Седьмого Мая 2009 года в Еврейской общине города Висбадена отмечали очередную годовщину победы над фашизмом. Седьмое число было определено просто потому, что это был четверг. В пятницу же всё пришлось бы заканчивать к заходу солнца, к началу Субботней молитвы. Для уехавших из СССР и, позднее, из его огрызков, ныне называемых независимыми странами, это, пожалуй, один из главных праздников, смысл которого ещё не полностью утрачен даже в России. Надеюсь, что особое значение этого дня для евреев ещё не нужно объяснять. Живы многие, кому есть что рассказать о том времени своим детям, внукам и правнукам. Много и тех, кому судьба не подарила возможности передать накопленное в своей памяти родным и близким, а память эта порой бесценна. В нашей Общине в День Победы всегда вспоминают погибших, чествуют героев и радуются тому, что могут это делать. В этот раз на праздник пришло очень много людей. Место за столами нашлось для всех, а вот времени для тех, кто хотел бы рассказать о своей судьбе или судьбах родных и близких не хватило. Стоило посмотреть на лица пришедших, большинство из которых уже пожилые люди, и сразу становилось понятно, что если бы они захотели, то могли бы рассказать о своей жизни такое, что невозможно где-то ещё услышать или прочитать. Конечно, кто-то иногда может и вспомнил бы о чём-то похожем, но судьбы людей уникальны, как и они сами. Эти соображения и натолкнули меня на мысль, что было бы очень здорово записать рассказы тех, у кого есть желание передать свои воспоминания другим, а получившийся диск вполне мог бы существенно дополнить историю нашей общины и мемориала Памяти Евреев в мэрии нашего города.
Первая попытка сбора камней
Как известно, если ты что-то придумал, то тебе и выполнять придуманное, а также принимать критику за то, что плохо это выполнил. За неимением животных, на которых можно было бы проверить возникшую идею, я рискнул начать реализацию проекта с опыта на себе.
Я принадлежу к тем счастливчикам (здесь и далее всё написано только с моей подслеповатой точки зрения, ибо другой не имею…), кто знает свою родословную немного дальше бабушки и дедушки. С учётом уже прожитой части жизни мне удалось в истории своей семьи докопаться до глубины более чем в 350 лет. Если послушать демографов, которые утверждают, что смена поколений это — 20 лет, получается, что с тех пор прошло уже 18 поколений… А в попугаях то — я длиннее !!! (С).
Однако, описание всего добытого слишком сложное занятие, да и вряд ли кому-то кроме членов моей семьи интересное. Кроме того, проект затевался именно как воспоминания о военном и послевоенном времени.
Но я всё-таки начну чуть раньше, чтобы рассказ был более цельным и постараюсь максимально сжать его, иногда даже сглаживая углы. Поскольку текст этот частично предназначен для “внешнего потребления”, даже, скорее можно считать его конспектом предполагаемого видео-рассказа в рамках придуманного мной проекта. Я постарался написать здесь в основном о тех членах нашей семьи, которые могут быть известны не только нашим родственникам и знакомым. Надеюсь, что те мои родные или коллеги, к которым он случайно попадёт и которые не найдут себя среди других, на меня не обидятся. В любом случае, я заранее прошу у них прощения за возможные неточности и ошибки. Надеюсь, что меня частично извиняет ещё и далеко не полное знание истории своей семьи. Большая часть того, что здесь написано, — это то, что я смог вспомнить из рассказов моих родителей и ближайших родственников, а также из сохранившихся в семейном архиве документов. Слишком поздно люди начинают задумываться о том, что следует помнить всегда, и я не исключение.
Моя Мама
В Одессе семья Злотник жила с позапрошлого века. Один из сыновей — Эля Злотник — после окончания гимназии занялся бизнесом. Молодой, но уже преуспевающий фабрикант женился на местной красавице Рахили, выпускнице той же гимназии. У них родились дети, два сына и две дочери.
Старший сын Эмиль, перенял экономические способности отца и его дело, что, в последствии, едва не стоило ему жизни. Однако, всё обошлось, — он остался жив, но получил инвалидность и потому не был призван в армию. Эмиль дожил до преклонных лет и как только смог уехал в Израиль, Он похоронен в Иерусалиме. У него с женой родились дочь и сын. Дочь стала врачом и сумела в те годы уехать в Америку, где она сейчас владеет медицинским центром, а её дочь, — известная пианистка. Сын Эмиля — Саша, талантливый художник и скульптор. Многие знают памятник Марксу на Театральной площади в Москве, так вот он был одним из «помощников» автора и одним из «изготовителей» памятника. Несколько лет Саша работал в театре кукол у Образцова. Многие известные куклы театра, — его работа. Слепив мой бюст, он получил за него крупную Советскую премию, а затем, накопив ещё немного денег на серийном выпуске бюстов Маркса, Ленина и их последователей, умудрился жениться на француженке и уехал в Париж, где вскоре стал членом Академии Художеств Франции (кажется, она именно так называется). Однако, впоследствии ударился в религию, надел кипу и уехал в Израиль, где сейчас и живёт. Я почему-то недолюбливал Сашу, видимо, слишком уж расходились наши занятия и интересы в жизни. Но, так случилось, что он уехал, и я не видел его уже более 35 лет.
Младший сын — Яша Злотник. Мягкий и добрый человек, женился на женщине “из богемы”, студентке ГИТИС — Нине Цейтлин, на что отец сказал ему: „Яша, единственный для тебя выход при такой жене — это армия…“ Яша послушал отца и поступил в Военно-инженерную академию, после успешного окончания которой, был направлен на службу на Дальний Восток. Жена последовала за ним. Когда началась война, молодой артиллерист был отправлен на фронт. С войны Яша вернулся уже инженер-полковником и поселился в Москве, где к тому времени жила вся семья. Жена Яши обладала ярким литературным талантом, который явно достался ей от отца. Если кто помнит фильм «Как украсть миллион» с Одри Хёпберн, так вот, Шарль Бонне (Хью Гриффит) — отец Одри в фильме — и отец Нины (Цейтлин) — видный деятель «МосЭстрады», внешне были похожи как две капли воды. Она писала под разными псевдонимами (в т.ч. Нина Лин), которыми ею были подписаны огромное число детских передач для Московского радио и несколько книг. Ещё на Дальнем Востоке у них родились дочь Лёля и сын Илья; ещё один сын Толя родился уже в Москве. Старший сын, мой тезка, закончил МГУ, стал геофизиком и уехал работать в Магаданскую область. Занимался магниторазведкой. С геологическими экспедициями прошел Север, работал на Памире. Вернувшись, он начал писать и, что для многих стало неожиданностью, оказался талантливым писателем, автором книг, стихов и песен. Видимо, он унаследовал литературный талант матери. Многим, например, знакома его книжка для детей «Кто обидел муху» и другие. К сожалению, он рано умер. На похороны собралось огромное число его друзей и почитателей
Старшая из дочерей Рая — выросла и стала первой красавицей Одессы. Пришло время, и к ней, что не удивительно, посватался один из богатейших людей Одессы — Оскар Хаит. Дядя Ося был очень умён, красив и талантлив. У них родились два сына, Шурик и Аркаша. После войны их семья также оказалась в Москве. Оскар и Рая прожили долгую и счастливую жизнь. Оба их сына получили высшее образование. Старший, кроме прочих, получил от отца талант делового человека и организатора. Уже став пенсионером, он не смог сидеть дома, а пошёл работать директором Еврейского театра в Москве. Осин деловой ген оказался настолько силён, что передался и сыну Шурика, его внуку Гоше, который сначала стал врачом, как его мама, а потом, сменив профессию, весьма удачливым бизнесменом.
