнулись двери лифта, я вскочил с постели, пробежался босиком по всем комнатам и, вернувшись к себе, сел на диван и задумался.
Думал я о дяде Саше... Первое воспоминание о нём стало кошмаром на всю жизнь. Однажды в мае, когда мне было пять лет, я вышел на балкон и стал рядом с дядей. Он уже опрокинул стакан самогона за «неизвестного лётчика» и теперь смолил «Ватру», осоловело глядя вдаль, где до самого горизонта тянулся дубовый лес.
Дядя был невысокого роста и располневший, как барсук. Заметив меня, он оживился и воскликнул:
- Лёша! Племяш! Ходы-сюды!
Неожиданно и быстро, как будто применяя борцовский приём, дядя перегнул меня через колено, схватил руками за ноги возле ступней, поднял над перилами, а потом опустил за балконом и так держал меня вниз головой на уровне пятого этажа.
Я видел под собой цветущие, но уже начавшие осыпаться вишни. По тропинке вдоль палисадника медленно семенил пожилой сосед следом за своей маленькой болонкой. Потом подо мной проехал жёлтый «Москвич» и скрылся в арку. Казалось, никто не замечал происходящего. Мне стало жутко: неужели никто не спасёт меня? Я завопил, а дядя в ответ расхохотался. На соседний балкон вышла бабушка и, схватившись за сердце, закричала:
- Сашка, дурак! Сейчас же поставь его на место!
Слова матери не подействовали на него, но через полминуты бабушка была уже рядом.
Я почувствовал, как за мои ноги ухватились ещё две руки, а потом меня потянули вверх и посадили на пол. Бабушка принялась лупцевать дядю по голове и спине, но скоро остыла и перешла на ругань:
- Злякав, злякав хлопца, скотыняка!
Мне хотелось, чтобы бабушка сейчас, так же лихо перегнув дядю через колено, схватила его за ноги и удерживала бы так же вниз головой за балконом. Дядя Саша вопил бы: «Мамка! Подними меня!» А бабушка, злорадно глядя вниз, кричала бы: «Ага! Не нравится?! Будешь знать!»
Я жаждал справедливости именно в таком виде, но не дождавшись её торжества, безутешно разрыдался. Бабушка, услышав укор в моём плаче, влепила сыну ещё несколько хлёстких затрещин:
- Ах ты, падло!
Дядя, прочувствовав силу ударов, заголосил:
- Лёша! Ты чего! Мы же играли?
Протестуя против таких «игр», я заревел белугой. Дядя презрительно усмехнулся:
- Я думал ты мужик, а ты - плакса! Больше не подходи ко мне!
Но в дальнейшем у меня с дядей Сашей сложились приятельские отношения. С ранних лет я ощущал себя староватым, а дядя был глуповатым. Это сближало нас, несмотря на разницу в возрасте в восемнадцать лет. Как-то он вернулся под утро, постанывая, разделся и пожаловался мне. Ночь он провёл у разведёнки, с которой познакомился на цемзаводе. Она пригласила его к себе, напоила чаем с конским возбудителем, и дядя Саша «пахал» всю ночь на ковре, как конь. Его колени «горели» и кровили так, будто об них тёрли наждаком. Мне самому доводилось разбивать колени в кровь во время дворовых футбольных баталий. Но происшедшее с дядей, шокировало меня, и я заклинал судьбу, чтобы моё детство длилось как можно дольше.
В последнее время дядя стал скрытным, и это меня возмущало. Оставшись дома один, я решил обыскать его шифоньер. На одной из полок с постельным бельём моя рука наткнулась на свёрток. Это оказалась толстая пачка чёрно-белых фотокарточек, завёрнутых в полиэтиленовый пакет. Я сел на стул и, разворачивая свёрток, подумал, что это фотографии дяди Саши, не поместившиеся в семейный альбом.
Но это оказались фото обнажённых мужчин и женщин, занимавшихся сексом где-то на опушке леса возле машины. На телевидении тогда не было намёка даже на эротику, и смутные представления об этой стороне человеческой жизни у меня сложились из разговоров со своими сверстниками, которые тоже были в этой теме ни ухом, ни рылом. Кровь зашумела у меня в висках от мысли, что я стал обладателем ценных, тайных и запретных знаний.
