Профессор, учитель, друг*0

Борис Михайлович Болотовский 28 мая 2021 года оставил нас, тех кто его знал, наедине с воспоминаниями о нём.

Прошло ещё очень мало времени для того, чтобы как следует в них разобраться и привести в порядок. К тому же каждый помнит что-то своё и вспоминает по-своему. Поэтому то, что я смог записать ниже, не претендует на полноту и абсолютную точность в деталях, и я должен извиниться за то, что рассказ мой будет очень личным. Анализ научного наследия профессора Болотовского ещё подождёт своего часа.

Моё знакомство с Борисом Михайловичем состоялось в феврале 1972 года. Краткая предыстория этого события была простой, но мне придётся её рассказать, чтобы объяснить роль и значение этой встречи для меня.

Окончив в 1968 году среднюю школу №2 Октябрьского района города Москвы, которая тогда была известна в Москве как «вторая физико-математическая», хотя формально ей этот статус был присвоен школе только пару лет спустя, я решил поступить в МФТИ. Конкурс там был официально небальным: то есть «проходной балл» для поступления не объявляли, а после приемных экзаменов, собеседования и медкомиссии вывешивали поимённые списки принятых. Экзаменов было 5: четыре «профильных» — письменные и устные математика и физика, пятый «непрофильный» — сочинение с двумя оценками (русский язык и литература) — надо было сдать на «положительную оценку». Все письменные экзамены предшествовали устным. Кроме того, окончательная оценка за письменные работы по физике и математике выставлялась в начале соответствующего устного экзамена после беседы с экзаменатором. Накануне каждого устного экзамена на основании предварительной проверки письменных работ вывешивались списки допущенных к устному испытанию абитуриентов. За всеми экзаменами для сдавших их абитуриентов следовало ещё индивидуальное «собеседование» и медицинская комиссия, которые служили дополнительными «фильтрами» для отсева.. К обоим устным экзаменам я был допущен. Проходили они для меня по одинаковому сценарию. По школьной привычке я приезжал в Долгопрудный на экзамены пораньше и в 10 часов утра уже входил в экзаменационную аудиторию. Экзаменатор находил мою письменную работу в стопке, я отвечал на вопросы с ней связанные, получал за неё отличную оценку, выбирал билет устного экзамена. Готовился и возвращался с ответом и решением задач билета. Потом мой экзаменатор шел совещаться о чём-то с сидевшим за столом во главе аудитории, видимо, старшим по положению экзаменатором, возвращался и говорил, что он не сможет продолжить со мной разговаривать, а экзаменом займется другой член комиссии, которого мне и указывал. Мне предлагались дополнительные задачи, и я возвращался на место. Когда я их решал и показывал решение либо подходя за столом экзаменатора, либо, подняв руку, экзаменатору, подошедшему ко мне, экзаменатор добавлял мне новые задачи, либо очередной экзаменатор, извинившись за отсутствие времени, передавал меня следующему. Это продолжалось довольно долго. На устной физике это происходило до тех пор, пока я, к радости последнего экзаменатора, действительно не ошибся в очередной задаче.

Меня немного подвело то, что письменную работу по физике я полностью решил и оформил за неполных 2 часа, поэтому на устный экзамен шел уверенно, ожидая, что он будет несложным и недолгим, и был совершенно не готов психологически к тому марафону, который продолжался с 10 утра до без четверти четырех часов дня даже без возможности попить воды. Из дома я уезжал не позже 8 утра. В четыре часа прием устных экзаменов практически везде прекращался. Меня экзаменовали почти 6 часов. Я не был к этому готов психологически, ведь по моему школьному опыту экзаменов и зачётов уже привык, если преподаватель видел, что пред ним достаточно подготовленный человек, то решение об оценке принималось довольно быстро. А письменная работа по физике показалась мне очень лёгкой, в отличие от математики, на которую я потратил всё отведённое время до последней минуты, чтобы выполнить её до конца.

Последней я сдавал устную математику, и уже понимал, что меня ждало не простое испытание. Получив после короткого обсуждения с экзаменатором свою «пятерку» за письменную работу, я не удивился, когда поставивший её преподаватель, переговорив с «начальником», застенчиво извинился, сославшись на необходимость срочно уйти, и передал меня следующему экзаменатору. В конце такого же марафона с каруселью экзаменаторов мне была предложена задача найти сумму части тригонометрического ряда (записан он был в виде почленного сложения с многоточием, эквивалентного ∑Nn=1 n sin nx) со словами: «Уже много времени мы Вас экзаменуем, поэтому вот Вам задача, на которую я Вам даю 10 минут». За 5 минут я понял, что могу её быстро решить, но не методами, входящими в программу школьного курса математики того времени, в который ещё не входили «начала анализа», включённые в стандартную школьную в последующие годы. Поскольку в 8м классе меня познакомили с алгеброй комплексных чисел в том числе и с формулой Муавра, а дифференцировать тригонометрические функции нас в школе тоже научили, то я увидел, что предложенный ряд легко сводится к вычислению производной по x от действительной части суммы N членов геометрической прогрессии со знаменателем eix (с заменой знака). Таких задач в школе я не решал, но путь был очевидным (конечно, для каждого студента с соответствующей подготовкой, но я был только выпускником школы), и на мгновение я порадовался своему маленькому открытию. В следующий момент я понял, что ничего хорошего мне оно не принесёт. За такое решение меня могли выгнать с оценкой «2»: я к этому моменту провел в аудитории опять почти 6 часов и несколько раз видел, как такое происходило с некоторыми абитуриентами. Слышал иногда от кого-нибудь из экзаменаторов, подошедшего к абитуриенту в аудитории восклицание: «Что это у Вас такое написано? Производная?! А откуда Вы знаете, что такое «производная»? В школьной программе этого нет!»

Записать результат своего «нешкольного» решения, а потом доказать его «школьными» методами за остававшиеся минуты я уже не успевал. В общем, я положил ручку на стол, скрестил руки на груди и посмотрел на «моего» экзаменатора, который в это время беседовал в нескольких метрах от меня с недавно начавшей сдавать экзамен девушкой. Слушал он её вполуха, часто поглядывая в мою сторону. Увидев мой жест, он быстро подошёл с вопросом: «Решили?». — Я ответил, что не буду решать эту задачу. Почти не скрывая радости мой последний экзаменатор начертил длинный «минус» против условия этой задачи на моём листе. Рядом лежала стопка листов с полутора десятками «плюсов» за уже решённые мной многочисленные ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ задачи, плюсами за полные ответы на все вопросы экзаменационного билета и полным решение тех задач, которые были в нём. Опять около четырех часов дня я вышел на улицу. Было непонятно, зачем устраивать весь этот спектакль, если решение о приеме в этом ВУЗе не связано строго с набранными «баллами». То, что мне поставили «четверку», а не выгнали с «двойкой», было слабым утешением. Много лет спустя от доцента МФТИ, Валерия Чехлова, не раз работавшего в физтеховской приемной комиссии, я узнал, что по внутренней инструкции по приёму вступительных экзаменов в МФТИ весь устный экзамен должен принимать один преподаватель, тот, который начал экзамен с разбора письменной работы абитуриента. Устроенная мне «карусель» экзаменаторов — была прямым нарушением этой инструкции, и я, по его мнению, имел право на апелляцию. Но мне, 17-летнему подростку, этого никто не сообщил.

На всякий случай, напомню, что в июне 1967 года произошла арабо-израильская «шестидневная война», накануне и в ходе которой СССР занял строго антиизраильскую позицию и разорвал с Израилем дипломатические отношения. Израиль ту войну выиграл. Мой год выпуска, 1968-й, пришёлся на начало соответствующих изменений во внутренней политике. Судя по всему, если не все, то часть моих экзаменаторов, не просто принимали экзамены у вчерашнего школьника, а вели в моем лице (и моей фамилии!) «бой с мировым империализмом и сионизмом», а на войне, как известно, все пути к победе допустимы! Медкомиссия и собеседование ничего особенного из себя в моём случае не представляли, и после них, не найдя себя в списке зачисленных, я забрал документы, чтобы успеть в августе поступить в другой ВУЗ. О том, что можно искать какие-то пути для изменения решения приёмной комиссии я не имел никакого представления, да и возможностей таких я не имел. В здании приемной комиссии сидели представители нескольких московских ВУЗов, которые приглашали таких как я ребят, набравших «приличными» оценки на физтеховских экзаменах, но не принятых, подавать документы к ним, обещая зачисление без экзаменов, на основании оценок, полученных на экзаменах в МФТИ, но мне тогда казалось, что если в названии ВУЗа нет слова «физика» или «физический», то это — не для меня. Мои родители были достаточно далеки от науки и подсказать ничего не могли. Отец в это время вообще был очень далеко от Москвы в экспедиции.

Поэтому, с учётом ещё некоторых обстоятельств, я подал в августе документы на физический факультет в МГПИ (Московский государственный педагогический институт) им. В.И. Ленина. Так он тогда назывался. Там мне заявили, что никакие физтеховские оценки не признают, поэтому мне пришлось получить свои вступительные «пятёрки» по физике и математике заново. Без «каруселей» экзаменаторов!

Когда начались занятия, я быстро понял, что могу часть экзаменов по математике и физике сдать досрочно. Дело в том, что в школе, которую я окончил, помимо очень серьёзных курсов условно «школьной» математики и физики, но с гораздо большим количеством учебных часов и более строгими требованиями к освоению этих курсов, нам дополнительно преподавали математику и физику преподаватели из московских ВУЗов. Эти занятия представляли из себя сдвоенные уроки, на которых читались лекции и решались задачи. В моём классе такие занятия по физике вели отцы моих одноклассников, одним из которых был профессор физического факультета МГУ Юрий Львович Климонтович, по математике — в 8-м классе профессор, заведующий кафедрой математической физики физического факультета МГПИ, Виктор Иосифович Левин, а в 9-м и 10-м доцент математического факультета МГПИ Вадим Германович Лемлейн. Именно Левин нас познакомил с основами теории множеств, теории чисел, комбинаторики и элементами теории вероятностей, комплексной алгеброй и еще некоторыми интересными и полезными идеями математики. Лемлейн в 9-м классе аккуратно и методично прочитал курс анализа одной переменной в объеме классического 1-го тома трехтомника Фихтенгольца, а в 10-м классе — курс тензорной алгебры и специальной теории относительности. Его выбор легко понять: чуть позже, в 1971 году, он защитил докторскую диссертацию «Локальные пространства со связностями и квазисимметричные поля тяготения». Нам повезло: в параллельном классе изучали «Гомотопическую топологию»! Собственно эти два человека, Левин и Лемлейн, и ассоциировались у меня с МГПИ.

Физика в школе в «основной» и дополнительной частях не различалась, а просто дополняли друг друга. Семинары по физике в моём классе вёл тогда ещё молодой профессор физического факультета МГУ Юрий Львович Климонтович. В сентябре 1965 года ему исполнился 41 год, свою докторскую диссертацию он защитил примерно за три года до этого. Стандартные школьные учебники по физике нам сразу не велели использовать, поскольку курс физики в школе значительно расходился с обычной школьной программой того времени, причём у каждого учителя школы он был «авторский». Официально нам рекомендовали в качестве учебного пособия трехтомный «Элементарный учебник физики» под ред. Г.С. Ландсберга. К тому же в 1965 г. начали выходить на русском языке «Фейнмановские лекции по физике». Они распространялись по подписке в виде девяти разноцветных не толстых книжек. Каждый раз, получив открытку о поступлении в продажу очередного тома, я бегом бежал за ним в книжный магазин. Даже если я не всё понимал, читать их было очень интересно. В целом за три года в школе получился хороший курс общей физики с лабораторным практикумом и большим числом решённых задач.

