В Институте истории естествознания и техники (далее ИИЕТ), основанном в Москве в 1932 году, ликвидированном в 1938-ом и воссозданном в 1944-ом, работает историк, считающий важной историю и самого института. Об этом я узнал, получив приглашение от видного историка науки С.С. Илизарова принять участие в сборнике воспоминаний сотрудников института о своем пути в профессию. Не без удовольствия погрузился я в воспоминания о превращении физика в историка науки. Сборник «Путь в профессию» недавно вышел, и на этом можно было успокоиться, но в моем автобио-очерке цитируется исторический документ, который, думаю, заслуживает внимания и сам по себе, как занятное свидетельство советской эпохи. Это — третий-лишний отзыв на мою диссертацию. По тогдашним правилам требовалось лишь два отзыва от двух официально утвержденных оппонентов, но демократизм советской науки допускал участие в защите и дополнительных добровольных оппонентов. Чтобы стал понятнее историко-биографический контекст, воспроизведу и сам очерк, слегка дополнив его.
***
Если бы мне — студенту физфака МГУ в конце 1960-ых — сказали, что профессией моей станет история науки, я б ни за что не поверил. Университетский курс истории физики был очень скучным. Допотопные приборы вытаскивают из подвала и, вытерев пыль, разглядывают с усердием, достойным лучшего применения. Да, с помощью этих штук когда-то добыли крупицы научного знания, о которые в тогдашних журналах выдвигали несусветные гипотезы, пока не выяснилось, что же происходит на самом деле. Добыли, выяснили, и хорошо. Давно проехали. Нас, физиков-теоретиков, ждут новые загадки Вселенной!
Меня лично больше всего манили загадки теории гравитации, которую никак не удавалось скрестить с квантовой теорией. Изучая уже сделанное в теории гравитации, к окончанию физфака я успел даже сказать пару «новых слов науки», опубликованных в «Вестнике Московского университета». Темой моей дипломной работы была так называемая «скалярно-тензорная теория гравитации» — обобщение теории гравитации Эйнштейна и, по мнению тогдашних солидных вроде бы физиков, ее конкурент. В это обобщение лично я не верил, но верил в конкуренцию, и считал полезным — в виде дипломной работы — взглянуть на теорию Эйнштейна со стороны. К успешной защите диплома добавились сплошные «отл» в оценочной ведомости, что привело к красному «диплому с отличием» и к направлению во «внутреннюю аспирантуру», т.е. на родную кафедру теорфизики моей альма-матери.
Я уже думал, чем займусь в аспирантуре, когда кто-то из однокурсников спросил, видел ли я доску объявлений возле деканата. Подошел и увидел… свою фамилию в небольшом списке выпускников, которым надлежало явиться в райвоенкомат для прохождения службы в Советской Армии. Два года — вынь да положь. Я решил, что это недоразумение — у меня же направление во внутреннюю аспирантуру?! Почему из пяти сотен выпускников физфака, в небольшую группу военно-избранных включили и меня, круглого отличника и почти что аспиранта?! В деканате мне объяснили, что распоряжение пришло сверху, приказ Министра обороны, и … ничего не поделаешь. Пару недель спустя я узнал, однако, что список избранных составила сама альма-матерь. Или мачеха?
Два года я, лейтенант-двухгодичник, охранял небо над Москвой от натовских ястребов. И служба совсем не казалась бы мёдом, если б я не взял с собой научную тему для размышлений — проблему размерности пространства.
Эту проблему я обнаружил еще студентом. Простейшее количественное свойство наблюдаемого физического мира — его трёхмерность — физический факт математического характера. И самые обычные для физика вопросы относительно этого факта звучали очень странно, а вслух и вовсе не звучали. В каких опытах и с какой точностью измерена размерность? Может ли быть, что размерность пространства в масштабах элементарных частиц отличается от трёх или просто теряет смысл? И на каком теоретическом языке такие возможности выразимы? Размышлять об этих высоких и глубоких материях можно было без отрыва от армейской службы. До того я прочитал уже всё, что было внятного написано на эту тему. Физический текст был лишь один — статья П. Эренфеста 1917 года. Математических текстов было гораздо больше, но, прослушав курс «Теория размерности» на мехмате и сдав зачет, я понял, что для физики эта математика совершенно непригодна и что надо придумать какую-то новую физматику.
