(продолжение. Начало в №8/2022 и сл.)
Николоз Мицишвили
Третьим из антологического шорт-листа Мандельштама был Николо Мицишвили (Николоз Иосифович Сирбиладзе; 1896-1937), такой же имеретинец, как и большинство в группе «Голубые рóги», но не городской, а деревенский: уроженец села Джварис Кутаисского уезда, одно время работал сельским учителем. Печататься начал с 1912 года. В самой группе он выделялся объемом того черного — организационного и редакторского — труда, что брал на себя. Так что то, что именно он выступил составителем и редактором русскоязычной антологии «Поэты Грузии», вобравшей в себя и переводы Мандельштама, было логично.
В 1920 году, вместе с Тицианом и Ниной Табидзе, то есть Пьеро и Коломбиной, Мицишвили поучаствовал в вызволении Мандельштама из батумской кутузки. Общение продолжилось в Тифлисе — в 1920 и в 1921 гг. Надежда Мандельштам помянула и его в своих воспоминаниях о спорах в «Дворце искусств»: «Младшие ”Голубые рóги”, Гаприндашвили и Мицишвили, тайно сочувствовали Мандельштаму…» (Н.М.1, 808).
В 1921 году Мандельштам оставил Мицишвили не только 4 перевода для антологии «Поэты Грузии», но и собственное стихотворение «Умывался ночью на дворе…». Оно было вместе с пер. «Прощания» Мицишвили опубликовано 4 декабря 1921 года на первой странице первого номера газеты «Фигаро». А рядом — перевод стихотворения Мицишвили «Прощание» — с посвящением Нине Мдивани:
Когда я свалюсь умирать под забором в какой-нибудь яме
И некуда будет душе уйти от чугунного хлада —
Я вежливо, тихо уйду. Незаметно смешаюсь с тенями.
Лишь собаки меня пожалеют, целуя под ветхой оградой.
Не будет процессии. Меня не украсят фиалки,
И девы цветов не рассыплют над черной могилой.
Порядочных кляч не дадут для моего катафалка,
Кое-как повезут меня одры, шагая уныло.
И разве кто допустит мои рубцы, нарывы и парши
Туда, где сословье святых ограничено строго.
Кто честно спасенных душ откроет мне рай патриарший?
Друзья! Даруйте прощанье согрешившему много!
Поражена каждая клетка моя. Грехами гоним я,
И кровь моя погибает от примеси гноя.
И доброе имя отцов, землепашцев квадратное имя,
В похоть погрязло — не ведая больше покоя.
Мне ль плечистых крестьян нести ярмо родовое,
Добрую кровь отцов превратил я в укcус и зелье.
Сам догорел, как лучина в медлительном зное,
В сновиденьях земли — я черный кошмар-невеселье.
Недопитые мысли сгорают в смятеньи заката.
Чудовищных мыслей помол хочу я докончить напрасно.
Нет у меня никого — ни верного друга, ни брата,
Хоть охульник какой ударил бы меня звонко и гласно.
И ныне я — мертвый, босой, высохшим телом немея,
Должен висеть — дождями, безжалостным ветром терзаем,
На перепутьи миров в высокой сушильне чернея,
И богов проклинать хриплым своим неистовым лаем.
Пронзительные, безутешные стихи! И отличное доказательство того, что у символистов, когда достанет их жизнь, не одни только химеры в теории и в стихах!
Стихотворение посвящено красавице Нине Мдивани (1900-1987), дочери вице-губернатора Батумской области генерала Мдивани — того самого, что в сентябре 1920 года в Батуме с удовольствием отправил Осипа и Шуру Мандельштамов обратно в Крым — транзитом через кутузку.
Она эмигрировала в 1921 году. Нико Мицишвили был влюблен в нее так же сильно, — и так же безнадежно, — как Галактион Табидзе в свою (впрочем, в чужую!) Мери Шервашидзе. Когда Нина переехала с отцом в Батум, за ней последовал и Николоз: устроился там в газету и продолжал лелеять свою мечту.
Спасаясь от советизации и советизаторов, семья Мдивани перебралась в Париж. В 1925 году Нина вышла замуж за 48-летнего профессора Чикагского и Стэнфордского университетов Карла Губериха, а, разведясь, в 1936 году — за Дениса, сына Артура Конан-Дойля, адвоката и летчика-любителя, а в 1955 году — третьим браком — за Энтони Харвуда, бывшего секретаря покойного второго мужа.
У Нины была младшая сестра и трое братьев. Сестра, Русудан (Изабель; 1902-1938), была первой в Грузии женщиной-скульптуром. Ее муж, известный испанский монументалист Хосе Мария Серт, ради нее развелся с Миси Серт, знаменитой моделью и музой многих поэтов и художников. Развелся, но не расстался: жили они втроем.
Все трое Нининых братьев — Давид (1902-1984), Серж (1903-1936, погиб под копытами собственной лошади во время игры в поло) и Алекс (1908-1935, погиб в автокатастрофе, которую сам же и создал) — знаменитые светские львы, плейбои, похитители женских сердец и растратчики жениных состояний. Выдавали себя при этом за князей, отчего Захария, их отец, весело шутил, что он единственный, кто получил княжеский титул от детей.
И вот в 1922-1925 гг. Мицишвили — в Париже (как и незамужняя все еще Нина!). Летом 1923 года он записал в альбом В.А. Судейкиной стихотворение «Прощание» в мандельштамовском переводе, указав и имя переводчика. В Париже он работал в местном «Аркосе» и основал Союз грузинских деятелей искусств под своим председательством и планировал запустить грузинское издательство, к работе в котором собирался привлечь и Мандельштама (Бахтриони. 1922. № 19. С.4. На груз. яз.). Активно печатался в эмигрантской «сменовеховской» газете «Ахали Сакартвело» («Новая Грузия», редактор — Григол Вешапели). В 1925 году его обвинили в выполнении задания ОГПУ по разложению грузинской эмиграции и выдворили из Франции.
В 1928 году Мицишвили написал на грузинском языке мемуары о времени меньшевистской республики («Эпопея»). В 1929 году они были опубликованы в Тифлисе 3-хтысячным тиражом на грузинском языке, а в 1932 и 1933 гг. — дважды — по-русски: сначала в Тифлисе («Эпопея. Тень и дым. Грузинская хроника времен революции». Авториз. пер. с груз. Ш. Сослани и К. Чернявского. Тбилиси, 1932; в предисловии П. Кикодзе автор обозначен как «сменовехствущий грузинский интеллигент»), потом — в Москве («Тень и дым. Кн.1». М.: ГИХЛ, 1933)[1]. Есть в них и эпизод с вызволением Мандельштама из батумской тюрьмы[2]. В сентябре 1933 года Мандельштам узнал о содержании книги Мицишвили, фигурантом которой являлся. О его реакции на все это см. в письме Б.Х. Черняка, редактора книги, к Мицишвили, датируемом сентябрем 1933:
«Забыл упомянуть, что на днях говорил случайно с поэтом Мандельштамом, который рвет и мечет по поводу строк, посвященных ему в Вашей книге. Особенно волновался Мандельштам из-за ваших «цветовых» характеристик («…а я не белый и не красный…») — и требовал, чтобы я устранил их из рукописи. Я ему, разумеется, указал, что редактор не вправе вносить такого рода изменения, что редактор обязан вмешаться лишь в тех случаях, когда мемуарист искажает исторически бесспорные даты и т. д. Моим резонам Мандельштам, к сожалению, не внял — так что ждите от него грозного послания, смертоносное действие которого может быть ослаблено разве только тысячекилометровым расстоянием, отделяющим Вас от пылкого и по-африкански темпераментного поэта»[3].
