* * *
В году недели три, а то и две недели
Дано мне уделить любимому труду.
Чуть осень на дворе — и Музы присмирели,
Бог торжищ и забот, труби в свою дуду!
Как странно, полтора десятка из трех сотен
Дней быть самим собой и чувствовать, как тот
Мир удивительный, что явен, хоть бесплотен,
Уму свободному сигналы подает.
Заглянем и чуть-чуть побродим, где ходили
До нас немногие в тени прозрачных кущ.
Их видел Рафаэль, и вот — в прекрасной были
Своей запечатлел, и лавр, и этот плющ.
Умерим свой восторг и любопытства пылу
Не станем потакать, и времени в обрез
К тому же, что же их тревожить через силу —
Пророков, грешников, изгнанников, повес!
ВЕНЕЦИЯ
1
Подозреваю, что в раю
есть указатели «К Сан-Марко»…
Алексей Пурин
Только и может мечтою быть,
Чтобы, доставшись, игрушкой стать…
Сон: по Большому каналу плыть,
Плыть бесконечно — и не устать.
Где и колонны качают-ся
В такт невысокой, ручной волне,
Где небеса не кончают-ся,
Как и цветы на стене.
Ты — и утопленница давно,
И повелительница морей.
Гондолы[1] веслами щупают дно
От дверей до дверей.
Так я все это и представлял,
Даже чуть разочарован был:
Ветер на пьяцце[2], влажен и вял,
Голубей теребил.
Впрочем, конечно, когда б тебе
Я посвятил бы дней пять иль шесть!..
Смысл в любопытствующей ходьбе
Есть.
Или же лучше оставим так:
Хрестоматийней, чем ад и рай,
Словно сусальной мечты маяк,
Издалека сияй!
2
Снаружи кажущаяся игрушечной, веселой,
Цветными пятнами заляпанная вся,
Сурова и трагична ты. Скуолой
Святого Рокко, где во тьме скользя,
Гигантские полотна Тинторетто
Какой-то жизнью полнятся иной,
Я любовался. И сгущалось это
Невидимое что-то надо мной.
О чем? О том, что впереди разлука,
Любовь тяжка, предательство, как зуд,
Но даже жертва Бога, даже мука
Слепых и неспособных не спасут,
Что, да, надежда глупая не хочет
И лень мешает правде посмотреть
В глаза, но рана, рана кровоточит,
И ты лишь тот, кем был и будешь впредь.
Черны края, но выхвачены светом
Горячим лица Девы и Христа.
А за стеной, обласканные летом,
Все та же сутолока, та же суета.
* * *
Не Адриатикой, ленивою волной
Брега ласкающей, нездешней и не нашей,
Закрытой от Романьи остальной
Оградой бесконечных платных пляжей,
Весь жар песка, весь терпкий зной дневной
Впитавшей загорелою спиной,
Ночных огней искрящеюся пряжей,
Не Адриатикой… Мне памятен иных,
Тирренских волн вращающийся ролик,
Холодноватых, как латинский стих
Вергилиевых пасмурных буколик.
И прямо в них, в колышущийся мрак
Закатное ложилося светило.
Я рядом плыл, и слышно было как,
Бубня, на дно громада уходила.
А ночью сквозь открытое окно
Врывались стоны, рокоты и гулы,
Как будто кто-то, умерший давно,
Свои недоумения, посулы
И оправдания пытался досказать.
Зачем? Кому, бессонному? Не мне ли?
Ворочался, вставал. Светлело в пять.
И сумрачные воды розовели.
* * *
Когда любовь, которая так долго изучала
Тебя, так пристально, уходит в свой черед,
Ты чувствуешь тоску, ты думаешь сначала:
Уловка новая, подвох или расчет.
И весь сжимаешься. Мы были в Сан-Марино:
С площадки смотровой открывшийся простор,
Туман, наброшенный, как рыхлая перина,
Вдали на контуры пологих синих гор,
Так, что я сразу узнавал пейзажи
Умбрийцев ласковых, вбирающие свет.
Но грусть давнишняя, стоящая на страже,
Касалась нехотя раздумий и замет.
И вдруг… повеял ли то ветерок удалый,
Лицо ли нежное в толпе увидел я,
Мне стало весело, мне как-то полегчало,
И в сердце ожила горячая струя.