Младший сын Раи и Оси Хаитов — Аркаша, ещё учась в институте участвовал в модном тогда молодёжном явлении «КВН». Это был не тот стыд и срам, в который КВН превратился сейчас, а команды действительно «лично» талантливых, находчивых и весёлых молодых людей. Аркаша писал для своей, иногда для других команд, а потом и вовсе, вместо инженера стал писателем-юмористом, известным не только в России автором книг и фильмов. Достаточно вспомнить его «Радионяню», мультфильмы «Ну, погоди!» или любимого мною больше других его героев — Кота Леопольда. Эх, если бы люди хотя бы попробовали последовать его совету — «Ребята, давайте жить дружно!» Для этого, правда, потребовалась бы и мудрость Кота Леопольда, а этого, увы, где взять. В качестве автора его приглашал даже Аркадий Исаакович Райкин. К сожалению, Аркаши уже нет с нами. Аркаша умер в Мюнхене, где сейчас живёт его сын, — талантливый, успешный и модный художник.
Младшая дочь Эли и Рахили Злотников — Марьям-Эстер, — моя будущая мама, родилась 13 сентября 1912 года. На её долю выпала самая тяжелая жизнь из всех их детей. Она была очень непоседливым ребёнком. Как она сама рассказывала, — рабочие на их производстве её недолюбливали потому, что она носилась по фабрике и лезла туда, где находится ребёнку было небезопасно. А что ей скажешь, ведь она любимая дочь хозяина. Вот и терпели, и буквально поднимали тревогу когда становилось известно, что Марочка пришла к папе на работу… Все смотрели, чтобы с ней ничего не случилось. Она рассказывала, что помнит, как однажды очень сильно стукнулась попой о какой-то механизм и заплакала, а рабочие ехидно передавали друг-другу — «Ди Стерве клёпт фон дем Тухес !». Марочка подросла, поступила в Гимназию и каким-то образом оказалась (как она сама рассказывала) первой пионеркой в Одессе. Окончив гимназию, она вскоре вышла замуж и родила дочь Инну. Однако, брак не сложился, и Мара с дочерью переезжают в Москву. В Москве она выучивается на чертёжницу и, видимо в силу близости профессий или места обучения, знакомится со студентом строительного ВУЗа Павлом Амитоном — моим будущим отцом. Они женятся. А вскоре начинается война. Всю войну мама с сестрой жили в Москве и прятались во время воздушных тревог в метро, где их однажды даже засыпало. Обеих откопали, всё обошлось. После окончания войны семья вновь ненадолго воссоединилась и потому, дальнейший рассказ о маме продолжится уже как о семейном человеке, после главы, рассказывающей о моём отце.
Мой Папа
Мой отец родился 24 мая 1908 года в городе Мариуполе, в традиционной, большой еврейской семье, где у моего папы было много братьев и сестёр. В городе тогда жили евреи и греки, украинцы и русские, большинство жителей города знали языки соседей. Папа знал русский, украинский и немного греческий, а в доме говорили на идише. Сам себя он иногда потом называл «Солёный Грек». Из большой и богатой семьи вышло много известных людей — инженеров и врачей, архитекторов и музыкантов, были даже театральные актёры и владельцы театров. Один из двоюродных братьев владел театром или несколькими театрами в Варшаве, а его жена и дочь играли там. У меня сохранилась фотография их дочери, почему-то в костюме Чио-Чио-Сан. Папа говорил, что кто-то из этой ветви семьи успел уехать в Америку до Катастрофы.
Удивительно, но я в нашей Висбаденской общине познакомился с человеком, который был учеником Олюша Амитона — скрипача, профессора Новосибирской консерватории, двоюродного брата отца. А лет двадцать назад, я случайно узнал, что одна из ветвей семьи уже более двухсот! лет живёт в Америке. Но, об этом потом, отдельно.
Жизнь же большей части семьи отца сложилась трагически, но, всё по порядку. Как рассказывал мне отец, из своего детства он помнил, как на свадьбе кого-то из их семьи, ступени дома новобрачных были украшены золотыми цепями с руку толщиной. Если даже мой папа сравнивал толщину цепей со своей детской рукой, то всё равно получается не мало… Ещё про своё детство он рассказывал, что мальчишки с соседней улицы, когда он им «попадался», ловили его и мазали ему губы салом, отчего он приходил домой весь в слезах. Как говорится — «Буколические времена». Рассказывал он и о том, что он помнил, как праздновали в семье еврейские праздники, как все вместе танцевали, держа в руках палочки с наколотыми на них лимонами. Потом, старшая сестра отца вышла замуж и уехала в Москву. Когда у неё с мужем появились дети, потребовалась помощь, и отца в возрасте около семи лет отправили в Москву в помощь сестре. Некоторое время он нянчил её детей, а потом решил пойти работать. Сохранилась справка, выданная отцу в том, что он в семь с небольшим лет отроду принят на работу. Получается, что общий стаж работы у моего отца был более 75 лет! Муж сестры отца, Абрам Абрамович Сигалов (все звали его Иван Иванович), стал очень крупным партийным начальником, но умудрился уцелеть и дожить до глубокой старости. Он похоронен на Донском Мемориальном кладбище в центре Москвы. Там же похоронена сестра отца и, волею судеб, он сам. Разглядывая свои юношеские фотографии отец часто приговаривал: «Вот был парень…», что, видимо должно было свидетельствовать о весьма бурной его жизни в те времена. Вместе со своими неразлучными друзьями, фотографии которых тоже сохранились, он пошёл учиться, потом познакомился с красивой женщиной, в одиночку воспитывавшей дочь и женился на ней.
Вскоре после этого началась война. В Советском Союзе каждый должен был иметь военную специальность на случай войны и практически все ВУЗы, кроме основной, давали своим студентам вторую, военную специальность. У отца, как у большинства студентов-строителей, военно-учётная специальность была сапёр-минёр. В этом качестве он и попал на фронт. Как специалиста его часто перебрасывали на различные сложные участки. Он разминировал объекты в Сталинграде (награда — медаль «За оборону Сталинграда»), побывал даже на финском фронте и одним из первых вошёл в Берлин (награда — «За взятие Берлина»). Все его военные награды я сохранил. Это он, мой отец, со своими товарищами разминировал подступы к Рейхстагу перед тем (до того), как к нему смогли подойти другие, в том числе и те, кто поднялся на Рейхстаг со Знаменем Победы. Говорят, что сапёр ошибается один раз. Видимо, мой папа был очень хорошим сапёром-минёром. Он не ошибся ни разу. Мама рассказывала, что вскоре после победы, в Москве в кинотеатрах показывали фильм, кажется, он назывался «Берлин», в котором, кроме всего, показывали группу солдат-победителей заснятых на ступенях Рейхстага, и где крупным планом показывали моего отца. Она говорила, что много раз ходила смотреть этот фильм, чтобы убедиться, что отец жив. Отец много рассказывал о войне, но больше в каком-то бытовом смысле. О том, как их в лютый мороз заставляли раздеваться и лезть в бочку с водой, заменявшей солдатам баню, чтобы хоть как-то избавляться от вшей. И о том, как им велели вываривать еловые ветки и пить этот отвар, помогавший от цинги. Он говорил, что более противного напитка он не знает. Из рассказанных им военных историй приведу три наиболее ярко мне запомнившихся.
