Глава 1. Проклятие необратимости
1
Среди многих важных черт противостояния человека с внешним миром отметим две, которые будут затронуты нами в предстоящем рассказе. Это, во-первых, страсть к созданию нового, и, во-вторых, порыв к улучшению старого. Какие пружины движут волей пионеров новизны? Различные. Например, жажда познания ради него самого. Или вожделение пользы какого-либо рода. Это может быть честолюбие, любопытство, бегство от скуки, да и мало ли что еще — всего и не перечислишь: первопроходцев много, а побуждений и того больше.
Герой нашей повести, хасид Шломо, был одержим идеей избавить раскаявшихся грешников от проклятия необратимости. Смолоду поселился в его душе протест против невозможности искупить искренним покаянием преступление прошлого.
Сколь чистосердечным ни было бы сокрушение о былом деянии, горе или совесть до самой смерти будут грызть болящую душу. В земной своей юдоли никогда не сможет вернуться человек к безмятежной догрешной жизни, ибо время необратимо.
Когда же приключилось у самого Шломо несчастье, в котором он винил только себя, тлевший в душе протест превратился в необоримое желание создать некую не сотворенную Богом сущность, наделенную способностью возвращать каявшемуся человеку внутреннее равновесие, покуда текут его дни на земле.
Нет ничего труднее, чем не обманывать самого себя. Однако не внушение и не сладкая ложь страдальцу должны были стать инструментами задуманной Шломо сущности, но реальный поворот событий вспять.
Божинский хасид Шломо добивался не столько создания чего-то нового, сколько исправления и улучшения старого. Он хотел наделить человеческую душу, болящую от горя, способностью вернуться к вожделенному покою. В отличие от нашего хасида, знаменитый его швейцарский предтеча, естествоиспытатель Виктор Франкенштейн стремился во что бы то ни стало создать нечто небывалое, а именно, человекоподобное живое существо. Общее же в деяниях увлеченных замыслом храбрецов — это дерзкое присвоение прерогативы Творца.
Хасид был осведомлен об открытии европейца. Шломо гордился различием намерений — он творил ради пользы, а Франкенштейном двигало то ли честолюбие, то ли любопытство. Оба изобретенных детища потерпели фиаско, но успели натворить немало бед. Судьба не пощадила Виктора, но смилостивилась над Шломо.
2
Автор начнет свой рассказ с повторения банального и всем хорошо известного факта — на реке Днепр стоит скромный город Божин. Тривиальность не может быть лишней, если она составляет реальный фон картины событий, которые вот-вот возникнут пред оком читателя.
Божин невелик. Значительную долю от числа его обитателей составляют хасиды, ведомые по путям праведности цадиком раби Яковом. Бородачи эти — народ всё больше бедный и, чего греха таить, не слишком образованный. Безграмотных среди них, Боже сохрани, нет, однако и неугомонных мыслителей, жаждущих знаний, — раз, два и обчелся. Такие люди выделяются из массы — в умах потомков они оставляют след, а в анналах городской истории веками неприкосновенным хранится их наследие.
Большинство хасидов — люди простой веры. Поэтому на исходе каждой субботы они собираются за обширным столом гостеприимного дома своего наставника и слушают и рассказывают бесконечные сказки и истории, все больше нравоучительного свойства.
Самого раби Якова навряд ли можно отнести к категории мыслителей, неустанно добывающих истину, ибо он рядовой мудрец, который не ищет новизны в уже найденном, а, вернее, установленном свыше. Он не без основания полагает, что ничего нельзя сказать такого, что не было бы сказано раньше. Цадик, разумеется, куда как начитаннее своих хасидов, но при этом почтителен к ним, вежлив и доступен. Не диво, что паства любит своего раби за советы к месту и за необидные наставления, за добрый нрав и за искреннее гостеприимство, за занимательные рассказы и за незатейливый слог.
Среди постоянных гостей раби Якова мы всегда увидим двух людей особого склада — нашего доброго знакомого Шломо и его молодого товарища Шмулика. Почему мы выделяем из общего ряда этих двух хасидов? Дело в том, что Господь наделил их особенно глубоким умом и незаурядными способностями к проникновению в суть вещей. Оба весьма превосходят прочих обывателей Божина не только наличествующим умственным багажом, но и тягой к его пополнению. Пожалуй, справедливо будет утверждать, что и Шломо, и Шмулик бескорыстно стремятся к созданию новых творений духа. Однако они не задирают носа. Другие хасиды не питают к ним тайной враждебности, каковой обычно удостаиваются умники, и это лучшее доказательство успешной скромности друзей.
Скажем несколько слов о Шмулике. Этот парень наделен талантом запоминать множество цифр, а также манипулировать ими, производя вычисления. Поэтому он преуспел в бухгалтерии и один заменил нескольких счетоводов. Пытливый ум и богатая фантазия Шмулика порой заводят его очень далеко и высоко. Он может легко вообразить себе жизнь на небесных звездах, и готов сам полететь в иные миры, дабы добыть полезные сведения для людей земли. Мы еще не раз вернемся к Шмулику. Он будет выступать в роли слушателя, собеседника и оппонента своего старшего друга.