Освобожденья боль, предчувствие утраты…
О, не удерживай, не жди, не вымещай!..
Прощай, прекрасный мой, ни в чем не виноватый,
Крылатый гость, безжалостный, прощай!
* * *
Мне серебряный перстень хотелось купить
Здесь с топазом или аметистом,
Чтобы так и тянулась Италии нить
Через жизнь мою светом огнистым.
Побоялся. Во-первых, потратиться жаль…
Во-вторых, как носить его буду? —
Не привык. На площадке небесная даль
Подступала, слепя, отовсюду.
В дымке горы, холмов набегающий ряд,
Свежий ветер смятение будит.
Не возьмет, к сожаленью, фотоаппарат,
А вот память, зато, не забудет.
Я уснуть бы хотел, прислонившись к стене
Неокрашенной, солнцем нагретой.
И не перстня, а жалко Италии мне —
Нескончаемой юности этой.
РИМ
В Риме нужно быть, когда жарко, тогда понимаешь, как
Форум красив и Колизей хорош.
Будто смешалось с пылью солнце, и каждый шаг
В темени отдается, рождая сухую дрожь,
Впрочем, приятную, словно кофе глотнул.
Ну, а потом фонтанчики почти на каждом углу.
Видишь: под тентом столик, сядь, пододвинув стул,
И тихо потягивай нечто, уже ни добру, ни злу
Неподотчетный. Я в юбилейный год
В чрево Сан-Пьетро через Святые врата проник.
Если грехи прощаются, если нам так везет,
Благословим Италию, вычитанную из книг.
Впрочем, она какая — не знаю, ведь в Риме — Рим,
А во Флоренции — догадались — Флоренция, даже юг —
Прежде всего Неаполь. И как это все одним
Стало, не представляю, но стало ведь как-то вдруг.
Этим бы метаморфозам учиться тебе и мне.
Главная ведь проблема: оставшись самим собой,
Сделаться еще чьим-то, доверившимся вполне,
Под шапкою-невидимкой общей — заботливою судьбой.
ФОРУМ
Сюда с неутоленными страстями
И затаенный — каждый со своим —
Стыдливым ужасом, нежданными гостями
Пришли, минутные, где вечный дремлет Рим.
И зной, лениво заливший руины
Изрезанных тенями арок, ниш,
Ложился нехотя на головы и спины,
И голоса заглатывала тишь
Нездешняя. Как будто бы проснуться
Пространство силилось, и прорывался вздох
Прошедших здесь, сумевших прикоснуться
К потоку жизни канувших эпох.
О, сколько тут слежавшейся обиды,
Погибших сил, ушедших за гроши,
Честолюбивых грез, видавших виды,
Страданий тела и болей души!
И что же, ты рассчитываешь, глупый,
В копилку эту мировых утрат
Добавить? — Брось! Вперед ведут уступы
Обрушившихся храмов и палат.
Дворцов провалы смотрят с Палатина,
Никем не узнан Цезарь и Нерон.
И всеединству мира все едино,
Кто ловит шорох пиниевых крон.
САН-ПЬЕТРО
Поразительно то, что при всей-то громоздкости —
Наш поэт ошибается — тяжкой скалой
Божий храм не прижат нерешительно к плоскости,
А парит, а гарцует над ней, удалой.
Площадь гулкая вертит своей колоннадою;
По ступенькам, ведущим все вверх и вперед,
Поднимаешься — встретиться с легкой громадою,
А она, на тебя надвигаясь, растет.
Эта мощь деловитая, святость настырная,
Мрамор папских надгробий, паломников рой,
Цитадель Свят-Петра всепланетно-надмирная
Католичества, высящегося горой.
Не боится понтифик ничьей конкуренции —
Что там порнозвезда, что актер-херувим!
Сыновья постарались Перуджи, Флоренции
И, конечно же, Рима. О, царственный Рим!
И подходишь когда, а апостолы нервные,
Словно вихри (Бернини!) вокруг алтаря
Поднимаются ввысь, ты ли, сердце неверное,
Замираешь? И голубь нисходит, горя[3].