Дело было под Сталинградом. Отец попал под командование ярого антисемита, который всё время к нему придирался по причине ярко выраженного на лице еврейского происхождения. Однажды, этот начальник явился в сруб-полуземлянку где хранились ящики со взрывчаткой, и увидел там отца отдыхающего напротив окна на крышке одного из таких ящиков. Что-то ему не понравилось, он достал пистолет и стал угрожать отцу — жидовской морде — расстрелом, и палить из этого пистолета отцу под ноги. Одна из пуль, видимо, попала в сам ящик со взрывчаткой. Дальнейшее, кроме как чудом объяснить никак нельзя. Взрывчатка в ящике взорвалась, отца, вместе с крышкой от ящика, взрывной волной выбросило через окно наружу, а от стрелявшего не осталось даже воспоминаний. Отец тогда получил контузию, но остался жив и невредим.
Следующие две рассказанных им истории произошли уже в самом конце войны в Берлине.
Однажды, отец шёл по какой-то из частично уцелевших улиц Берлина (он говорил, как называлась улица, но я забыл это название) и, как человек наблюдательный, обратил внимание на странный вид одной из афишных тумб. Помните, были такие круглые сооружения в полтора человеческих роста высотой и крышкой как на чайнике. Так вот, одна из таких тумб показалась отцу не такой как другие. Он подошёл ближе и внимательно осмотрев её, обнаружил в ней дверь. Открыв дверь, отец увидел удобный спуск вниз. Не знаю, что им руководило, может просто любопытство, но он вошёл туда и стал спускаться. Спустившись, он увидел огромный подземный завод в котором горел свет и ещё работали какие-то станки. Выскочив оттуда, он доложил о своём открытии «по начальству». Оказалось (а что, собственно, там ещё могло быть…), это был один из располагавшихся в метро подземных заводов по производству снарядов. За эту находку и за храбрость, — не каждый в таких условиях рискнул бы туда спуститься, отец также был награждён.
И — третья история, которую я сам никак не могу полностью осознать, ибо не в силах представить себе, что может чувствовать человек, по которому стреляют из пулемёта. Получив приказ на разминирование подступов к Рейхстагу, мой отец должен был переправиться на другой берег реки Шпрее, текущей рядом с Рейхстагом. Мост через реку был взорван и средняя часть его двумя недетскими горками спускалась в воду реки. Ему было приказано спуститься по «нашей» части моста в реку, затем подняться по ещё «ненашей» части на берег и начать разминирование. Отец отправился выполнять задание. Он рассказывал: «Я начал спускаться по нашей части моста к реке, а на другой стороне меня заметил пулемётчик и стал по мне стрелять.» Я, рассказывал отец, спускаюсь и от пуль пытаюсь уворачиваться, а место то голое, спрятаться негде. Ну, так он в меня всё таки и не попал. Кстати, ширина речки в том месте сейчас от силы метров пятьдесят. Перебрался папа на тот берег и задание, судя по результату, выполнил на отлично. Награду «За взятие Берлина» он получил. Однако, я себе представить его чувства не в состоянии. Мы с женой, когда в прошлом году ездили в Берлин в гости к нашей дочери, нашли два моста, которые вполне подходили как по расположению, так и по описанию, которое я смог запомнить. Конечно, оба они восстановлены, но один из них явно содержит детали тех времён. Так что, я думаю, что это именно тот мост. Нашей фамилии на колонне Рейхстага мне найти не удалось, хотя отец говорил, что расписался там.
Вернулся отец с войны героем в звании «гвардии сержант», которым он очень гордился. Видимо, далёкому от начальства еврею-сапёру большего звания и не полагалось.
После возвращения в Москву, отец узнал и о трагической судьбе той части его семьи, которая жила в Мариуполе.
Место, где среди других еврейских семей жили его многочисленные родные, заняли фашисты и начали наводить «новый порядок». Часть людей загнали в так называемую «душегубку» — закрытый грузовик, выхлопные газы от которого подавались внутрь герметически закрытого кузова, где они и погибли. А тех, кто не поместился (евреев там жило много) заставили выкопать ров, выстроили их вдоль этого рва и начали расстреливать. Одну из девочек, ей тогда было около 12 лет, её родители, как только начали стрелять, столкнули в ров, расстреливавшие этого не заметили, думали, что убита, и она осталась жива. Ночью ей удалось выползти из-под тел убитых и добраться до добрых людей, которые её спасли, не выдали. Ей удалось добраться до каких-то родных, а потом и до Москвы. Так мы и узнали об этой трагедии. Отец говорил, что из их родни погибло около пятидесяти человек. В дальнейшем, жизнь этой женщины, моей двоюродной тети, сложилась счастливо. Она вышла замуж, родила двух дочерей — Свету и Иру. Я этот рассказ услышал уже в зрелом возрасте у неё дома, поскольку дружил с её дочерьми в студенческие годы. Потом они вышли замуж, обзавелись семьями, и наши контакты постепенно сошли на нет. Надеюсь, что все они здоровы и счастливы. Кстати, моя мама тогда говорила мне, — «Я хотела бы, чтобы ты женился на Ирочку! (именно так — Ирочку!)» Полтора десятка лет спустя, я почти выполнил мамину просьбу. Мою жену, с которой мы живём уже 32 года, именно так и зовут.
Не так давно я узнал, что наша фамилия есть в списках музея «Яд Вашем» в Иерусалиме. И ещё, совершенно неожиданно, я нашёл в ИНТЕРНЕТе данные об ещё одном, погибшем на войне, младшем брате моего отца. На страничке одной из поисковых групп, среди других, приведена фотокопия его документов. Он был командиром артиллерийской батареи и погиб в 1943 году.
Отец же мой, вернувшись с войны устроился на работу в какую-то строительную контору. Довольно быстро он выбился на заметную должность, что, видимо, кому-то не очень понравилось. Еврей, выскочка… На него написали донос, в котором «доверительно сообщалось», что на вверенном ему участке строительства, на чердаке стоит бюст великого вождя всех народов «в пыли и носом к стене». Столь безнравственный и позорный факт был оценён в десять лет лагерей, и герой войны был отправлен задаром добывать для родной страны полезные ископаемые.
Как я потом узнал, отцу там повезло. Как инженер-строитель он был назначен кочегаром, ответственным за работу водогрейного котла, и должен был находиться, дежурить, у этого котла, то есть в тепле. Это обстоятельство, несомненно, облегчало его жизнь там. Вскоре после того, как великий вождь и учитель издох, отца амнистировали. Невзрачная бумажка, извещающая об этом, тоже хранится в моём архиве. Однако, как многим известно, амнистировали, — не значит выпустили и, хотя бы, извинились. Не тут-то было. Вместо всего этого моя мама получила разрешение на посещение отца, переведённого там же на вольное поселение. О возвращении домой речи не было. Очень не скоро ему удалось оказаться дома. А пока, полученное разрешение давало право на посещение поселенца его женой с младшим ребёнком на срок длительностью в три месяца. И вот в 1954 году (или, это был уже 55-й, уже не помню), мама, взяв меня, уже вполне соображавшего ребёнка, отправилась к отцу. Мы ехали много суток, но из всей дороги мне почему-то запомнилась «Комната матери и ребёнка» на станции «Абакан», внутренне устройство которой я ясно помню и мог бы нарисовать во всех подробностях, если бы умел рисовать, и ту кровать, на которой мы с мамой спали, и почему-то решётки на окнах и ведро, которое нам выдали вместо горшка. Мы провели там ночь, ожидая поезда, на который должны были пересесть. Того, второго поезда, я уже так подробно не помню, зато прекрасно помню, что когда мы вышли из поезда, то нас встречали люди на санях, запряженных одной лошадью и то, как меня, посадив в сани, укутывали какой-то звериной шкурой, очень мягкой на ощупь. Путь на санях, как мне помнится, был довольно долгим. Когда мы приехали, нас встречал отец. Сани подъехали прямо к дверям в торце длинного деревянного барака. За первой дверью входа в барак бы кладовка, по обе стороны от прохода, как я потом узнал, хранились пельмени и молоко, а уже за ней вторая дверь за которой открывался длинный и широкий коридор. Барак казался мне тогда очень большим. В конце барака было окно, а по обе стороны довольно широкого коридора были двери в маленькие узкие комнатки с окнами, в каждой под окнами — батарея отопления. В нашей комнатке была кровать, стул и тумбочка. Там было довольно тепло. Отопление нашего и соседних бараков было от того самого котла, которым «командовал» мой отец. В «нашем» бараке я был единственным ребёнком. Практически все люди, населявшие его, были весьма почтенного возраста, за исключением нескольких, как мой отец.