Спрятав карточки под подушку, я побежал на кухню и принялся за еду. По негласному уговору мне предстояло съесть два сырника. Бабушкина кулинария отличалась гигантоманией. Однажды мама принесла и сварила мне свои вареники с клубникой. Бабушка снисходительно-насмешливо за этим наблюдала, а на следующий день, когда мама снова забежала к нам после работы, она с видом фокусника сняла полотенцем крышку с испускающей пар кастрюли, наколола вилкой огромный вареник и торжественно сказала маме:
- От цэ - варэнник! А у тэбе лясканци.
По бабушкиным меркам я ел «як кишка» и, досадуя, она часто ворчала:
- Горе буде тий, якой ты достанэшься.
Но сейчас мне не хотелось её огорчать, и я заставил себя съесть эти два сырника, между тем обдумав, как поступить дальше.
Когда вернулась бабушка, я сразу засобирался на улицу. Она купила на рынке жареных пончиков в сахарной пудре и предложила вместе перекусить с чаем перед обедом, но я, не слушая, уже застёгивал болоньевую куртку, а свёрток спрятал под рубахой, заправленной в брюки.
- Да шо же ты за хлопец! - обиженно воскликнула бабушка мне вслед.
Выбравшись на улицу, я юркнул в арку и быстро пошёл привычным школьным путём к детскому саду возле маминого дома. Я зашёл в садик и направился к павильону, под дощатым настилом которого имелись пустоты. Между полом и землёй были разбросаны прошлогодние листья и небольшие сухие ветки, заметённые туда ветром. Я засунул свой свёрток поглубже в «нору», замаскировал листвой, а сверху прикрыл удачно подвернувшимся под руку камнем.
На каникулах мы с ребятами целыми днями пропадали на улице. Домой я приходил только поесть и поспать, но кое-что заметил. Дядя Саша стал ещё более скрытным, а при матери угрюмо опускал голову и прятал взгляд. Бабушка стала пристальней всматриваться в него, но ничего не говорила, только с досадой вздыхала и качала головой. Очевидно, дядя решил, что бабушка нашла карточки и уничтожила их. Ему было неловко, что мать знает об этом, а та была встревожена непонятной переменой в поведении сына.
Наступил апрель. В тот год мы учились в две смены. Когда занятия начинались после обеда, мы с одноклассником Романом Ляховым с раннего утра шлялись по окрестным дворам. Эта вторая смена сблизила нас, и именно с ним я решил поделиться секретом.
До школы Роман жил два года на Кубе со своими родителями, инженерами с «Энергомаша». Я был по характеру резковатый и прямой, а Роман, напротив, обходительный и деликатный. Когда мы подбегали к редким прохожим на улице, чтобы узнать время, мой друг сначала ласково и широко улыбался, а потом елейным голоском спрашивал: «Вы не подскажете, который час?» Когда была моя очередь, то я, как ошалевший заяц выскочивший из леса, бросался наперерез прохожему, преграждал ему путь и взволнованно восклицал, с металлическими нотками в голосе: «Сколько время?!»
В мае мы лазили с Романом по садику, в котором и был мой тайник. Я сказал другу, что покажу ему фотки.
- Какие фотки? - полюбопытствовал Роман.
- Увидишь, - ответил я, опустившись на колено и просунул руку в «нору».
Свёрток оказался на месте. Я вынул его, развернул и протянул другу первую, лежавшую сверху фотку, как визитку. Роман заинтересованно протянул руку, а потом его как током ударило. Он большими, перепуганными глазами глядел то на меня, то на карточку, то озирался по сторонам.
- Где ты это взял? - ошалел он.
- Дома нашёл, - ответил я.
- Здесь нельзя смотреть, - сглотнув, тихо сказал он, - пойдём на пруд.
Весной мы часто ходили на пруд, вырытый в низине «Водстроя» и окружённый мазанками. Мы любили сидеть на травянистом берегу маленького водоёма и слушать непрерывный лягушачий гвалт, ощущая себя в гуще природы и жизни. В прозрачной воде хорошо были видны слегка колеблющиеся длинные цепочки с икринками, закрепившиеся за стебли подводных растений. Иногда мы пытались их потрогать руками, но вода была ещё довольно холодной.
Я снова спрятал свёрток под рубахой, заправленной в брюки, и мы направились вниз с Харьковской горы. По пути на «Океане» купили в киоске «Союзпечать» самую дешёвую газету «Пионерская правда» за копейку, и я завернул в неё карточки. Затем мы дворами вышли к улице «5-го августа», а оттуда начинался крутой спуск по тропинке, пролегающей между цветущими деревьями и кустарниками, к пруду.