Такие размышления помогали переносить бессмысленные тяготы военной службы, а отслужив, первым делом явился на физфак, рассчитывая, что там помнят о моем направлении во внутреннюю аспирантуру. Увы, мне объяснили, что этот поезд уже ушел. Стучался в разные научные двери — не открыли. Лишь через пару месяцев, по блату, удалось поступить на работу в Издательство МГУ — редактировать книги по физике и математике. И редактировал, а тоску разгонял теорфизическими размышлениями.
Два события открыли для меня историю науки, как нечто, заслуживающее внимания.
Во-первых, друг-однополчанин подарил мне на день рождения 4-томник Эйнштейна. Я начал читать и зачитался. Идейно-научное и лично-человеческое сплеталось в одну увлекательно-загадочную историю, и то была история науки.
Во-вторых, уже умудренный научно-поэтической прозой Эйнштейна, по долгу службы редактировал я очередной выпуск сборника «История и методология естественных наук», задавал вопросы составителю, предлагал исправления-уточнения. В результате, составитель — Церен Сангаджиевич Сарангов — неожиданно предложил мне написать статью для следующего выпуска их сборника. При этом расспросил об источнике моих познаний и сочувственно слушал рассказ о терниях на моем пути в науку.
С первым тернием я столкнулся в 17 лет на вступительном экзамене в МГУ, когда меня завалили — без особых церемоний. Не помню, как я узнал, что физфак имел и вечернее — радиотехническое — отделение. Туда я мог поступать, поскольку последний школьный год работал электромонтером, а экзамены за школу сдал экстерном. Радиотехника меня, правда, вовсе не манила, но других вариантов не видел. Как ни странно, на вечернем отделении приемного фильтра не оказалось, и я благополучно поступил. Учился на пятерки и после второго курса перевелся на дневное отделение.
Выслушав мой рассказ, Церен Сангаджиевич как-то неявно объяснил свое сочувствие. Оказалось, что пятый пункт в анкете язвил также и «лиц калмыцкой национальности»:
Но то была неведомая мне история СССР, а не история науки, в которую пригласил меня Церен Сангаджиевич. Он также сообщил, что есть такой Институт истории естествознания и техники, куда можно попробовать поступить в аспирантуру.
Это было неожиданное приглашение. Поразмыслив, я сообразил, что понятие размерности пространства имело свою историю, с участием Аристотеля и Канта, да и статья Эренфеста была уже в неблизком прошлом, и что познакомиться с этой историей мне следовало бы так и так. Почему бы не попробовать сделать это в социально организованной форме?
Попробовал — походил на семинары, познакомился с сотрудниками Сектора истории физики ИИЕТа. Понравился тон обсуждений. Сдал экзамены в заочную аспирантуру на отлично, но… не прошел по конкурсу. О чем получил справку (чтобы оправдать предоставленный мне по закону отпуск):
Как мне вполголоса объяснили, в конкурсе участвовала моя «инвалидность пятой группы» — то бишь опасение, что я брошу Родину и уеду на Ближний Восток или на Дальний Запад, а администрации института потом отдувайся… ??!!
Возможно, я бы и уехал, если бы не доброе отношение ко мне в Секторе истории физики. Особенно благотворным было внимание Владимира Павловича Визгина, его квалификация в области моих интересов и готовность обсуждать мои проблемы — и научные и личные. От него же я узнал, что можно готовить диссертацию и в качестве «соискателя»; за таких институт уже не отвечал по всей строгости неписанных советских законов. И я воспользовался этой возможностью.