3
Биография Шломо не так проста, как жизненный путь большинства хасидов Божина. Они все бедняки, тяжкими трудами добывающие себе хлеб насущный. Шломо родился в состоятельной семье. Отец и мать отрока умерли безвременно, и сын получил очень неплохое наследство. Состояние избавило его от необходимости вести ежедневный бой за каждый кусок, но чувствовал ли он себя счастливее своих неимущих земляков — утверждать не беремся.
Пройдя курс талмудических наук в родном городке, сперва в хедере, а потом в доме учения для хасидов, юный Шломо задумал продолжить образование за тесными пределами милого Божина, вдохнуть густой воздух большого мира. Так он и поступил, благо, было чем платить.
Шломо несколько лет провел в Европе, узнал, увидел, услышал и понял весьма много. Однако он не соблазнился блеском европейских просвещенцев, вернулся на родину, примкнул к простым божинским хасидам и, наравне с прочими, проникся любовью к цадику раби Якову.
По возвращении в Божин образованный Шломо женился. Хасиды славно погуляли на чудесной свадьбе и долго еще вспоминали щедрое угощение, обильную выпивку и красивые застольные речи. Раби Яков провозглашал один за другим красноречивые тосты в честь своего любимца и его невесты.
В спутницы жизни Шломо избрал себе уроженку соседнего города девушку Рут. Достойная, любящая пара. “Я полюбила Шломо, чтоб везде быть вместе с ним”, — сказала невеста. “Рут полюбилась мне умом своим”, — заявил жених. Оба были правы: молодая жена ничуть не уступала мужу здравомыслием, и, как показали прожитые вместе годы, прикипела к нему всей своей душою.
Хасиды охотно льстили Шломо, говоря, что супруга его выше любых похвал, и он вытянул счастливый билет. Рут пользовалась исключительным уважением в добропорядочном обществе Божина, но существовал недостаток, умалявший ее достоинства — она родилась женщиной. Это обстоятельство мешало благоверным иудеям признать ее равным себе существом. Шломо был единственным среди хасидской братии, кто не придерживался стародавнего и стойкого воззрения своей веры на ущербность женской расы.
Господь не облагодетельствовал супругов многочисленным потомством, и только один сын родился в семье. Мать утверждала, что отец не просто любил, но обожал малое дитя. А Шломо не говорил подобного о материнских чувствах Рут. Мальчик рос смышленым, опережал сверстников познаниями. Шломо и Рут с энтузиазмом пестовали и развивали отпрыска. Отец с матерью втайне гордились перед многодетными семьями: “Муравьев много, да безголосые, а сверчок один, зато громко поет!”
Катились годы, сын взрослел и менялся, а отец был глух к тревожным звонкам, и только с огорчением отмечал, как наследник все меньше и меньше отвечал родительскому взгляду на идеал. Придут горькие дни, и в нескончаемых покаяниях Шломо станет винить себя в черствой слепоте своей.
Дополняя портрет Шломо, скажем, что смолоду он больше всего любил размышлять о вещах умозрительных. Поэтому хасиды практического склада шутили, мол, наивный парень, да и только! Разумеется, ни раби Яков, ни Рут, ни Шмулик так не думали.
В Священном Писании изображены персонажи как счастливые, так и несчастные. В окружающей жизни уживались вместе радости и беды, и их смешение напоминало Шломо знакомые сюжеты. Книги говорят то, что известно и без них.
Шломо пришел к мысли, что счастья и так довольно на земле, а большего людям и не положено. А вот к некоторым из несчастных надо бы придти на помощь. Да не ко всем, а только к тем, которым людьми или Небом назначено страдать за былой грех и каяться в нем. И этим тоже не без разбору помогать, ибо притворно угрызающиеся утешаться сами. Иной раз, проливая слезы, мы ими обманываем других и себя. Подать же руку помощи нужно казнящимся искренно, ибо самим им с горем не справиться.
Глава 2. Голиафово горе Давида
1
Окончилась суббота. Хасиды сотворили положенные молитвы, высыпли из ворот синагоги и шумной толпой последовали за своим любимым цадиком раби Яковом. Через четверть часа вся братия уже сидела за необъятным столом в хорошо знакомой горнице. Голда, жена раби Якова, расставила на скатерти плетеные корзинки с халами и положила на стол ножи — пусть каждый отрежет себе ломоть по своему аппетиту. Из печи доносился многообещающий запах, это в большущем горшке готовился крупяной суп с овощами и пряностями. “Потерпите, миленькие, скоро сварится!” — посулила Голда голодным гостям и поставила в центр стола бутыль зеленого стекла — одного штофа водки хватит на всю ораву, ибо хасиды знают меру!
Место по левую руку от хозяина занимал Шломо, а рядом с ним расположился Шмулик. Справа восседал гость и лучший друг раби Якова, цадик города Доброва, пламенный хасид раби Меир-Ицхак.
Казалось, лицо раби Якова было несколько печально, или, скорее, озабоченно, а еще вернее — встревоженно. Приложив немалые усилия, хозяин добился относительной тишины за столом. Он объявил, что история, которую сегодня предстоит услышать хасидам, прозвучит из уст цадика соседнего города Доброва, хорошо всем знакомого раби Меира-Ицхака. Хасиды устремили благосклонные взгляды на умелого сказочника, а тот солидно огладил белую бороду и выразительным жестом руки указал в сторону раби Якова, дескать, хозяин дома намерен сделать вступительное сообщение.