В рабочее время улицы города были почти безлюдны, и мы чувствовали себя «симулянтами», сбежавшими с уроков. Мы с другом почти летели вниз по тропинке, подпрыгивая на небольших кочках. Тёплый попутный ветер надувал нашу одежду, как паруса, а ласковое, веселящее и пьянящее, солнце, приветствовало нас с распростёртыми лучами.
Спустившись вниз, мы сели на сухое бревно под вербой. На противоположном берегу овального пруда, сидел старичок с удочкой, который приходил сюда каждое утро. Мы ни разу не видели, чтобы у него клевало, а вот он клевал носом постоянно, надвинув на глаза тёмную кепку от солнца.
Придвинувшись плотнее друг к другу, мы стали смотреть и перекладывать карточки из одной стопки в другую. Для меня это было уже привычное дело, а вот Роман... Его глаза пламенели, иногда он слегка покачивал головой и цокал языком.
Казалось, мой друг полностью выключился из реальности, а вот меня постоянно отвлекали разные звуки - то нестройный хор брачующихся квакушек, то гудящий рядом шмель, как парашютист, опускающийся на цветущие вокруг нас одуванчики, ныряющий головой в пыльцу и трепещущий почти прозрачными, как слюда, крылышками.
Вдруг, я услышал звон колокольчика. Мимо нас по тропинке шла, припадая на ногу, худенькая бабушка с палочкой, в зелёных войлочных сапогах, в чёрном пальто и сером пуховом платке на голове. Впереди неё мелкой трусцой бежала белая козочка. Потом она остановилась и стала щипать травку возле берега. Колокольчик напомнил мне о школе, и я сказал другу, что нам пора. Роман схватил меня за руку:
- Возьми их в школу! Там досмотрим.
- Ох, - вздохнул я и мы пошли назад в гору.
Вниз мы бежали наперегонки, а на подъёме друг сильно отстал от меня. Я вспомнил как зимой мы с Романом чистили снег вокруг памятника Щорсу. С утра было не холодно, и мы пришли в школу без рукавиц. Зато когда начали трудиться, то пальцы окоченели. Я спросил друга: «Что делать будем?» «Терпеть!» - обозлённо ответил Роман. Кое-как мы управились, а на первом уроке я через боль писал в тетради, как курица лапой. И вот теперь, когда я был на вершине, а Роман на середине подъёма плёлся раскачиваясь и размахивая руками, с блестящим от пота лицом, я рявкнул на него:
- Не тормози!
Перед школой я зашёл к Роману. Он жил в соседней «хрущёвке» с родителями и старшим братом. У нас оставалось немного времени, и, чтобы отвлечь внимание друга от фоток, я попросил его включить телевизор. На чёрно-белом экране появились безукоризненно одетые, с начищенными до блеска сапогами и лоснящимися лицами - солдаты вермахта. Звонко печатая шаг по брусчатке, они громогласно пели что-то вроде нашего «Идёт солдат по городу...». Мы с Романом переглянулись и рассмеялись. Не знаю о чём подумал мой лукавый друг, но я вспомнил, что так горланят песни, до первого милицейского патруля, наши дворовые пьянчужки, возвращаясь с работы.
Мы вышли. Роман закрыл дверь на ключ, и мы, шёпотом сказав друг другу «три, четыре», побежали вниз, выкрикивая на весь подъезд слова из услышанной по телевизору песенки. На каждом этаже мне казалось, что сейчас откроется дверь, высунется чья-то рука, пытаясь нас схватить, но мы, прижав уши к спине, как зайцы, дадим такого стрекача, что только нас и видели. Мы выскочили на улицу с бешено колотящимися сердцами. Сели на лавочку, немного отдышались и пошли в школу.
На большой перемене Роман напомнил:
- Давай посмотрим фотки!
Я с досадой передал ему свой портфель, а он засунул в него руки и голову. Вскоре нас окружила стайка товарищей. Они тёрлись и толкались лбами возле нас, как коты на месте, где пролили валерьянку. Девочки отсели от нас за дальние парты, нахмурившись. Когда вернулась Валентина Сергеевна, все бросились в рассыпную по своим местам с шальными глазами и оставшиеся уроки слушали её рассеянно.
По пути домой меня прошиб холодный пот. У Валентины Сергеевны были соглядатаи, и они, наверняка сообщат ей. Попрощавшись с другом, я зашёл в садик и спрятал карточки в «нору» под павильоном. Потом, немного успокоившись, я решил к карточкам больше не прикасаться никогда и сказать всем, что я их сжёг.