Мандельштам и Мицишвили, по-видимому, встречались и в 1930 году в Тифлисе, по дороге Мандельштама из Армении[4]. В это время Мицишвили уже один из руководителей ССП в Грузии и завотделом художественной литературы издательства «Заря Востока», выпускавшего книги как на грузинском, так и на русском языках. Возможно, они обсуждали издание какой-то мандельштамовской книги. Это косвенно подтверждается свидетельством В.А. Меркурьевой, 4 января 1934 года писавшей Е.Я. Архиппову:
«Мандельштам обворожителен, но — посмотреть и почитать, кстати, стихов своих он мне так и не дал,— разрознены, затеряны, единственный экземпляр печатается в Тифлисе, выйдет неведомо когда…»[5].
2 июня 1937 года Мицишвили был арестован 4-м отделом УГБ НКВД Груз. ССР в своем рабочем кабинете в издательстве «Заря Востока». Следствие вели Б.З. Кобулов, К.С. Савицкий и Н.А. Кримян. В обвинительном заключении читаем:
«Мистицизм и социальный пессимизм красной нитью проходят через все творчество Мицишвили, выражающее умонастроения мелкой буржуазии, не порвавшей связи с буржуазной идеологией и после советизации Грузии. Хотя Мицишвили и провозглашает: «Как поэт я принадлежу прошлому, как гражданин присоединяюсь к современности», однако творческий путь его указывает на то, что он как поэт и как гражданин долгое время был чужд советской действительности. В 1929 Мицишвили издал объемистый труд «Эпопея», в котором детально изображается господство меньшевиков в Грузии, их поражение и быт меньшевистской эмиграции. В этом произведении Мицишвили делает значительный шаг вперед в смысле критики грузинского меньшевизма, разоблачения его идейного убожества и банкротства и вскрытия классовых корней контрреволюционного «патриотизма». Мицишвили еще не освободился здесь целиком от некоторых индивидуалистических, националистических иллюзий. В целом же «Эпопея» указывает на поворот Мицишвили к социалистическому строительству. <…> Материалами следствия изобличается в том, что он являлся активным участником антисоветской фашистской националистической организации. В 1923 году Мицишвили, будучи в Париже, установил организационную связь с руководителем меньшевистской эмиграции Ноем Жордания и получил от последнего указания по проведению контрреволюционной работы в Советском Союзе. В 1924 году Мицишвили установил связь через шпионов Карумидзе и Пирумова с разведкой одного иностранного государства и передавал ей секретные сведения политического и экономического характера. По возвращении в Грузию Мицишвили принял участие в организации контрреволюционной фашистско-националистической группы литераторов и стал одним из ее руководителей. В 1933 году Мицишвили установил организационную связь с антисоветским центром в Грузии и через троцкистку-террористку Гасвиани[6] получил указание о переходе к подготовке террористических и диверсионных актов. В 1929 году подсудимый Мицишвили был вновь завербован другой иностранной разведкой и выполнял вплоть до ареста ряд шпионских заданий».
2 июля 1937 года Мицишвили был осужден Военным трибуналом по статьям 58-1-а, 58-6, 58-7, 58-8, 58-10, 58-11 УК ГССР. Расстрелян — с необычайной отсрочкой: 12 июля[7].
Реабилитировали Мицишвили 28 апреля 1956 года.
По свидетельству Иламаза Мицишвили, сына поэта, однажды в 1991 году, вскоре после обретения Грузией независимости, его вызывали в Архивное управление и показали следственное дело отца, рассекреченное в числе нескольких десятков таких же дел других деятелей культуры Грузии. Но после того с делами своего отца, писателя Константина Гамсахурдия, ознакомился его сын, Звиад Гамсахурдия, доступ ко всем делам вновь был прекращен, а позднее, на запросы родственников, всем им сообщалось, что дела якобы сгорели.
Гогла Леонидзе
Георгий Николаевич Леонидзе (1899 –1966) — Гогла! — единственный кахетинец среди голуборóговцев. Поэт, исследователь грузинского языка и литературы (занимался этимологией грузинских топонимов и имен), общественный деятель. Выпускник Тифлисского духовного училища (1913) и Тифлисской духовной семинарии (1918), где его учителем груз. литературы был родоначальник грузинского исторического романа В.З. Барнов; в 1919–1921 гг. студент филфака Тбилисского университета. Литературную деятельность начал очень рано — и потому почти одновременно с кутаиссцами — в 1916. Уже тогда Леонидзе
«…стихи писал свежие, оригинальные, поражающие богатством и разнообразием словаря, каким-то удивительным, острым и тонким, как запах весенней пахоты, чувством родного слова: его стихи были пленительно музыкальны и очень национальны» (Цурикова, 2015. С. 133).
Перебрался в Тифлис, работал в газете «Сакартвело», где познакомился с Тицианом. Подружившись и с другими членами группы «Голубые рóги», Леонидзе примкнул к ней в 1918 году, но вскоре отошел от нее и от символизма, сохранив при этом как романтический пафос и мужественную сдержанность, так и дружеские отношения с голуборóговцами.
«Ничего не случилось — он остался самим собой, со своей органической живостью поэтического воображения, со своею любовью к ярко-красочной образности, с простодушной верой в себя, непробиваемой, недоступной ни для какой ломки сознания, ни для каких трагических душевных противоречий — в поэзии встретишь нечасто такую цельность, такую неизменяемость духа, лишь крепнущего с годами. Душевная цельность, помноженная на истовый, не стареющий темперамент…» (Цурикова, 2015. С. 133).
Леонидзе — большой поклонник творчества Н. Пиросманишвили и Важа Пшавела.
В 1921-1922 гг. Леонидзе работал помощником начальника отдела литературы и искусства Главполитпросвета при Наркомпросе ГССР (начальником был Г. Робакидзе, а начальником самого Главполитпросвета, вероятно, И.П. Брихничёв).
В 1921 году Мандельштам перевел написанный в том же году «Автопортрет» Леонидзе. Перевод дважды публиковался при жизни переводчика: в антологии[8] и в газете «Фигаро»[9].
АВТОПОРТРЕТ
Я варвар, я хазар, я сарацин,
У римских стен таран — гул динамитной дрожи.
Горячей Русудан я уминаю ложе:
Пространств потерянных меня терзает сплин.
Я услыхал в себе старинный шелест крови.
Мне гроздья тучных чресл — Кахетии сосцы.
Над головой моей воскресных лун венцы.
И солнце держит мне свой пурпур наготове.
Стигматы расы я считаю, как цветы,
Трибун парижских толп и вольный князь картвелов.
Знамена Грузии мне реют с высоты,
И солнце в родовых походах поседело.
Купель поэзии — мне — виноградный чан.
Я душу бросил в яд, как в сусло золотое.
Люблю, близнец Рембо, я сумасбродство злое.
Мне в предки Теймураз и Чавчавадзе дан.
Воскресная газель, косуля молодая, —
Я черный Nevermore последнего трамвая.
В 1922 году вышла антология «Поэты революции» на грузинском языке под редакцией Т. Табидзе и Г. Леонидзе. В 1922-1930 гг. Леонидзе редактировал литературную газету «Бахтриони».