Назвал я диссертацию длинновато, но точно: «Взаимодействие физики и математики при формировании современных представлений о размерности пространства». Глядя издалека, трудно заподозрить какой-либо драматизм в этом сюжете. Но драматизм был — и внутренний, и внешний. Он весело дополнял работу над историческим материалом. Владимир Павлович внимательно читал написанные главы и своими вопросами, замечаниями и советами стал фактически моим научным руководителем. С его помощью я постепенно изживал теорфизическое высокомерие и овладевал ремеслом историка, дотошно вдумываясь в подробности жизни науки, в переплетение возвышенных физико-математических идей с земной жизнью их авторов.
А что же драматизм? Внешний драматизм начался с двух благожелателей, которые сказали мне, что тему я выбрал плохую.
Один — историк математики — предложил стать моим научным руководителем, желая, похоже, войти в историю физики, если я «офизичу» какую-нибудь геометрию из его обширного арсенала. Я вежливо отказался, сказав, что тему уже выбрал и начал писать. Тогда он предложил почитать написанное. Я дал ему главу, и через неделю он вернул ее вместе с машинописным отзывом (?), на котором его подпись была заверена печатью (!). Отзыв был отрицательный и… бессодержательный. Но при этом Геометр весело и дружелюбно повторил свое предложение дать мне отличную тему и стать моим руководителем. Я в ответ молча улыбнулся.
Другой мой благожелатель, пожилой историк физики, много и добротно поработавший, честно не понимал, как можно писать диссертацию на такую бедную тему, как трехмерность пространства. И предлагал мне взять тему солидную — об экспериментальной проверке теории относительности, обещая снабдить необходимым материалом. Я с вежливым упорством пытался объяснить мой замысел, но не преуспел. Тогда он предложил мне поговорить с Борисом Григорьевичем Кузнецовым, именитым историком науки, которого мой Благожелатель безмерно уважал. Книги Б.Г., конечно же, я читал, но лично с ним не был знаком. Благожелатель подвел меня к нему в коридоре и представил: «Вот, Борис Григорьевич, молодой человек, который хочет писать диссертацию о размерности пространства. Я ему объясняю, что это — не тема для серьезной диссертации, но он…». Б.Г. с любопытством взглянул на меня и прервал Благожелателя: «Почему же? Очень интересная тема!» И тут же пригласил меня домой — поговорить. С этого началось мое знакомство с автором интересной биографии Эйнштейна и многих других книг. Не раз я бывал у него, испытывая огромное удовольствие от общения, сдобренного вкусным ликером. В устной форме он мне нравился даже больше, чем в письменной. Не знал я, что буду ему обязан и другими драматическими вмешательствами в мою жизнь.
Одно произошло на защите моей диссертации — 14 июня 1979 г. Стенограмма защиты сохранилась у меня, и я недавно освежил в памяти незабываемое. Необычным в церемонии было то, что после отзывов двух моих официальных оппонентов прозвучал отзыв третьего — самодеятельного, что было вполне законным, хоть и весьма редким явлением. Этот третий оппонент, тов. Сердюков А.Р., крупный мужчина с внушительным голосом, бывал на семинарах и даже, согласно стенограмме, «пытался оказать на [диссертанта] влияние, чтобы научно-материалистический уровень соответствовал необходимым требованиям», хоть диссертант этого не заметил.
Его отзыв был прекрасен во всем, начиная с опечаток (по Фрейду?). С такой опечатки отзыв и начинался: «Прежде чем давить …» (продолжение см. в Приложении). Хороша была и обстоятельность отзыва: объемом он в два раза превосходил два первых отзыва вместе взятых, цитаты из трудов тов. Ленина В.И. и Лобачевского Н.И. имели точные ссылки, всё чин чинарём. Суть отзыва состояла в том, что «философские воззрения и морально-патриотические качества тов. Горелика Г.Е. страдают существенными изъянами». И, стало быть, имеются «полные основания для отклонения диссертации тов. Горелика Г.Е.». А в подписи значилось «Доцент, кандидат физико-математических наук, ветеран социалистического труда, нештатный научный сотрудник ИИЕиТ АН СССР». Как мне сообщили ветераны ИИЕТа, мой оппонент ветеранил в органах социалистической цензуры, в последний год жизни тов. Сталина защитил физико-патриотическую диссертацию и уж он-то знал, что цензурно, а что нет.