На следующий день занятия в школе прошли как обычно. После прозвеневшего последнего звонка, у меня отлегло от сердца. Мы с Романом сложили учебники в портфели, и в тот момент, когда я собирался встать из-за парты, на моё плечо опустилась крепкая рука Валентины Сергеевны.
- Останься, - негромко сказала она.
По перепуганному взгляду моего друга, я прочитал, что он всё понял.
Я сидел мрачный и смотрел, как товарищи собирались домой. Некоторые из них долго копались. Им было любопытно. Роман за дверью показывал жестами, что подождёт меня. Я отрицательно покачал головой в ответ. Валентина Сергеевна что-то писала в классный журнал, пока все не ушли.
Когда мы остались одни, она подозвала меня к себе, огорчённо вздохнула и достала из сумки карточку. Мне стало больно и стыдно, когда такое оказалось на её столе, где обычно красовались конфеты и яблоки, шоколадки и апельсины.
- Это мне вчера сдал Рядинский в тетради с домашней работой, - сказала классная, указав пальцем на карточку, а дальше я всё додумал сам.
Виталик Рядинский, как и Роман, уже успел побывать за границей. Его родители налаживали и обслуживали нефтеперерабатывающий завод в Нигерии, а он учился в школе при советском посольстве. Виталик отличался бесшабашностью и безрассудством. Казалось ему неведом инстинкт самосохранения. Позже, в семнадцать лет, он разбился на мотоцикле.
Виталик незаметно выкрал из моего портфеля одну карточку, засунул её в тетрадь, а когда Валентина Сергеевна потребовала в конце урока сдать тетради на проверку, то человек рассеянный уже не помнил куда и что он положил. Утром, проверяя задания, учительница обнаружила «подарок», навестила отправителя и допросила его с пристрастием. Тот, конечно, во всём признался.
- Ты знаешь, что такими делами занимается комитет госбезопасности? - спросила классная, пристально глядя мне в глаза.
- Нет, - отрешённо ответил я.
В тот момент я был очень зол на Виталика. Настолько зол, что решил даже ничего не выговаривать ему.
- Где ты это взял? - допрашивала «Валентинка», как мы её все между собой называли за глаза.
- Нашёл под павильоном в детском саду, - ответил я.
- Принеси мне завтра всё, и я не буду никуда сообщать, - сказала она и отвернулась к окну.
Рано утром я пришёл к павильону и вытащил свёрток. Я представил, что рядом со мной сидит Валентина Сергеевна и мы вместе с ней перебираем карточки, как вчера с Романом. Я понял, что не могу отдать ей такую «коллекцию», и занялся сортировкой. Несколько раз я пересматривал карточки, отбирая некачественные - мутные и сделанные не крупным планом, на которых видно только, что люди без одежды. Таких набралась третья часть. Я завернул их в пакет, а остальные положил обратно и засыпал листвой.
Днём я отдал пакет Валентине Сергеевне, а она молча и с отвращением на лице спрятала его в свою сумку. Нам оставалось учиться две недели. Начальная школа заканчивалась, а с осени у нас была уже другая классная - Римма Алексеевна. Случись это годом ранее, я не представляю, как смог бы на уроках смотреть в глаза Валентине Сергеевне.
После уроков, Роман накинулся с расспросами:
- Это из-за фоток?
Я кивнул.
- Про меня ничего не спрашивала?
Я рассказал, как всё было.
- Молоток! - облегчённо выдохнул Роман.
- Остальные сжёг, - рубанул я.
- Ты что наделал?! - воскликнул он. - Мы могли бы и дальше смотреть!
- Насмотришься ещё! - ожесточённо ответил я.
Через пять лет страна изменилась до неузнаваемости. Настали «лихие девяностые» с бандитскими разборками и голодными бунтами, а «порнуха», как и палёная водка, продавалась на каждом углу. Дядя Саша накопил денег и купил видеомагнитофон, а потом стал собирать коллекцию кассет с «эротикой», заменившей ему книги, которые он бросил читать.
Прошло тридцать пять лет после описываемых событий. Эти карточки под павильоном, куда постоянно затекала весной вода от таявших сугробов, давно сгнили под листвой, похоронившей их. И сейчас, заканчивая этот рассказ, я думаю, что ними случилось то единственно правильное, чего они заслуживали.