— Хасиды, — произнес раби Яков, — сегодняшний наш рассказ мы с раби Меиром-Ицхаком посвятим вещам преотлично известным вам. Но даже азбучные истины требуют напоминания, дабы услышанное слово воплотилось в живое дело.
— Слово — сухая солома, а дело — сочная трава! — некстати выкрикнул один из хасидов.
— Прошу не перебивать! — строго сказал раби Яков, — если коровку зимой не кормить соломой, то летом ей не понадобится сочная трава! В последнее время я стал замечать, что в сердцах некоторых из вас пошатнулась устои праведности, мною внушенные. Уж не с запада ли подул ветер? Гоните от себя злой дух просвещенцев!
— Сказано в Писании, — добавил божинский цадик, — “Не желай жены ближнего твоего”. Всем вам известна сухая солома этих слов. Но дошли до меня вести, что кое-кто из вас подумывает о запретной сочной траве. Имен не назову, взглядом не намекну и пальцем не укажу, а каждый сам про себя знает.
— Хочу напомнить, — продолжил раби Яков, — о событии далекой старины, о том, как царь Давид отнял жену у полководца своего…
— Талмуд не ставит эту историю в вину царю и объясняет ее не в укор ему! — снова перебил цадика все тот же неугомонный хасид.
— Потомок царя Давида станет Мессией, — терпеливо ответил раби, — и потому не смеем мы порицать древнего монарха, чтобы не гневить Спасителя. Толковать Священное Писание надо с умом, дабы за деревьями леса не проглядеть. Однако не случись с царем Давидом того, о чем мы говорим сейчас, меньше было бы заковыристых головоломок у наших мудрецов. Теперь раби Меир-Ицхак расскажет всем нам одну грустную историю, приключившуюся в его городе Доброве. Прошу тебя, раби, начинай.
Вступление раби Якова возбудило общее любопытство. Хасиды, не исключая Шломо и Шмулика, навострили уши и выжидательно воззрились на раби Меира-Ицхака, лик которого казался еще безрадостнее, чем у божинского цадика. Меир-Ицхак приготовился было начать рассказ, но тут Голда, пренебрегая значением момента, бухнула на стол вынутый из печи дымящийся горшок со свежим супом. Брюхо разговоров не любит. Поэтому внимание гостей естественным образом переключилось на новый важный объект.
Голда разлила варево по чашкам. Ломти халы были заготовлены заранее. Водку из штофа поделили поровну, произнесли благословение и принялись работать ложками и челюстями. У хасидов замечательный аппетит, и всего лишь через минуту-другую громкого чавканья они покончили с супом, вытерли миски последним куском халы и вновь уставились на раби Меира-Ицхака.
2
— В Доброве живет некий состоятельный иудей, — начал рассказ раби Меир-Ицхак, — имя которого удивительным образом совпадает с именем великого царя, о котором говорил ваш цадик раби Яков. Итак, зовут этого мужа Давид. Он хоть и не хасид, но производит впечатление добропорядочности. Впрочем, дорогие мои, всякий истинно страдающий вызывает у людей сочувствие, и уж только поэтому люди склонны видеть достоинства его и забывать о свершенных им грехах. Надо вам сказать, братцы, что Давид и вправду глубоко несчастен, и душа его истерзана, и не видит он для себя спасения.
— Состоятельный и при сём несчастный? — задал вопрос некий не наделенный воображением хасид.
— Да, любезный, бывает и такое, — ответил рассказчик, — вот послушайте его историю и всё поймете. Четверть века назад юный Давид владел весьма крупным богатством, не то что нынче. Хоть и молод был, а правил делами умело, словно многоопытный воротила. Держал наемников, платил им справно, а взамен получал работу отличную.
— Жениться Давид не спешил, — продолжил раби Меир-Ицхак, — хоть и предосудительно это. Думал, мол, еще год, да еще год: чем тяжелее казна, тем скорее богатую невесту сыщу, соединим капиталы, и тогда держись, Добров — уедем за океан и станем там миллионщиками! Иными словами, жил Давид холостяком. Однако, дорогие хасиды, некоторые из вас изведывают, а другие помнят, что кипит молодая кровь, и жаждет человек ласки.
При этих словах раби Яков оглядел свою паству красноречивым взглядом, многозначительно поднял вверх указательный палец правой руки, а потом с благодарностью обнял за плечи рассказчика.
— Слушайте дальше, — произнес ободренный раби Меир-Ицхак, — трудился у Давида отличный парень, на все руки мастер и красавец в придачу. И невесту он себе нашел замечательную — девушка трудолюбивая и милая видом. Они справили свадьбу, и Давид радовался за своего трудягу и его избранницу и пожаловал молодым отменные подарки. И вот, не про нас с вами будь сказано, благодарные мои слушатели, приглянулась Давиду жена наймита. Вы уж, конечно, догадались, что работника завали Урия, а новоиспеченную супругу — Батшева. Совпадения только кажутся нам случайными, а на самом-то деле, в мире царит закономерность.