В 1960-е гг., пересказывая Гие Маргвелашвили суть конфликта между Мандельштамом и Тицианом Табидзе, Леонидзе изложил тезисы Мандельштама из «Кое-что о грузинском искусстве», не видя в них
«…ни малейшего повода для оскорбительной брани, какою полна статья Тициана, человека темпераментного, злого в полемике, но и корректного, вежливого обычно, тем более в отношении к гостю. Упреки в чрезмерной приверженности к европейской поэзии для него не были новы и не могли, конечно, послужить причиною гневного взрыва, тем более что в очерке Мандельштама, ответом на который явилась статья, ни слова нет о грузинской поэзии, ни о поэтах. Мандельштам пишет о меньшевиках в Грузии, об их недолгом и бесславном властвовании, которое и самому Тициану представлялось бессмысленным и жестоким балаганом» (Цурикова, 2015. С. 134).
В 1930-е гг. Леонидзе был дружен с Пастернаком, Лившицем и др.
В конце 1920-х и в 1930-е гг. Леонидзе, как и многие другие, обращается к теме достижений социализма и советского патриотизма. Он писал и прозу — нередко и в стол: по сборнику его рассказов «Древо желания» (1962) режиссер Т. Абуладзе снял в 1976 году одноименный фильм.
На карьеру жаловаться не приходится. В 1939-1951 гг. Леонидзе — директор Государственного литературного музея Грузии (ныне им. Г.Н. Леонидзе), в 1951-1966 гг. — председатель правления СП ГССР и член правления СП СССР. Действительный член АН ГССР (1944), член ВКП(б) (1945), трижды лауреат Сталинской премии (1941, 1950, 1952). Награждался орденами Ленина (дважды) и Трудового Красного знамени (31.1.1939 — одновременно с В. Гаприндашвили). Народный поэт Грузии (1959). Похоронен в Пантеоне на Мтацминде.
Иосиф Гришашвили
Кроме четырех стихотворений голуборóговцев, Мандельштам перевел в Тифлисе еще три, принадлежащих их литературным оппонентам.
В частности, два стихотворения Иосифа Гришашвили — «Перчатка» (в грузинском оригинале: «Пуговка перчатки» (1914) и «Мариджан»[10] (1917). Возможно, они предназначались изначально для той же антологии «Поэты Грузии» (а в ней были представлены не одни голуборóговцы), но в нее не вошли, — не слишком дружественный по отношению к поэту с именем, Гришашвили, жест. Но переводы не пропали, а вошли в книгу Иосифа Гришашвили «Стихотворения», вышедшую в Тифлисе, в Госиздате Грузии, в 1922 году (страницы, сответственно, 5 и 12). Книга вышла буквально вслед за антологией — в первом квартале 1922 года[11]. Сохранился совершенно загадочный ее экземпляр — со следующей дарственной надписью: «Поэту О. Мандельштаму. Автор — Гришашвили. 1933 г. Тифлис. 3/Х»[12]. Перевод «Перчаток» (правда, без указания имени переводчика) Гришашвили включил в свою книгу «Избранные стихи» (Тб.: Заря Востока, 1943).
Иосиф Григорьевич Гришашвили (Мамулашвили) (1889-1965) — коренной тифлисец. Поэт, переводчик, литературовед и коллекционер. Печатался с 1904 года. Начинал как лирик-модернист, очень тянулся к театральной среде (и одно время даже работал актером и суфлером). Гришашвили принадлежат литературные исследования «Саят-Нова» (1914-1918) и «Литературная богема старого Тбилиси» (1926-1927). В 1917-1924 гг. издавал журнал «Лейла», где пропагандировались достижения культуры Востока:
«Теперь <т.е. в 1920-е гг. — П.Н.> модно открещиваться от Востока, но не надо забывать, что Грузия — часть этого самого Востока»[13]. Эти мысли очень созвучны мандельштамовским представлениям о грузинском искусстве (см. ст. «Кое-что о грузинском искусстве», 1922).
В 1920-е гг., как и многие другие, Гришашвили стал певцом новой, Советской Грузии, посвящал стихи и поэмы Сталину. Это же делали и другие, в том числе и голубoрóговцы, но никто из них, — за исключением разве что Леонидзе, — не был так обласкан властью, как Гришашвили. Судите сами: орден Трудового Красного Знамени (1944), член АН Груз.ССР (1946), лауреат Сталинской премии (1950), народный поэт Грузии (1959). Похоронен в Пантеоне на Мтацминде. В Тбилиси, в Старом городе существует Дом-Музей Гришашвили, старомодный и обаятельный, в котором представлены его выдающиеся этнографическая и книжная коллекции; имя Гришашвили носит Государственный историко-этнографический музей Грузии.
Кара-Дарвиш
Ну и, наконец, единственный перевод Мандельштама с армянского! И единственный перевод футуриста!
В № 4 «Фигаро» сообщалось, что из печати вышло новое произведение армянского поэта-футуриста Кара-Дарвиша «Пляска на горах» в переводе О. Мандельштама, посвященное поэту Г. Робакидзе[14]. Кара-Дарвиш — это, разумеется, псевдоним: в переводе с тюркского — «черный дервиш». Сам же Акоп Минаевич Генджян родился 12 апреля 1872 года в губернском Ставрополе, а умер 16 декабря 1930 года в Тифлисе. Поэт-футурист, прозаик, журналист и переводчик (в частности, Ф. Сологуба, В. Гаршина, У. Уитмена и др.), стихи писал только по-армянски.
В фонде Кара-Дарвиша в Государственном Музее литературы и искусства Армении им. Е. Чаренца сохранился неполный беловой автограф этого перевода, записанный и подписанный Мандельштамом (sic! — по смешаной орфографии!): это текст без заглавия и одиннадцати последних строк, с разночтением в первой строке[15]. В том же фонде (Д. 597) и почтовая открытка с полным текстом перевода (включая название, подзаголовок и посвящение, но без даты), изданная в Тифлисе в начале 1922 года[16], когда Мандельштам уже покинул Грузию.
Вот это стихотворение «Пляска на горах», похожее на плохо причесанный подстрочник. Оно было переведено Мандельштамом не только с армянского на русский, но и, как отметила Г. Ахвердян, из силлабики в силлабо-тонику.
ПЛЯСКА НА ГОРАХ
(Ночной хоровод)
Гр. Робакидзе
Тризну на грудах костей соверши.
Пусть бесы топочут и воют глухо —
Я слышу богов чародейный бег,
На вершинах гор рождение духа:
Ночь разрезает человек.
Жизнь вернулась, гроба раскололись,
И славы былой поют руины.
К нагорной крепи взмыл мощный голос:
Все забыть и ринуться в звездные пучины!
Через трущобы, туманной повитые пряжей,
С посвистом адским уйдем на высокие кряжи.
Все позабудем, забудем, забудем.
Этот перевод уступает всем остальным. Такое впечатление, что Мандельштам не слишком напрягался, работая над ним. Да, проставлена мерцающая рифма, до задан и выдержан ритм: из подстрочника сделан полуподстрочник, его ритмизованная версия.
И, хотя Мандельштам в «Кое-что о грузинском искусстве» утверждал, что для русской поэзии «обетованной страной… стала не Армения, а Грузия» (2, 233), в 1920-е годы — благодаря Брюсову и его антологии — это было уже не полною правдой.
Кара-Дарвиш — это первое живое прикосновение к армянской поэзии и армянскому языку, хотя бы и в футуристическом изводе, это некое преддверие к грядущему и великому путешествию в Армению в 1930 году.