* * *
В кошельке затерявшийся пестрый билет
В ватиканские залы с Мелоццо да Форли…
Как поют его ангелы, словно ни бед,
Ни утрат не случится. Со спазмою в горле
Покидаешь их гостеприимный приют,
Где и в зной субтропический дышит прохлада…
Лишь осколки остались, но все же поют
Эти ангелы. Большего чуда не надо.
По кусочку, по тоненькой жилке, по той
Ускользающей слабой улыбке смущенной
На лице у этруска, что пьет над плитой
Гробовой свой последний, противозаконный
Вечный кубок, хмелея, доколе во прах
Не рассыпались гордые папские своды,
По тоске затаенной в глазах и губах
У Мадонн, по вселенскому чувству свободы
Рафаэлевых фресок, о! — по потолку,
Где сивилл и пророков сутулятся плечи,
По расставленному римских статуй полку,
Сохраняющих шрамов следы и увечий,
Можно все угадать, можно снова прожить
Два десятка столетий уплаченной дани,
Так как та же, все та же свивается нить
Из страданий, рождений, смертей, упований.
ПО ПУТИ К СИКСТИНСКОЙ КАПЕЛЛЕ
Вот идут они плотной подвижной толпой
Через все эти залы, где остановиться
Невозможно. И общим порывом любой
Одержим: хоть однажды здесь быть, приобщиться.
Ну, а в самом-то деле, не знаю, ответь! —
Как, вложившись, почувствовать вдруг по заказу
Нечто большее, словно любовь или смерть,
Приходящие сразу?
Я в Афинскую школу твою, Рафаэль,
Заглянул, и не знал, как уйти мне оттуда.
Эти арки — что звонкая иволги трель,
Эти люди — какая-то яркая груда
Торжествующих, с детства знакомых имен,
Совмещенных в волшебном, волнующем мире,
В запредельном пространстве. Стоял, изумлен,
А оно, захватив, словно делалось шире.
Каждый вынесет что-то свое, постояв,
Пробежав, торопясь, по слепящему кругу
Снов земных, осенивших туристов-раззяв,
Кем-то тайно, но тесно прижатых друг к другу.
* * *
Они тогда, на небеса взирая,
На их прозрачную, спокойную лазурь,
За ними чаяли найти сиянье рая
И позабыть навек земную боль и дурь.
Когда б им кто сказал, что за хрустальной твердью
Не свет, но чернота зияющих пустот,
Кто примирился бы, сговорчивый, со смертью,
Надеясь перейти пугающую в брод?
А мы узнали… мы, к несчастью, заглянули —
И поглотила все убийственная ночь
Сквозного холода. И вот теперь вину ли,
Свое смятенье ли не можем превозмочь.
СТРАШНЫЙ СУД
А почему я думать не хочу
О будущем, порой на сына глядя,
И на его фантазии молчу
В ответ (какая-нибудь Маша или Надя,
Нас вытеснив, сумеет разделить,
Усугубив, его тревоги скоро),
И почему я обрываю нить
Восторженного часто разговора
С приятелем, когда он невзначай
Коснется неких грандиозных планов
(Как раз пора пойти поставить чай),
И почему из всех твоих обманов,
Жизнь, я теперь предпочитаю тот,
Который просто отключает ход
Слепого времени, надолго погружая
В небытие компьютерного сна,
И почему порою так грустна
Бываешь ты, с работы приезжая,
Здесь, в этой зале осознал я вдруг.
Народ, беспомощно толпящийся вокруг,
И по трансляции тупые уговоры
Хранить спокойствие — на разных языках,
И Он, судить грядущий в облаках,
И праведных испуганные хоры.
Тот густо-синий, все заливший цвет,
Немая скорбь отринутой Марии,
Да неприглядный труд санитарии
Загробной — тел, терзаемых, балет.
Но нет, не этот пыточный рассказ
Внушает страх, не жуткое соседство,
А лик Христа, махнувшего на нас
Рукой, как будто все уже испробованы средства.
* * *
Во всех тех странах, солнцем позлащенных,
Незримо ты всегда была со мною —
И в репликах, и в мыслях, обращенных
К тебе, ночной хранимых тишиною.
И вот тобой незанятые крепли
Пустоты и как будто оживали.
Так, находя в окаменевшем пепле
Помпеи полости, их гипсом заливали.
И получались белые фигуры,
И обнажались черточки и складки…
Не продолжай метафоры понурой —
У нас с тобою будет все в порядке.