— Это спорный вопрос, почтенный Меир-Ицхак, — заметил молчавший до сих пор Шломо.
— Не уводи в сторону, Шломо, — сказал раби Яков, — пожалуйста, продолжай, Меир-Ицхак.
— Давид очаровался Батшевой, — сообщил рассказчик, — а что она сама думала о нем, нам не ведомо. Как бы там ни было, но Давид возжелал мужнюю жену. Поначалу он жестоко загнал в самую глубину сердца нечестивые мысли и ничего не предпринимал. Но вот, как на грех, случилась срочная надобность уладить важные дела в далекой столице. Для свершения миссии Давид не мог найти лучшего исполнителя, чем Урия. И он отправил молодожена в трудный путь.
— Выбор пал на Урию случайным образом? — поинтересовался Шмулик.
— Спроси, лучше у Шломо, что он думает об этом, — ответил Меир-Ицхак, — я же уведомляю вас, хасиды, что случилась мерзость между Давидом и Батшевой, опять же не про нас с вами будь сказано.
— Не удивлюсь, если далее мы услышим, что в пути случилась беда с Урией, и он погиб и не вернулся в Добров, — с улыбкой заметил Шломо.
— Мне нечем тебя удивить, Шломо, — сказал Меир-Ицхак, — именно так и случилось, как ты предположил — умер и не вернулся Урия. Да только дело-то не так просто. Надо заметить, что не было у Урии братьев, и никто не мог продолжить род его, женившись на Батшеве.
— Целых полтора года не приходили вести о пропавшем, — добавил рассказчик, — наконец, узнали в Доброве, что Урия попал в плен к разбойникам, и они убили его. Тем временем, пока тянулось соломенное вдовство Батшевы, она трудилась у Давида заместо мужа. Вскоре после того, как дошло до города печальное известие, стал округляться у Батшевы живот. Честный Давид немедленно взял в жены свою работницу, и та родила дочь.
— Что случилось четверть века тому назад, то быльем поросло, — глубокомысленно заметил Шмулик.
— Ошибаешься, мой юный друг, — возразил раби Меир-Ицхак, — страдал и страдает Давид. Он кается в свершенных грехах, а судьба не щадит его. Дочь засиделась в девушках, да, видно, так и не выйдет замуж дитя порока — никому не нужна такая жена. Других детей не родили Давид и Батшева, и не видать им внуков. Благородные наши обыватели неохотно ведут дела с преступившим Заповеди, и уж не так богат Давид, как в дни молодости. Кары, что свалились на голову его — честно заслужены им.
— Нет ли у него других несчастий? — поинтересовался Шломо.
— Есть! — воскликнул рассказчик, — те бедствия, что претерпевает Давид на виду у всех — ничто, в сравнении с горем, спрятанным в сердце его. Он винит себя в смерти Урии. Он истинно покаялся, но знает, что никогда не вернется к нему душевный покой, которого он вожделеет, и Урия тоже не вернется. Давид проклинает минуту, породившую в голове его негодную мысль, и клянет грешные дни, когда уступал зуду грязной похоти. “Я хотел бы прожить свою жизнь иначе, да разве возможно это?” — так сказал он мне однажды, и слезы покатились из глаз его.
— Вот видите, хасиды, — сказал раби Яков, — по праву наказан Давид, и не будет ему в этой жизни снисхождения. Пусть теперь надеется на милосердие Небес — вдруг примет во внимание Высший суд искренность Давида и не отправит его в ад. Я думаю, рассказ раби Меира-Ицхака дошел до ума и сердца каждого из вас.
Хасиды встали со своих мест, по очереди пожали руку раби Меиру-Ицхаку, поблагодарили Голду за славный суп, попрощались со своим цадиком и разошлись в задумчивости.
Глава 3. Игра в кости
1
Шломо любил прогулки по берегу Днепра. Забредешь подальше, Божин останется позади, сероватая голубизна реки успокоит глаз, вдали зазеленеет лес. Думай сколько хочешь. Размышления обновляют ум, рассеивают мрачное настроение, поднимают дух. Лучше всего гулять в одиночестве, но для смышленого попутчика Шломо рад сделать исключение и вступить в разговор.
Сверяться с чужим мнением порой интересно. Хорошо, когда толковый собеседник задает трудные вопросы. А если нет такового, то Шломо сам себя спрашивает. Вопросы прекраснее ответов — от первых веет блаженством, а вторые не утешают.
Шломо беспощаден, подозрителен, нелицеприятен к собственным суждениям — только так можно найти решение. Истина на замке, а ключ к нему — вопросительный знак. Шломо полагал, что вопрос важнее ответа. Правильно заданный вопрос сам наведет на ответ, а то и подскажет, что ответа не существует. Возможно, спрошено неверно, тогда надо придумывать другой вопрос.
Шломо — человек книжный. Из чтения святых фолиантов, коих изучено им множество, он заключил, что они щедры на ответы, но скупы на вопросы. То бишь, на один и тот же вопрос имеются разные ответы — каждый мудрец сочиняет свою книгу. Выбирай на вкус. Задавать же новые вопросы сверх тех, что есть в фолиантах, или не удовлетворяться ни одним из ответов — такое в хасидской среде не приветствуется. Но хуже всего, согласиться с мнением, которое не одобряется твоей общиной. А у Шломо, как на грех, голова неугомонная, и все родит лишние вопросы. Может, поэтому он так любит размышлять сам с собою?