Я очень хорошо помню, что привёз туда с собой детский металлический конструктор и забавлялся тем, что запускал собранные мною из его деталей машинки вдоль этого длинного коридора. В бараке было очень чисто, и дощатый пол в коридоре был гладким. Живущие в бараке люди часто приглашали меня к себе. Одна из очень пожилых женщин даже связала мне шапочку, которую я хранил потом много лет и очень хорошо помню, как она выглядела. Это была круглая неглубокая светло-коричневая шапочка, шаг вязки которой увеличивался от центра к краю. Узнаёте? Я тоже только недавно, вновь вспоминая те времена, подумал, что, скорее всего, это была вязанная кипа. Кто-то сказал мне тогда, что эта древняя старушка была то ли графиней, то ли чуть ли не княгиней. В общем, одна из последних, «из бывших». Потом, я узнал, зачем в бараке понадобился такой широкий коридор. Оказалось, что это была «производственная территория». В один из дней в середине коридора устанавливали своеобразный длинный стол, составленный из снятых со входов в комнатки дверей, которые покрывали какой-то бумагой, возможно рулонами обоев. Затем, по сторонам, вдоль стола, усаживались все жители барака. В начале стола делали тесто и фарш, а вдоль остальной части лепили из этого пельмени. В самом конце стола пельмени укладывали на большие листы фанеры и относили в кладовку, что у входа. Очень быстро пельмени замерзали и их с фанерных листов ссыпали в обычные мешки, которыми и была наполнена кладовка.
Ещё, мне очень запомнилось тамошнее молоко. Неизвестно откуда бравшееся там молоко, думаю, что это, скорее всего, был обычный, разведённый в воде молочный порошок, привозили в больших бидонах. Тогда, выносили стол, ставили на него все имеющиеся глубокие тарелки и разливали молоко из бидона в эти тарелки. Молоко вскоре замерзало, его вынимали из тарелок и складывали «отливки» на полки всё в тех же кладовках. Вид у этих молочных чушек был точно такой, как теперь уфологии изображают инопланетные «летающие тарелки». В условия тамошней жизни как-то сами собой отбирались самые простые и практичные способы для всего.
Тем временем, кончились школьные каникулы, которые соблюдались даже там, и меня определили в местную школу. Школа представляла собой большую избу с огромной печью. Детей разных возрастов там было, кажется, не более полутора десятков. По нескольку человек на каждый «класс». Все занимались вместе и в одно время. Учительница давала задания отдельно для каждого класса. Класс от класса отличался размером столов, за которыми сидели ученики. Откуда были эти дети, я не знаю. Многие дети часто оставались в этой школе ночевать. Спали на завалинке той самой огромной печи. Дело в том, что в тех краях в пургу человеку невозможно было выйти на улицу одному. Рискнувшего выйти могло прижать сильным ветром к сопке и присыпать снегом. Находили таких людей только весной. Поэтому, обычно, несколько людей связывались между собой крепкими верёвками и такой группой, гуськом, перебирались от помещения к помещению. Так же водили и детей в школу, привязывая их между взрослыми. Поэтому не было ничего удивительного в том, что дети оставались в школе по нескольку дней. Я пошёл в эту школу уже весной, после каникул, когда погода была значительно мягче. Уже можно было выходить из дома одному. Местные дети научили меня, что возвращаться из школы домой очень удобно, просто сев на ранец с учебниками. Тогда ветер, дувший в сторону наших бараков, пригонял тебя по заледенелому насту прямо к двери дома — нашего барака.
Единственным «общим» уроком в школе был урок пения. А я забыл сказать, что в детстве я довольно хорошо пел и даже был отдан в музыкальную школу, учиться играть на скрипке. Помню, бабушка очень веселилась, разглядывая мой табель. Там все оценки, включая, естественно оценку «по поведению», были «ниже ватерлинии» но, кроме оценки по пению. Там гордо стояла одинокая пятёрка! Она смеясь говорила: «И он ещё поёт!!!» Про урок пения я вспомнил потому, что в то время, когда я там учился, учительница разучивала с нами песню со словами «Эх дороги, пыль да туман, города, тревоги, да степной бурьян…» Сейчас, когда я слышу эту песню, то на глаза наворачиваются слёзы. Хотя, жизнь моя там была, с моей тогдашней точки зрения, вполне нормальной, даже интересной. Уже здесь, в Висбадене я вдруг услышал мелодию этой песни в исполнении нашего раввина и кантора Авреми, которую он часто поёт во время молитвы. Оказалось, что это мелодия одной из древних еврейских песен-молитв, которая в числе многих других древних мелодий получила в советское время новые слова. Здесь я открыл для себя, что многие советские поэты-песенники и не только они (опера Иоланта начинается с одной из таких мелодий), в подавляющем большинстве своём будучи евреями, не очень заморачивались на предмет изобретения мелодий для своих песен, а просто брали мало кому известные древние мелодии и записывали их с новыми словами.
Природа в тех краях была необыкновенно красива. Горная котловина, где находилось поселение, весной была залита солнцем, а сопки буквально сверкали, как в сказке: это солнечные лучи отражались от многочисленных выходов очень богатых руд драгоценных металлов — пиритов и вкрапленных в них золотых самородков. Пириты же были (и есть) основной причиной гибели людей. Дело в том, что это очень твёрдые породы и при добыче руды в тесной шахте с помощью кайла, в воздухе постоянно присутствует взвесь из мельчайших частиц этой руды, которая непрерывно попадает в лёгкие добытчиков. Помните, что происходит, когда в размолотую мельчайшую каменную пудру — знакомый вам цемент, попадает вода? Да, именно! Он твердеет и вновь становится камнем. То же происходит и когда такая пудра-взвесь попадает во влажные лёгкие. Эта болезнь называется «Силикоз». Очень «удобные» условия. Сбежать оттуда нереально, даже охрана не нужна, только подвози свежую рабочую силу взамен умерших, немного еды и забирай добытую драгоценную руду. Руда тех мест была настолько богата, что, как рассказывали «местные жители», они развлекались тем, что выплавляли из кусков руды и найденных самородков золото и заливали его в бутылки. Полученные отливки использовали для подпирания дверей и других хозяйственных надобностей. Всё ведь было «внутри» и никуда деться не могло. Что найденные самородки, что эти отливки, всё одно. Я видел эти шахты, в которые можно было только вползти и вагонетки-тачки, на которых из них вывозили наружу добытую руду. Правда, уже в то время эти шахты практически забросили, отдавая предпочтение «механическому» — с помощью отбойных молотков, методу добычи, для которого, как я предполагаю, размеры шахт должны были быть больше. Силикоз при этом, конечно же, никуда не делся. Я умудрился привезти оттуда несколько кусочков той руды в которой хорошо видны были вкрапления самородного золота но, моя бабушка, увидев их, чуть не умирая от страха, что кто-то про это узнает, спустила моё богатство в унитаз.