Вот с таким багажом школьных знаний я пришел в деканат в начале первого курса и попросил разрешения досрочно сдать часть экзаменов. В ответ заместитель декана факультета спросила: «А кто Вам разрешил нарушать график учебного процесса?». Сначала вопрос меня удивил, ведь я же не «хвост» просил пересдать, а досрочно сдать зачеты и экзамены, но потом решил, что формально это верно: отклонение от графика в любую сторону — это отклонение. Мне ничего не оставалось, как сдать в срок все зачеты и экзамены за первый семестр первого курса на «отлично» и повторить поход в деканат. На этот раз разговор шел уже в другом тоне, и мне с ещё одним успешным студентом разрешили оформить индивидуальный план занятий на кафедре В.И. Левина. Это давало нам право свободного посещения лекций по профильным предметам и, конечно, не освобождало от обязательных общественно-политических дисциплин, а со 2-го курса — и от военной кафедры. В весеннем семестре 1-го курса у меня на всю июньскую сессию оставался один не сданный досрочно экзамен — экзамен по истории КПСС. В моей учебной группе он приходился на самый конец сессии. Я просидел весь месяц в «Ленинке», читая и конспектируя «классиков марксизма», прочитал даже не включенные в полное собрание сочинений К. Маркса, а изданные отдельно два тома его «Математических рукописей», местами содержавшие, с моей точки зрения, полный бред. Этого хватило на все дальнейший экзамены по «общественным дисциплинам» до конца института. Благодаря «индивидуальному учебному плану» мы получили ещё дополнительные семинары на кафедре Левина, которые вели по его поручению специально для нас двоих два доцента этой кафедры.

На четвертом курсе мой школьный одноклассник, учившийся на механико-математическом факультете МГУ и специализировавшийся на кафедре дифференциальных уравнений, которой тогда заведовал академик, ректор МГУ Г.И. Петровский, позвал меня слушать спецкурс по механике сплошных сред, рассчитанный на два семестра. Его читал профессор Григорий Исаакович Баренблатт. Я спросил товарища, почему механик читает свой курс на отделении математики. Товарищ мне ответил, что у Баренблатта давний конфликт с академиком-механиком Л.И. Седовым, руководившем тогда отделением механики и работает он на кафедре дифференциальных уравнений в отделении математики, а не на какой-нибудь кафедре отделения механики. Возможность не присутствовать на части занятий у себя на факультете позволяла мне ездить в МГУ. Всего две станции на метро от «Спортивная» до «Университета». Вход со стороны клубной части главного здания был тогда свободным, без пропуска. Спецкурс оказался очень хорошим благодаря блестящим преподавательским способностям лектора и его умению детально обсуждать важные вопросы с аудиторией, в которой почти не было студентов с отделения механики, а преобладали немногие студенты-математики и аспиранты из МФТИ и Института проблем механики АН СССР. Я не пропустил ни одного занятия в обоих семестрах и достаточно активно участвовал в обсуждениях. Всего нас было человек около двадцати-двадцати пяти. В конце курса, наверное, в мае 1972 г., Баренблатт объявил, что некоторым слушателям он готов поставить отличную оценку за него «автоматом» и спросил у меня зачётку. Мне пришлось объяснить ему, что на его курсе я оказался по дружбе со своим товарищем, ни в каких списках не числюсь и в оценке не нуждаюсь. Тогда Григорий Исаакович спросил, откуда я, и пригласил приехать к нему домой для разговора. У него дома состоялся разговор и после чаепития он предложил мне подумать над одной задачей. «Когда решите, — сказал он, — позвоните мне!» Через две недели я позвонил приехал к нему с решением. Он меня выслушал, похвалил, спросил, кто заведует на нашем факультете кафедрой физики твердого тела, и сказал, что осенью, когда начнется мой последний учебный год, он договорится о том, чтобы я делал диплом под его руководством и позвонит мне. На этом мы весной 1972 года и расстались.

Во втором семестре того же моего 4-го курса, то есть в феврале 1972 г. на моём факультете для пятикурсников был объявлен спецкурс по некоторым вопросам электродинамики профессора-совместителя кафедры Левина Бориса Михайловича Болотовского, основным местом работы которого как выяснилось, был Физический институт им. П.Н. Лебедева. Я везде называю подразделение, где он работал, «теоротделом», хотя его структура и наименования со временем менялись от небольшой лаборатории до Отделения теоретической физики Физического института им. П.Н. Лебедева Академии наук СССР, затем Российской академии наук. Я начал ходить и туда тоже с моим напарником по индивидуальному плану занятий на кафедре Левина. Курс Бориса Михайловича содержал некоторые вопросы электродинамики сплошных сред, в том числе и физики плазмы, например, «затухание Ландау». В середине апреля пятикурсники заканчивали учебу. У них начинались экзамены за семестр, а потом выпускные экзамены и защиты дипломов. У меня с моим однокурсником занятия продолжались до конца мая. В июне была обычная весенняя сессия. Борис Михайлович спросил нас, хотим ли мы продолжать занятия с ним после ухода пятикурсников. Мы ответили согласием. С нами продолжал слушать курс и Владимир Александрович Угаров, доцент кафедры теоретической физики, которой заведовал Эдуард Владимирович Шпольский, одновременно занимавший должность главного редактора журнала Успехи физических наук (УФН). Угаров тоже работал в редакции УФН ответственным секретарем. Вот для нас троих Борис Михайлович продолжал читать свой спецкурс до конца мая, а в конце посоветовал найти время и начать ходить на «Общемосковский семинар по теоретической физике» В.Л. Гинзбурга в ФИАН, на который можно в среду до 10 часов получить разовый пропуск у проходной с улицы Вавилова. Для этого нужно просто предъявить паспорт стоящему там секретарю семинара, который внесет фамилию в список участников. Семинар длится два часа с перерывом, а потом мы можем поговорить о каких-нибудь интересующих нас вопросах. Болотовский предупредил, что семинар — как газета: если читать её каждый день, становится понятен контекст сообщений, связи между ними и смысл происходящего. Поэтому важно ходить на него регулярно. Я поехал в среду на улицу Вавилова, прошел на семинар, мало что понял, но атмосфера и ведущий мне понравились. Семинар происходил в большом конференц-зале, а весь теоротдел тогда занимал очень маленькое пространство на уровне будки киномеханика конференц-зала под крышей центральной части главного здания. Уже позже его переселили в правое крыло на первый этаж, и у Бориса Михайловича там появился крошечный кабинетик, примерно 6 кв. метров, с доской для записей на стене над столом. Но весной 72-го года я ещё не знал о том, что часто буду приходить в это здание и в будущий кабинет Бориса Михайловича и запивать беседу чаем с сушками, пакетик которых БМ всегда приносил для гостей в портфеле. Осенью мне обещал позвонить Баренблатт, и я предполагал, что это будет иметь продолжение в виде дипломной работы.

На лето семинары Гинзбурга прекратились, в июле и августе я проходил военные лагеря, которыми закончились наши занятия на военной кафедре. Это освободило на пятом курсе целый день в неделю. В мой последний студенческий год я уже старался регулярно приезжать в ФИАН по средам. Ожидаемого звонка от Баренблатта в сентябре не было, в октябре тоже. Я подумал, что профессору МГУ не до меня, и мне неудобно его беспокоить самому. Я ошибался: Григорий Исаакович сам в это время оказался в сложном положении. Он лишился покровительства Петровского, который болел и скоро, в самом начале 1974 года, 15 января, умер. С 1975 г. Баренблатт начал работать заведующим теоретическим отделом в Институте океанологии АН СССР. Но той осенью я просто не дождался обещанного звонка, не зная, что происходит. Работа же с Болотовским продолжалась. Вот так и определился выбор моего научного руководителя! Профессор, у которого я прослушал небольшой спецкурс продолжительностью в один семестр, заниматься на котором я даже не был обязан, и который даже не был отмечен в моей зачётной книжке, стал моим учителем и старшим другом на бóльшую часть жизни.

В ФИАНе с Борисом Михайловичем и заходившими к нему его коллегами и учениками обсуждались и физические задачи, и разные вопросы, касавшиеся профессиональных научных предметов. История, в частности, относящихся к истории физики и вообще естествознания, факты и мнения об известных и менее известных ученых и их судьбах. В том числе и тех, о ком умалчивали официальные источники или превратно освещали их жизнь и работу.

Некоторые схематично известные мне факты благодаря БМ получали более подробное описание о объяснение. Например, в школе мой 1965/66 учебный год прошёл без уроков биологии. Это произошло потому, что вскоре после отставки в октябре 1964 Н.С. Хрущева, в советской биологии избавились от Т.Д. Лысенко и восстановили в правах «продажную девку империализма» — генетику. Поэтому старую школьную программу по биологии срочно отменили, а разработка новой заняла этот год. К моему последнему школьному году, новая программа уже была утверждена, но еще не успели написать, утвердить и напечатать новые учебники. В моей школе этот вопрос был решен просто: в школу приглашали учёных-генетиков, которые рассказывали нам об основах этой науки, а в качестве учебника нам предложили использовать толстую, переведенную с английского, книгу К. Вилли «Биология». Борис Михайлович подробно рассказал мне как происходило свержение Т.Д. Лысенко. Оно началось с голосования на Общем собрании АН СССР против утверждения в звании академика ставленника Лысенко, Н.И. Нуждина. Большую роль в этом сыграли академики А.Д. Сахаров, И.Е. Тамм, В.А. Энгельгардт. Сейчас об этом много написано, но тогда подробности я услышал от Бориса Михайловича.

Рассказал он и об удивительном биологе-генетике И.А. Рапопорте, который прошёл всю войну, героически сражался и командовал, потерял на фронте глаз, между госпиталем и возвращением на фронт защитил свою докторскую диссертацию, несколько раз представлялся к званию Героя Советского Союза, а на печально известной «августовской сессии» ВАСХНИЛ в 1948году смело выступил против Лысенко и Мехлиса в защиту генетики.

Я как-то рассказал БМ о том, как интересно мне было читать «Фейнмановские лекции по физике». Он заметил, что это во многом заслуга переводчиков, среди которых был его друг, физик из Дубны Герцен Копылов. После этого Болотовский прочитал мне наизусть сатирические стихи и шуточную поэму Копылова «Евгений Стромынкин», добавляя необходимые комментарии по истории физического факультета МГУ. У Бориса Михайловича была поразительная способность запоминать стихи после первого прочтения и помнить их, кажется, вечно. Стихи Копылова в то время нигде не публиковались.

За мой последний студенческий год незаметно стали накапливаться ответы на задававшиеся Борисом Михайловичем физические вопросы — решения сформулированных им задач. Он не экзаменовал, не давил, просто вовлекал в работу, подсказывая иногда, о чем подумать и что почитать. Часто интересно было разговаривать с теми, кто у него бывал. Некоторые посетители приходили каждую среду. Было заметно, что их связывает не только научная работа, но и искренняя дружба. Практически всегда приходили Станислав Николаевич Столяров и Гурген Ашотович Аскарьян, которого мне при первом знакомстве Борис Михайлович в шутку представил как «Пургена Кашалотовича». Аскарьян работал в лаборатории физики плазмы. Оба они, Болотовский и Аскарьян, были признанными в отделе острословами, всегда вместе вели теоротдельские «капустники» и при встречи любили устраивать что-то вроде соревнования, кто кого перешутит. Победителя определить было невозможно, но больше всех выигрывали зрители. Конечно, заходили и сотрудники теоротдела, и ученики Бориса Михайловича, и более или менее регулярные посетители семинара Гинзбурга, которым было что рассказать или обсудить с Болотовским. Поскольку среда была днём семинара В.Л. Гинзбурга и обязательным присутственным днём для всех сотрудников теоротдела, то после окончания этого семинара происходили импровизированные, как в кабинетике Болотовского, или регулярные, как у Д.С. Чернавского, семинары и стихийные семинарчики по вопросам, близким к интересам того сотрудника отдела, у которого они собирались.