Как человек по-европейски образованный, хасид сей заглядывает и в нечестивые книги тоже. На бренных их листах картина противоположна той, что в писаниях мудрецов. Безбожники только и знают, что задаваться вопросами, среди которых, однако, попадаются перлы. Шломо это больше подходит, потому как за ответом он и сам в карман не полезет. Инакомыслие свое Шломо не выставляет напоказ, ибо умничать — глупо.
Как-то шагал Шломо по любимым местам, устал от ходьбы и мыслей, уселся на пенек у дороги, ведущей в город. Тут идет Шмулик — возвращается домой после легкого трудового дня в счетоводческой конторе у своего нанимателя, богатого торговца. Шмулик всю бухгалтерию играючи держит в голове, расчеты производит в уме, но по настоянию магната-хозяина ведет записи, как требуют того строгие царские ревизоры.
2
— Приветствую тебя, Шломо! — воскликнул Шмулик, — что ты тут делаешь?
— Размышляю, Шмулик, — ответил старший товарищ, — вот, утомили меня мысли, присел отдохнуть.
— Вижу, печален ты, да и пропадал где-то, уж несколько дней я не видал тебя.
— Не встречались мы, так как был я в Доброве, и потому печален.
— Встречался с раби Меиром-Ицхаком?
— Нет, Шмулик. В Доброве я отыскал Давида, того самого, о котором нам давеча рассказывал раби Меир-Ицхак.
— На что тебе Давид понадобился, Шломо?
— Мне хотелось услышать историю его жизни из первых уст.
— Я понял со слов Меира-Ицхака, что Давид — грешник и страдалец.
— А меня Давид убедил, что он истинно раскаявшийся грешник и лишенный надежды страдалец.
— Лишенный надежды?
— Увы, Шмулик! В гибели Урии, в безысходном девстве дочери, в угасании рода, ибо не видать им с женою внуков, в оскудении богатства Давид винит только себя! В покаянных словах он признался мне, что хотел бы прожить жизнь иначе, но такое возможно лишь в мечтах, а в реальности удел его — горе, покуда он ходит по земле, а что будет за горизонтом жизни — то неведомо ему.
— Так мир устроен, друг мой, Шломо! Нельзя вернуть время. Бедствие необратимости. Или у тебя есть какая задумка?
— Задумок у меня — хоть пруд пруди, ты знаешь, Шмулик. Однако не будем забегать вперед. А лучше обратимся к доктрине воздаяния. Хочу нащупать нить, связующую необратимость с воздаянием.
— На Высшем суде на Небесах ждет Давида справедливое воздаяние. Коли истинно раскаяние его, то, кто знает, может, и не закрыта для него дорога в рай?
— Все возможно. Зачастую видим: праведнику худо, а грешнику хорошо. Но не имеем мы права сомневаться в том, что справедливость воли Господа рано или поздно, но непременно восторжествует. Труден вопрос, и много чернил извели мудрецы, и разные мнения высказали, мол, как бы там ни было, а справедливое воздаяние на земле ли, на Небе ли — обязательно настигнет каждого.
— Что нового в этом, Шломо?
— Ничего. Это — известное старое. От меня услышишь новое. Почему, Шмулик, слишком часто случаются беды с богобоязненными, и плывет удача в руки нечестивцев? Я думаю, что не воздаяние, а прихоть случая правит миром. Да, Шмулик, случайность действует вместо меры за меру. На земле — уж точно! Привычные, мы не замечаем, как случайность славно согласуется с рассудком.
— Позволь, а счастливый конец Иова? Разве случайность это?
— Иов умер старцем, насытясь днями. Кабы судьба не уберегла его от ранней кончины, и лег бы он в сырую землю, сраженный горестями и утратами, то не получил бы воздаяния на земле, и стал бы жертвой случая.
— Диковинная трактовка Писания!
— Я не боюсь ереси.
— Выходит, душевные муки Давида — плод слепой случайности?
— Если верно мое предположение, то это так и есть.
— Какая безысходность! Ах, если бы не случайность, и справедливое и немедленное воздаяние действовало на земле, то сколь улучшилось бы человечество!
— Это несомненно! Как знать, а вдруг найдется средство врачевания природы?
— О, придумай что-нибудь, Шломо!
— Уж говорил я, не будем забегать вперед, — скромно повторил Шломо, — однако Бог добр к людям и, надеюсь, не воспротивится снятию с рабов своих проклятия необратимости и изгнанию случайности оттуда, где ей не место!
— Чтобы сказал бы раби Яков на твои речи? Боюсь, заподозрил бы богохульство!
— Раби Яков меня любит и прощает.
— А кто полюбит и простит бедного Давида?
— Кто бы это ни был — он не вернет ему мир душевный. Удел Давида — горевать до конца дней своих.
— Я думаю, Шломо, что счастьем Давида должно стать упоение горем.