Думаю, что для той идеи, которая стала причиной написания этого текста, написано достаточно. Остальное уже написано «с разгона». Не думаю, что эти, дальнейшие воспоминания были бы интересны тем, кто совсем ничего об описываемых событиях не знает. Но, раз уж начал вспоминать, так и запишу, что помню.
Вместе
Прошел ещё не один год, прежде чем моему отцу удалось попасть домой. Но жить дома ему тоже сразу не разрешили. Выяснилось, что после реабилитации он не имел права жить не только в Москве, но и в длинном списке других городов. Он поселился под Тулой и пошёл работать на комбинат «Тула-Уголь». Иногда я вдруг вспоминаю фамилии людей, с которыми он там работал и о которых рассказывал но, они вряд ли кому-то что-то скажут. Когда удавалось, он приезжал к нам, домой. Так продолжалось ещё довольно долго. Уже не помню в каком именно году, отцу удалось наконец-то приехать домой к своей семье. Ему повезло больше, чем его другу, с которым он познакомился в лагерях. Друг его Айзик Григорьевич, маленький тщедушный человечек, в прошлом был владельцем кинотеатров в Харбине. Каким-то образом он был взят и обвинён в шпионаже но, почему-то не расстрелян. У этого человека не осталось никого и ему некуда было ехать. Он поселился в городе Энгельсе и иногда приезжал к нам в гости, к отцу. Ему повезло, он нашёл в том городе женщину, на которой женился. А мы жили тогда в двух маленьких смежных комнатках в общей квартире, где кроме нас было ещё три «хозяина». Соседи иногда менялись, но жили мы в основном довольно дружно. А вот длительные визиты гостя приводили к некоторому напряжению в отношениях, почему я это и запомнил. Комнатки наши были общей площадью в 25 квадратных метров, а нас было: бабушка, мама, папа, моя взрослая сестра и я. Сестра по окончании университета вышла замуж за своего однокурсника, чудесного, умного и доброго человека, бывшего тбилисского армянина. Это добавление к нашей семье, что не удивительно, привело к катастрофическому ухудшению и без того непростых отношений между моим отцом и моей старшей сестрой, — его не родной, а приёмной дочерью. Видимо, произошло ещё что-то, чего я не знаю, иначе трудно объяснить возникшую между ними столь сильную взаимную ненависть, которая и сейчас, после смерти отца, иногда даёт о себе знать. Сестре с её мужем удалось решить жилищную проблему, и они переехали в свою собственную квартиру. После смерти бабушки нас в этих комнатках осталось трое. Через несколько лет и я смог переехать в свою собственную квартиру, а ещё через пару лет моему отцу, как заслуженному работнику предоставили отдельную однокомнатную квартиру. Так на старости лет мои родители наконец-то обрели свой дом. Но, долгой и счастливой жизни, у них, к сожалению, не получилось. То есть, она временами была таковой до того момента, пока не заходила речь о сестре. Мама хотела ездить к своей дочери в гости и нянчить родившуюся внучку, а ненависть отца к моей сестре и её семье была чудовищной, и он запрещал ей это общение. Он даже как-то выгнал маму из дома за то, что она поехала к сестре. Я помню этот кошмар. Потом, это как-то утряслось. Он запрещал маме встречаться с ними и ходить к ним. Сестра отвечала ему взаимностью на своём уровне. Всё это, плюс предыдущие тяжелые годы, привели к тому, что у мамы развился сильный диабет. И, видимо, на этом фоне не выдержало сердце. Она прожила всего 68 лет. Она была умной и доброй с прекрасным чувством юмора, её любили все окружавшие нас наши школьные и институтские друзья, все, кто бывал у нас дома, а потом, когда мы выросли, знавшие её наши коллеги по работе. Мама любила и привечала всех, кто ко мне приходил. Когда я женился в первый раз, а она пришла ко мне в гости, не зная об этом (ну, забыл я маме сказать об этом, мало ли…), увидела ту мою жену и сказала: «Ну что ж, она твоя жена и я буду любить её!» Я же воспринял это как должное. Еврейская мама, мечтавшая о счастье для своих детей и делавшая для этого всё возможное и невозможное, часто отказывая себе в самом необходимом… В её честь, её правнучку, внучку моей сестры, назвали Марой. Как мне сейчас кажется, в основном я доставлял ей только огорчения, просто не думал тогда об этом. Любимая работа, друзья и подруги, ну а Мама, есть мама, вроде всё нормально, работает, я ей звоню иногда… Думаю, что единственное, связанное со мной событие, которое несомненно принесло ей безусловную радость, — это то, что она успела чуть более двух лет видеть и носить на руках свою вторую, младшую внучку — мою дочь.
После Мамы
Прошло несколько лет, отец жил один и продолжал работать. Несмотря на возраст, а ему было уже под восемьдесят, его взяли на работу на «Мосфильм», так как он знал иностранный язык и мог управлять немецкими аппаратами для обработки кинопленки. Мы, конечно, приезжали к нему, стараясь делать это раз в неделю. Кто-то из его родственников сказал ему, что одному жить не очень хорошо, и что ему будет лучше, если он найдет себе на старости лет пару. Тут же в качестве пары ему была представлена некая дама, его очень дальняя родственница. Мы ничего не знали об этом. Когда узнали, решили, что, может, это и вправду неплохая идея. Однако, очень быстро выяснилось, что «паре» просто очень хотелось переехать жить в Москву и нужна была квартира, а отец мой уже довольно стар… Только через год отцу как-то удалось расторгнуть этот «союз» без особого скандала. А дама, тем временем, к полному нашему изумлению умудрилась получить жильё в Москве. Прошло ещё несколько лет, годы стали брать своё, и отец не мог больше работать. Мы же с женой к тому времени жили вполне благополучно. У нас была вполне приличная по тем временам «большая» трёхкомнатная квартира в престижном районе, мы оба работали, а дочь уже ходила в школу. Вот тут-то мы, желая «сделать как лучше» и ничего дурного не имея ввиду, и совершили роковую ошибку. Мы подумали, что отцу будет лучше жить вместе с нами и предложили ему это. Отец очень обрадовался нашему предложению, растрогался до слёз. Все наши родственники тоже одобрили эту идею. Понятно же, что человеку в таком возрасте уже действительно нужна помощь, а иногда и уход. Вроде всё правильно но, мы не знали главного — человеку в таком возрасте нужен свой, собственный, тихий угол и его ни в коем случае нельзя из этого угла куда-либо переселять, потому, что даже в самом благоприятном случае, после нескольких лет одинокой жизни, это для него огромный стресс, связанный с «потерей своего угла». Не должны мы были этого делать. Не надо было затевать совместную жизнь. Но мы этого тогда не знали. Мы поменяли нашу большую квартиру и квартиру отца на квартиру в центре города, как все мы и хотели. Сначала всё было хорошо и отцу всё нравилось, однако, вскоре он стал говорить нам, что наша дочь у него что-то украла в его комнате, что я, как он теперь видит, как он выражался, «антисоветский элемент, о котором нужно заявить куда следует и он это непременно сделает». Писал какие-то жуткие письма но, как потом оказалось, видимо, просто не успел их отправить. Через несколько лет после его смерти, разбирая его бумаги, я наткнулся на несколько таких его писем. И так далее, и тому подобное.