К весне 1973 г. Борис Михайлович сказал нам, что полученные результаты надо будет представить в виде совместного доклада на Всесоюзную конференцию. Набралось четыре соавтора. Никто не был забыт. Потом в следующий раз БМ заметил, что можно поставить ещё одну несложную задачу, родственную уже обсуждавшимся ранее. Я с ней разобрался и при следующей встрече показал ему решение, после чего услышал: «Теперь пишите статью!». Я никакого представления о том, как это делается, не имел. Куда писать? Как писать? Борис Михайлович сказал, что, наверное, направить можно будет «краткое сообщение» в горьковскую «Радиофизику». Для этого надо пойти в библиотеку, взять любой номер журнала с правилами оформления рукописей и всё сделать так, как там написано. Я обнаружил, что помимо технических правил оформления текста, там говорится о том, что статья должна сопровождаться «актом экспертизы» от учреждения, в котором выполнена работа. Спросил у БМ, где его взять, я же — студент, а не научный работник, и вообще зачем оно нужно. БМ ответил, что этот «акт экспертИЗЬМА» — документ, который подтверждает, что в работе нет ничего нового и интересного, поэтому её можно публиковать в открытой печати. Я удивился: зачем же её вообще публиковать, если в ней «нет ничего нового и интересного». Он объяснил, что если там есть что-то очень важное, то работа может быть засекречена. Поэтому в каждом учреждении, ведущем научную работу, создаётся специальная экспертная комиссия, которая это решает. Она и выдает нужное разрешение в виде такого акта. Я подумал, что мне придётся искать такую комиссию на моем факультете и довольно долго объяснять, как появилась моя работа, и что мне от членов комиссии нужно, без гарантии на успех. На что мне БМ предложил оформить это разрешение тут же в теоротделе, котором была своя такая комиссия. Указал куда и к кому обратиться за специальным бланком «акта экспертизы», а потом получать необходимые подписи. Я его взял, вернулся и начал заполнять. На пункте «выполнена ли работа по плану или в порядке личной инициативы» я засомневался и решил спросить у БМ, следует ли писать, что я решил задачу «в порядке личной инициативы». «Нет! — сказал Борис Михайлович: надо писать, что работа выполнена по плану научно-исследовательских работ АН СССР.» На мой вопрос: «А откуда составители этого, неведомого мне, плана работ могли знать о том, что у нас неделю назад появится и будет решена эта задача?» — он ответил: «Они, конечно, это конкретно знать не могли, но всё, что мы здесь в академическом институте, делаем, мы делаем по плану АН СССР!»

Коротенькая статья была отправлена в город Горький (Нижний Новгород) и позже напечатана в журнале. Я искренне считал, что теперь могу написать по двум этим работам с необходимыми дополнениями диплом под руководством Бориса Михайловича, но тут появилось распоряжение какого-то из двух министерств, которым подчинялся МГПИ, — ведь он должен был подчиняться и Министерству высшего и среднего образования СССР, и Министерству просвещения РСФСР, — что дипломные работы в педвузах могут быть подготовлены либо по методике преподавания предмета, либо по педагогике. То есть чисто научный диплом по физике мне тем самым представлять запретили! Вместо диплома можно было сдать еще один госэкзамен по педагогике и методике преподавания физики. Я это и сделал. Получил свой диплом «с отличием» и рекомендацию Ученого совета факультета в аспирантуру.

Борис Михайлович со своей стороны обратился к В.И. Левину с вежливым письмом о том, что просит допустить меня к экзаменам в аспирантуру на кафедру матфизики и готов при успешном зачислении руководить моей диссертационной работой. Левин ответил, что рад бы, но на кафедре нет собственных аспирантских мест, и он принимает только целевых аспирантов, направленных из других педВУЗов Советского союза… Рекомендация в аспирантуру никого не обязывала предоставить мне аспирантское место!

Болотовский был удивлен и предположил, что, наверное, дело в нём, то есть в личном отношении к нему Левина, а не во мне. Борис Михайлович всегда готов был взять на себя ответственность даже за то, в чём был совершенно не виноват! Я считал по-другому и три года спустя убедился, что дело в самом Викторе Иосифовиче, вернее в его продуманной жизненной позиции. Дело в том, что тот самый мой школьный товарищ, с которым мы ходили на спецкурс Баренблатта, одновременно со мной окончил свою учёбу в университете и осенью 73 г. поступил в аспирантуру мехмата, а три года спустя и её окончил, подготовив кандидатскую диссертацию, которую вскоре успешно защитил. У него, как тогда полагалось, по окончании аспирантуры возник вопрос о распределении на работу. Товарищ, помня В.И. Левина по нашему восьмому классу, как и то, что Виктор Иосифович тогда, в школе, к нему относился с явной симпатией, приехал к нему на факультет для разговора о возможном запросе для распределения на работу на кафедру Левина и тоже получил отказ! Тут уже ни я, ни Болотовский в этом никак не участвовали. Это была чистая проверка самого Виктора Иосифовича. Причины такого поведения были, конечно, в нем самом, его характере и отчасти жизненном опыте[i].

Левин был шахматистом не только по увлечению, но и по характеру. Тщательно обдумывал, взвешивал и планировал все свои «ходы». Болотовскому казалось нелогичным, что все годы моего студенчества Левин обеспечивал для меня несколько улучшенные условия для учёбы, а потом отказался взять в аспирантуру. На мой взгляд это объясняется абсолютно логично. Имея теперь и большой профессорско-преподавательский опыт, я это хорошо понимаю. Организовав для меня и моего однокурсника официальные занятия по «индивидуальным учебным планам» на своей кафедре он, как руководитель кафедры в советском ВУЗе, получал возможность а) включить в свои отчеты пункт о ведущейся на кафедре «индивидуальной работе со студентами», б) оплатить дополнительные учебные часы двум своим доцентам, попутно и им обеспечивая возможность повысить собственную квалификацию. Когда моя учёба закончилась, эта его «партия» была доиграна, все «очки» за неё собраны. Никаких больше выгод от меня он не видел, мой отец не был академиком, а мать — дочерью министра. Да и политическая обстановка вновь накалялась и это тоже принималось в расчёт. Опыт годов «борьбы с космополитизмом» был у него пусть не трагический, но достаточно неприятный: в 1948 году большую кафедру высшей математики МЭИ, которой Левин много лет заведовал, разделили на две, объявили конкурс на места двух новых заведующих и… Левина не выбрали, «забаллотировали», элегантно лишив его работы. После этого ему пришлось пережить несколько не самых приятных лет, правда, и до совсем уж жутких обвинений и преследований не дошло, но с работой были проблемы. Рисковать даже гипотетически своим положением ради меня смысла для него не имело. Моя дальнейшая судьба его не так сильно беспокоила. Сейчас не всем понятно о каком «риске» могла идти речь, но в то время о нём советские руководители, дорожившие свои положением, хорошо помнили. Именно этим Борис Михайлович от него и отличался: он думал обо мне и моей судьбе и делал то, что считал правильным и справедливым. Так он относился вообще к людям, особенно к тем, с кем его сводили хоть какие-то личные отношения. Кстати, мой товарищ по «индивидуальному плану» тоже окончил учебу в институте с отличием и был осенью принят в аспирантуру на кафедру теоретической физики. То есть аспирантские места на факультете были. К этому времени кафедрой теоретической физики после смерти Э.В. Шпольского стала заведовать Т.Н. Болотникова.

Каковы бы не были мотивы Виктора Иосифовича Левина, я все равно благодарен ему и за очень интересные, прекрасные по лекторскому мастерству, уроки математики в школе, и за то, что учеба в институте была для меня намного более интересной и полезной, чем могла бы оказаться без него.

Борис Михайлович не сдался и в следующем году сделал ещё одну попытку. В МГПИ на кафедру общей физики вторым профессором пришёл недавно ставший доктором физ.-мат наук 37-летний радиофизик Юрий Александрович Кравцов, до этого много лет работавший с С.М. Рытовым в Радиотехническом институте АН СССР. Борис Михайлович, всё ещё считая, что проблема была в личном отношении к нему Левина, попросил Кравцова взять меня в аспирантуру к себе с тем, чтобы я мог неформально продолжать работать с БМ. Кравцов после встречи и беседы со мной на это согласился, обещал поговорить со своим заведующим кафедрой. Через долгие несколько дней, он мне позвонил и попросил приехать к факультету и подождать на улице (!). Встретив меня в крошечном скверике напротив входа на факультет, он, с трудом подбирая слова и избегая смотреть в глаза, сказал, что заведующий кафедрой профессор Евгений Михайлович Гершензон ему заявил, что на его кафедре уже есть один Рабинович (доцент кафедры общей физики, а не М.С., о котором ниже), и он сам — Гершензон, поэтому брать ещё и Рока он себе позволить не может, чтобы его самого не уволили. В этот момент мне больше всего было жаль Юрия Александровича, который буквально физически страдал на моих глазах, произнося всё это. Я-то уже был готов услышать нечто подобное, понимая, что пауза до звонка Кравцова затянулась не случайно.

После этого Борис Михайлович мне сказал, что в теоротделе ФИАН занимаются аспиранты, которые числятся в аспирантурах либо на кафедре Гинзбурга в МФТИ, либо в МГУ, либо целевые аспиранты, присланные из академий союзных республик. Собственных академических аспирантских мест в теоротделе практически не бывает. Кто-то из академиков или членов-корреспондентов умудряется иногда выбить в Президиуме АН для своего ученика одно место в аспирантуре, но ему, рядовому доктору, старшему научному сотруднику, сделать это не удастся. Он добавил, что если я хочу продолжать с ним работать, то он всегда к этому готов. Даже в тот момент, казалось бы, оказавшись с попытками устроить меня в аспирантуру в тупике, он думал и заботился обо мне, а не о себе, хотя ему и без того хватало забот.

Я продолжал по возможности приезжать по средам в ФИАН общаться, а когда удавалось, то и участвовать в обсуждении и решении кое-каких задач с Борисом Михайловичем. Конечно, я занимался и другими задачами, и выполнял обязанности, связанные с теми рабочими местами, на которых я в это время получал зарплату. Чисто технические проблемы, как, например, напечатать статью не по тематике своего учреждения, или как-то в конце концов сдать кандидатские экзамены, не числясь ни в какой аспирантуре, были в то время достаточно труднопреодолимы. Кроме того, приходилось проявлять изобретательность, чтобы в среду иметь возможность приезжать в ФИАН к началу семинара Гинзбурга. Например, в 74-76 годы я работал в отраслевом НИИ, где занимался экономическими задачами оптимального планирования. Для расчетов институт арендовал машинное время и специальное программное обеспечение на Вычислительном центре (ВЦ) Академии наук на улице Вавилова. Узнав об этом, я подрядился отвозить туда и сдавать на счет колоды перфокарт с нашими данными для расчетов и забирать распечатки, ведь от входа в ВЦ до проходной ФИАН воль улицы Вавилова примерно 300 метров! На ВЦ работали ЭВМ БЭСМ-6, в машинный зал имели доступ только операторы и электронщики, обслуживавшие вычислительные машины. Для меня «компьютером» был ящик в стеллаже, куда я клал наши колоды перфокарт, а на следующий день забирал их вместе с бумажной компьютерной выдачей. Мне, при обнаружении ошибок в набивке или дефектов в перфокартах, приходилось на перфораторах и дубликаторах их исправлять. Поэтому поездка туда могла быть достаточно длительной и оформлялась, как «местная командировка». В среду я успевал с утра положить в ящик для отправки на компьютерный прогон очередное задание, сходить в ФИАН, а потом вернуться на ВЦ и сделать необходимую работу.