Эхо грузинских переводов
В.А. Плунгян справедливо отмечал, что в переводах Мандельштам:
«…проявил себя как гораздо более раскованный метрический экспериментатор, причем для анализа переводов крайне существенно, что далеко не все метрические новации О.М. были прямо связаны с особенностями метра подлинников. <…> В стихах этого круга присутствуют такие метрические особенности, которые для оригинального творчества О.М. либо вовсе не характерны, либо сравнительно маргинальны (полиметрия, свободный стих, акцентный стих, тактовик, цезурные эффекты, перебои), но многие формальные приемы, опробованные О.М. в этот период, впоследствии проникают в том или ином виде и в оригинальное творчество. Можно с определенностью сказать, что формальные особенности поэтики позднего О.М. впитали и опыт экспериментов в переводах поэзии и стихах для детей»[17].
Вернемся еще раз к бараташвилиевской «Серьге», перевод которой, сделанный В. Гаприндашвили, Мандельштам любил и знал наизусть[18]:
Вот этот перевод, вот эта «Серьга» по-русски:
Как легкокрылый мотылек
Качает ландыша цветок,
Вполне отдавшись упоенью,
Под ухом девы молодой
Серьга, влюбившись в призрак свой.
Играет с собственною тенью.
Как странно счастлив будет тот,
Кто на минуту отдохнет
Под этой тенью безмятежной;
Кого крылатая серьга,
Как тихий шелест ветерка
Прохладою обвеет нежной.
Серьга? Скажи мне лишь одно —
Кому судьбою суждено
Губами с этой тенью слиться?
Чтобы бессмертия шербет
Сквозь огненный и сладкий бред
Пить и навеки насладиться.
В 1925 году, в «Цыганке» Мандельштам в точности воспроизвел этот размер, эту же строфику и эту же рифмовку:
Сегодня ночью, не солгу,
По пояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка.
Гляжу — изба, вошел в сенцы,
Чай с солью пили чернецы,
И с ними балует цыганка…
Грузинская мелодика потом еще не раз прорывалась в собственных мандельштамовских стихах. Например, в этих: «С розовой пеной усталости у мягких губ…» (1922) и в других.
Но мостом к новому этапу творчества мандельштамовские переводы с грузинского все же не стали. При всей честной заглубленности в предмет мандельштамовский подход к ним не сводился к культуртрегерству: для него это было скорее тем, что он позднее называл «фигурять Мандельштамом» — чем-то средним между подработкой и спортом высших достижений. Без аванса и гонорара, хотя бы и в виде шашлычного дыма, он за них точно не взялся бы, кроме разве что за Важа Пшавела!
Но, как бы то ни было, грузинские переводы 1921 года, и в особенности «Гоготур и Апшина», открывают собой целую цепь мандельштамовских стихотворных переводов, потянувшуюся от «Старофранцузского эпоса» (1922) — через ямбы Огюста Барбье (1923) — к сонетам Петрарки (1933-1934).
В грузинском же контексте переводческую работу Мандельштама в 1921 году следует поставить, вслед за работой К. Д. Бальмонта, к самым истокам серьезных контактов русских поэтов-переводчиков и грузинской поэзии. Своего расцвета они достигли в 1930-е годы, когда к переводам с грузинского были привлечены Б. Пастернак, Б. Лившиц, Н. Тихонов и другие поэты, а также в 1940-е гг., когда в работу включились М. Цветаева и Н. Заболоцкий.
«CON AMORE!»: БЕНО ЛИВШИЦ И ГРУЗИЯ
…Литературный неудачник, я не знаю, как рождается слава…[19]
1
Бенедикт Константинович Лившиц (1887-1939) избегал крайностей и не познал той славы, которая выпала на долю иных поэтов — его современников и близких друзей. Но то, что ему досталось (точнее, то, что он завоевал) — дорогого стоит: высочайшая репутация литературного мастера. Большой и сложный поэт, непревзойденный переводчик французской и грузинской поэзии, автор «Полутораглазого стрельца» — этих «теоретических», как их назвал Ц. Вольпе, мемуаров о русском футуризме.
Его роль в литературной жизни страны, начиная с 1910-х гг., была весьма ощутимой, а его творческий путь — на редкость своеобразным.
Вступив в литературу в 1909 году как вполне сложившийся символист (причем скорее французского, нежели русского «толка»), он, попав в водоворот живописных и поэтических экспериментов Давида Бурлюка и других, переходит на эстетические позиции русского футуризма (1912—1914) с тем, чтобы впоследствии найти себя в наиболее созвучной его духу неоклассицистической поэтике акмеизма.
Каждый из этих этапов запечатлелся в поэтических книгах Б. Лившица: «символистский» — во «Флейте Марсия» (Киев, 1911), «футуристический» — в «Волчьем солнце» (Петербург—Херсон, 1914), «акмеистический» — в сборниках «Из топи блат» (Киев, 1922, но то была лишь часть более обширной книги «Болотная медуза. Стихи 1918-1922 гг.», так и не вышедшей отдельно) и «Патмос» (Москва, 1926). Все эти книги, заново отредактированные, вошли в качестве разделов в итоговую книгу Лившица-поэта «Кротонский полдень» (Москва, 1928).
Стихи же, написанные в 1930-е годы, — а из них складывалась небольшая, но очень цельная книга «Картвельские оды», — при жизни Лившица появлялись лишь в периодике. Стихи эти почти сплошь были посвящены Грузии, которая неожиданно вошла в его жизнь и многое в ней переиначила, осветила по—новому. Как и Пастернаку и Мандельштаму, встреча с Кавказом, в частности с Грузией, дружба с грузинскими поэтами возвратили Лившицу собственный поэтический голос.
«Пушкин, Гораций и Рембо», — так ответил Б. Лившиц на вопрос о любимых поэтах в одной из литературных анкет начала века, а позже писал, что Рембо и Лафорг надолго определили путь его лирики. Увлечение французской поэзией, начавшись в 1905 г., продолжалось всю жизнь, и одним из его воплощений была собранная Лившицем превосходная по полноте библиотека французских поэтов (около 1000 томов), к сожалению, утраченная.
Лившиц был поэт-переводчик божьей милостью. Верный подлиннику мастер поэтической композиции, он как никто умел сохранить динамическое ощущение целостности оригинала и при этом воссоздать его структуру.
В 1930-е годы вышли две антологии французской поэзии в переводе Б. Лившица — «От романтиков до сюрреалистов» (1934) и «Французские лирики XIX и XX веков» (1937)[20]. Похожую Лившиц мог бы составить — и составил бы, когда бы не погиб — из своих грузинских переводов. Он был, кажется, единственным переводчиком, кто всерьез взялся и за изучение грузинского языка!
В 1919 году в статье «В цитадели революционного слова» Лившиц писал:
«Мы заинтересовываемся новым явлением искусства в лучшем случае к тому времени, когда оно начинает агонизировать, обычно же этот интерес возникает к явлению уже завершенному, к течению уже умершему; мы привыкли и любим получать произведения искусства из рук историка, а не художника, и нужны поистине сверхъестественные усилия, чтобы нарушить нелепую привычку нашу приходить «на все готовое» и считать это судом истории. Чтобы добиться общественного признания, необходимо прежде всего обратить на это общественное внимание, запаздывающее на добрую четверть века».
В этих словах — точное объяснение той внутренней мотивации, которая привела Лившица в начале 1930—х годов к обращению к мемуарам. Толчком послужила и смерть Маяковского, на которую отозвались Пастернак, Шкловский, отчасти, Мандельштам. Так, в 1933 году появился «Полутораглазый стрелец» — мемуар о футуристах и одновременно размышления о футуризме, уходящие порой не в историю, а в теорию вопроса.
2
Бенедикт Лившиц утверждал, что его род и фамилия происходят от испанского города Лихоэс[21].