Мой папа, который, как он мне как-то рассказал, после того, как мамы не стало, иногда экономил на еде, чтобы что-то нам купить или дать немного денег. Я помню, что когда он рассказал мне про это, мне стало невыносимо стыдно за себя и за то, как я тратил эти деньги. Но сейчас мы были в ужасе. Человек проявлял себя так, как невозможно было и представить себе, что это в нём вообще когда-либо содержалось. Я обратился к своим друзьям и рассказал им о происходящем. Оказалось, что жена одного из моих знакомых — известный психиатр. Я встретился с ней, подробно рассказал ей всю нашу историю и она согласилась прийти к нам домой, чтобы поговорить с отцом и помочь нам хотя бы понять происходящее. Его нам тоже удалось уговорить, что к нему придёт врач. Выйдя от отца, она сказала нам, что дело очень серьёзно и необходима срочная госпитализация. По её мнению, отец уже был опасен для окружающих и, по её мнению, это могла сказаться та старая военная контузия. Физически же он был вполне здоров. Ситуация сильно усугублялось тем, что наша дочь приходила домой из школы днём, когда мы с женой ещё были на работе, и мы стали за неё боятся, поскольку дед часто и при нас предъявлял ей свои претензии. Были и ещё довольно страшные обстоятельства, о которых мне не хочется рассказывать. После всего этого мы и согласились на его госпитализацию. Сначала, это было психиатрическое обследование, после которого был поставлен страшный диагноз. Мы не хотели, чтобы отец был помещён в обычную больницу с её известными всем условиями. Мы нашли платный стационар, куда и перевели отца. Нам разрешили посещать его. Ещё через какое-то время нам удалось перевести его в госпиталь для ветеранов войны. Условия содержания в котором были значительно лучше, чем в других больницах такого рода. Там было чисто и персонал выглядел по человечески. На наши визиты он реагировал отрицательно и мы стали просить тёщу ходить к нему и приносить разные вкусные вещи. Она рассказывала нам, что когда она приходила, он сидел со своим узелком у двери и ждал, когда его оттуда выпустят. Никогда в жизни я не слышал рассказа страшнее. Это я виноват в том, что его и без того страшно тяжёлая жизнь так заканчивалась. Он умер в той больнице от сердечной недостаточности в возрасте 88 лет. По описанным ранее причинам, я не мог просить свою сестру разрешить похоронить его на том же участке кладбища в Вострякове, где похоронены дед, бабушка и мама и стоит большой гранитный памятник. По наследству она — распорядитель этого захоронения поэтому я попросил разрешения у дочери сестры отца, распорядительницы её захоронения, похоронить отца рядом с его сестрой и её мужем. Она дала своё согласие. Так отец и оказался на мемориальном Донском кладбище.
Ну, и о себе
В общем-то, обо мне здесь писать не предполагалось, тема ведь затевалась «о прошлом», а я вроде ещё кое-какое настоящее. С другой стороны, почему бы и не написать о себе, как о родившемся ещё в первой половине прошлого века…
Я родился 7 ноября 1946 года, в четверг, в четыре часа утра, как говорила мне моя мама. Отец тогда уже работал, мама тоже, однако жизнь ещё была не очень налажена, да и пережитое во время войны давило ещё слишком сильно. Видимо, всё это привело к тому, что у мамы были сложные роды, во время которых я получил родовую травму. Выразилось это в том, что я мог видеть только одним глазом и то не на 100%, и с детства мучился от жутких мигреней, с возрастом ставших столь частыми и сильными, что стали отбирать у меня весьма заметную часть оставшейся мне жизни. Никому не пожелал бы такой пожизненной «вводной». Вряд ли кто-либо вообще сможет представить себе эти ощущения и понять, чего стоили мне учёба в школе, техникуме и в ВУЗах, диссертация и т.д. Однако, ничего! Всё получилось! И мне не стоит жаловаться на прожитую часть жизни. Разве что, на недостаток ума, доброты и внимания к моим родителям. Похоже, правда, что природа мне это вполне припоминает…
Из своего раннего детства я помню какие-то странные картинки. Помню, например, адрес дома, где мы жили — «Гороховский Переулок, 16». Помню большой рояль красного дерева с надписью «Blutner», с двумя ажурными золотистыми подсвечниками. Помню, что когда моя сестра играла на нём «Баркаролу», я забивался под этот рояль и плакал. Эта музыка и сейчас производит на меня какое-то мистическое впечатление. Смутно помню обыск в доме. Совсем не помню, как мы оказались в другой квартире, где у окна стояла моя кровать, на которой я стал прыгать и кричать «Ура», когда по всей стране выли сирены, поминая «отца народов». Помню, как мама при этом плакала и пыталась унять меня, чтобы моей радости не увидели соседи. Конечно же, я не мог понимать тогда, что происходит. Просто жуткий вой сирен привёл меня в такое состояние, и я помню это всё очень отчётливо. Дальнейшие детские воспоминания связаны уже с двумя маленькими комнатушками в общей квартире с соседями. Там случилась трагикомическая история: мы с соседской девочкой играли в парикмахерскую, а в качестве «модели» не нашли ничего лучше, чем висевшая в коридоре «длинноволосая» шуба нашей соседки (соседку звали Эсфирь Яковлевна). На следующий день утром мы услышали её истошный вопль, когда она обнаружила или, скорее, не обнаружила, весьма заметную часть своей роскошной шубы. Как это было заглажено, я не помню. О жизни в этой коммунальной квартире ещё много чего можно было бы рассказать. О том, например, как один из наших соседей (тогда все хранили продукты в своих комнатах) набирал в столовую ложку масло и, чтобы не уронить его по дороге на кухню, клал эту ложку в рот, и так шёл на кухню, и тому подобное. Ну, может, потом как ни будь расскажу.
В школе я учился весьма кое-как, всё время меня интересовало не то, что происходило на уроках, а физкультуру, литературу, химию и географию я просто ненавидел (да, именно в таком наборе). В общем, скучно мне очень было в школе. Дело ещё и в том, что я, по словам мамы, научился читать в возрасте чуть более трёх лет и читал очень много. Самым ненавистным и бессмысленным с моей точки зрения занятием (я и сейчас так считаю) было «пойти гулять». Меня в прямом смысле выгоняли на улицу гулять, а я очень расстраивался, воспринимал это как наказание и никогда не знал, что мне там, на улице, делать.
Попытки мамы отправлять меня летом на отдых в пионерские лагеря всегда заканчивались одинаково. Я мгновенно заболевал, и меня забирали домой. Нет, заболевал я не какой-нибудь простудой, а жестокой тоской от невыносимых для меня условий всего «общественного», коллективных увеселений и окружавшей меня толпе чужих людей. Я помню, что на следующий же день я забивался в дальний угол территории лагеря у забора и плакал. Лагеря, кстати, всегда были из лучших, но это не меняло сути дела. А однажды, и это стало последней попыткой мамы отправить меня «на отдых», я умудрился сбежать из лагеря и самостоятельно добраться до Москвы. Прямо до дома меня довёз добрый человек на большом самосвале. Уже немного позже, когда я много работал в техническом кружке при ЖЭКе, меня наградили путёвкой в «Артек». Это была тогда своего рода «Государственная премия» для детей. А я от неё к полному изумлению ЖЭКовского и районного начальства отказался. Они же не знали, что я ненавижу большие скопления людей и общественные развлечения. Помню, мама очень расстроилась. Её тогда приглашали в ЖЭК и пытались понять, почему я отказался от такой «высокой награды». В своей жизни я, много лет спустя, отказался ещё от одной, уже очень серьёзной Государственной награды и нисколько не жалею, однако об этом эпизоде, если и напишу, то уж совсем потом.