В моём распоряжении оказались при этом «ключи» на всё машинное время, арендуемое отделом, в котором я работал. Программа, которой мы пользовались была написана в машинных командах, создавалась и совершенствовалась несколько лет, поэтому мы её использовали только задавая нужные нам входные данные, не вмешиваясь в код. Но мне хотелось посчитать что-то для себя. Для этого лучше всего было научиться программировать на языке высокого уровня. Мой выпуск в институте был последним, в курсе обучения которого ещё не было занятий по вычислительной технике и программированию. Я решил восполнить этот пробел. В то время БЕСМ-6 на ВЦ АН работали под управлением мониторной системы «Дубна», это — что-то вроде недоОС, и в ней были реализованы компиляторы и интерпретаторы нескольких языков программирования. В частности присутствовал, как говорили украденный в ЦЕРНе, компилятор языка «ФОРТРАН IV». Его я и решил освоить. Описание языка и его использования на ВЦ можно было получить в виде «отсиненной» (был такой способ размножения чертежей и печатных текстов с кальки) и переплетенной книжки примерно в сотню страниц. Её на ВЦ выдавали строго под залог паспорта. Поскольку паспорт мне был нужен каждую среду до 10 часов утра, то взять эту книжку я мог только после семинаров в среду и вернуть до 10 утра в следующую среду, чтобы забрать свой паспорт и успеть пройти на очередной семинар. За неделю я по вечерам разобрался с Фортраном настолько, что потом написал и отладил несколько учебных программ, а затем посчитал и кое-что полезное для своей работы. Это навсегда избавило меня от боязни компьютеров.

В средине 1970-х, наверное, году в 75-м, в теоротделе появился собственный маленький компьютер. Это была американская система под названием Wang-2200, имевшая вид письменного стола, на котором стоял монохромный алфавитно-цифровой монитор со встроенным цифровым кассетным магнитофоном, а в тумбе размещалась основная электронная начинка. Интерпретатор расширенного Бейсика был зашит в электронную часть, поэтому программировать систему можно было только на этом языке. Благодаря Борису Михайловичу у меня и к этой машине появился доступ. Вообще возможность самому подойти к компьютеру, ввести прямо с клавиатуры свою программу и что-то быстро посчитать, а если надо подправить в тексте и снова пересчитать, в то время была очень привлекательной. Ведь с перфокартами большая часть моей работы на ВЦ сводилась к тому, что сданная на прогон колода перфокарт с данными возвращалась мне на следующий день с бумажной выдачей, сообщавшей об ошибке в набивке. Ошибку надо было исправить, перфокарту заменить, снова положить колоду в ящик и ждать результата нового прогона на следующий день.

Wang по форме и удобству пользования был предтечей появившихся позже персональных компьютеров. Возможность непосредственной работы с ним и быстрого получения результата была очень ценной, при том, что система была довольно слабенькой. Достаточно сказать, что вся её оперативная память составляла смешные сегодня 64кб. Многие сотрудник теоротдела и не только его увлеклись этой новой «игрушкой», получив возможность познакомиться и испробовать на практике не только вычислительные методы, но и общие идеи кибернетики. Более старшие по возрасту ученые еще хорошо помнили, как её официально обзывали «буржуазной лженаукой».

Как-то Борис Михайлович рассказал мне о том, что доктор наук Евсей Моисеевич Мороз написал программку, которая должна была обучаться простой игре в крестики-нолики на доске 3×3. В то время, конечно, никакой речи о нейронных сетях с глубоким обучением не было. Программа, видимо, содержала некоторую заданную по структуре функцию для оценки позиции по состоянию клеток, а в процессе обучающей игры с партнером подбирала в ней параметры так, чтобы выбирать следующий ход, не ведущий, согласно оценке, к поражению. Сама эта игра, как хорошо известно, ничейная, если не «зевать». Мороз поиграл со своей программой и убедился в том, что сначала она свои ходы делает случайным образом, но, по мере накопления опыта игры с человеком, обучается выбирать ходы так, чтобы сводить партию вничью, а при ошибке человека — выигрывать. Тут ему пришла в голову мысль, что, заставив программу играть саму с собой, процесс обучения можно ускорить, поскольку компьютер не будет терять время на общение с человеком. Надо просто завести два экземпляра оценочных функций и добавить в программу переключение с одного на другой на очередном ходе. Сказано-сделано. Мороз запустил такую программу и подождал, пока компьютер сам с собой сыграет несколько тысяч партий. Потом остановил процесс и изменил программу так, чтобы она снова смогла играть с человеком, используя один из наработанных вариантов оценочной функции. Игра началась, и Мороз обнаружил, что машина ставит свои «нолики» как попало, совершенно случайным образом и быстро проигрывает. То есть ничему не «научилась»! Рассказав мне об этом, Борис Михайлович, заключил: «Таким образом Евсей Моисеевич Мороз экспериментально доказал, что дурак дурака ничему научить не может!»

Е.М. Мороз тогда, кажется, работал в лаборатории физики плазмы, которой руководил Матвей Самсонович Рабинович. М.С. Рабиновича я знал. У меня в институте он тоже преподавал по совместительству и нам прочитал небольшой, но очень яркий и «физичный» курс ядерной физики и физики элементарных частиц. Борис Михайлович рассказал мне как-то историю его увольнения в 1953 г. во время известного «дела врачей». В своё время Рабинович теоретически рассчитал электронный синхротрон на 250 Мэв и защитил в 1948 году эту работу как «закрытую» кандидатскую диссертацию. В 1953 он работал над теорией более мощного ускорителя протонов — синхрофазотрона на 10 Гэв, который строился в Дубне. По «делу врачей-отравителей» 5 ноября 1952 года был арестован академик АМН Мирон Семенович Вовси, троюродный (!!!) дядя жены Матвея Самсоновича, Ольги Исаевны Коломойцевой. Причем руководителя «Эталонной лаборатории» В.И. Векслера вынудили уволить Рабиновича «по сокращению штатов» в конце марта 1953 г. Уже после смерти Сталина. Собственно, ушел Рабинович из ФИАН к 1 апреля 1953 года. Такая посмертная «шутка вождя народов»! В ФИАНе (старом здании, на Миуссах) осталась большая научная библиотека МС. Вывести её оттуда взялся Борис Михайлович с Александром Михайловичем Балдиным и Вадимом Михайловичем Михайловым. Все они были сотрудниками теоретического отдела лаборатории Рабиновича. История перевоза этих книг описана в рассказе Болотовского «А сама-то она кто?»[ii], опубликованном в 2004 г. Мне её Борис Михайлович рассказал лет за тридцать до этой публикации. Здесь я уточнил даты по книге самого М.С. Рабиновича[iii], поскольку в рассказе Бориса Михайловича допущена ошибка. Возможно потому, что он писал свой рассказ по памяти, а журнал с воспоминаниями М.С. Рабиновича он ещё в 2003 году подарил мне.

Были тогда в ФИАНе и другие подобные увольнения. Борис Михайлович не пострадал по очень простой причине: он приступил к работе в ФИАН 15 февраля 1951 г. Эту дату от него я слышал неоднократно и хорошо запомнил. Дело в том, что я родился ровно десять дней спустя. Три года, то есть, до 14 февраля 1954, БМ считался молодым специалистом, работающим по распределению. Никакому увольнению он по закону не подлежал. А к концу 1953 года страна уже изменилась.

Собственно, именно Рабинович, заведовавший лабораторией и знакомый с трудовым законодательством, позже и объяснил Борису Михайловичу, почему его не коснулись происходившие в эти годы увольнения. То есть 24-летний Болотовский этого не понимал, вывозя библиотеку Матвея Самсоновича, и вполне мог ожидать для себя очень неприятных последствий, но его это не остановило.

То, что внутренняя политика в стране приобретает вполне определенное направление, ему, конечно, было понятно ещё в годы студенчества. Как-то он рассказал мне о своём однокурснике, Артуре Недоспасове, который в студенческие годы очень много сил и времени тратил на организацию и проведение олимпиад по физике для школьников на физическом факультете МГУ. После того, как на факультете сменился декан, Артур заметил, что некоторые школьники с определёнными фамилиями, заслужившие награждения за свои олимпиадные работы, наград и поощрений не получают. Его это возмутило настолько, что он написал письмо в МГК на имя Н.С. Хрущева, с 16 декабря 1949 г. занявшего вновь пост первого секретаря Московского областного (МК) и городского (МГК) комитетов ВКП(б). На факультет прислали партийную комиссию. Через какое-то время декан, А.А. Соколов, случайно столкнувшись с А. Недоспасовым на факультете, спросил, чего он добивается. И узнав, что тот добивается «объективности», произнес: «Нам нужен не буржуазный объективизм, а большевистская партийность в этом вопросе». Партийная комиссия официально не могла признать подлинность фактов, изложенных в письме, но в ней нашлись люди, фронтовики, которые поверили А. Недоспасову и сумели найти какую-то формулировку, которая его спасла. Ведь его отец, Владимир Александрович Недоспасов, был расстрелян в 1938 г. по приговору «тройки» при НКВД г. Челябинска, так что письмо в МК написал сын «врага народа». Даже удивительно, как легко он отделался, — просто распределили после кафедры теоретической физики на электроламповый завод… То, что Борис Михайлович помнил об этом спустя четверть века после описанных событий и рассказал мне о них, говорит, что ещё студентом он ясно понимал происходившее в стране, глубоко уважал и высоко ценил мужественный поступок товарища и сочувствовал его мотивам. Честное и справедливое отношение к людям стояли у него всегда на первом месте.

Вообще, Борис Михайлович был прекрасным рассказчиком и, благодаря широкому кругу знакомств в среде научной и не только научной интеллигенции и наблюдательности в сочетании с блестящей памятью, рассказывал виртуозно, как устно, так и письменно. Наверное, первым его всесоюзным литературным успехом можно считать выпускное школьное сочинение, которое Боря Болотовский написал 1 июня 1945 года. Для исторической точности надо напомнить, что 30 мая 1945 года, уже после победы над гитлеровской Германией и как раз накануне начала школьных выпускных экзаменов, по постановлению СНК СССР №1247 в СССР были вновь введены золотые и серебряные медали «За отличную учебу и примерное поведение» лучшим выпускникам полных, то есть 10-летних в то время, средних школ. До 1954 года такая золотая медаль делалась действительно из золота 583 пробы массой около 10.5 г. Получить медаль в первый же год учреждения было очень трудно. Требования к претендентам и контроль за порядком присуждения были жёсткими. Решающим экзаменом было выпускное сочинение с оценками по литературе и русскому языку, которое выпускники всей страны писали в один день. Весна и лето 1945 года были первыми мирными на территории СССР после долгих лет войны. Выпускников 10-летки было немного. У претендовавших на медаль выпускников сочинения проверяли на высоком уровне образовательной иерархии, и несколько самых лучших сочинений читали по радио на всю страну. Сочинение московского золотого медалиста Бори Болотовского было удостоено этой чести.

Золотая медаль тогда давала право поступления в любой ВУЗ без вступительных экзаменов вне конкурса. Борис Болотовский мог заняться литературой, историей, театральными делами, но стал в 1945 г. студентом физического факультета МГУ.

В 1955 г. он уже кандидат физико-математических наук, а в 1965 — доктор.

Помимо научно-исследовательской работы он значительную часть жизни преподавал и занимался с аспирантами. Его доброжелательное отношение к людям и забота о них проявлялась в том, что он умел практически любого порученного ему аспиранта довести до успешной защиты. Поскольку в ФИАНе ему очень часто В.Л. Гинзбург поручал целевых аспирантов, направленных из союзных республик, то бывало и так, что они не только не отличались хорошей профессиональной подготовкой, но и по-русски говорили не очень хорошо. Он и с этим легко справлялся!

Ему также В.Л. Гинзбург поручил, например, подготовить отзыв Отделения теоретической физики ФИАН, как ведущей организации, на кандидатскую диссертацию горьковчанина Б. Е. Немцова.

В заграничных поездках, когда они случались, он интересовался и учебной стороной жизни университетов. Я помню, как он мне с восторгом рассказывал о поездке в Кембридж, где один из местных преподавателей показал ему университет и рассказал о его традициях. Бориса Михайловича поразило, что к каждым двум студентам там с начала их учёбы прикрепляют одного тьютора, который проводит с ними основную часть внеаудиторного времени, помогает организовать работу и обсуждает любые, не только учебные, вопросы. Борис Михайлович рассказывал:

— Я его спросил, не слишком ли это дорого? — на что он мне ответил:

— Один Ньютон окупает все расходы!

