В литературном архиве Павла Антокольского хранится автограф стихотворения, написанного им в 1918 году, с посвящением Марине Цветаевой. Спустя почти полвека, основательно переработанное автором, оно войдет в цикл его стихов, датированных
1
началом 1960-х годов, под общим названием «Марина».[2] Ранний же вариант стихотворения никогда опубликован не был. Между тем, он представляет собой несомненный интерес: может быть, не столько с литературной, сколько с исторической точки зрения, — и как самостоятельное произведение, и в сравнении с поздним вариантом.
Очевидно, ранний вариант стихотворения был написан под впечатлением революционных событий. Именно тогда Павлик Антокольский, актер студии Вахтангова и начинающий поэт, познакомился с Мариной Ивановной Цветаевой и был признан ею, уже известной поэтессой, как равный. Более года длилась «пылкая дружба», «поэтическое братство» — так охарактеризовал их отношения Антокольский. Но были между ними и разногласия: Цветаева не приняла нарождавшийся советский строй.
В своем стихотворении Антокольский многого не сказал явно, но обозначил свое восприятие событий тех дней и свои размышления о них. Он каждую строфу наполнил скрытым смыслом. Что же «зашифровал» он в этом стихотворении?
Прежде всего, свое духовное братство с дворянкой, в чем признаться и тогда и позже было опасно.
Доверил я шифрованной странице
Твой старый герб девический — орла.
Далее, понимание страшной трагедии — происходил раскол России:
Когда ползли из Родины на Север
И плакали ночные поезда…
Поезда ползли и плакали, увозя людей из России. Но почему «на Север»? — Поезда уходили на юг, где формировалась Белая Армия, и на запад, куда уезжали в эмиграцию. Для Антокольского же Север — символ, не географическое понятие, а поэтическое, эмоциональное. Север — холод. Холодно без дома.
Еще предчувствие кровавой бойни, как во Франции во время террора, бессмыссленной и пагубной для всех:
И серебром колец, тобой носимых,
Украсить казнь — чужую и мою, —
Чтобы в конце последней Пантомимы
Была игра разыграна в ничью.
Впрочем, воспитанный на идеалах Великой Французской революции, он и в русской видел торжественность момента («украсить казнь»).[3] И по-человечески сочувствовал всем. Его товарищи уходили в Белую Армию — он никому не желал поражения.[4] И наконец, в стихотворении скрыт ответ на упрек Марины Ивановны ему в его политической слабости и бездеятельности:
Мне надо стать лжецом, как Казанова,
Перекричать в Палате Мятежей
Всех спорщиков — и обернуться снова
Мальчишкой и глотателем ножей.
В этих строках он словно примеряет роль активного участника событий. Цветаева считала, что мужчины в критической для России ситуации просто обязаны занять действенную позицию.[5] Но Антокольский человеком политики не был. «Мальчишка и глотатель ножей», «бродяга и актер», «балаганный зазывала» — вот каким он себя видел, таким он, в сущности, и был.[6] Участие в политических баталиях не для него. Он их и потом, всю жизнь, сторонился. Но Марина Цветаева такую позицию понять и принять не захотела. Они стали отдаляться друг от друга, не упуская, впрочем, друг друга из виду.[7]
Сегодня, осмысливая события тех дней в исторической ретроспективе, понимаешь неизбежность разлада двух поэтов. Их роднили любовь к поэзии и искусству, одухотворенность и талант. В остальном они были людьми разными.
Антокольский вышел из либеральной еврейской интеллигенции, Цветаева — из дворянской интеллигенции. Это не мешало их личной дружбе: сословные различия среди достойных и образованных людей дореволюционной России постепенно утрачивали свое значение. Однако революция всколыхнула «классовую ненависть», разрушила происходившую интеграцию общества и резко поляризовала его. В еврейскую атеистическую среду, к которой принадлежал Антокольский, революция принесла надежду на равноправие, единство с народом и, как результат этого, успех. В среду Цветаевой она принесла гибель. Россия Антокольского только начиналась. Россия Цветаевой окончилась навсегда.
Автограф П.Г. Антокольского из его рукописной поэтической тетради, 1918. Архив литературного музея А.С.Пушкина, Вильнюс
Пойди Антокольский в действующую армию, они стали бы врагами. Этого не случилось. Он смолоду относился к политическим событиям как беспристрастный историк. Сказалось влияние Марка Матвеевича Антокольского, знаменитого скульптора. Летописец русской истории, увековечивший ее в бронзе, был образцом для своего внучатого племянника. Павел Антокольский избрал тот же путь, но в литературе. Вот чего не сумела понять Марина Ивановна Цветаева. А ведь именно взгляд на события со стороны помог Павлу Антокольскому сохранить себя, не опуститься морально в том страшном развале общества, в большом людском несчастье.
Теперь яснее становится смысл таких строк:
Я судорожно сжал севильский веер
И в черный бунт вернуться опоздал.