После ветерана-цензора первым выступил Б.Г.Кузнецов и сообщил свое мнение:
«Это диссертация очень высокого научного уровня, и я буду очень рад, если в дальнейшем на нашем Ученом Совете диссертации, которые мы будем обсуждать, будут такого же высокого уровня».
Последовали не менее позитивные оценки, которые я — из скромности — цитировать не буду. Думаю, что без отрицательного отзыва ветерана соцтруда вряд ли я услышал бы столько хороших слов о моей персоне. И, быть может, голосование Ученого совета было бы не столь единодушным: ни одного голоса против.
Вскоре Б.Г. предложил мне написать книгу в научно-популярной серии. И моя первая книга «Почему пространство трехмерно?» вышла в издательстве «Наука».
Осталось рассказать о внутреннем драматизме моего диссертационного сюжета. Настолько внутреннем, что он приоткрылся мне лишь после защиты, когда, наконец, я мог спокойно полистать вышедший в том году, к 100-летию Эйнштейн, сборник важнейших работ в теории гравитации. Особых открытий я не ожидал, считая, что в целом представляю себе историческую ситуацию, но было любопытно осмотреть вехи истории в оригинальных текстах, собранных в одном переплете. Дошел до статьи Μ. Π. Бронштейна «Квантование гравитационных волн», опубликованной в 1936 г. Об этой статье я слышал еще студентом, но то, что я слышал, казалось, не имело отношения к моему сюжету. Судя по названию, имелось в виду лишь слабое гравитационное поле, а меня-то интересовал предел применимости существующих физических понятий в случае очень сильной и очень квантовой гравитации. Я знал, что автор статьи погиб в 1937-ом, но и это не побудило искать в старых журналах его старую статью.
Когда же статья сама, можно сказать, попала в мои руки, уже первые ее страницы — своим вольным и сильным слогом — вызвали предчувствие чего-то необычного. Необычное началось на шестой странице — анализ основных понятий в случае очень сильной и очень квантовой гравитации. И завершился этот анализ поразительной фразой:
«Устранение связанных с этим логических противоречий требует радикальной перестройки теории, … а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями. Wer’s nicht glaubt, bezahlt einen Taler.»
Рассказывая старшим коллегам в ИИЕТе о неожиданно-загадочной находке, я узнал, что вдова Бронштейна, Лидия Чуковская, живет в Москве. И сотрудник сектора — Владимир Семенович Кирсанов, сын известного поэта, нашел для меня номер ее телефона в справочнике Союза писателей, из которого она была исключена за несколько лет до того. Об этом, впрочем, я тогда не знал. Слушая «вражьи» радиоголоса, лишь смутно представлял себе ее вольномыслие.
Я позвонил, и она пригласила прийти. Впервые пришел я к ней 18 октября 1980 года, и цель у меня была простая — увидеть докторскую диссертацию ее покойного мужа. Мысленно я представлял себе скромно переплетенную машинописную копию, подобную моей собственной диссертации. Увы, Лидия Корнеевна сразу же сказала, что после обыска в августе 37-го, почти никаких его бумаг не осталось… Осталась ее память. И она начала рассказывать о нем, о том, как он совмещал свою науку, совершенно недоступную для нее, с работой над книгой «Солнечное вещество» для любознательных читателей от 12 лет. Она была редактором этой и двух других его научно-художественных книг.