Родители Бенедикта Лившица были — особенно на фоне его одесского дедушки-миллионера — чуть ли не нищими. Они совершенно разорились после революции, выезжали на комиссионерстве. Тем не менее до революции средства на обучение сына в Киевском университете имени святого Владимира они нашли, а учился он очень хорошо, несмотря на все соблазны, которые таили в себе и студенческий, и богемный art de vivre.
Корпулентный и импозантный, он был в душе щеголем, любил хорошо и со вкусом одеваться, все на нем выглядело великолепно.
Со своей будущей женой, Екатериной Константиновной Скачковой-Гуриновской, Лившиц познакомился зимой 1920 года. Ее подружки — Люба Козинцева, Соня Вишневецкая и Надя Хазина — занимались живописью у Александры Экстер, она же выбрала стезю балерины и записалась в класс Брониславы Нижинской, актрисы Мариинского театра, а затем дягилевской труппы, сестры знаменитого танцовщика. На вечерние репетиции нередко приходили люди искусства, в том числе и Лившиц. Там—то он и увидел Катю Скачкову, которой тогда не было еще и семнадцати лет…
Пешие прогулки по городу, лодочные — по Днепру, разговоры о любимых поэтах, стихи. «Читая стихи, — вспоминала его вдова. — Бен словно покачивался в такт, перенося всю тяжесть тела с одной ноги на другую»[22].
«Сияет солнце, блестит река, / Гудит мотор Эртечека», — вспомнит позднее Лившиц в своей шуточной поэме, написанной ритмами блоковских «Двенадцати» (поэма, как и многое другое, навсегда утрачена).
14 июля 1921 года Бенедикт Константинович Лившиц и Екатерина Константиновна Скачкова венчались церковным браком, на чем настаивал как раз жених, только что и с невероятным трудом расторгший узы своего гражданского и церковного брака с Верой Александровной Вертер-Жуковой. Лившиц венчался в визитном костюме и в чужой сорочке с пластроном, а невесте родители в каждую туфельку — чтобы богато жилось — зашили по империалу.
А спустя восемь месяцев, в конце февраля — начале марта 1922 года, зарегистрировали свой брак — и тоже в Киеве — Надя Хазина и Осип Мандельштам: шафером на их свадьбе был Бен Лившиц.
…Осенью 1922 года Лившицы перебрались в Петроград[23], где жили, распродавая приданное жены. Самостоятельная жизнь началась лишь после того, как Бен получил работу во «Всемирной литературе».
А Мандельштамы переехали в Петроград из Москвы весной 1924 года. В тот же год на лето обе пары поселились за городом, в Китайской деревне, в двух шагах друг от друга — по разные стороны от круглой ротонды. Постоянное общение, теснейшее и самое дружеское, общие гости — Ахматова, Выгодские, историк И.У. Будовниц с женой.
25 декабря 1925 года у Лившицев родился сын: Кирилл, или Кика, как все его называли. Его крестными были Михаил Кузмин и Надежда Мандельштам.
Вдохновленный примером Корнея Чуковского, Лившиц сочинял для него веселые детские стихи о мальчике, схватившем пожарную кишку:
…Вот она скачком нежданным
Прыг из рук и фырк фонтаном.
Миг — и столб воды взвился
Выше крыши в небеса.
Мальчик был крупным, в отца, рос здоровым и сильным, был помешан на моряках и презирал все женское и штатское. Своим умом он дошел до истины, что «капиталисты» — это такие люди, которые копят деньги, а напульсники называются так потому, что они защищают пульс человека, то есть пульс бойца, что примиряло его гордый дух с печальной необходимостью надевать эти самые напульсники.
Мандельштам очень трогательно относился к Кике, но взять его на руки отказывался — боялся. Однажды, показав на сушащуюся пеленку, он, смеясь, спросил: «Это что — кикерин?»
Общими у Лившица с Мандельштамом были даже стихи — правда, только шуточные. Широко известна, например, «Баллада о горлинках» из «Чукоккалы», менее известны — басня «Тетушка и Марат» и посвященное Выгодскому стихотворение «На Моховой семейство из Полесья…».
О том, как 25 декабря 1924 года писалась «Баллада о горлинках», рассказала сама Екатерина Константиновна в письме автору этих строк от 18 декабря 1981 года:
«Это было у Мандельштамов, они снимали тогда две комнаты у чтицы Марадудиной [на Б. Морской. — П. Н.]. Было это поздно ночью. Мы с Надей валялись в спальне на супружеской кровати и болтали, дверь была открыта, и нам было видно и слышно, как веселились наши мужья. Они ходили по комнате и сочиняли эту балладу, смеясь, перебивая друг друга, ища слова, меняя строки, рифмы, варианты, отметая «сор», — это наплывало одно на другое, и рождающаяся баллада качалась на этих ритмических волнах».
По-видимому, тогда же, в середине двадцатых, была написана и следующая эпиграмма Мандельштама на Бена (так друзья называли Бенедикта Лившица):
Ubi bene, ibi patria,
Но имея другом Бена
Лившица, скажу обратное:
Ubi patria, ibi bene.
Друзья, кстати сказать, не раз обсуждали вопрос об эмиграции, и оба, по свидетельству Е.К. Лившиц, не считали для себя возможным уехать.
3
…В июне 1929 года Бенедикт Лившиц писал из Кисловодска Корнею Чуковскому:
«С Эльбрусом мы не сошлись, и я еду… по Грузинской дороге в Тифлис: может быть, с Казбегом у нас установятся лучшие отношения. Хочу проехать на лошадях, а не на авто, которое мчится бешеным темпом».
Возможно, именно тогда Лившиц и оказался впервые в Грузии (впрочем, Г. Леонидзе в своем «Слове о друге» указывает на 1930 год).
Другая его поездка в Грузию, судя по письму к Т. Табидзе от 20 января 1932 года, состоялась осенью 1931 года. Тогда—то, по всей видимости, и завязались те дружеские, — впоследствии братские, — отношения со многими грузинскими поэтами, но прежде всего с «голубороговцами» — Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили и Гоглой Леонидзе.
«…Не с целью поторопить Вас я взялся за перо. Нет! Мне просто хотелось в ответном письме услыхать Ваш голос, почувствовать немного того братского тепла, которое сделало дни моего пребывания в Тифлисе счастливейшими днями моей жизни, а Грузию—моей второй поэтической родиной», — писал он 21 декабря 1935 года Тициану Табидзе. Осенью 1935 года Лившиц вместе с друзьями—поэтами участвовал в перенесении праха Важа Пшавела с Дидубийского пантеона на Мтацминду — тогда-то и были созданы многие стихотворения из «Картвельских од».
11 ноября, еще с дороги, возвращаясь из Грузии домой, в Ленинград, Лившиц писал Леонидзе:
«Я еще весь полон Грузией, нашими встречами и беседами, тоскую по Тифлису, по друзьям…».
Прошло менее полугода — и Бенедикт Лившиц снова в Грузии, снова в Тбилиси, снова среди друзей. В начале апреля он побывал в Кахетии, куда занесла его печальная необходимость присутствовать на похоронах матери друга. В посвященном Г. Леонидзе стихотворении «Смерть в Патардзеули» удивительно точно уловлен и тонко передан жизнерадостный от природы дух грузин, умеющих сочетать скорбь об ушедших с жизнелюбивыми чувcтвами естественности утраты и побеждающей смерть родовой преемственности.
