аты-баты шли солдаты
не ходи на войну сынок
не ходи на войну
умирать тебе не пришёл срок
убивать тебе не пришёл срок
во чужую не ходи сторону
аты-баты ружьями богаты
вот опять нескончаемый строй
одинаковых ног сапог
и безглазых лиц и бессловных ртов
не ходи на войну сынок
аты-баты сожжённые хаты
кто в колонну тебя поволок
кто тебе затуманил глаза
брата брата убьёшь на войне сынок
не ходи на войну нельзя
аты-баты — была считалочка наша когда-то
ты волшебный ребёнок был
как я ждала, под сердцем носила тебя
а теперь у меня нет сил нет больше сил
левой-правой — ты повторяешь урок
день и ночь твердят солдаты урок
день и ночь твердят
вот у дерева кружит птица а гнезда-то нет
не зови птенцов не зови
нет птенцов как нет их простыл и след
как ты будешь ходить по земле сынок
как ты будешь ходить по крови
ты не слышишь меня ты идёшь на войну
ты любил зверюшек и птиц когда-то
подбирал и выхаживал их если мог
а теперь сеешь смерть — говоришь — так надо
потому что команда — и аты-баты
проклинают ведь люди тебя сынок
да и я тебя прокляну
4.10.2022
Барселона, июнь, 2022
льдинки дрейфуют в пурпурной влаге
апельсинное солнце долькой над ними
город дробится ритмами: четыре четверти, семь восьмых
разбрасывает камни и тут же их собирает
тащит по узеньким улочкам по мостовым — calle, carrer
шоколад божественно горек и горяч
и песок горяч скрипуч нежен
и цветок огромен важен влажен
этот город уносит меня от всего и от всех
от криков — бей
от команды — огонь
от того что мой алфавит корёжится
было: вот — же, теперь стало: ви — зет
этот город уносит меня от меня
от боли в сердце
от страха смерти
чего же бояться если даже триумфальная арка не от войны
город делает сальто, оборачивается шарадой
барсино, лоно барса, бархатное лоно
и можно выжить
и можно выжать апельсин в стакан
и глотать сладкую кровь сангрии
***
Мой дед Давид погиб в сорок втором.
Он был сапёром — адова работа.
Могилы нет, не сохранился дом.
Погиб, отвоевав чуть больше года.
Жена и дочь остались, бог помог.
Хотя Давид не уповал на бога.
Он защищал от запада восток —
тогда не приходила смерть с востока.
А бабка умерла не так давно,
прожив почти сто лет. И дозу яда
хранила у себя: а вдруг войной
опять всё рухнет. Чтобы Сталинграда
не видеть больше. Бабка медсестрой
работала тогда. В её кошмарах
навечно поселились кровь и гной,
тела убитых, молодых и старых.
Я вижу бабку иногда во сне,
мы разговариваем с ней, чуть слышно.
А наяву — есть фото на стене,
военный орден, орденская книжка.
На фото выцветшем, как сквозь туман,
дед с бабушкой — живые, молодые.
Тарутино, Петровка, Аккерман —
вот это были их места родные.
По тем краям сегодня град ракет,
как в сорок первом, как же всё похоже.
Я рада, что не видит это дед.
Что бабки нет в живых, я рада тоже.
13.03.2022
***
в нашем маленьком городе шум страх
и не знают люди куда бежать
появился дикий какой-то маньяк
и никак не могут его поймать
и всегда чёрный на нём котелок
и конечно же чёрное пальто
и из тех до кого он добраться смог
от него не спасся ещё никто
и когда кровь на его ноже
ещё тепла и ещё горит
он с безумной улыбкою — до ушей —
одно и то же всегда говорит
говорит про убитого — он был жив
говорит про убитую — что жила
говорит — господи как хороши
как хороши твои дела
и сейчас я иду средь бела дня
а навстречу — чёрный призрак из снов
ты не сможешь приятель убить меня
потому что я очень давно мёртв
***
От станции А и до станции В
идёт по страницам учебника поезд.
Зачем-то положено мне и тебе
считать расстоянье, а может быть, скорость.
Мелькают болота, леса, города,
поля и дороги, столбы, полустанки.
Навстречу другие летят поезда,
ползут, громыхая, привычные танки.
Во встречных вагонах, что видны едва,
там тоже считают и метры и мили —
от станции В и до станции А —
считают, поскольку их тоже учили.
На белых страницах чернеют слова,
сливаются буквы в длиннющие строчки.
Считают, вздыхая, и ослик Иа,
и Ёжик, споткнувшись о новые кочки.
И лишь неспособный к учёбе балбес
бормочет — чего ещё ждать от балбеса —
про А и про В что сидят на трубе.
И тупо глядит на железные рельсы.