Если задуматься, даже среди многих упомянутых мной ученых есть неочевидная объединяющая их черта: прямо или косвенно их можно связать с Л.И. Мандельштамом. И.Е. Тамм, Г.С. Ландсберг, В.Л. Гинзбург — его ученики. БМ. Болотовский сформировался как теоретик в отделе И.Е. Тамма, Ю.Н. Кравцов — радиофизик из МЭИ, но работал в Радиотехническом институте АН под руководством ученика Л.И. Мандельштама, С.М. Рытова, и считал себя именно его учеником. У меня есть ощущение, что в них присутствовала общая генетическая черта, скрытая в научных «детях» и «внуках» Л.И. Мандельштама: честность в науке и внимание к людям.

Я помню рассказ Бориса Михайловича о том, как ещё молодым учёным году в 1954-55 он решил в рамках классической электродинамики задачу, в которой рассматривался резонатор со сверхпроводящими стенками. Тогда Меккой советских и тем более московских теоретиков был четверговый семинар академика Л.Д. Ландау в Институте физических проблем, а сам ЛД — высшим авторитетом. Борис Михайлович, конечно, прежде чем направить свою работу в печать, решил доложить её на семинаре Ландау. Лев Давидович разнёс докладчика, крича, что пока мы не понимаем природу сверхпроводимости, мы не имеем права ставить и решать такие задачи. БМ расстроился и отказался от публикации. Через несколько месяцев в одном из американских физических журналов он увидел статью, в которой такая же задача была сформулирована и решена американским автором. С журналом он пошёл к Тамму и спросил, как же рецензенты одобрили, а журнал принял к публикации статью о задаче, которую по мнению Ландау вообще неправомерно ставить. Ответ Тамма прозвучал примерно так: «Боря, если Лев найдёт у Вас ошибку в математике, то можете не сомневаться, что она там есть, а если Лев начнет возражать Вам из философских соображений, то не слушайте Льва!»

Можно догадаться, что именно в эти годы Ландау был напряженно занят попытками объяснить сам физический механизм возникновения сверхпроводимости. Работа, в которой сверхпроводимость присутствовала, но не объяснялась, видимо, вызвала у него чисто эмоциональное отторжение. Понятное, но несправедливое. Сдерживать эмоции он не стал, не заботясь о том, как его слова могут повлиять на начинающего физика-теоретика.

После известной автокатастрофы для помощи в лечении Л.Д. Ландау московские физики создали целый штаб и организовали круглосуточные посменные дежурства у телефона в нём. Борис Михайлович тоже в них участвовал, и я перескажу его рассказ об одном таком дежурстве.

Дежурных обязательно должно было быть два человека, и один из них с личным автомобилем. Когда ЛД уже перевели в клинику НИИ им. Н.Н. Бурденко, в штаб во время дежурства Болотовского поступил звонок о том, что должен прилететь из США самолёт аэрофлота, командир которого везёт коробку лекарства для ЛД. Лекарство нужно было для лечения упорной пневмонии, которая развилась за долгое время, когда Ландау лежал в коме. Советские антибиотики не помогали. Разрешение на такую экстренную передачу лекарств для Ландау без таможенного оформления и официальной регистрации препарата в СССР выхлопотал Евгений Михайлович Лифшиц на уровне правительства. Командир самолета передал приехавшему Борису Михайловичу коробку «Рондомицина». В то время это был совершенно новый американский препарат, полусинтетический антибиотик тетрациклинового ряда с очень широким спектром действия. Из аэропорта (мне почему-то кажется, что это было «Внуково»), они поехали в клинику. На территорию больницы пропуска у них не было, поэтому им сообщили внутренний номер телефона, по которому следовало позвонить из проходной. По дороге в клинику в машине Борис Михайлович достал вложенное в коробку описание препарата и инструкцию по его применению и прочитал. Текст был написан, конечно, по-английски, и там упоминалось, что применение препарата должно сочетаться с приёмом противогрибковых средств, например, нистатина. По приезде к клинике Болотовский прошёл на проходную к внутреннему телефону, позвонил, и к нему вскоре пришёл врач в белом халате, взял коробку и поспешил прочь. Борис Михайлович вдогонку крикнул, что в коробке лежит инструкция, которую, наверное, нужно перевести с английского языка, и он готов помочь. Врач на ходу, не оборачиваясь, бросил: «Там всё знают!» — и убежал.

За несколько лет до этого рассказа Бориса Михайловича, в 1976 году, мне случилось держать в руках машинописный текст «мемуаров» Конкордии Терентьевны Дробанцевой, вдовы Льва Ландау. Дело было в Мозжинке, академическом дачном посёлке под Звенигородом. Это были три увесистые переплетенные машинописные тома. То, что издано под псевдонимом «Кора Ландау-Дробанцева» и обработано для печати другим человеком уже после её смерти, имеет много отличий, хотя тон непримиримой вражды Коры с учениками Ландау, самый ненавистный из которых «Женька Лифшиц», там сохранён. Важно, что в машинописном варианте в приложении было помещено патологоанатомическое заключение о результатах посмертного вскрытия ЛД. Там, в частности, отмечался обширный кандидамикоз кишечника, обнаруженный у Ландау после смерти. У меня нет возможности и компетенции для того, чтобы проверить все эти факты, но рассказ Болотовского заставил меня подозревать, что инструкцию к лекарству врачи так и не прочитали.

Я помню рассказ Болотовского об Афанасии Гавриловиче Крымове. Это придуманное русское имя принадлежало китайскому революционеру, коммунисту, приехавшему в СССР в 1928 году как политэмигрант из Китая. С 1938 по 1954 г. он, естественно, отсидел в советских северных лагерях, а с 1955 г. до своей кончины в 1988 г. работал на разных должностях в АН СССР.

Крымов часто переводил с китайского на русский материалы для докладов в ЦК и Политбюро. Болотовский был с ним хорошо знаком. Зайдя как-то к нему в кабинет, Борис Михайлович увидел на столе у Крымова «Краткий философский словарь» и спросил:

— Почему не китайско-русский словарь лежит у Вас на столе?

Крымов ответил:

— Я китайский и русский языки хорошо знаю. Я ИХ языка не знаю!

В СССР в 1960 г. приехала китайская делегация во главе с Лю Шаоци и Дэн Сяо Пином, который был с 1956 по 1966 годы Генеральным секретарём ЦК КПК. Крымов участвовал как переводчик в её сопровождении. Дэн пригласил Крымова вернуться в Китай. Крымов ответил:

— Спасибо, я своё уже тут отсидел.

В Китае после возвращения делегации сочли, что Дэн и Лю проявили слабохарактерность в отношении «ревизионизма Н.С. Хрущева». В 1966 г. там началась «Культурная революция». Дэна выслали работать простым сборщиком на тракторном заводе.

Свои рассказы Борис Михайлович излагал с совершенно серьёзным лицом и отделить правду от его авторского вклада было почти невозможно. Как-то он мне сказал, что в недавние выходные у Дмитрия Сергеевича Чернавского сломался телевизор. Он позвонил Александру Викторовичу Гуревичу и пригласил его в гости на починку телевизора, заявив, что для этого, по его мнению, достаточно видеть схему и понимать общие принципы её работы. Два доктора физико-математических наук, несомненно, понимают эти принципы! Гуревич засомневался, но Чернавский добавил, что у него есть дома целая бутылка коньяка. Этот аргумент подействовал. Гуревич приехал, и они занялись работой, открыв коньяк и время от времени подкрепляясь небольшими дозами этого напитка, дав слово, что не расстанутся, пока не увидят на экране изображение. Как они не бились телевизор работать отказывался, а количество коньяка в бутылке убывало. К вечеру коньяк закончился, а телевизор всё ещё ничего не показывал. Гуревич собрался домой и решил бросить последний взгляд на экран неработающего телевизора. Чернавский тоже посмотрел в ту же сторону. «И тут», — сказал Борис Михайлович: «они увидели на экране телевизора изображение!». Причем оба одновременно увидели на нём одно и то же — большой кукиш. Так или иначе обещание добиться изображения было выполнено, коньяк выпит и можно было с чистой совестью расходиться!

— И Вы знаете, Володя, что интересно? — спросил меня Болотовский. — Телевизор был черно-белый, а кукиш на экране они увидели цветной и даже стереоскопический!

Рассказ БМ о британском физике, приехавшем в ФИАН на стажировку в 1968 г. мне тоже хорошо запомнился ещё в 1970-е годы, тем более, что время позволило его теперь дополнить. Конечно, то, что написано ниже о событиях 1968 года, в основном мой примерный пересказ рассказа Бориса Михайловича.

Речь идет о молодом тогда физике по имени Крис, получившем степень PhD в Колледже св. Марии Оксфордского университета в 1967 г. Он очень хотел быть постдоком именно в теоротделе ФИАН в СССР, где А.Д. Сахаров и И.Е. Тамм выдвинули идею магнитного удержания плазмы для создания управляемого термоядерного реактора. Добивался он разрешения для этого в советском посольстве в Лондоне и добился с большим трудом только в 1968 году. Очевидно, советские компетентные органы долго проверяли, что Крисом действительно движет искренний научный интерес, а не что-то ещё, опасное для СССР, прежде чем разрешили ему выдать визу для стажировки на несколько месяцев.

С собой среди прочих книг Крис привёз «1984» и «Animal farm» Дж. Орвелла, объяснив, что такие книги в Англии дают всем, кто едет в СССР, чтобы лучше понимать эту страну. Крис сам книги никому не давал, но держал открыто на своем рабочем столе в ФИАНе. Он ведь — иностранец, никто его не накажет, да и не обязан иностранец знать, что эти книги тут запрещены. Тем более книги напечатаны по-английски. Сотрудникам отдела он разрешил их брать для прочтения, не унося домой, чтобы избежать неприятностей. В свободное время Крис гулял по Москве и изучал русский язык. Ему всё очень нравилось и казалось, что всё тут не так плохо, как ему рассказывали в Англии. Очереди, конечно, в магазинах есть, но необходимые товары продаются. Через пару недель у него кончились лезвия для бритвы. Через дорогу от ФИАНа — большой новый универмаг «Москва». Крис пошёл туда за лезвиями, и оказалось, что их там нет! Через несколько дней безуспешных поисков он попросил помощь и совет у сотрудников теоротдела. Ему объяснили, что лезвий нет уже несколько лет. Это — «дефицит», то есть shortage. Кто-то поделился с Крисом своими запасами, а на его попытку расплатиться объяснил, что дело не в деньгах, а в том, что в магазине их так просто всё равно не купишь. Когда подобные истории повторились несколько раз, Крис сказал:

— Я всё понял, в ваших магазинах есть всё, кроме того, что нужно!

Продолжая изучать советскую жизнь, он усердно читал газеты по-русски. Как-то он прибежал из библиотеки с газетой в руках и попросил объяснить ему то, что прочёл в одной из статей. Там говорилось, что идёт суд над членами семьи колхозников, которые покупали в ближайшем к деревне городке в булочных хлеб и кормили им своих свиней и птиц, а мясо потом продавали на рынке. Крис сказал:

— Их же надо врачу показать, а не судить. Надо же быть сумасшедшим, чтобы кормить скотину булками. Это же дорого!

Ему пришлось долго объяснять, что комбикорма для скотины продаются только колхозам и совхозам, купить их в розницу почти невозможно. Поэтому остаётся крестьянам либо воровать колхозный корм, либо искать корм где-то ещё. Вот эти подсудимые, видно, договорились покупать в магазине слегка зачерствевший хлеб вместо того, чтобы магазин отправлял его на хлебозавод для переработки. Это и магазину выгодно, он план по продаже перевыполняет, и хлебозаводу выгодно, машину за остатками хлеба не надо в магазин гонять. А поскольку розничные цены на печеный хлеб специально дотированы государством, а мясо на рынке — нет, то и крестьянам выгодно.

— Это же противоречит экономике!

— Вашей противоречит, а нашей — нет.

— Видно, сумасшедшие здесь — не те колхозники, о которых пишут в газете… — заключил Крис.