Бенедикт Лившиц не так уж часто посещал Грузию — может быть, четыре или пять раз. Но после каждой поездки его охватывало столь вожделенное для поэта творческое горение, которого хватало и на собственные стихи, и на переводы. Во втором письме к Г. Леонидзе (от 22 ноября 1936 года) он писал:
«Вчера перевел твою «Иорскую ночь», не дождавшись присыла полной транскрипции и разбивки на строфы. Сделал все, что мог, а главное — con amore…»
Те же слова позднее он скажет и о переводах из Галактиона Табидзе: «Посылаю Вам Галактиона — как видите, значительно раньше обусловленного срока. Делал я его con amore…» (из письма к В. Гольцеву от 8 февраля 1937 года).[24]
Con amore — это значит: по любви!
Екатерина Константиновна Лившиц, вдова поэта, в одном письме так писала о своем муже:
«Это был неистовый и безоглядно увлекающийся человек. Он и в Грузию без памяти влюбился, как в женщину, и посвящал ей любовные стихи».
…Я еще не хочу приближаться к тебе, Тбилиси,
Только имя твое я хочу повторять вдалеке,
Как влюбленный чудак, рукоплещущий бурно актрисе,
Избегает кулис и храбрится лишь в темном райке.
«Влюбленный чудак»?.. Влюбленность?.. Да, пожалуй, это наиболее точное обозначение тех чувств, которые питал к Грузии и ко всему грузинскому Бенедикт Лившиц. Сколь характерна сама лексика — любовная обида! — скажем, его третьего письма к Г. Леонидзе, не любившему писать письма: «Дорогой Гогла! Что означает твое гробовое молчание? Неужели с глаз долой — из сердца вон…?» (1 декабря 1936 года).
Но «влюбленный чудак» Бено (так его называли грузинские друзья и так он нередко подписывал свои письма к ним) явно не «избегает кулис». Его робость была предвкушением, была радостью, одной из ее разновидностей.
По природному своему складу Б. Лившиц не хотел и не умел любить Грузию пассивно — любить—созерцать. Он любил ее страстно, деятельно, серьезно, любил-познавал: ее историю, географию, мифологию, обычаи, ее поэзию, ее язык, наконец!
Всякая любовь щедра на дары, а Грузия, еще с незапамятных времен аргонавтики, — в особенности.
Что же она подарила, чем наградила нашего «влюбленного чудака»?
Прежде всего — возрождением собственного лирического «я», обретением заново поэтического голоса, уже было умолкнувшего на рубеже 30—х годов. Примечательно, что в это же время почти то же самое происходило и с Пастернаком, само название книги которого — «Второе рождение» — глубоко символично. Несколько раньше то же испытал и Осип Мандельштам, и хотя в его случае роль «повитухи» взяла на себя Армения, сами стихи настигли его на обратном пути с Кавказа и именно в Тбилиси!
Грузия запала в самую душу Б. Лившица — и щедро ее оплодотворила. Именно в этом смысле, видимо, следует понимать его слова о Грузии как о «второй поэтической родине»[25].
Его «Картвельские оды» частично увидели свет еще при жизни автора — несколько подборок в ленинградских журналах «Звезда» и «Литературный современник». Эти два с небольшим десятка (не считая тех, что пропали) стихотворений, посвященных Кавказу и, в частности, Грузии, — едва ли не лучшее из всего написанного Бенедиктом Лившицем. В «Картвельских одах» — то ни у кого более не встречаемое единение трепета, торжественности и полной распахнутости навстречу всему тому, что несет в себе и с собою Грузия.
В то же время «Картвельские оды» — один из самых проникновенных и потому наиболее прекрасных «грузинских циклов» в русской поэзии вообще, в один ряд с которым можно поставить, пожалуй, лишь циклы Якова Полонского и Бориса Пастернака.
Думается, что именно в грузинских стихах Б. Лившиц как никогда близко подошел к воплощению кредо своей поэтической юности, сформулированному еще в 1915 году в ответе на анкету А.И. Тинякова: «Слово в движении и движение в слове!»
Холмы, холмы… Бесчисленные груди
И явственные выпуклости губ,
Да там вдали, в шершавом изумруде,
Окаменевший исполинский круп…
Так вот какою ты уснула, Гея,
В соленый погруженная туман,
Когда тебя покинул, холодея,
Тобой пресытившийся океан!..
(«Предгорье»)
Масштабная, геологическая образность, представление о ландшафте, об окоеме как о высочайшем творчестве — чрезвычайно созвучны мировосприятию Б. Лившица: «И судорогою порфира / В праматериковом бреду, / Ощерившись, музыка мира / Застыла у всех на виду». И не случайно в своих мемуарах он сравнивает поэтический язык В. Хлебникова именно с Кавказом: «Если бы доломиты, порфиры и сланцы Кавказского хребта вдруг ожили на моих глазах и, ощерившись флорой и фауной мезозойской эры, подступили ко мне со всех сторон, это произвело бы на меня не большее впечатление».
И уж коль скоро мы заговорили о поэтическом языке, то нельзя обойти молчанием его красоту и богатство в стихах самого Б. Лившица. Словоновшеств, столь характерных для поэтики Хлебникова или Маяковского, у него почти нет. Но какое богатство существующего словаря, какое изысканное и совсем не нарочитое сочетание, точнее чередование античной лексики, «переливающейся» мифологическими смыслами, и лексики, отображающей современную грузинскую жизнь…
При этом — характерный и новаторский по тем временам прием «Картвельских од»: встраивание в русский текст грузинских слов и понятий, так сказать, в «чистом» — не переведенном, а транскрибированном виде — «груды нежно-розового мцвади…», «курчавою вязью хуцури…», «И жизнь зовет: «Идем, мегобаро!» и т. д. и т. п. Возникающие при этом семантическая неясность, напряженность, как правило, мнимые, смысл грузинских вкраплений либо прозрачно ясен из всего контекста, либо легко восполняется примечанием—переводом, зато прием этот, как отмечал Г. Гачев,
«…не просто краска, местный колорит: он имеет громадное мировоззренческое значение, ибо он дышит двуязычием, помещает сознание и точку наблюдения на меже языков—логик в системе мышления»[26].
Ручейки античной и грузинской лексики почти не пересекаются, но всегда перекликаются в стихотворениях «Картвельских од», при встрече же перекличка приобретает не только смысловой, но и звуковой оттенок: «…Зачем же пленником в дадианури / Дианы я отыскиваю след?..» — чем не поэтический «аргумент» в пользу яфетической теории Н. Марра, столь занимавшей воображение и Б. Лившица, и других его современников?
Второй и не менее щедрый дар Грузии поэту — дар чисто человеческий. «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен…», — эти слова поэта мог бы повторить и Б. Лившиц, обращаясь к Тициану Табидзе, Паоло Яшвили и Гогле Леонидзе. Атмосфера одухотворенной дружбы и поэтического братства, которую любили и умели создавать вокруг себя грузинские поэты-голубороговцы, оказалась бесценной и целебной не только для музы, но и для самой личности Бенедикта Лившица. Дополнительным источником, радости и восхищения явилось, возможно, и то, что в кругу голубороговцев — и особенно в лице Паоло — он неожиданно для себя встретил «подлинных знатоков своих давних любимцев — Малларме и Рембо, Корбьера и Лафорга» (из воспоминаний И.С. Поступальского).