14.5.2022
Запись в дневнике
Хайфа, 20 января 1991 г., война в Персидском заливе.
Холод и простуды. Горчичников здесь не бывает, делаем их сами.
Ветер рвёт, озверев, лысоватую пальму.
Возле моря и лица и камни остыли.
Самодельный горчичник поставили прямо
туда, где положено быть ностальгии.
Влажно. Город уснул.
Несваренье амбиций играет в войну.
И услужливый лик телевизора
Сообщает об этом,
кривясь всеми ртами,
содрогаясь всей каменной крошкой и сталью,
неустанно, на всех языках.
Кладбище в Хайфе
Кладбище находится высоко: на горе Кармель.
Каменные ворота, еле заметный ветер, сухой воздух.
По краям аллеи — чешуйчатые стволы пальм и зелень кипарисовых стрел.
Надгробия — терракотово-красные, мраморно-чёрные, белые как мел.
Надписи на разных языках. Некоторые: «В память погибших на фронте…», «В память погибших во время Холокоста…»
На могилах женщин — кроме имён — выбита менора: велено светить.
На могилах мужчин — кроме имён — выбит маген давид: велено защищать.
Фотографий почти нет. Памятники простые: они не плачут и не кричат.
Глаза слезятся, потому что солнце ослепительно светит.
Жара сумасшедшая. Я отхожу в тень, чтобы немного остыть.
Мимо идут посетители — один, другой, третий.
Кто-то из них говорит: «…в этом городе даже кладбище с видом на море.»
Пальма перебирает пальцами над моей головой. Я наклоняюсь лицом к кипарисовой хвое.
У мёртвых нет больше ничего. Но есть — ветер.
Бабушкин шкаф
Моей бабушке Табе
Когда человек умирает, его вещи подлежат разборке.
Хочешь не хочешь, а разбирать надо.
Выкинуть — это действие, оставить себе — тоже.
Вот что не требует действия, это сесть и начать рассматривать.
Мне совершенно не нужна старая губная помада.
Но среди мелких вещей есть, например, орден войны и орденская (к нему) книжка.
Есть моя пластмассовая кукла — сломанная, в синем купальнике.
Кукла была спортсменка, её звали Нина.
Я её выбросила когда-то, а бабка сохранила.
Теперь и я сохраню, покажу дочке — что мол там ваши барби.
А вот авоська: её с собой обязательно брали,
куда бы ни шли. Бабка была помешана на порядке,
учила меня строго
ставить всё по местам, говорила: «От азой ман кинд,
от азой!» Ух как я ненавидела и этот порядок, и приторно-сладкий язык,
где йота рассыпана в каждом крике и в каждой песне.
Но я любила запах у бабушки в шкафу. На каждой полке там было
кусков по десять туалетного мыла.
По мнению многих родных, это был её бзик с войны.
Когда она ехала в товарняке с маленькой дочкой и старой мамой,
кусок мыла случайно завалялся в какой-то складке.
Этим куском они спасались от вшей и от гнид,
этот кусок берегли как зеницу ока.
Впрочем, она любила и лаванду, и сандал, и всякие ароматические масла.
Поэтому запах остался, когда сама она ушла.
***
Молиться Богу —
это совсем не бессмысленно.
Просто ответ приходит
через очень долгое время.
Потому что твое сообщение
тоже поступает к нему
через большой промежуток времени,
потому что от Бога отделяет
огромное расстояние.
К тому же Бог часто отвлекается,
потому что очень любит играть
своими разноцветными игрушками.
Убежище
Убежище это успело меня изучить.
Конечно, успело, ведь я здесь давно обитаю.
Поэтому вечером свет подаётся из лампы,
а утром к принятию света готово окно.
Узор занавесок подскажет любую мечту,
а если захочется плакать, на то и подушка.
Рядами построились разноязыкие книги:
бессменная стража моя охраняет меня.
Когда на экране пугающий триллер идёт,
то комната эта подыгрывать действию рада:
шевелятся длинные тени, скрипит половица
и капает тихо и жутко из крана вода.
Однако сегодня мне выпал особенный день,
и вместе со мной напружинилось это пространство.
Оно выгоняет меня, ведь оно понимает —
пора мне в дорогу, в большой беспорядочный мир.
Мой семьдесят второй
Птица уже не влетает в форточку…
Иосиф Бродский, 1972
В семьдесят втором я была нелюдимым прыщавым подростком.
Ложилась спать на рассвете, читала фантастику запоем,
жила под магнитофон, слушала Лед Зеппелин и Высоцкого.
Видела тридевятое царство в рисунке обоев.
Однажды в незакрытую форточку нашей хрущёвской квартиры
залетел воробей, стал вертеть головой и озираться дико.