Но почему-то именно средь мертвых
Тех улочек, где время запоздало,
Твоей улыбки и шагов нетвердых
Мучительно мне так недоставало.
Пузыристая кожа кладки грубой;
Везувий дремлет в беспробудной дымке.
И что-то тихо сами шепчут губы
В ответ моей далекой невидимке.
* * *
С жизнью померкшей чужой ничего ты сделать не сможешь,
Как ни старайся. К тому же не очень ясно,
Как тут стараться: ведь заново не заложишь
Гены, задатки врожденные.
Но Сиена зато прекрасна!
Грустная и изящная, как мадонны ее Дуомо,
Остановившаяся в своем росте честолюбивом
Вот уже лет пятьсот. Обреченность тебе знакома
С непостижимым, трагичным, высоким ее надрывом.
Площади ракушка[4]… Словно для этой цели
Хрупкие домики строят свои моллюски,
Чтобы на них, опустелых и мертвых потом смотрели
Мы. Как извилисты улицы здесь и узки!
По красоте и юности, так и не ставших силой,
Так и не ставших славой, так и не ставших властью,
Плачут теперь лишь друг твой, ангел небеснокрылый,
Да на столбе волчица с полуоткрытой пастью[5].
ПИЗА
Сколько раз отображенный открытками,
Кадрами, клипами стершийся вид…
Господи! Все шито белыми нитками —
Только вошли[6] и взглянули — СТОИТ!
Что нам, питающимся заморозками,
Приготовляющимся в виртуал
Кануть, ажурная, белая, с блестками
Мрамора (даже ее не узнал)
Рядом, живая, теперь уж воочию
Видимая красота, нагота!?
Сравнивая, потрясенно ворочаю
Взглядом: да нет, совершенно не та!
Нежности и беззащитной стыдливости,
Не угадав их, нельзя передать.
Все остается по Божией милости
Тем, кто умеет стремиться и ждать
Встречи. И — верю Твоей справедливости —
Непостижимая, будет опять!
УФИЦЦИ. РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ
1
Ее рождение прощанию сродни,
Настолько члены хрупко-эфемерны.
Да, это ты, твой беспощадно-верный
Портрет, любовь. Прекрасней западни
И простодушнее не выдумать, зато
Уж и безжалостней, мучительней, жесточе.
А братья-ветры вот: целуют в очи
И сыплют розаны сквозь света решето.
Уже несут цветное полотно
Укутать стан прозрачной тканью долгой.
Когда б не раковины плотик, ты иголкой
Ушла бы, кажется, на сумрачное дно.
И я, покуда двигался и рос
Поток людей в уныло-душном зале,
Хотел спросить, но мне глаза сказали
Твои, что бесполезен мой вопрос.
Что может знать и чувствовать на миг
Проснувшийся, и как призвать к ответу
Немую дурочку, наивнейшую эту
Девчонку, плеск волны, горячий солнца блик!
2
Вообще-то ведь она — фотомодель
Пятнадцатого века. По журналам
Их столько наберется, точно хмель
Цветущих, телом выпуклым и впалым
Своим берущих с ходу города
И заполняющих мелованное поле
Пустых страниц. А ты уверен, да,
Что и она… не более? — Не боле,
Но и не менее. У греков красота
Принадлежала не себе, а миру.
Пари, сияй с прекрасного холста
Безмолвным вызовом и морю, и эфиру,
Природе всей, тоске и пустоте
Убогой жизни, нищенского быта.
Из пены грез рожденные все те,
Чья стать земная каждому открыта.
КАПЕЛЛА МЕДИЧИ
1
Безликий День стыдится слепоты,
А Ночь, смежая пасмурные очи,
Застыв, все знает, но сказать не хочет…
И видишься себе здесь лишним ты,
Где все уже свершилось, несмотря
На то, что судорога пробужденья
Терзает Утра мраморную плоть;
И мышцы напрягающего зря
Беспомощны тоска и отвращенье
Скупого Вечера, и сна не побороть.
Чего тебе еще, свидетелей каких?
Все так же завершится горькой складкой
У губ, когда, задумавшись, притих
Над жизнью прожитой и над судьбою шаткой.
Ты и сейчас, сюда попавший бог
Весть каким изгибом своенравным
Случайности, любви не уберег,
Любви, казавшейся и бывшей самым главным.