Потом Крис уехал из Москвы. Продолжал профессиональную карьеру и много лет спустя я вспомнил этот рассказ Бориса Михайловича, когда в 2009 г. сэр Кристофер Л. Смит выступил в конференц-зале ФИАН с публичной популярной лекцией о перспективах создания термоядерных энергетических установок. Лекцию он начал по-русски, напомнив, что именно в ФИАНе началась его карьера профессионального физика[iiii].

Однажды, когда началась публичная кампания по осуждению Андрея Дмитриевича Сахарова, мы как-то пришли в кабинетик Бориса Михайловича с семинара Гинзбурга, и он мне сказал, что кое-что сейчас покажет. В кабинете на его столе лежала тонкая картонная папочка для бумаг.

— Смотрите! — сказал БМ, открыв папку.

Там была страница машинописного текста. В тексте осуждались действия академика Сахарова от лица его сотрудников по теоротделу. Дождавшись, пока я дочитаю до конца, БМ сказал:

— Это мне в парткоме ФИАН передали, чтобы я, как парторг отдела, собрал подписи сотрудников. Потом перевернул страницу со словами:

— Вот подписи сотрудников. Уже неделю собираем.

Страница, которую я увидел, была чистым листом белой бумаги. Ни одной подписи на ней не было и потом не появилось. В таком виде Борис Михайлович и вернул её в партком ФИАН.

Наверное, надо закончить рассказ о том, чем завершились усилия Бориса Михайловича по моему «остепенению». В августе 1981 г. я перешёл работать в институт, в названии которого были слова «…ядерной геофизики…». Борис Михайлович сказал, что существует возможность прикомандировать меня к ФИАНу для работы с ним. С его помощью через год-другой удалось получить согласие директора моего института и оформить моё прикомандирование к Отделению теоретической физики ФИАН. К тому времени я успешно сдал два кандидатских экзамена по иностранному языку и философии, а специальность, наконец, смог сдать уже в теоротделе комиссии Б.М. Болотовского, А.В. Гуревича и Г.Ф. Жаркова. С приключениями, выстояв длинную очередь из выпускников очных аспирантур с правом внеочередной защиты, — а тогда ещё были длинные очереди на защиту диссертаций! — я вышел на защиту в ФИАНе в начале января 1986 г., через 12.5 лет после того, как у Бориса Михайловича Болотовского появилось намерение направить меня в аспирантуру. Аспирантуры не случилось, но на титульных листах моих диссертации и автореферата профессор Болотовский указан моим научным руководителем. К тому времени он уже был и до конца остался мудрым старшим другом и наставником, который всегда оказывался в нужный момент готовым помочь, даже тогда, когда другие люди, от которых я в бóльшей степени считал себя вправе этого ожидать, отступали. Так и осталось навсегда.

Вечером после моей кандидатской защиты мы с моими родителями, старшей сестрой и некоторыми участниками защиты собрались, чтобы отметить это событие. В стране шла кампания по борьбе с пьянством и алкоголизмом, поэтому банкеты по поводу защиты диссертации были фактически под запретом: в случае выявления такого события могли и защиту отменить. К счастью, через менее чем две недели у меня предстоял день рождения, поэтому всегда можно было сказать, что мы собрались в семейном кругу по этому поводу. Борис Михайлович сказал примерно такой тост:

— Мы все, конечно, рады, что Володя сегодня защитился, но понимаем, что он не стал умнее, чем был вчера!

Теперь я это вспоминаю и думаю, что это чем-то похоже на слова школьного учителя математики самого Бориса Михайловича, который мог сказать ученику: «Я тебе ставлю «два», но ты не зазнавайся!»

Я не зазнавался. Было понятно, что возможности сменить место работы так, чтобы профессионально заняться теоретической физикой у меня не появятся, но право на то, чтобы продолжать заниматься научной работой я всё-таки благодаря Борису Михайловичу подтвердил.

Наши отношения с Борисом Михайловичем и его семьёй, конечно, продолжались. Последний наш разговор по телефону произошёл 9 мая 2021 года. Он, как всегда, начал со слов «Здравствуйте, дорогой Володя!», а в конце рассказал ещё одну короткую историю о том, как очень много лет назад в санатории познакомился с профессором духовной академии, успевшим получить степень доктора теологии ещё в Великобритании, видимо, в 1920-30-е годы. О чём они беседовали можно догадаться, а в конце разговора, этот профессор ему сказал, что «Моральный кодекс строителя коммунизма», принятый XXII съездом КПСС (1961 г.) частично пересказывает библейские заповеди, но одной заповеди в этом «Моральном кодексе» ни в каком виде нет.

— Знаете, Володя, какой?

— Какой, Борис Михайлович?

— «Не убий»!

В ночь с 21 на 22 мая в связи со 100-летием Андрея Дмитриевича по телевидению после часа ночи был показан документальный фильм «Дело Сахарова». В нескольких эпизодах фильма использованы рассказы Бориса Михайловича, связанные с Андреем Дмитриевичем. Они были засняты на квартире Болотовского за несколько месяцев до того. Борис Михайлович, уже больной, досмотрел этот двухчасовой фильм до конца и только после этого лёг в постель. Когда я позвонил ему на следующий день, чтобы поговорить об увиденном ночью фильме, то он уже не мог говорить по телефону.

Борис Михайлович был не очень физически крепким человеком, но успел сделать поразительно много. О его блестящем юморе, большом количестве написанных им статей, выполненных и отредактированных переводах трудов иностранных ученых, сборниках работ замечательных отечественных ученых, общественной деятельности, в том числе и по увековеченью памяти Андрея Дмитриевича Сахарова, о том, как он увлекся изучением жизни и творчества английского ученого-самоучки Оливера Хэвисайда и написал о нём прекрасную книгу, и о других его работах по истории физики, надеюсь, расскажут другие знавшие его люди. Может быть, и я сам к этому ещё вернусь. Тем более, что я рассказал далеко не всё.

Спасибо, Борис Михайлович, за то, что Вы долго были с нами и останетесь в душе и памяти пока мы, те кто Вас знал, существуем!

Рок Владимир Ефимович, доктор физико-математических наук.

Примечания

[i] Мои заметки о нём можно прочитать вот здесь: https://www.antho.net/library/yacobson/2school/victor-levin-vladimir-rok.html

С тех пор, как они были написаны, я выяснил много дополнительных деталей о В.И. Левине, в частности стало понятно, почему он примерно в феврале 1933 г. получил в Германии степень, эквивалентную PhD (наверное Dr. rer. nat. или Dr. sc. mat.), но вскоре, видимо при содействии Литтлвуда (John Edensor Littlewood), получил приглашение Харди (Godfrey Harold Hardy) и уехал в Лондон. Полагаю, что приход к власти в Германии нацистов в январе 1933 года объясняет то, что промоутерами его диссертации были указаны Георг Хамель и Роте (Georg Hamel und Rothe) (https://de.wikipedia.org/wiki/Wiktor_Iossifowitsch_Lewin ), а не реально руководивший его работой Э. Ландау (Edmund Georg Hermann (Yehezkel) Landau), которого нацисты отстранили в 1933 г. от преподавания и вынудили в 1934 г. совсем уйти из Берлинского университета. В этих условиях молодому Левину искать работу в Германии даже с советским паспортом было невозможно. Видимо, эти же обстоятельства побудили Литтлвуда и Харди содействовать срочному переезду Левина в Великобританию. Его отец оставался в Берлине до 1940 года, работая для СССР. По-моему, широко распространённое мнение, что Левин был докторантом Харди, — миф. В Лондоне он провёл неполный год, и это было скорее похоже на постдокторантуру. По свидетельству сына Виктора Иосифовича в Англии он сотрудничал в основном с Литтлвудом, а к Харди они приходили раз в неделю на обед. Затем он несколько лет работал в Британской Индии. В 1934 г. Была опубликована на немецком языке его статья «Ein Beitrag zu dem Milloux-Landauschen Satz», подписанная «von V. Levin in Ahmadabed (Indien)». Из Индии он вернулся ненадолго в Берлин к отцу, там подготовил и по приезде в Москву направил в печать свои первые 4 работы на русском языке, опубликованные подряд в 1938 году («О неравенствах. I, II, III, IV» с разными подзаголовками), защитил на их основе докторскую диссертацию. То есть все его действия были рассчитаны и тщательно спланированы для благополучного возвращения и трудоустройства в Москве. После получения в 1939 г. советской учёной степени доктора наук он стал профессором, а вскоре заведующим кафедрой математики МЭИ, и работал там до 1948 года. От «борьбы с космополитизмом» никакие Литтлвуд и Харди его уже спасти не могли, примерно 12 лет его жизни за границей стали в это время компрометирующим фактором.

[ii] http://lhe.jinr.ru/rus/veksler/wv0/publikacii/Bolotovskij_5.htm

[iii] Матвей Самсонович Рабинович. Воспоминания. — Преподавание физики в высшей школе. №27, М: 2003. 135 с.

[iiii] http://elementy.ru/lib/430807

(Professor Sir Chris Llewellyn Smith, личная страничка на сайте Оксфордского университета https://www.physics.ox.ac.uk/our-people/llewellyn-smith)

ПОСЛЕСЛОВИЕ

После редактирования написанного мной текста для включения в сборник, подготовленный в 2021 году к изданию Институтом истории техники и естествознания РАН, от него осталась только меньшая часть. Исключены подробности моей истории и часть эпизодов, основанных на рассказах Бориса Михайловича, которые на мой взгляд имеют значение не только для меня и моей памяти о Борисе Михайловиче, но и для него самого были важными, иначе бы он мне о них не рассказал, а я бы их не запомнил. Например, рассказ о мужественном поступке Артура Владимировича Недоспасова. Ведь сам Борис Михайлович, очевидно, понимал, что, родившись он немного позже, в 1948 и последующие годы, поступить на физический факультет МГУ ему и самому бы уже не пришлось. Никакие таланты вместе с золотой школьной медалью ему бы не помогли в разгар «борьбы с космополитизмом»! Моя собственная старшая сестра, родившаяся в 1934 году, в 1951 году окончила школу с серебряной медалью и пришла подавать заявление для поступления в МЭИ (Московский энергетический институт). Женщина в приёмной комиссии, принимавшая документы, ей сказала, что документы принять, конечно, может, но шансов поступить у моей сестры нет, поэтому: «Лучше ты, девочка, отнеси документы в какой-нибудь другой ВУЗ!». Сестра послушалась, документы в МЭИ сдавать не стала, а пошла в МЭИС (Московский электротехнический институт связи), в который её и приняли как медалистку без экзаменов по результатам «вступительного собеседования».

Я очень благодарен выпускнику «Второй школы» Сергею Артуровичу Недоспасову, академику РАН, и его отцу, доктору физико-математических наук, профессору Артуру Владимировичу Недоспасову, за помощь в уточнении деталей того, давнего уже, события, когда молодой студент Артур Недоспасов возмутился несправедливым награждением школьников на олимпиаде по физике. К защите диплома его всё-таки допустили, но на работу успешного выпускника кафедры теоретической физики распределили инженером на Московский электроламповый завод. Возможность заняться научной работой появилась у него только 7 лет спустя, когда, после разоблачения культа личности Сталина в стране значительно изменилась атмосфера и уже состоялась реабилитация его отца Владимира Александровича Недоспасова. Это решение Военный трибунал Уральского военного округа принял 4 ноября 1955. К сожалению, моё обращение с просьбой уточнить эти детали информировали самого Артура Владимировича о кончине его однокурсника, Бориса Болотовского, что Артура Владимировича сильно огорчило. Он сам тоже уже скончался 18 декабря 2021 года.

Есть ещё несколько фактов, о которых я не могу не написать. Они не связаны с самим Борисом Михайловичем, но обнаружились, когда его не стало.