Лидия Корнеевна Чуковская (1992) в своей комнате, на стенах которой весели фотографии близких ей людей, в числе которых были два физика — Матвей Петрович Бронштейн (1937) и Андрей Дмитриевич Сахаров (1974)
Ее рассказы и превратили меня из физика в историка. Захотелось узнать о Матвее Бронштейне всё, что только можно, чтобы понять его загадочную фразу об «отказе от обычных представлений о пространстве-времени» и о старонемецком талере. До того я считал свои исторические расследования чем-то вроде временного увлечения на досуге, полезного для продвижения физики в будущее. И публиковал статьи, претендующие на такие продвижения, наряду со статьями по истории науки. Однако личность физика-теоретика и научно-художественного писателя, которому история дала всего тридцать лет жизни и которого нестерпимо хотелось воскресить, взывала к полной самоотдаче. И я принял вызов. В 1983 году вышла моя статья «Первые шаги квантовой гравитации и планковские величины» о его главной работе, а в 1990-м книга «Матвей Петрович Бронштейн: 1906-1938». Подытожил я свои расследования в документальном приложении к собранию научно-художественных повестей М.П. Бронштейна, вышедшему в 2018 году: «Жизнь и судьба Матвея Бронштейна и Лидии Чуковской».
В первых же беседах с Лидией Корнеевной открылось, что она знала еще двух замечательных физиков. Лев Ландау был близким другом Матвея Бронштейна, а с Андреем Сахаровым она подружилась в защите прав униженных и оскорбленных. Фотография Сахарова, в то время уже почти год бывшего в горьковской ссылке, висела в ее комнате рядом с фотографией Мити (так Матвея в семье звали с детства). И в наших разговорах имена этих трех физиков звучали постоянно. «Эйнштейновский сборник» с моей первой статьей о Бронштейне Лидия Корнеевна послала ссыльному Сахарову в Горький, а ответную открытку показала мне:
Рассказы Лидии Корнеевны стали сказочно-живительной водой, от которой документальные факты срастались с устными свидетельствами очевидцев и оживали характеры моих героев (включая одного трижды героя). Их научные и моральные взгляды, открытия и заблуждения обретали авторов, которым почти ничто человеческое не чуждо.
В 2000-м году вышла моя книга об Андрее Сахарове, а в 2008-м — о Льве Ландау. И тема, которой я занимаюсь последнее десятилетие, — загадка изобретения современной физики в XVII веке — тоже выросла из этих историко-биографических расследований.
По всему по этому, глядя вглубь моей личной истории, я с благодарностью думаю о сотрудниках ИИЕТа, из-за которых в перестроечно-гласном 1989 году я с радостью перешел в Институт на временно-контрактное положение, которое вскоре стало постоянным. Постоянным до 1993 года, когда я выиграл стипендию в Dibner Institute for the History of Science and Technology в Бостоне. И с тех пор считаю себя нештатным сотрудником ИИЕТа (по примеру тов. Сердюкова А.Р.), участвуя в семинарах живьем и ноосферно, то бишь online.
А в свободное от работы время думаю также и о том, как советская власть нечаянно помогла мне найти дело жизни.
Приложение. Из стенограммы защиты диссертации, 14 июня 1979 г.
(Из отзыва тов. Сердюкова выбраны лишь наиболее колоритные пассажи. Ценители советского антиквариата могут увидеть отзыв в полном оригинале.)
ко личные высокие профессиональные творческие качества в своем труде, но и передовые политические и философские воззрения, морально-патриотические и этические личные качества. Повышение таких требований к советскому научному работнику вызвано современным прогрессом социалистического общества, в котором наука все больше и больше становится производительной силой. Эффективность этой силы социалистического общества, как известно, существенно зависит от гармоничности сочетания творческих способностей ученого с передовыми политическими, философскими, морально-патриотическими воззрениями и другими личными социалистическими качествами. В истории советской физики известны характерные для некоторого периода случаи проявления в среде советских физиков ангармоничного сочетания личных творческих способностей с политическими, философскими воззрениями и проявления псевдопатриотических качеств. Известно и то, что эта ангармоничность дорого обошлась советской науке и советскому государству. Поэтому борьба с такой ангармоничностью и воспитание советских ученых с передовыми политическими, философскими и другими качествами является одной из важнейших задач современности.