2
Лишь перед подлинниками его работ
Впервые я за много-много дней
Почувствовал уверенность, что вот,
Все правда, так и будет: нас спасет
Живое пламя красоты, верней,
Точнее невозможность повторить
Ее, подделать, выдать дубликат.
И, значит, можно смело дальше жить —
Нас не заглотит виртуальный ад.
Одна реальность и любовь одна!
Что делать, репродукции простим,
Что верим ей, не зная полотна,
И за глаза, податливые, льстим,
Что, увлекаем общею молвой,
Горазд себя морочить слабый дух.
Но здесь, пред этой явленной, живой
Его фигурой Ночи вековой
Сомнений нет. Лишь что-то шепчешь вслух.
* * *
Мы опоздали на две минуты,
Касса закрылась, карабинер
Не пропустил, идиот надутый.
Я б заплатил и сверх всяких мер.
Так и остались сиять под спудом
Фрески Мазаччо[7]. Сюда теперь
Сердцем тревожным стремиться буду,
Не выносящим любых потерь.
Словно ты спрятала в складках платья
Розу, Флоренция, — ярче дня,
Вызнав, что юной любви объятья,
Как оказалось, не для меня.
Растиражированными юнцами
Буонарроти — других морочь,
Стиснув соборы свои дворцами,
Днем потеснив беззаботным ночь.
В страсти, как все, не безгрешен, верно,
Я ли не сдерживал натиск свой?
Вот и Юдифь твоя с Олоферна
Свежеотрубленной головой[8].
* * *
Нет, не Германия. Здесь даже Муссолини
Был, словно сон, хотя и долгий, и пустой.
Что солнцу этому, что первородной глине
Приказы цезаря и варваров постой!
В гнезде фанатика[9], с его суровой жаждой,
В монастыре Сан-Марко — оцени! —
Картинка яркая на стенах кельи каждой,
Цветку волшебному, жемчужине сродни.
И простодушие противостать умеет
Унылой мрачности. Не слушая вождя,
Народ пред наготой святой благоговеет,
Титанов мраморных на площадь выводя.
Рассудку вопреки, наперекор стихии
(Пусть север корчится под грубой властью их!)
Природность Греции и роскошь Византии
Наследует, в крови храня латинский стих.
ОБРАТНО
Когда ты видишь столько городов
И столько стран в одном калейдоскопе,
Вопрос закономерный: где улов,
В чем смысл твоих блужданий по Европе?
Автобус спит, скользит сырая ночь,
Дробя огни, проглатывая зданья.
И память не способна превозмочь
Ни дремы, ни тоски, ни ожиданья.
Увидеть — это значит как бы сбить
Настройку, поменять координаты,
Расставленные кем-то, спесь и прыть
Умерить, сократить немного штаты,
Раздутые, страстей или надежд.
Увидеть — все равно, что отразиться
В самом себе. Я не смыкаю вежд.
И скоро будет Польская граница.
Примечания
[1] В Венеции слово «гондола» произносят с ударением на первом «о».
[2] Пьяцца — площадь — в Венеции только одна — Площадь Святого Марка. Остальные площадки между домами, очень небольшие по размеру, называются «кампо».
[3] В соборе Святого Петра над алтарем, точнее, над папским престолом работы Бернини находится чудесный витраж, изображающий Святого Духа, нисходящего вниз в виде голубя.
[4] Пьяцца дель Кампо — центральная площадь Сиены напоминает по своей форме раковину.
[5] Римская волчица с мальчиками-близнецами украшает несколько площадей Сиены и стала ее эмблемой.
[6] Храмовый комплекс в Пизе с Баптистерием, собором Кампосанто и знаменитой падающей башней расположен на Пьяцца деи Мираколи, отгороженной крепостной стеной.
[7] Знаменитый фресковый цикл Мазаччо находится в церкви Санта Мария дель Кармине во Флоренции.
[8] Копия статуи Донателло «Юдифь» стоит возле Палаццо Веккио. Оригинал находится теперь в самом дворце.
[9] Савонарола обитал в монастыре Сан Марко во Флоренции, кельи которого, а также стены монастырского двора и трапезной были расписаны Фра Анджелико.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer12/mashevsky/