Третий дар — это сама Грузия: ее горы и море, ее города к села, ее культура, язык и самое главное — ее люди. Недаром, по свидетельству жены, Б. Лившиц называл для себя Грузию еще и «Нечаянною Радостью»! Сразу оговорюсь, что наш поэт, к своей чести, был далек от столь распространенного — чисто внешнего, «экзотического» и «застольного» — восприятия этой, что и говорить, поразительной страны. В его стихах дышит «полновесная жизнь в упор» — отрезвляющая, многосложная, противоречивая, чем—то даже угрожающая и будничная, несмотря на обилие праздников и тостов:
…Мы не пьянство, однако, славим,
Предводимые тамадой,
Мы скорее стаканы оставим
Иль смешаем вино с водой,
Чем забудем о том, что рядом,
Только выйти к подножью гор,
Отрезвляет единым взглядом
Полновесная жизнь в упор.
Наконец, четвертый дар Грузии — ее поэзия, и этот дар Бенедикт Лившиц благодарно, бережно и благородно переадресовывает нам, читателям. Г. Леонидзе писал, что он «строил большие планы перевода грузинских поэтов на русский язык и уже начал вносить свою лепту в это благородное дело…». Для этой цели, ради того, чтобы сделать общение с оригиналом более непосредственным, как он к тому привык в случае с французской поэзией, Б. Лившиц начал изучать грузинский язык. На творческом вечере Тициана Табидзе, состоявшемся в Ленинграде 21 марта 1937 года, Н. Тихонов даже счел необходимым отметить, что «…Бенедикт Лившиц влюбился в Грузию так сильно, что стал даже изучать серьезно грузинский язык, чтобы переводить прямо с оригинала, без помощи подстрочника».
Когда в ленинградском Союзе писателей была организована секция грузинской литературы, ее председателем номинально был Тихонов[27], а фактически — Лившиц. Секретарем была Цуца (Александра Федоровна) Карцевадзе (1905-1960) — ближайшая подруга Таты Лившиц, обаятельная, мягкая, умная и благороднейшей души женщина.
Из письма к Н. Мицишвили мы знаем, что Б. Лившиц успел перевести с грузинского не так уж и мало — от полутора до двух тысяч строк. Вместе с тем то, что на сегодня известно, — не составляет и трети этого объема: около 600 строк переводов из Николоза Бараташвили, Важа Пшавела, Галактиона Табидзе, Тициана Табидзе, Паоло Яшвили, Георгия Леонидзе, Карло Каладзе. Из писем Б. Лившица мы знаем и о других переводах, в частности из Р. Эристави, Важа Пшавела, Г. Табидзе и Т. Табидзе, но разыскать их не удалось. Кроме того, у некоторых из дошедших до нас переводов Б. Лившица — чрезвычайно сложная и запутанная судьба.
Б. Лившиц хотел издать книгу своих переводов грузинских лириков, в свой осенний приезд в 1935 году он даже заключил на нее договор с издательством «Заря Востока», но и эта книга, как и «Картвельские оды», при жизни автора света не увидела. Что касается «Картвельских од», то для нее уже была выполнена обложка. Более того, художник, известный советский книжный график Д. Митрохин, даже получил за нее гонорар! К сожалению, эта обложка утеряна, но Е.К. Лившиц вспоминала, что она была очень простой: на фоне невысоких, мягких гор был нарисован опирающийся на посох чабан в бурке впереди отары овец.
Не сохранилась и издательская рукопись «Картвельских од». Поэтому при подготовке первого издания книги ее пришлось заново составлять, по немногим сохранившимся автографам и журнальным публикациям. Выходу книги предшествовал ряд публикаций и статей, в которых имя Бенедикта Лившица было заново возвращено читателю[28].
4
…Дружба Мандельштама и Лившица, хотя и омраченная ссорой в конце 1929 года, прошла через все испытания. Осенью 1933 года, в Ленинграде, Мандельштам читал Лившицу только что законченный «Разговор о Данте».
Обоих поэтов впереди ждала страшная участь.
Осенью 1937 года чекисты «раскрыли» (читай: сфабриковали) огромный и разветвленный правотроцкистский заговор писателей под руководством Н. Тихонова и И. Эренбурга с целью убийства И.В. Сталина. Примечательно, что сами Тихонов и Эренбург никак не пострадали, а вот по тем, кем они якобы «руководили», каток репрессий проехался вовсю[29].
Аресты по этому делу растянулись на девять месяцев. Первым — на рассвете 20 июля 1937 года — был арестован Николай Олейников, но четкая связь его дела с «заговором писателей» не прослеживается[30].
Лившица арестовали вторым (а если Олейников ни при чем — то первым) — в ночь с 25 на 26 октября 1937 года[31]. Видевшие его в тюрьме с трудом узнавали в окровавленном и психически сломленном человеке жизнелюба и сибарита Бенедикта Лившица. Он явно не выдержал обрушившихся на него пыток и начал давать следствию обильные «показания».
11 января 1938 года, отвечая на вопрос следователя о террористическом характере их заговорщицкой организации, Лившиц сказал:
«Призывом к террору были и стихи Мандельштама, направленные против Сталина, а также те аналогии, которые я проводил, сравнивая наши годы с 1793 годом и Сталина с Робеспьером.
В 1937 году у меня дома собрались Тихонов, Табидзе, Стенич, Юркун, Л. Эренбург и я[32]. За столом заговорили об арестах, о высылках из Ленинграда. Тициан Табидзе сообщил об аресте Петра Агниашвили, зам. пред[седателя] ЦИК Грузии, близко связанного с Табидзе. Далее разговор перешел к аресту Мандельштама, которого Табидзе также хорошо знал. Тихонов сообщил, что Мандельштам скоро должен вернуться из ссылки, так как заканчивается срок, на который он был осужден»[33].
Приговор Бенедикту Лившицу — «десять лет без права переписки» — сегодня уже не нуждается в разъяснениях[34]. Его расстреляли 21 сентября 1938 года[35].
Мандельштам, кстати, тоже фигурант того же «заговора», но посаженный по другому делу, он пережил своего друга всего на три месяца…
Перед отъездом в Саматиху, где арестовали уже Мандельштама, он в последний раз ездил в Ленинград. Именно тогда — между 3 и 5 марта — в последний раз они увиделись с Ахматовой. Надежда Яковлевна вспоминала:
«Утром мы зашли к Анне Андреевне, и она прочла О. М. обращенные к нему стихи про поэтов, воспевающих европейскую столицу… Больше они не виделись: мы условились встретиться у Лозинского, но нам пришлось сразу от него уйти. Она уже нас не застала, а потом мы уехали, не ночуя, успев в последнюю минуту проститься с ней по телефону»[36].
По телефону!..
К этому приезду уже начали сбываться самые мрачные пророчества О. М. о «мертвецов голосах» и о «гостях дорогих». Лившицу, Стеничу, Выгодскому — одним из самых близких ему людей — было уже не позвонить. Всех их арестовали — кого осенью, кого зимой…
С Беном Лившицем не удалось проститься и в предыдущий приезд — летом 1937 года. На ранний, с вокзала, звонок Тата (Екатерина Константиновна) Лившиц мужа будить не стала, за что потом была им жестоко отругана — весь день Бенедикт Константинович просидел у телефона, словно догадывался или предчувствовал, что этот их тысяча первый за жизнь разговор, если бы он состоялся, был бы последним.
Но Мандельштам, увы, так и не позвонил[37].
(продолжение следует)
Примечания
[1] Перепеч.: Мицишвили Н. Пережитое. Тбилиси, 1963.
[2] На с.205-209 в издании 1933 г. и на с.164-165 в издании 1963 г.
[3] РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 1. Д. 7122. Л.209-209об.
[4] См. выше в рассказе о Гаприндашвили.
[5] РГАЛИ. Ф. 1458. Оп.1. Д. 70. Л. 13 об.