Чтобы сообщить об этом печальном событии, кончине Бориса Михайловича, я в последних числах мая и июне 2021 года предпринял некоторые шаги для поиска людей, которым об этом следовало знать. В частности, я попытался найти и Юрия Александровича Кравцова, который с 2000 г. жил и работал в Польше, но долгое время сохранял должность заведующего лабораторией, а затем главного научного сотрудника в одной из лабораторий ИКИ РАН. На мой звонок в приемную директора ИКИ молодой женский голос ответил, что такого сотрудника в ИКИ нет. Когда я сказал, что мне хорошо известно, что он давно уехал в Польшу, но мне бы хотелось найти кого-нибудь из сотрудников, которые его знают, мне продиктовали телефон Ученого секретаря ИКИ. На мой звонок Ученый секретарь уверенно заявил, что такого человека не знает.

Этот ответ меня удивил. Дело в том, что осенью 2004 г. Юрий Александрович, живший уже в Польше, откуда-то (и скорее всего от Бориса Михайловича!) узнал о моей докторской защите, позвонил мне домой в Москву из Щецина и велел приехать на «Калужскую» в ИКИ, зайти в определённый подъезд и позвонить по внутреннему телефону сотруднице, которая вынесет мне уже написанный им отзыв на автореферат моей диссертации, оформленный и заверенный по всем правилам. Я его поблагодарил, приехал в ИКИ и получил отзыв. Отзыв этот у меня сохранился и там указаны все титулы и звания Ю.А. Кравцова.

 

Отзыв об автореферате диссертации В.Е. Рока

То есть ещё осенью 2004 года Ю. А. Кравцов оставался штатным Главным научным сотрудником ИКИ РАН. На самом деле он сохранял, судя по публикациям, эту позицию до 2009-2010 г. А вот в 2021 г., в администрации ИКИ уже не знали своего многолетнего, пусть и бывшего, сотрудника, «доктора физико-математических наук, профессора, Лауреата Государственной премии СССР, лауреата премии Гумбольта»!!!

К счастью, его помнят в Польше. Я в Интернете нашёл человека в Щецине, который мне, к моему огорчению, написал в ответ на моё письмо о поиске Юрия Александровича: «Вы опоздали. Юрий Александрович умер 25 апреля», — и прислал видеозапись траурной церемонии. То есть его не стало за 33 дня до ухода Бориса Михайловича…

Как я уже написал, мне посчастливилось три последних школьных года учиться в очень интересной школе. К сожалению, в ней каким-то образом оказались учителя, не разделявшие педагогические и человеческие взгляды создателя школы Владимира Федоровича Овчинникова. Одна из них, учительница химии Клавдия Андреевна Круковская, отличалась патологической юдофобией. К осени 1971 года Владимира Федоровича уволили с поста директора «Второй школы» с партийным выговором и обвинениями, включавшими, в частности, обвинения в «… отсутствии в Школе «политически грамотного» подхода к национальному вопросу». Дело в том, что в Школе такого вопроса для администрации и большинства учителей не было; на него никто не обращал внимания ни при приёме учеников, ни при подборе учителей. Тем не менее среди учителей нашлись 2-3 человека, разделявших взгляды Круковской, которая на неправильную «национальную политику директора» жаловалась в своих многочисленных доносах. Кое-что я видел и испытал сам, когда в 9-м и 10-м классах встречался с ней на уроках химии в моём классе и вынужден был учить химию на «6+», чтобы получать хотя бы «четвёрки», но один эпизод мне стал известен от школьных товарищей тогда, когда и я сам, и они были уже студентами и болезненно переживали уже состоявшийся осенью 1971 года разгром нашей любимой школы с увольнением создавшего её В.Ф. Овчинникова. История, которую я тогда услышал, звучала как анекдот, к сожалению, очень правдоподобный. Как потом подтвердилось это и был реальный случай на уроке химии, происшедший уже после увольнения Владимира Фёдоровича, когда Круковская начала первый урок в новом классе и, просматривая список учащихся в классном журнале, не поднимая глаз спросила: «Кто здесь Рабинович?» — встала миниатюрная девочка, Маша Рабинович, и ответила: «Я!». На это Круковская «нахмурилась и брезгливо произнесла»: «Плохо себя ведёшь. Выйди из класса!» (вот как позже об этом написала сама Маша: https://1543.ru/text/inter/geidman/memo/19school_MR.htm).

Меня эта история не удивила, поскольку нечто похожее я видел в своём 9м классе осенью 1969 года, когда химию у нас начала преподавать Круковская. В моём классе учился Александр Горкин, которого Круковская в первой четверти регулярно вызывала к доске на своих уроках, потом, постоянно перебивая, не давала отвечать и с очередной оценкой «2» отправляла на место. Как-то, когда Шурик уже стоял у доски, и его ожидала очередная неминуемая двойка, Круковская, видимо, чтобы избавиться от сомнений, открыла последнюю страницу классного журнала, где приводились в советской школе анкетные данные школьников. Заполнять журнал должен был классный руководитель, но, ему это было некогда, и только к концу сентября наш журнал по его поручению был заполнен старостой класса (кажется, это была Алла Павлова). Аллочка не очень внимательно отнеслась к этой работе, да и ей, в общем, было не очень важно, что там написано в анкетах. Так или иначе она по ошибке или по инерции написала, что Шурик «русский». Обнаружив, что в колонке «национальность» у Александра Горкина написано «русский», Круковская мгновенно изменилась в лице, обратилась к стоявшему с обречённым видом у доски Шурику с самой доброжелательной улыбкой, на которую была способна, и ласково стала подсказывать ему правильные ответы на свои же вопросы, а затем отправила его на место с неожиданной для самого Шурика и всего класса оценкой «четыре». Больше у Шурика проблем с химией не было. То есть с Шуриком всё по случайности обошлось, а вот Маша в конце концов через год после изгнания из школы Владимира Федоровича вынуждена была осенью 1972 г. сама уйти из школы из-за издевательств Круковской.

Я рассказал об этом для того, чтобы было понятно, почему, вспомнив и описав историю вывоза в 1953 г. из старого здания ФИАН на Миусской площади библиотеки Матвея Самсоновича Рабиновича, я захотел уточнить некоторые обстоятельства жизни Матвея Самсоновича и неожиданно обнаружил, что «Маша Рабинович» из той давней школьной истории, это — Мария Матвеевна, дочь Матвея Самсоновича! Она окончила физфак МГУ. Всё-таки лауреат Государственных премий, доктор физико-математических наук, профессор, заведующий лабораторией физики плазмы ФИАН СССР, имел возможность рассчитывать на поступление дочери в МГУ на физический факультет без специальных «фильтров»! Маша стала специалистом по физике плазмы, вышла замуж за своего одноклассника, — теперь она Мария Кузнецова, — работала в ИКИ, а потом они вместе с мужем уехали в США и работают в структурах НАСА.

И ещё один важный для меня факт, связанный с Матвеем Самсоновичем, я узнал от Бориса Михайловича примерно за 2 до месяца до кончины Болотовского. Борис Михайлович мне рассказал, что после того, как я уже прошёл, как казалось вполне успешно, «предзащитный» семинар в теоротделе, В.Л. Гинзбург долго «тянул» с подписью на протоколе семинара, необходимом для представления моей кандидатской диссертации к защите на одном из ВАКовских Учёных советов ФИАНа. Он не отказывал, но и подписи не ставил. Борис Михайлович счел, что это — отголосок давнего к тому времени их с Виталием Лазаревичем расхождения по поводу увольнения в 1973 году из теоротдела «по сокращению штатов» Юрия Абрамовича Гольфанда по инициативе ВЛ. Борис Михайлович считал это увольнение совершенно несправедливым, а Гинзбург, человек азартный, «холерического» темперамента, Гольфанда, мягко говоря, не любил ещё с тех пор, когда был жив и заведовал отделом Игорь Евгеньевич, и, став после смерти И.Е Тамма административным начальником, заведующим теоротдела, не смог со своими эмоциями справится. С годами, по мере того как пионерские работы Гольфанда и его аспиранта Евгения Пинхасовича Лихтмана по суперсимметрии становились всё более известны в мире, раздражение Виталия Лазаревича по поводу Гольфанда только усиливалось. Возможно, Борис Михайлович имел некоторые основания считать, что частично оно переносится и на него, как сотрудника, поддержавшего Гольфанда. Так вот, через почти сорок лет после событий, связанных с представлением моей кандидатской диссертации к защите, ранней весной 2021 года, я узнал от Бориса Михайловича, что он, после множества напоминаний Гинзбургу о подписи на протоколе семинара теоротдела о моей «предзащите», которые всё никак не приводили к появлению этой подписи, пошёл с этим протоколом к М.С. Рабиновичу, и тот предложил представить мою диссертацию к защите от его лаборатории «Физики плазмы». Матвей Самсонович даже отказался от повторного моего доклада в его лаборатории, тем более что меня он, видимо, помнил, как своего бывшего студента. Поэтому я ни о чём об этом до весны 2021 года, — то есть примерно с 1983 года! — даже и не знал. Борис Михайлович не стал тогда, много лет назад, мне ничего об этом говорить, просто, когда всё было устроено, позвонил и сказал, что работа принята к защите и дал телефон ученого секретаря диссертационного совета для связи и решения формальных вопросов. Борис Михайлович сам искал и нашёл решение очередной возникшей с моей защитой проблемы, заботливо оберегая меня от хлопот и лишних волнений!

Замечание. Гольфанд после увольнения из ФИАН долгое время не мог найти работу, одно время занимался даже расклейкой афиш в Москве, причём официально на работу расклейщицей была оформлена его жена: это рабочее место в СССР не могло быть предоставлено доктору физико-математических наук. В 1980 году под давлением зарубежных учёных Юрий Абрамович был восстановлен на работе в ФИАНе, но уже в лаборатории академика М.А. Маркова. От возвращения возвращаться в теоротдел он тогда отказался. В 1989 году он и Лихтман получили премию АН СССР имени И. Тамма. Ещё ранее он начал добиваться выезда в Израиль и переехал туда с семьёй в октябре 1991, где и умер от инсульта в феврале 1994 года.

Е.П. Лихтмана я нашёл летом 2021 года на сайте объявлений московских репетиторов «Ваш репетитор»: https://v2.repetitors.info/repetitor/?p=LihtmanEP

Там приведены сканы его дипломов выпускника физического факультета МГУ, кандидата физико-математических наук и лауреата премии им. И. Тамма. Видно, что с 1977 года его основным заработком служило репетиторство. Кажется, он ещё зарабатывал переводами в ВИНИТИ, наверное, чтобы не считаться в СССР «тунеядцем».

В.Л. Гинзбург, заведовавший отделением теоретической физики им. И.Е. Тамма Физического института АН СССР им. П.Н. Лебедева, не участвовал в голосовании по вопросу о присуждении премии им. И.Е. Тамма Гольфанду и Лихтману. Если я не ошибаюсь, он даже уехал из Москвы, чтобы в этот день не присутствовать на заседании, видимо, бюро отделения академии, когда этот вопрос обсуждался. Возможно, это голосование происходило в какой-то другой академической структуре. Я не очень хорошо знаю процедуру выдвижения на именные академические премии, но от участия в каком-то решающем этапе выдвижения в том конкретном случае Гинзбург специально уклонился. Рассказал мне об этом, конечно, Борис Михайлович.