— Пожалуй, ты прав, Шмулик. Что ему еще остается в этом посредственном мире?
Глава 4. Беда — неразумия сестра
1
Рациональная натура Шломо — пока он был юн, странствовал по Европе, набирался порочных знаний, — решительно не признавала веру в предчувствие. Очень странное для хасида свойство ума — отвергать мистическую подоплеку реальности. Последующие божинские годы смягчили твердокаменность Шломо. Повлияли и воспитательное действие раби Якова, и атмосфера безраздельного оптимизма общины, упивающейся духом хасидских сказок, и, наконец, желание спасти возлюбленную супругу Рут от загадочных женских страхов.
А, может, какой иной рычаг помогал Шломо освобождаться от заблуждений молодости? Трудно сказать. Одно бесспорно: Шломо не переставал думать о царстве неумолимой необратимости в мире. Он неустанно собирал в голове своей всевозможные факты этого рода и убеждался, что необратима воля судьбы. Он всё гадал, что руководит судьбой — причина или случай? Ведь если второе верно, то где же место воздаянию на земле?
Необратимость всегда связывалась в голове Шломо с безнадежным несчастьем. Не удивительно, что со временем появилось и затлело в сердце его некое смутное предчувствие. Порой казалось Шломо, что ему и Рут написано на роду упасть на дно пропасти вечной скорби, и не найдут они спасения от горя, и нельзя будет подняться по отвесным скользким стенам. Он заставлял себя стыдиться суеверной мнительности и скрывал от Рут свои безосновательные предположения.
Шломо знавал одного пожилого человека с небывалым именем Ахазья. Этот самый Ахазья ходил на костылях, был болен, бледен и никогда не улыбался. Он жил бобылем. Жалкий домишко его располагался в конце улицы, на которой стояла солидная храмина Шломо.
Инвалид не стал адептом местного цадика, не посещал субботние посиделки у раби Якова, но при этом зарекомендовал себя в Божине самым, пожалуй, преданным вере иудеем. Он горячо молился, дольше всех хасидов не покидал синагогу и горячо исполнял все заповеди. Вот только был он не словоохотлив, на вопросы отвечал слишком коротко и заметно торопился поскорее закончить любой разговор.
Верный своей страсти отыскивать всяческую необратимость, Шломо задумал поближе познакомиться с Ахазьей — не скрывает ли этот человек в сердце своем какого-нибудь горя? Раз, в праздник Пурим, когда иудеи отмечают победу над ненавистным Аманом, безжалостно нагружая свои желудки едой и хмельным зельем, Шломо явился к Ахазье. Гость поставил на стол зеленый штофик водки и две кастрюли. Открыл обе. Из одной донесся запах тушеного мяса, другая пахнула вареной картошкой. Нелюдимому хозяину ничего не оставалось, кроме как дополнить картину праздничной трапезы двумя рюмками, двумя мисками и двумя ложками.
2
— Живем мы с тобой, Ахазья, в одном городе, на одной улице, а почти не знакомы друг с другом, — первым заговорил Шломо, — почему иудеи одержали верх над заклятым врагом своим? Потому что держались все вместе. И нам с тобой надлежит делать то же.
— Аминь! — лаконично поддержал хозяин и наполнил рюмки.
— Я поднимаю тост за здоровье нашего иудейского народа и, прежде всего, божинского народа! — велеречиво произнес Шломо, — только звери не употребляют алкоголь.
— Аминь! — прозвучало немногословное одобрение Ахазьи.
Тут в беседе наступила пауза, ибо рты занялись едой. Когда опустели рюмки, штофик, миски и кастрюли, разговор продолжился.
— Почему нарекли тебе имя Ахазья? Уж больно дурная слава идет за сим древним израильским царем!
— Ахаз — настоящее имя мое. Ахазья — прозвище.
— Прозвище, как известно, штука меткая. Расскажи, как заслужил его. Меня не остерегайся, я — друг тебе.
Опять затишье. Хозяин задумался. Не привык он много говорить, хоть и есть, что рассказать о себе. “А хорош ли Шломо? Глаза добрые, значит, можно верить ему!” — решил Ахазья. К тому же, в непривычной голове хмель большую силу имеет, тянет за язык.
— Я родился и жил в европейской стране, а в Божин, город праведности, сбежал от тамошнего безверия, — неторопливо проговорил Ахазья.
— Как здорово! — воскликнул Шломо, — я тоже долго жил в Европе, многое повидал, чего в Божине нет. Но вернулся на родину. Рассказывай дальше, Ахазья! Лучше меня — никто тебя не поймет!
— Воспитывался я в семье состоятельной. Родители мои, иудеи богобоязненные, хотели дать мне образование талмудическое, видели в сыне своем будущего духовного наставника. Отправили меня в столичный город, в дом учения к известному мудрецу.
— Мать с отцом — лучшая опора в начале жизни. А я вот, рано осиротел, средства были, но блуждал на ощупь, — грустно заметил Шломо.
— Я пренебрег опорой. Попал в лапы к просвещенцам. Манкировал учением. Месяц за месяцем безбожные бездельники поили меня ядом безверия, пока я не отравился вконец. Совсем забыл нашего Бога.
— Неужто веру чужую принял?