Севильский веер — атрибут быта Марины, знак знатного происхождения. Он сжал его — значит, не оттолкнул. Именно сострадание помешало ему уйти «в черный бунт». В словах «вернуться опоздал» можно услышать сожаление: опоздал, оплошал… Но как бы там ни было, своей позиции в те годы Антокольский не изменил. А винить себя в чем-нибудь любил и винил то и дело.
В завершающей строфе стихотворения автор поднимает свою героиню над всеми обстоятельствами жизни: и над «черным бунтом» и над распрями в Парламенте:
И в новой жизни просвистел пергамент,
Как тонкий хлыст, по лысым головам:
Она сегодня не придет а Парламент
И разойтись приказывает вам.
Здесь Марина Цветаева, бедствовавшая, неприкаянная, предстает перед читателем всемогущей королевой. Такой она была в своих мечтах, такой и описал ее Антокольский.
Однако стихотворение производит впечатление незаконченного: у него нет ни формальной, ни эмоциональной завершенности. Неудивительно, что поэт впоследствии вернулся к нему. Интересно, что после переделки изменилось и его скрытое содержание.
Ранний вариант — о революции: «Пусть варвары господствуют в столице, / И во дворцах разбиты зеркала…». Поздний вариант написан в начале шестидесятых и отражает «идеологическое похолодание» в стране: «Пускай метель безумствует в столице…»
У каждого исторического времени свои запреты. В раннем варианте, появившемся в революционные годы, Антокольский «зашифровывает» дружбу с дворянкой. В позднем варианте он пишет: «Доверил я шифрованной странице / Твое молчанье и твои стихи». Это уже о трагической смерти Марины («молчанье») и её поэтическом бессмертии («стихи»). Тема запрещенная именно в начале шестидесятых, но он решился об этом писать.
Однако неожиданными кажутся строки:
Сожму я в пальцах твой севильский веер,
С тобой, любовь, расстанусь навсегда.
И серебром колец, тобой носимых,
Украшу ночь — у стольких на виду,
И столько раз, и в осенях и в зимах,
Останусь жив-здоров, не пропаду.
Обращенные к Марине «с тобой, любовь» и «украшу ночь» могут вызвать ассоциацию с романтическими отношениями. Но это впечатление ложно. В своей автобиографической повести Антокольский определенно сказал: «Очень пылкая дружба соединила нас. Имя этой дружбы — поэтическое братство. Любви между нами не было».[8] Значит, здесь «любовь» и «ночь» — метафоры, нечто важное для автора скрывающие.
«Любовь», несомненно, символизирует духовные отношения. А «ночью» он называет политически темное, непроглядное время, что естественно предположить, зная о его неладах с политикой. И тогда «ночь у стольких на виду» — это его, Антокольского, в неприглядной советской общественной жизни публичность. Ее он в поздние годы, бывало, стыдился и избегал.[9]
В переработанном варианте стихотворения, как и в раннем, что ни строка, то символ. Пожалуй, только об эмиграции сказано без намеков («А на заре, туманный бред развеяв, / Когда уйдут на запад поезда…»). Но «осени и зимы» — не просто времена года, это и тяжкие для страны времена. Догадаться несложно: они в одном ряду с такими известными политическими метафорами, как «оттепель» и «заморозки». Это и трудные для Антокольского периоды профессиональной деятельности, в которых все же удалось уцелеть — взять хотя бы кампанию 1949 года против космополитов.[10] Антокольский не стал жертвой. «Останусь жив-здоров, не пропаду», — пишет он.
«Серебро колец» — не серебро как таковое, хотя Марина носила серебряные кольца. Это духовное богатство, которым она щедро делилась с другом. Может быть, «серебро колец» — это и поэтическое наследие, ею оставленное. И уж несомненно — напоминание о кольце, ею Антокольскому подаренном, и о ее стихотворении-напутствии «Дарю тебе железное кольцо», ему написанном.[11] Серебром колец, украсивших ночь и не давших ему пропасть, называет он свое поэтическое братство с Мариной, сокровище общения с ней.
Почти полвека разделяют два эти стихотворения. Павлик стал Палом Григорьевичем. Но основная тема в обоих стихотворениях вся та же: поэт — не политик, поэт — летописец. В окончательном варианте строфа, в которой первая половина приведенной формулы была наиболее ясно воплощена, опущена и взамен, в последней строфе, появляется новая тема: поэт — подвижник. Помогать собратьям по перу и особенно тем, кому, как он считал, не повезло в бессмертии, стало насущной потребностью Антокольского в зрелые годы.
Твой темный спутник, темный соглядатай,
Я расскажу всем людям о тебе.
Он начал писать о Марине все, что знал и о чем много лет молчал. А «темным спутником, темным соглядатаем» корит он себя за легкомыслие и непрозорливость. Спохватился, да поздно. Прибежал к ней в день ее отъезда из России:
«Но я вам все-таки скажу, я должен вам сказать (глубокий глоток) — Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведенной не с вами…».[12]
Ранний и поздний варианты стихотворения хорошо дополняют друг друга. Их надо бы публиковать вместе: яснее становится подлинное содержание каждого. Только положенные рядом, они позволяют увидеть, что в них — случайно ли, нет ли — зашифрована вся поэтическая программа Павла Антокольского.