Чтобы не возникало ложных представлений, я должен сказать, что в целом отношения Болотовского и Гинзбурга были, конечно, вполне уважительными. Гинзбург ценил научные знания и результаты Бориса Михайловича и, конечно, его человеческие качества. Борис Михайлович с огромным уважением относился к научному таланту Виталия Лазаревича, его выдающемуся вкладу в физику и к тому научному подвигу, который Виталий Лазаревич совершил, десятки лет из года в год практически каждую среду проводя в конференц-зале ФИАН Общемосковский семинар по теоретической физике. Общедоступный для всех желающих семинар, главной особенностью которого было стремление руководителя семинара охватить весь спектр передовых исследований в различных областях теоретической физики, был уникальным явлением московской научной жизни. Залогом такого широкого охваты был универсализм научных интересов самого руководителя, который при отборе докладов специально следил за тем, чтобы семинар не «сваливался» в какое-нибудь узкое направление. О том, как я стал туда ходить, благодаря Борису Михайловичу, я уже написал. Для сотрудников теоротдела участие в его заседаниях было обязательным, но благодаря доступности на него могли прийти и любые люди «с улицы». Семинары проводились с 1956 по 2001-й год. 21 ноября 2001 года на 1700-м заседании семинара Виталий Лазаревич, которому 4 октября того года исполнилось 85 лет, объявил о том, что это заседание — последнее. В 2006 году Борис Михайлович Болотовский и Юлий Менделеевич Брук подготовили к изданию книгу «Семинар», посвящённую этому уникальному семинару. Составители собрали статьи о семинаре многих видных учёных, самого руководителя, шуточные материалы доложенные на юбилейных заседаниях семинаров с «круглыми» номерами, и книга получилась очень жизнерадостной и оптимистичной. Казалось бы, семинар, к которому все привыкли за почти полвека и который любили, к нашему огорчению, прекратился. Но ведь он был, и воспоминания о том, что он принёс огромную пользу и счастливые часы всем, кому повезло на нём побывать, конечно, должны быть светлыми!

В подготовленном уже после смерти В.Л. Гинзбурга сборнике «Виталий Гинзбург в воспоминаниях друзей и современников» Борис Михайлович поместил и свои воспоминания. Они также были опубликованы в журнале «Семь искусств»:

https://7iskusstv.com/2010/Nomer10/Bolotovsky1.php

Для меня дорого ещё одно воспоминание. Когда в сентябре 2005 года в возрасте 96 лет умер мой отец, я сказал об этом Борису Михайловичу. Он сказал мне очень важные слова сочувствия и добавил, что теперь, чем больше времени пройдёт, тем чаще я буду замечать у себя черты своего отца. Поэтому он со мной останется навсегда. Потом он попросил меня сказать, когда состоятся похороны. Я ему об этом сообщил, как только всё организовал. Борис Михайлович уточнил, когда и где я буду забирать тело отца из морга для похорон. Я ответил, не придавая особенного значения этому сообщению, но в день похорон, когда я приехал к моргу института им. Склифосовского, то увидел уже ожидавшего меня у входа Бориса Михайловича. Он провёл со мной весь тот печальный день и на кладбище, и дома с моими близкими. Папу моего он видел один раз в жизни, когда мы отмечали мою кандидатскую защиту дома у моей сестры, почти за 30 лет до этих похорон. Я понял, что он приехал, конечно, чтобы быть рядом и по-дружески поддержать меня в печальный для меня день, и ему это очень хорошо удалось.

 

21 сентября 2002 г. Слева направо: Б.М. Болотовский, Катя Болотовская — дочь БМ, Артём — внук БМ, Наталья Борисовна Лозинская — жена БМ, я.

 

Борис Михайлович на праздновании 90-летия с подаренным ему его портретом. Сентябрь 2018 года.

 

Берлин 24/11/2002. Слева-направо: профессор Свободного университета Берлина (Freie Universität Berlin) Сергей Шапиро, В. Рок, Ю.А. Кравцов

 

Обложка и титульный лист специального выпуска журнала «Преподавание физики в высшей школе №27» с публикацией воспоминаний М.С. Рабиновича, надиктованных им во время болезни.

 

Страницы 70-71 из воспоминаний М.С. Рабиновича

 

В.И. Левин у доски

 

Моя школьная зачётная книжка за 8-10 классы с автографами В.Г. Лемлейна. В конце 8-го класса В.И. Левин не смог больше продолжать с нами заниматься и привёл к нам в школу В.Г. Лемлейна, который и преподавал в моём классе до моего окончания школы.

 

ДИПЛОМЫ Е.П. Лихтмана на сайте «Ваш репетитор»

 

ДИПЛОМЫ Е.П. Лихтмана на сайте «Ваш репетитор»

 

ДИПЛОМЫ Е.П. Лихтмана на сайте «Ваш репетитор»

Гурген Ашотович Аскарьян

Когда умер, при трагических обстоятельствах, Гурген Аскарьян, с которым они очень дружили, Борис Михайлович мне позвонил, чтобы об этом сообщить. Я, конечно, был шокирован известием. К тому времени я уже почти 25 лет его знал. Тогда БМ рассказал мне следующую историю, которую я здесь постараюсь воспроизвести.

Как-то в начале осени Гурген вышел после работы через главный вход ФИАНа на Ленинский проспект и увидел на широком тротуаре продавца арбузов рядом с заполненным ими большим решётчатым ларём. Покупателей не было, продавец скучал возле столика с рычажными весами.

— Что, не идёт торговля? — спросил Гурген.

— Видишь, покупателей нет.

— Да ты просто торговать не умеешь!

— А ты умеешь? Вот встань на моё место и попробуй сам!

Аскарьян так и сделал. Встал за столик с весами и начал громко зазывать покупателей:

— Вот арбузы, кому арбузы, свежие, лечебные!

На крик начал собираться народ, выстроилась очередь, и продавец с изумление смотрел, как бойко у Гургена пошла торговля теми же самыми арбузами, которые у него самого с утра никто не покупал.

Люди уносили «лечебные» арбузы, новые прохожие становились в очередь, и, наконец, — сказал мне Борис Михайлович, — какой-то очередной покупатель догадался спросить:

— А почему Ваши арбузы лечебные?

На что Гурген ответил:

— Это специальные диетические арбузы для диабетиков. В них сахара нет!

Вот услышав этот рассказ Бориса Михайловича о только что скончавшемся его друге, я вдруг почувствовал, что моё ощущение от известия о его смерти и описанных Болотовским ужасных подробностях этой смерти, как-то изменило окраску. Конечно, грусть осталась, но добавилось и что-то тёплое от понимания того, как замечательно, что мне вообще посчастливилось знать такого человека. Пусть он ушёл, но память-то о нём осталась. Короткая история, рассказанная Борисом Михайловичем, изменила тогда моё состояние и, надеюсь, научила очень многому.

Вскоре после смерти Г.А. Аскарьяна Борис Михайлович с коллегами подготовил к печати книгу «Памяти Г.А. Аскарьяна», в которой были собраны научные статьи, мемуарные записки и даже стихи, найденные после смерти Гургена Ашотовича в его квартире. Начинается книга с прекрасно написанного Болотовским подробного биографического очерка, в каждом слове которого отражается самое теплое отношение к Г.А. Аскарьяну: https://7iskusstv.com/2016/Nomer8/Bolotovsky1.php

Авторская версия рассказа о торговле арбузами есть в этом очерке, впервые опубликованном в 1998 году. В публикации БМ финальный вопрос Аскарьяну задаёт он сам, в версии, которую я помню, это был очередной покупатель. В общем, какая часть этой истории содержит точные факты, а какая — уже результат творческой переработки для литературного оформления этого эпизода, — не так важно. В основе её заведомо имевшее место событие. Болотовскому в очерке важно было показать яркие черты характера героя этой истории. Для меня было важно другое. Мне Борис Михайлович об этом эпизоде рассказал, когда сообщил по телефону о смерти Гургена Аскарьяна и его сестры с некоторыми трагическими деталями. Борис Михайлович рассказал, что Гурген Ашотович, предупредив сотрудников, что «недельку хочет поработать дома», через неделю на работе не появился. Ещё через несколько дней в лаборатории забеспокоились и попытались ему дозвониться. Когда это не удалось, нашли его родственника, с помощью которого организовали вскрытие квартиры и обнаружили в ней тела самого Гургена Ашотовича и его сестры. Именно поэтому, когда Борис Михайлович мне об этом сообщил, я был потрясен и, видимо, почувствовав это, Борис Михайлович и рассказал мне историю о том, как Аскарьян продавал «диетические арбузы». Вот так она врезалась в мою память в этом контексте, как важный жизненный урок, преподанный моим учителем.

В заключение, я должен сказать, что круг людей, с которыми у Бориса Михайловича Болотовского были личные отношения был очень широк, одних защитивших под его руководством диссертации или при его консультировании аспирантов и докторантов было несколько десятков. В Москве, например, с ним активно сотрудничали в НИИ «Полюс» Станислав Николаевич Столяров и Владимир Павлович Быков, работавший также и в ИОФАНе. Столяров был преданным учеником Бориса Михайловича практически каждую семинарскую среду бывал у него в ФИАНе, поддерживал с ним самые тесные не только научные, но и дружеские отношения. Он в 1979 подготовил свою докторскую диссертацию, которая была в значительной мере результатом научного сотрудничества с Болотовским. Даже географически научные и личные связи Бориса Михайловича были очень широкими, выходящими далеко за пределы Москвы, ведь его ученики и соавторы работали во многих прежних республиках СССР в зарубежных странах. Я ни в коем случае не претендую на какую-то исключительность и уверен, что каждому из этих людей было бы что рассказать о Борисе Михайловиче Болотовском. К сожалению, уже не все теперь смогут это сделать.

 

В.М. Буймистров, С.Н. Столяров, В.П. Быков (с сайта АО НИИ «Полюс» им. М.Ф. Стельмаха)

Вот что можно прочитать на сайте АО НИИ «Полюс» в исорическом очерке этой организации:

«Теоретическая группа НИИ «Полюс» была создана основателем и первым директором института М.Ф. Стельмахом в 1966 г. по инициативе сотрудников «Полюса» В.М. Буймистрова, В.П. Быкова и С.Н. Столярова и успешно проработала в институте до 2004 г. Инициаторы создания теоретической группы пришли в «Полюс» из академических институтов: В.П. Быков, ученик академиков П.Л. Капицы и А.И. Шальникова — из Института физических проблем АН СССР; С.Н. Столяров, ученик профессора Б.М. Болотовского — из Физического института АН СССР (подчёркнуто мной, ВР); В.М. Буймистров, ученик академика АН УССР С.И. Пекара — из института полупроводников АН УССР.

Теоретические исследования сотрудников группы были направлены на решение таких актуальных задач квантовой электроники как:

квантовая теория излучения атомов в различных средах; возможность продвижения лазерного излучения в коротковолновую область; электродинамика движущихся, неоднородных, нестационарных и анизотропных сред; компьютерное моделирование различных процессов, протекающих в лазерных средах.»

Столяров, Станислав Николаевич.

Некоторые вопросы электродинамики движущихся сред (безграничных и при наличии границ) : диссертация … кандидата физико-математических наук : 01.00.00 / С.Н. Столяров. — Москва, 1963. — 144 с. : ил.

Столяров, Станислав Николаевич.

Вопросы теории излучения и распространения электромагнитных волн в движущихся и нестационарных средах : диссертация … доктора физико-математических наук : 01.04.02. — Москва, 1979. — 332 с. : ил.

Быков, Владимир Павлович.

Исследование группировки электронов в микротроне : диссертация … кандидата физико-математических наук : 01.00.00. — Москва, 1961. — 148 с. : ил

Быков, Владимир Павлович.

Излучение и собственные колебания в открытых электродинамических системах : диссертация … доктора физико-математических наук : 01.00.00. — Москва, 1974. — 325 с., ил.

О нём: http://www.nsc.gpi.ru/OLF/LTN/Bykov.html

 

Сборник «Семинар» составленный Б.М. Болотовским и Ю.М. Бруком

 

Сборник «Семинар» составленный Б.М. Болотовским и Ю.М. Бруком

 

Второе издание книги Б.М. Болотовского «Оливер Хевисайд», URSS, М: 2012, подаренной мне автором взамен утраченного первого издания, которое тоже было подарено ещё в 1985 году, но, к сожалению, у меня не сохранилось: знакомый взял почитать и не вернул.

Обложка первого издания выглядела вот так:

 

Обложка первого издания

 

Воспоминания о В.Л. Гинзбурге

 

Последняя научная монография, в которой участвовал Борис Михайлович. Подарил он мне её за две недели до своего 86-летия, а подписано в печать это издание было 20.11.2013, когда Борису Михайловичу было 85 лет и 2 месяца.

 

Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2022/nomer4/rok/