[6] Лидия Ларионовна Гасвиани (1902-1937), заместитель директора Госиздата Грузии.
[7] В справке о смерти, выданной Госреестром на основании информации, предоставленной ЦА МВД, датой расстрела указано даже 13 июля. По данным архивной карточки Н. Мицишвили в горотделе НКВД – арестован 2 июля и расстрелян 13 июля (Мемориал: Открытый список. В сети: https://ru.openlist.wiki/%D0%9C%D0%B8%D1%86%D0%B8%D1%88%D0%B2%D0%B8%D0%BB%D0%B8_%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0%D0%B9_%D0%98%D0%BE%D1%81%D0%B8%D1%84%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87_(1896)
[8] Поэты Грузии. Тифлис, 1921. С.35.
[9] Фигаро (Тифлис). 1921. 20 декабря. С.3.
[10] Мариджан – это поэтесса Мария Марковна Алексидзе (1890-1978). В 1921 г. в Тифлисе она выпустила на грузинском языке сборник стихов «Марджанис Криоласани» («Коралловые четки»). Вместе с И. Гришашвили она переводила на грузинский язык пьесы.
[11] Об этом говорит то, что она успела отразиться в единственной рецензии на антологию: Данилов М. Поэты Грузии // Бакинский рабочий. Баку, 1922. 3 апреля (№ 74). С. 4.
[12] Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. М.: Книга, 1989. С.81 (ныне в архиве Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме).
[13] Гришашвили И. Литературная богема старого Тбилиси. Рус. пер.: Тбилиси, 1977. С.47.
[14] Текст долго не удавалось разыскать, пока, наконец, он не был впервые обнаружен в частном собрании В.П. Нечаева
[15] Подписанный переводчиком автограф части этого перевода сохранился в Музее литературы и искусства Армянской ССР им. Е. Чаренца (Фонд Кара-Дарвиша. Д. 36, на обороте). Там же – полный армянский оригинал, с датой: 11 августа 1919 года (Гос. музей литературы и искусства Армении им. Е. Чаренца. Ф. 547. Д. 36). Эта дата – 11 августа – «говорящая»: по древнеармянскому языческому календарю это первый день месяца Навасарда, открывающего Новый Год, что, собственно, и означает название месяца. На это обратила внимание Г. Ахвердян: «Древняя мистерия, ритуал встречи Навасарда образуют не только лирическую ситуацию стихотворения, но и ритмику пляски, особенно подчеркнутую О.М. рифмой и строфикой в переводе» (Ахвердян Г. Кара-Дарвиш //МЭ-1. С.281).
[16] См. Ахвердян Г. Кара-Дарвиш //МЭ-1. С.281.
[17] Плунгян В.А. Метрика О. Мандельштама: к анализу структуры и эволюции // СМР. Вып. 5/2 М.: РГГУ, 2011. С.358.
[18] Он был опубликован в журнале Сергея Городецкого «ARS» на пару с другим шедевром Бараташвили «Не цвет земли – юдоли тесной / Люблю я с детства цвет небесный…», еще не переведенным Пастернаком (ARS. 1918. № 2-3. С.28).
[19] Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1989. С. 419.
[20] Кроме того, он перевел без счету французскую прозу, в том числе Бальзака, Гюго, Роллана, Барбюса, Франса, Дюамеля, Ампа и других.
[21] Устное сообщение С.И. Липкина.
[22] Из черновика письма Е.К. Лившиц М.Н. Чуковской от 4 мая 1984 г. (РНБ. Ф.1315. Д.21). М.Н. Чуковская (1905—1993) — переводчик, мемуарист; жена Н.К. Чуковского, приятельница Б. Лившица.
[23] В Киеве Лившиц служил в Губвоенпродснабе, долго и упорно не отпускавшем его в Москву.
[24] Нерлер П. «Con amore!» Памяти Бенедикта Лившица // Литературная Грузия. 1985. № 11. С. 166.
[25] Их привел Г. Леонидзе в своем предисловии к: Лившиц Б. Картвельские оды. Тбилиси, 1964. С.11.
[26] Гачев Г.Д. Содержательность художественных форм. Эпос, лирика, театр. М.: Просвещение, 1968, С. 76.
[27] Н.С. Тихонов (1896—1979) — поэт и переводчик, хороший знакомый Лившица. См. его фразу из письма Г. Леонидзе от 22 ноября 1935 г.: «Вчера вечером у меня собрались несколько приятелей (Тихонов, Саянов и др.): мы пили здоровье наших грузинских друзей, грузинских поэтов, до 5 часов утра говорили только о Грузии» (Лившиц Б. Картвельские оды. Тбилиси, 1964. С. 70).
[28] Особенно большая заслуга в этом принадлежит Г.В. Бебутову.
[29] В настоящее время в научный оборот введены материалы дел далеко не всех «фигурантов» заговора. Но и то, что уже опубликовано, дает довольно внятную картину погрома, учиненного чекистами среди писателей. Первым этим занялся Эдуард Шнейдерман, в 1990–е гг. сумевший добиться доступа к делу Б.К. Лившица (АУФСБ СПбиЛО. Дело № 35610. Архивный №: П–26537). Он опубликовал и самым обстоятельным образом проанализировал материалы этого дела (Шнейдерман Э. Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел // Звезда. 1996. № 1. С. 82–126). В печать попадали также отдельные документы из дел Н.А. Заболоцкого и И.А. Лихачева (Заболоцкий Н. История моего заключения // Даугава. 1988. № 3. С. 107—115; Заболоцкий Н. «Я нашел в себе силы остаться в живых» / Публ. и комм. Б. Лунина // Аврора. 1990. № 8. С. 125—133), а также Ю.И. Юркуна (АУФСБ СПбиЛО. Дело № П–31221). См. также: «Подвергнутая экспертизе литература…»: Из следственного дела И.М. Наппельбаум / Публ. Е.М. Царенковой, вступ. статья и примечания А.Л. Дмитренко // In memoriam: Сб. памяти Владимира Алоя. СПб., 2005. С. 390—417.Ценные детали и комментарии содержатся также в различных публикациях А.Я. Разумова.
[30] Олейников А. Последние дни Николая Олейникова // «…Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников: «чинари» в текстах, документах и исследованиях / Сост. В.Н. Сажин. В 2 т. Т. 2. М., 2000. С. 595. Распространенная версия об аресте Н. Олейникова в ночь со 2 на 3 июля неверна. Расстреляли его 24 ноября 1937 г. — одновременно с его давним другом филологом–японистом, востоковедом Д.П. Жуковым, арестованным 29 мая 1937 г. (Там же. С. 605). И хотя Олейникову и Жукову инкриминировали участие в троцкистской контрреволюционной организации, из опубликованных материалов дела Н. Олейникова напрямую связь с делом Б. Лившица и других участников «Заговора писателей» не просматривается (Там же. С. 597—608).
[31] См. подробнее: Шнейдерман. Цит. соч. 1996.
[32] Эта встреча состоялась в марте 1937 г.
[33] Шнейдерман. Цит. соч. 1996. С. 98.
[34] См. подробнее: Шнейдерман. Цит. соч. 1996.
[35] В официальной справке 1953 г. сообщается о смерти Б.К. Лившица 15 мая 1939 г. «от сердечного приступа».
[36] Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 378.
[37] Екатерина Константиновна, и в старости не склонная к сентиментальности, рассказывая это, словно заново переживала свою невольную «вину» и не сдерживала слез. Ведь до ареста ее «благоразумного» мужа оставались тогда считанные месяцы!
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer12/nerler/