Голос Америки передавал про Организацию Освобождения Палестины,
про теракт в Мюнхене. И нерусская речь захлёбывалась от крика,
пробиваясь сквозь заглушки дальнего приёма для коротких волн.
Родители собирали деньги для тех, кто сидел в отказе.
Гардероб мой был беден, но наш холодильник полон.
Мальчик, который мне нравился, серьёзно говорил о джазе
и о том, что Фишер, конечно же, мухлевал, играя со Cпасским.
Я мечтала надеть когда-нибудь сапоги-чулки и кримплен.
Я плевать хотела на то, что хоккей называют канадским, —
живя в самой устойчивой из всех возможных ойкумен.
Те, кто смыли её границы, уже прыгали по осенним лужам,
топтали асфальт, неугомонно-живые, изменчивые как ртуть.
Вертели головой, как воробушек, чтобы из душной
комнаты в незакрытую форточку упорхнуть.
Сто лет войны — баллада
Аркебузы, мечи, походная грязь — тяжела доля солдат.
Ни покоя ни крова, и смерть по пятам, сто лет длится война.
Вся-то радость у нас: вечерний костёр да похлёбка погорячей,
да вечерняя песня или рассказ, чтобы стало чуть веселей.
И однажды, когда разгорелся костёр, а на небе горел закат,
незнакомец какой-то к нам подошёл — колченогий смешной горбун.
Он присел у костра, попросил поесть, и мы накормили его.
А потом спросили, кто он такой и куда же он держит путь.
И ответил уродец: «Я был шутом у герцога при дворе.
Я диковинок дивных много видал, но чудеснее всех одна:
молодая инфанта, герцога дочь, улыбалась мне одному
и смеялась, а прочих гнала прочь. Ах, любовь у меня была…»
Будто гром прогремел вокруг костра — это мы хохотали над ним,
до того уж потешен он был, когда прижимал к сердцу ладонь.
Мы держались от смеха за животы, ну а он опустил глаза
и сказал тихонько: «А всё же была, а всё же была любовь».
Мы не стали гнать его от себя, а позволили с нами идти.
По дорогам он ковыляя шел и старался всегда помочь.
Он забавен был, небылицы плёл, ну а если подтрунивал кто —
как, мол, та милашка, что так мила — говорил, что любовь была.
Аркебузы, мечи, походная грязь — тяжела доля солдат.
Заболел наш бедный горбун и слёг, мы лечили его как могли.
У него был жар, он в бреду шептал, повторял опять и опять
про инфанту — ту, что как день светла, про любовь, что всё же была.
Мы его схоронили в лесу под холмом — по пятам смерть, по пятам.
Постояли и дальше пошли вперёд: сто лет длится война.
Отошли мы, наверное, сто шагов и вдруг обернулись назад.
Обернулись все, будто кто-то велел, велел обернуться нам.
Над холмом, где мы схоронили его, разливался свет золотой,
и сияли два облака, как два огромных белых крыла.
И запела птица вдали, и нет прекраснее песни той.
Потому что была у него любовь, потому что любовь была.
Лёгкое дыхание
Катерине Дегтярёвой
Откуда-то с небес или земли,
святой молитвой и объятьем грешным,
не дожидаясь, чтобы нарекли
красивым именем: заморским, здешним,
повелевая, входит в дом дитя.
А может, просто мы пришли с прогулки.
И вот минуты и часы летят:
кормленье, сон, знакомые фигурки
пластмассовых и плюшевых зверей,
и тикает будильник еле слышно.
И прилетают сны семи морей —
ребёнок спит и очень тихо дышит.
Я поправляю одеяльца край
и локон, растрепавшийся с гулянья.
Сияй, моя вселенная, сияй!
Не прерывайся, лёгкое дыханье.
ПЕРЕВОДЫ
Танго в Буче — Влад Молодид
Перевод с украинского
Я видел танго в разрушенной Буче,
в том страшном апреле — без света, без смеха,
когда вечера холодны и тягучи,
и рвутся снаряды, и слышно их эхо.
Я видел, он к ней подошел и молвил:
«Я паску привез, а что ещё надо?».
В ответ не сказала она ни слова —
не надо ей хлеба средь этого ада.
И он повторял, что поможет чем может:
возьми одеяла, вот чай из малины.
Она лишь пожала плечами: ну кто же
вернётся сюда, чтобы жить на руинах.
Она улыбнулась: «Смотри, на обломках
тут бегают две одичавшие кошки.
Я грею их ночью, и в этих потёмках
я с ними сама согреваюсь немножко…»
«Ну как мне рассеять твои печали?
Как мне разорвать этот сумрак колючий?..»
«Станцуй со мной танго под Bella Ciao,
станцуем здесь, в обесточенной Буче!»