Где-то классе в пятом мама отвела меня в находившуюся неподалёку от дома «Станцию Юных Техников Им. Шверника». Там меня охотно приняли, но изготовление красивых моделей разных машин и экскаваторов меня не очень интересовало, да и должной аккуратности и терпения у меня тогда не было, как и сейчас нет. Меня интересовала именно техника, а не муляжи. В кружок автолюбителей меня, по малолетству, принимать не захотели, но и не выгоняли, когда я просто ходил туда на занятия. Очень скоро я знал устройство автомобилей заметно лучше «старших товарищей», и в награду меня научили и разрешили мне водить хотя и учебный, но самый настоящий автомобиль. Поняв, что меня вряд ли смогут там чему-нибудь ещё научить, я перестал туда ходить. А вскоре после этого меня выгнали и из школы. Ну, то есть, вызвали маму и велели забрать меня куда-нибудь. Произошло это после того, как сконструированная мною радиоуправляемая ракета, в полном соответствии с данным мною «полётным заданием» влетела в окно химического кабинета нашей школы, располагавшемся на 5-м этаже, и там взорвалась. Произведённых разрушений я сам не видел. Меня больше в школу не пускали. Вообще же, из школьных лет я запомнил только имя первой учительницы — крупной женщины — Марии Ивановны, любимое слово тощей и длинной географички, которое она часто повторяла — «Быдгощ» (может, она была оттуда родом, не знаю) и строгую, наверняка интеллигентную учительницу литературы Ирину Николаевну, да ещё образ (почему-то именно общее впечатление, а не имя или лицо) учительницы немецкого языка. Учительница немецкого была, наверное, очень хорошим педагогом, и язык мне понравился. После школы я неплохо, на школьном, конечно, уровне, знал язык и даже читал книги.
Первое мое подозрение, что со мной что-то не так, т.е. чем то я отличаюсь от других детей, укрепилось во мне, когда мама попыталась устроить меня в школу с «радио-уклоном». Я помню, как директор этой школы, куда мы с мамой пришли, чтобы меня туда записать, отвёл её в дальний угол своего большого, почему-то плохо освещённого кабинета, и сказал ей, что он не может принять в школу еврея. Мне показалось тогда, сказать это было ему не просто. После этого, немного поболтавшись без учёбы, не помню почему, я пошёл и записался в строительный техникум у станции метро «Сокол». Может, просто ездить туда было удобно. Сдал приёмные экзамены и начал учится. Техникум оказался очень неплохой, и люди там были приятные. Особенно я понравился там симпатичному старичку-каменьщику, который вёл у нас практикум, он научил меня класть печные трубы, что у меня неплохо получалось, после чего я и вовсе стал заметным человеком. Техникум был довольно любопытный, там была даже какая-то культурная жизнь. Я помню, как на один из вечеров к нам приезжал очень известный уже тогда артист Казаков.
Проучился я там три года и вполне освоил строительное дело, материалы и механизмы, что потом мне очень пригодилось.
Собственно, начало разумной жизни
Вернусь на несколько лет назад по времени. Работавшие уже в разных институтах Академии Наук моя сестра и её муж добыли для нас с мамой путевку в подмосковный академический Дом отдыха (Подозреваю, что это был знаменитый академический Дом отдыха «Узкое»). Кажется, я тогда учился классе в пятом, точно не помню. Поскольку уже тогда я разбирался в радиотехнике, конечно, ничего не понимая в теории, я спаял себе здоровенный ламповый радиоприёмник, который, хоть и с трудом но, ловил «Голос Америки». Здоровенным он был по количеству работавших в нём радиоламп. Смысл передач этого радио я не понимал. Меня радовало то, что сделанный мной приёмник ловит сигнал «аж из Америки». О существовании ретрансляторов я тогда и не подозревал. Конечно же, я взял это чудо техники с собой на отдых. А что, собственно, делать в Доме Отдыха, не гулять же… Я взял с собой не только приёмник, но и паяльник, и другие инструменты, в общем, целый чемодан. Любопытно, но когда я сейчас куда-либо еду, происходит нечто очень похожее, правда, на другом уровне. Так вот, сижу я на веранде и ковыряюсь со своим чудом. Я тогда думал, ну откуда мне было знать про теорему Котельникова, что, чем больше ламп, тем лучше мой приёмник будет «ловить». Там ко мне подошёл пожилой, высокий, худощавый человек и спросил, что это я делаю. Я с гордостью показал ему своё изделие. Не знаю, какое впечатление могло произвести согнутое из оцинкованного кровельного железа шасси и очень криво собранная на нём конструкция но, ОНО работало! И не просто работало, а говорило Голосом Америки! Я тогда не догадывался, что последний факт мог мне дорого обойтись в те годы. Человек этот с явным интересом разглядывал меня и мою конструкцию, а потом стал говорить кому-то (я очень хорошо помню его голос и эти слова): «Посмотри, такой юный человек и уже одержимый». Потом он принёс мне бумажку, на которой были имя и телефон, и сказал, что советует позвонить мне по этому телефону и что-то ещё, чего я уже не помню. В смысле аккуратности я явно пошёл в папу-сапёра, хотя и не полностью. Я всегда хранил и храню все свои записки, заметки и старые записные книжки. Так вот, записку эту я вложил в записную книжку и благополучно о ней забыл. Много лет спустя я наткнулся на эту записку. На ней было написано: «А.Н. Несмеянов» и его домашний телефон. Как я потом смог проверить, написано это было им самим, Несмеяновым! Почти пророческая история. Много лет спустя я уже хорошо знал почерк Президента Академии Наук и директора Института, в котором мне посчастливилось проработать всю свою трудовую жизнь, что я считаю подарком судьбы. А та записка хранится у меня и сейчас.
Эмиль, так зовут мужа моей сестры, после окончания университета, как и моя сестра, начал работать в Академии Наук. Только сестра моя была специалистом по скандинавским странам, а он — по Латинской Америке. Каждый из них знает по нескольку языков в своём направлении. Сестра уже не работает, а Эмиль оказался очень востребованным человеком и, несмотря на преклонный возраст, будучи профессором, читает лекции и выступает по радио. У него даже есть несколько крупных наград от правительств нескольких латиноамериканских стран.
Вскоре после окончания университета и женитьбы на моей сестре у них очень остро (о чём я уже писал ранее) встал квартирный вопрос. Но, в отличие от известного классического высказывания, этот вопрос вовсе не испортил Эмиля, а даже наоборот. Он познакомился с другим молодым сотрудником Института Академии Наук — Эрленом Фединым, которому тоже нужна была квартира, и они с товарищами организовали один из первых жилищно-строительный кооператив Академии Наук. Дом был построен, и молодые люди получили (купили) в нём квартиры. Мне к тому моменту уже надоел строительный техникум, основной курс которого я тогда заканчивал. Не помню, как возникла эта идея, но, в общем, Эмиль как-то спросил Федина, не может ли он пристроить на работу обормота, который, вроде, что-то понимает в электричестве. Видимо, именно в этот момент и решилась моя судьба. (Сначала я хотел было написать, что если бы не этот разговор, то со мной всё могло бы кончиться гораздо хуже…). Сейчас я абсолютно уверен, что мне тогда несказанно повезло.