Я не берусь давать положительную и отрицательную оценку политическим воззрениям тов. Горелика Г.Е., но, судя по содержанию диссертации т. Горелика Г.Е., могу с уверенностью заключить, что его философские воззрения и морально-патриотические качества страдают существенными изъянами.
<>
Созвучна воззрениям Н.И. Лобачевского и философская идея В.И. Ленина, опубликованная в его «Философских тетрадях» и много раз обсуждавшаяся на страницах советской печати. В.И. Ленин писал: «Движение есть сущность пространства и времени»/Собр. соч. т.38, с.241/. Такой вывод Ленин сделал при обсуждении природы механического движения.
Обобщая эти исторические воззрения и сопоставляя их с известными современной физике свойствами движения материи, свойствами пространства и времени, нами было опубликовано в центральной научной печати следующее историко-научное обобщение: 1. По своей природе пространство и время являются непосредственными формами проявления движения материи и опосредованными формами существования движущейся материи. 2. Все математические и физические свойства пространства и времени порождены соответствующими свойствами движения материи /Сборник науч. трудов международной конференции «Ленинский этап в развитии философии марксизма», «Наука», 1972, с. 238-239/.
Таким образом, научная материалистичность воззрений Н.И. Лобачевского и В.И. Ленина была подтверждена рядом новых физических свойств пространства и времени.<>
Как ни странно, но все эти научно-материалистические достижения в учении о движении, о пространстве и времени, о материи диссертант в своей диссертации перечеркнул и заменил их псевдонаучными воззрениями.
Так, во «Введении» диссертации её автор, обосновывая актуальность историко-научного исследования вопроса о роли физики и математики в формировании понятия о размерности пространства, исходит из псевдонаучных таких утверждений: <>
Все эти утверждения не новы — они пропагандируются теми физиками, которые с легкой руки А. Эйнштейна стали на путь выхолащивания из физики движения материи, как истинно фундаментального свойства материального мира, и замены этого фундаментального свойства материального мира псевдонаучным представлением об изменении кривизны пространства-времени, теорию которого назвали «геометродинамикой». <>
Псевдонаучное философское воззрение диссертанта нашло место и во втором его утверждении, согласно которому 3+1-мерность пространства— времени якобы входит в наиболее общие физические законы и якобы «в некотором смысле определяет их».
С научно-материалистической точки зрения это свойство не может входить в законы природы, оно может входить не в сами законы физики, а в математические формы выражения физических законов. Тем, кто нещепетильно относится к средствам выражения научных истин, может показаться неоправданной моя требовательность к диссертанту, так как в физике часто отождествляются математические формы выражения с их содержаниями. Но то, что тиражируется в физике и что таит в себе путаницу, всякий осмелившийся заниматься историко-научными исследованиями обязан щепетильно анализировать и осуществлять долженствующую переоценку. Такая переоценка наследия прошлого в физике составляет одну из важных задач историко-научного исследования. Эту задачу диссертант отказался выполнять и стал на путь тиражирования ошибочного понятийного аппарата физики.
<>
В связи с явным несовершенством философских воззрений тов. Горелика Г.Е., уместно напомнить здесь, что введением в нашей стране обязательной сдачи кандидатского экзамена по диалектическому материализму преследуется вполне определенная цель — вооружить будущего советского научного работника глубокими знаниями по научной философии для того, чтобы законы и категории диалектического материализма постоянно получали воплощение в его творческой деятельности.
Приходится, однако, выражать сожаление по поводу того, что тов. Горелик Г.Е. не пожелал воплощать в своей диссертации научно-материалистические воззрения по ряду принципиальных вопросов, составляющих содержание диссертации.
<>
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer12/ggorelik/