— До этого не дошло. Однако случилось как-то раз, в нашем городе стали христиане теснить иудеев, настоящую войну объявили. Истинные соплеменники мои вытерпели гонения, но отстояли исконную нашу веру. А я к тому времени слишком прикипел к просвещенцам, вместе с ними потянулся за неприятелем и вступил в его круг. Мы все остались чужими в фальшиво-радушном доме.
— С кем не случается, Ахазья? Ошибся, что ушибся — вперед наука!
— Ах, если бы была мне наука! Увы, увы… Мудрец объявил вакацию в доме учения, и я поехал к отцу с матерью. Слухи о моем падении опередили меня. Матушка слегла от горя и вскоре умерла. Только я виновен в безвременной кончине родительницы!
— Тяжело жить с грузом такого греха на совести…
— Я не понимал еще всего ужаса своего преступления. Отец выстроил на все сбережения корабль, чтобы в дальних странах закупить пряностей и тканей для прибыльной продажи на родине. Он решил, что лучше мне стать купцом, а не духовным наставником. Меня он собирался взять с собой, дабы учить купеческому делу.
— Смерть твоей матери разбила его планы?
— Кончина жены разбила ему сердце. В несчастье этом он усмотрел дурной знак и отменил плаванье. Судьба не щадила нашу семью. Случился сильный шторм, корабль сорвался с якоря, и прибрежные скалы расщепили судно. Мы остались без средств к существованию.
— Ты винишь в этом себя, Ахазья?
— Разумеется! Ужасной была доля родителя: смерть возлюбленной супруги, богоотступничество сына, утрата имущества — слишком тяжела ноша бедствий. Отец последовал за матерью. Я осиротел.
— Вот и постигла тебя кара Божья!
— Это — только часть её! Возвращаясь с похорон отца, я споткнулся, провалился в придорожную канаву и повредил ногу. Попутчики доставили меня домой. Боль была невыносимой. Я попросил одного из товарищей позвать ко мне лекаря из просвещенцев, а, по существу, колдуна. Тот явился, и я спросил, что ждет меня? Услыхал в ответ уверение, мол, скорое исцеление не за горами. Но коротка была радость. Пришел ко мне раввин, и в гневе спросил, зачем я обратился к язычнику — разве нет праведных лекарей иудейских? Раввин жестоко осудил меня за богоотступничество и посулил мне жизнь полную горя и раскаяния. Он оказался прав.
— Теперь-то я понял, отчего прозвали тебя Ахазья! — воскликнул Шломо, — какое удивительное сходство проступков твоих с грехами древнего царя!
— Монарх умер молодым. Кто знает, может, ранней смертью своею искупил он неблаговидные дела свои? Да мне-то что? Я не умер молодым, я живу и терзаю себя!
— Чем кормишься?
— Я много языков знаю. Иной раз приезжает ко мне кто-нибудь из старых моих знакомых просвещенцев, просит переложить что-либо с одного языка на другой. Платит. Так и живу.
— Ты раскаялся, Ахаз?
— О, как глубоко, как глубоко! В каждом ложном шаге своем!
— А не думаешь ли ты, Ахаз, что за искренние угрызения совести положено тебе прощение, исцеление, хоть какой-то луч надежды?
— Не знаю, Шломо. Возможно. Мне худо, но я не ропщу. Под раскаяние свое я подвел фундамент нынешней благочестивой жизни. Я не ищу выгоды. Ценность праведности в ней самой.
— Во всех бедах, что случились с тобою и семьею твоею ты винишь себя?
— Только себя, Шломо, — сказал Ахазья, и глаза его увлажнились, — слишком много бед я натворил!
— Беда — неразумия сестра. Жаль, не скоро слабость разумения становится очевидной. Сейчас ты другой. А хотел бы ты смолоду жить иначе?
— О чем толковать? Да разве повернешь время вспять? Необратимость!
— Прощай, Ахазья. Ты достоин лучшей доли, — промолвил Шломо, обнял Ахазью и вышел с понуренной головой.
Глава 5. Беседа в саду
1
После разговора с Ахазьей, погруженный в размышления Шломо возвращался домой. Путь его был прост, ибо жилища недавних собеседников располагались на одной и той же улице Божина: имущий хасид жил в центре городка, а бедный инвалид обретался на окраине.
Шломо обнял Рут, с нарочитым интересом выслушал из ее уст меню праздничной трапезы, но, насытившийся в гостях, от ужина отказался. Жена надула губы, а муж виновато повторил умеренную супружескую ласку и отправился в сад. Лаской заслужишь прощения.
Шломо уселся на скамейку в беседке. Зима отступила, надвигалась весна. Близился закат. Деревья возвышались над землей бесстыдно голыми, без листьев. Птицы, которым повезло пережить холода, нестройно пели, следуя природному своему долгу оглашать вечерний воздух шумом и гвалтом.
В этот час, впрочем, Шломо не расположен был к лирическим чувствованиям. Встреча с Ахазьей крепко зацепила его сокровенные мысли. Ему необходимо было обсудить с достойным собеседником историю несчастного инвалида. Шломо подозвал пробегавшего мимо мальчишку, дал ему алтын и велел немедленно разыскать и привести Шмулика.