ПЕРЕВОДЫ С ИВРИТА
Йегуда Амихай (1924-2000) — израильский поэт и переводчик, участник Второй мировой войны и Войны за независимость.
Я хочу мира сейчас
Пусть будет мир и покой, говорю я, живущий.
Я хочу мира сейчас, пока я жив.
Был один святой — он хотел ножку золотого стула в раю.
Я не хочу так. Мне нужен простой деревянный стул здесь.
Обычный четырёхногий стул. Хочу мира прямо сейчас.
Вся моя жизнь прошла в войнах, внешних и внутренних:
были войны лицом к лицу, и всегда это было моё лицо,
лицо возлюбленного и лицо врага.
Древние орудия войны: палка, камень, сломанный топор,
слова, сточенный нож, любовь и ненависть.
Новые орудия войны: пулемёт, ракета, слова,
разрывная бомба, любовь и ненависть.
Я не хочу, чтобы сбылось пророчество моих родителей,
они говорили, что жизнь это война.
Я хочу мира душой и телом. Мира — сейчас.
Хана Сенеш (1921-1944) — венгерская и еврейская поэтесса, сионистка, партизанка Второй мировой войны, национальная героиня Израиля.
Дорога в Кейсарию
Мой бог мой бог
пусть не исчезнут с земли
песок и море
шелест волны
молния в небе
молитва людей вдали
В дороге
Голос позвал меня, и я пошла.
Шла, потому что голос звал.
Ведь кто не идёт, тот упал.
А на перепутье
я затыкала уши снежной белизной
и плакала обо всех потерях.
Обо всём, что уже не со мной.
Благословенна спичка
Благословенна спичка — сгорает, зажигая огонь.
Благословен огонь — горит невидимо, в сердце.
Благословенно сердце — знает, когда остановиться.
Благословенна спичка — сгорает, зажигая огонь.
ПЕРЕВОДЫ С АНГЛИЙСКОГО
Карл Сэндберг (1878-1967) — американский поэт, историк, романист и фольклорист, трижды лауреат Пулитцеровской премии.
Прочь с моей земли
— Вон убирайся! Прочь с моей земли!
— Она твоя?
— Моя!
— А по какому праву?
— Моя — по праву моего отца.
— А как отец твой завладел землёю?
— Отец наследовал её от деда.
— А дед?
— От прадеда. А тот — завоевал. Добыл в бою.
— Ну что ж — и я добуду. Я отвоюю землю у тебя.
Джон Маккрей (1872-1918) — канадский поэт, врач, художник, участник Первой Мировой Войны. Его знаменитое стиховорение о маках, цветущих в полях Фландрии, написано под впечатлением гибели его друга во Фландрском сражении. Это стихотворение читают 11 ноября, в день памяти погибших. Иногда этот день называют Днём Маков, потому что символ этого дня — алый мак, приколотый на грудь.
Во Фландрии, в полях
Во Фландрии, в полях цветут,
пылают маки там и тут
среди крестов, и это мы,
и тишина среди войны,
и птицы в облаках поют,
а мы мертвы. Ещё вчера
мы жили, верили ветрам,
любили, а теперь лежим
Во Фландрии, в полях.
Теперь пришла твоя пора
принять упавшее ружьё
из наших рук. Ты будешь жить.
Ты знамя подними своё.
Пылают маки. Верен будь.
А нам вовеки не уснуть
Во Фландрии, в полях.
Пилигримы
По каменистым тропам, в дождь и зной
мы шли, стараясь в памяти спасти
всё то, что похоронено давно.
И мы искали новые пути,
лишь тени оставляя позади, —
так выглядела жизнь.
И мы тащили ношу на плечах,
шагали, под собой не чуя ног,
протягивали руку тем, кто чах.
Мы исходили тысячи дорог,
и падали, и поднимались в срок —
так выглядела жизнь.
Но вот однажды в сумеречный час
мы шли по засыпающей земле,
и луч заката, прежде чем погас,
вдруг ярко осветил в вечерней мгле
могилы те же, среди тех полей —
так выглядела смерть.
Сильвия Плат (1932-1963) — американская поэтесса и писательница, Пулитцеровская премия присуждена посмертно.
Сонет ко Времени
Нефрит движенья, яшма остановки,
часы с камнями тикают пока,
и вагонетка смерти далека,
и темноту умеем прятать ловко
в неоновом и пластиковом свете.
Но в трубах города, где ад и рай,
я слышу: воет одинокий ветер,
рыдает в уши мне. Ну что ж, рыдай!
Языческая девочка с корзиной,
вода живая, королевский плащ,
дракон волшебный и неуязвимый, —
по ним твой древний неутешный плач.
И Время, возводя железный мост,
глотает молоко далёких звёзд.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer12/schtivelman/