С Фединым мы уже были немного знакомы. Я несколько раз видел его, когда бывал у сестры. Мне были переданы домашний телефон Федина и телефоны лаборатории — городской и «внутренний», которые потом, на много лет стали и моими служебными телефонами. В назначенное время я приехал на улицу Вавилова и в первый раз в своей жизни вошёл в Институт Элементоорганических Соединений Академии Наук СССР!
Позвонил по внутреннему телефону и вскоре оказался в небольшом помещении в подвале, обстановку в котором забыть невозможно. У одной стены комнаты, почти во всю её ширину и высоту, стоял невообразимо красивый, фантастический аппарат вишнёвого цвета, сверкавший светящимися шкалами и ручками управления. Кабины космических кораблей будущего, которые нам иногда показывают по телевизору, жалкая пародия на то, что я там увидел. А чуть подальше, на отодвинутом одним концом от стены, также неизвестном мне тогда, другом аппарате, верхом сидел человек, лицо и весь облик которого меня поразили не менее увиденного мной несколько секунд назад технического чуда. Всё, что я увидел, было явно не из этого мира, а из прочитанных мной к тому времени в большом количестве любимых книг научной фантастики. Человеком, сидевшим верхом на кондиционере был Александр Исаакович Китайгородский. Я был представлен Мессиру. Ко мне отнеслись очень доброжелательно, однако устроили настоящий экзамен. Как сейчас помню, среди прочих вопросов, Федин попросил меня нарисовать схему триггера, на электронных лампах, разумеется, поскольку транзисторы тогда были ещё большой экзотикой, а интегральные схемы и вовсе только что были изобретены. Схему я нарисовал. Правда, не полностью. Хорошая память на схемы и до сих пор позволяет мне помнить, что именно я им тогда нарисовал… Спустя некоторое время и с «промежуточными станциями» я был принят на работу в Лабораторию А.И. Китайгородского и поступил в распоряжение Научного сотрудника Эрлена Ильича Федина. Было это в 1963 году. Мне тогда не было ещё и 17-ти лет. Окончательно я был взят в штат лаборатории в 1964 году. К тому моменту я и в самом деле уже неплохо знал практическую радиотехнику, умел учиться сам и очень много читал, а мой дом напоминал радио-лабораторию. Работа мне очень нравилась и я ею очень гордился. Через несколько лет я даже, попросив разрешение, привёл в лабораторию маму, чтобы она смогла увидеть, где я работаю. Работать в таком месте, среди таких людей, даже будучи «полезным членом коллектива», но не имея высшего образования было странно. Хотя, Федин как-то сказал мне, что быть хорошим техником гораздо лучше, чем плохим инженером. Это его ехидное и весьма двусмысленное высказывание оказало на меня «стимулирующее воздействие». Я ринулся в институт. И тут выяснилось, что я не могу быть принят в институт потому, что техникум я ещё не закончил, а школьного аттестата у меня нет. Меня же выперли после «Ракетной атаки» из седьмого класса с характеристикой: «Неглупый, способный, несерьёзно относится к учёбе… и т.д.» Эту часть школьной характеристики я помню дословно. Ну, что было делать? Я нашёл выход из положения.
В Москве было несколько вечерних школ с «интенсивным обучением». Я срочно забрал документы из техникума, практически перед самым дипломом, и отнёс их в одну из таких школ. Желание поскорее закончить с этой тягомотиной и попасть в институт было так велико, что я за один год, Экстерном, умудрился выучить и сдать всё, что положено было нормальному человеку делать в течении трёх с лишним лет. Получив аттестат, я сдал вступительные экзамены и по конкурсу (не помню, 7 или 9 человек на одно место) поступил в институт. А поскольку я тогда считал, что мне уже много лет, я уже был (снова) женат, работал и был «взрослым» человеком, то решил, что долго учиться в институте мне не пристало. Институт я окончил быстрее других, за три года, сдав экзамены Экстерном. На самом деле, образование, да и в значительной мере воспитание тоже, я получил в институте, где работал. Я даже не мог себе представить, что попаду в такую обстановку и буду иметь возможность общаться с такими блестящими людьми, которые меня окружали, учиться у них, набираться ума-разума вообще и в частностях. Ведь детство моё прошло практически без отца, а когда он вернулся домой, я уже «вырос», и было сложно налаживать отношения, которые обычно складываются у детей с родителями с младенчества, а мама работала с утра до ночи, чтобы содержать нашу семью. Я сравнительно рано оторвался от своей семьи и начал самостоятельную жизнь. Заработав дополнительные деньги на «полставках» в других институтах, где я чинил разную сложную электронную технику и, конечно, с помощью мамы, я переехал в свою однокомнатную квартиру, купленную в том самом, описанном выше кооперативе. Первый взнос за неё был 1600 рублей, а моя основная зарплата тогда не дотягивала и до 100. Из обстановки у меня довольно долго были только раскладушка и табуретка с вывинчивавшимися ножками. Но, постепенно, всё нужное было куплено. А нужно мне было не много. Я и сейчас не люблю заставленные мебелью комнаты. На кухне были холодильник, стол, несколько табуреток и подвесные шкафчики для посуды, а в комнате — одна стена, напротив окна, была целиком заставлена полками с книгами, сбоку стояли раскладной диван и большой стол, на котором громоздилась целая лаборатория, над столом были полки со специальной литературой. Под окном стояли самодельные акустические колонки, на которых, сбоку, гордо устроился самодельный телевизор огромных по тем временам размеров. Корпуса у телевизора не было, только рама из алюминиевых уголков. Однако работал он очень хорошо. Был ещё какой-то журнальный столик. Со временем меблировка сменилась, но только качественно. Количество же и ассортимент обстановки оставались прежними. Забавно, но обстановка в моей комнате, уже здесь в эмиграции, чем-то напоминает ту мою обстановку — одна стена вся из полок с книгами, большой рабочий стол с компьютером и его разнообразными принадлежностями, вертящееся кресло, раскладной диван и, у другой стены, мебельная «стенка», набитая книгами и деталями для компьютеров. Телевизор и музыкальный центр, правда, уже «настоящие», а журнального столика и вовсе нет, мы приносим раскладной стол, когда приходят гости.
У меня тогда, дома, быстро собралась неплохая библиотека. Часть книг отдали мне родители, большинство же я покупал сам. Никогда не забуду удивление моей жены — театрального критика — обнаружившей среди моих книг Аристофана. Эта книга, очевидно, никак не вязалось с её представлением о моих интересах и знаниях. А секрет был прост. В те давние времена, в нашем ИНЭОСе работал книжный ларёк, филиал магазина «Академкнига». Работала в нём потрясающая, интеллигентная старушка, которой я чем-то нравился и она взяла надо мной своеобразное шефство. Она говорила мне, что стоит прочитать и оставляла для меня по экземпляру тех, самых интересных с её точки зрения книг. Я покупал у неё оставленные для меня книги и, в основном, все их читал. Я всегда вспоминаю её с благодарностью. Понятно, что много книг у меня было и из знаменитой серии «Литературные памятники». Много ли вы знаете людей, целиком прочитавших Рамаяну и Махабхарату? Так вот, я их с удовольствием тогда прочитал, а кое-что оттуда и сейчас даже помню. Ну, и, конечно же, сама обстановка в Лаборатории, в которой работали и куда любили приходить, наверное, самые интеллигентные люди нашего Института и где обсуждали в том числе и прочитанные книги. Не мог же я оставаться в стороне и не стараться прочитать то, что обсуждалось, хотя уровень моей подготовки и знаний сильно не дотягивал до желаемого.
(окончание следует)
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2022/nomer4/amiton/