2
Шмулик весьма гордился уважением старшего товарища и поэтому с готовностью откликнулся на срочное приглашение Шломо, неизменно пользовавшегося той проверенной мудростью, что за доверие щедро платят верностью.
— Я кое-что знаю об Ахазье, — сказал Шмулик в ответ на коротко рассказанную ему старшим товарищем историю.
— В таком случае, не хотел ли бы ты что-нибудь добавить к моим словам? — заинтересованно спросил Шломо.
— Я осуждаю Ахазью за то, что не порвал он до конца с просвещенцами. Они наезжают иной раз в Божин, дают ему какую-то работу. Да и нас, хасидов, этот человек чурается, держится стороной, словно мы не достойны его общества. Обидно и подозрительно.
— Надо же ему добывать хлеб насущный! Разве худо зарабатывать на жизнь знанием языков? А к хасидам Ахазья не примкнул, потому как человек он европейский.
— Может, ты и прав, Шломо. Твой рассказ о нем настраивает на сострадание.
— Вот именно. Да только мало ему толку от сострадания. Он глубоко осознал свои грехи, а всемогущая случайность не принесла ему никакого воздаяния за истинное раскаяние. А ведь таковое не слишком часто встречается среди людей.
— Говоря твоим языком, Шломо, он терзается муками необратимости и не имеет надежды пройти жизненный путь заново — чисто и богоугодно.
— Разве этой гранью не сходно горе Ахазьи с горем Давида? Того самого Давида, о котором мы говорили прежде?
— Сходство налицо. Одинаковая беда делает похожими разных людей. Знаешь, Шломо, я размышлял о предмете, столь занимающем тебя. Мне кажется, все же существует обратимость, а воздаяние не обязательно случайно!
— Ах, Шмулик, ведь видимая нами обратимость — мнимая! Скажем, умер человек, сгорел дом, поругана любовь, утрачено доверие друга — и далее без конца. Казалось бы, время и желание вернут утраты: родится человек, выстроишь новый дом, полюбишь другую женщину, снова подружишься и обретешь доверие. Однако это мнимая, а не истинная обратимость, в сущности — замена!
— А ведь ты прав, Шломо. Сердце истинно раскаявшегося вожделеет преодолеть необратимость, а получает оно в лучшем случае замену! Только желающий обмануться упорно внушает себе, что усыпил горе.
— Прекрасная мысль, Шмулик! Самообманом усыпишь горе, но не сотрешь его в сердце. Замена и есть воздаяние, и, разумеется, оно мнимо, как мнима обратимость, — заметил Шломо.
— Я начинаю видеть мир твоими глазами, мой старший друг. Воздаяние на земле не только мнимо, но и случайно — пристальный и непредубежденный взгляд на жизнь приводит к сему простому заключению, — воодушевленно подхватил Шмулик.
— Душа моя жаждет помочь несчастным, коих не так уж и мало среди нас. Никто не может быть уверен в завтрашнем дне. Да и я сам могу оказаться в беде! Справиться с необратимостью — вот мысль, что денно и нощно буравит мой неугомонный мозг, — поделился своей мечтой Шломо.
— Корни великих намерений, если им судьба осуществиться, обязаны глубоко и прочно сидеть в почве законов природы, не так ли, Шломо? Как же победить необратимость, коли время направлено только вперед и не знает возврата назад? А касательно случайности воздаяния, спрошу тебя, друг, кому удастся навязать подчинение событий причинам в нашем человечьем царстве, издревле устроенном как верный подданный случая?
— На твой вопрос отвечу вопросом, Шмулик. Как думаешь ты, может ли мужчина создать или слепить из разных человеческих органов нового человека и вдохнуть в него жизнь и разум, минуя совокупление с женщиной — лишь силою своей мысли и умением собственных рук?
— Разумеется, нет!
— Ошибаешься, дорогой! Юный ученый-швейцарец по имени Виктор Франкенштейн совершил сей научный подвиг! — торжественно воскликнул Шломо.
— А не враки ли это? Уж слишком велико посягательство на установленный Небом вечный ход вещей! — усомнился Шмулик.
— Это истинный факт. Ты ведь знаешь, Шмулик: все мы любим книгу — источник правды. Так вот, дружище, деяние Франкенштейна описано в книге!
— Ну, если так…
— Многоумный Виктор сотворил явление материальное. Отчего же я, хасид Шломо, не смогу воплотить силу моего разума в предмет идеальный, способный вселяться в душу человека и возвращать ему счастье и покой? Затея моя благородна и полна любви к людям — я хочу спасать тех, кто заслуживает спасения.
— О, Шломо, я стану помогать тебе, сколько могу. Не ради славы — ради добра в мире!
— Затея моя крайне дерзкая, Шмулик. Опыт Франкенштейна окончился весьма печально. А вдруг и мое открытие, если мне суждено его сделать, принесет больше вреда, чем пользы? К тому же я рискую быть сурово и по праву наказанным Господом за посягательство на Его прерогативу, а ты невинно пострадаешь со мною заодно. Поэтому совесть подсказывает мне действовать в одиночестве, ибо не имею я права подвергать тебя опасности!
(окончание следует)
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2022/nomer4/berg/