Она слагалась в юности, дополнялась в зрелые годы, и постоянно — в диалогах с Мариной Цветаевой: сначала реальных, потом мысленных. Так встреча в юности и дружба, пусть и кратковременная, с уникальной личностью навсегда расширила горизонты его вѝдения и направила его творческий путь.
Марина Цветаева сделала для юного Павла Антокольского то, чего не сделал ни один другой поэт. Она открыла ему дверь в свою мастерскую, показала рукописи. Он увидел, как она работает, как рождаются ее стихи. Такой поступок — редкость. И Антокольский через всю свою долгую жизнь пронесет чувство благодарности Марине Ивановне и тоже протянет ей руку помощи.
Но это уже другая история. Ей — свое время.
Нью Йорк, США
Примечания
[1] Работа впервые была представлена на ХV Международной научно-тематической конференции «Семья Цветаевых в истории и культуре России» в Доме-музее Марины Цветаевой в Москве в 2007 году.
[2] Антокольский П. Стихотворения и поэмы. 1915–1940 // Антокольский П. Собр.соч. в 4 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1971. С. 188.
[3] П.Г. Антокольский окончил передовую по тем временам московскую гимназию. Ей он обязан превосходным знанием мировой истории и французского языка.
[4] В Белую Армию ушли Сергей Гольцев (1896–1918) и Владимир Алексеев (1892–1919). Они, как и П.Г. Антокольский, были актерами студии Е.Б. Вахтангова.
[5] В воспоминаниях М.И. Цветаевой находим:
«В Москве 1918–1919 года мне — мужественным в себе, прямым и стальным в себе, делиться было не с кем. В Москве 1918–1919 года из мужской молодежи моего круга — скажем правду — осталась одна дрянь. Сплошные «студийцы», от войны укрывающиеся в новооткрытых студиях … и дарованиях. Или красная молодежь, между двумя боями, побывочная, наверное прекрасная, но с которой я дружить не могла, ибо нет дружбы у побежденного с победителем».
Цветаева М.И. «Повесть о Сонечке». Собр. соч. в 7 т. / Составление, подготовка текста и комментарии. А.А.Саакянц и Л.А. Мнухина. М.: Эллис Лак, 1994-1995. Т.4. С.344.
Следует заметить, что, несмотря на резкие суждения о молодежи тех лет, Марина Ивановна была дружна с некоторыми студийцами-вахтанговцами, принимала их у себя, посещала их спектакли, и именно для студии Е.Б.Вахтангова она написала цикл романтических пьес: «Фортуна», «Приключение», «Феникс» и др., — вошедший впоследствии в золотой фонд её литературного наследия.
Марина Цветаева. Театр. М.: «Исскусство», 1988.
[6] См. стихотворение «Балаганный зазывала». Антокольский П. Собр. соч. в 4 т. Т. 2. С. 511.
[7] «Наша дружба продолжалась. Она перестала быть пылкой, встречались мы реже, но она всегда следила за мною так же, как я следил за ней». Антокольский П. Мои записки / Неопубликованные материалы из архива П.Г. Антокольского.
[8] Антокольский П. Мои записки / Неопубликованные материалы из архива П.Г. Антокольского.
[9] «Вчера после моего двухлетнего пребывания на съезде мы вернулись сюда с твердым намерением больше туда не являться. Заранее можно было представить ничтожный характер этого съезда. <…> Мне надо было выступать. Это — нагрузка от переводчиков. Выступление готово, написано. Я всегда мог бы пробарабанить его с тибуны без волнения, без удовольствия, без успеха у аудитории. Но «ждать вызова», и, главное, раза четыре в день подниматься и спускаться по этой чертовой золотой лестнице — тьфу, пропасть! На черта мне это нужно? Вот я и уехал! В течение всего дня я все-таки побаивался — а вдруг за мной пришлют машину и повезут выступать на съезд?.. Ура! Этого не случилось». Антокольский П. Дневник. 1964–1968. СПб.: Изд-во «Пушкинского фонда», 2002. С.74.
[10] В годы борьбы с космополитизмом П.Г. Антокольскому были предъявлены обвинения в формализме и буржуазном эстетизме. Вот как описывает то время один из его учеников:
«Многие ученики и бывшие друзья примкнули к гонителям. На ученом совете Литинститута, а потом, дня через два, на большом позорище в Дубовом зале клуба писателей на костях поэта буквально плясали. <…> Когда я через несколько дней вошел в «мастерскую» учителя, он сидел в своем глубоком кресле и ежился, кутаясь в толстый клетчатый плед, хотя в комнате было жарко. Он походил на подбитую птицу. <…> Какая горечь! Его обвиняли в пристрастии к Западу, а он был настоящим сыном России, российской культуры, «гражданином Москвы», как он сам писал о себе в своих стихах». А. Ревич. Записки поэта // Дружба народов. 2006. №6. С. 190-191.
[11] Цветаева М.И. Собр. соч. в 7 т. / Составление, подготовка текста и комментарии А.А.Саакянц и Л.А. Мнухина. М.: Эллис Лак, 1994-1995. Т.4. С. 353–354.
[12] Там же, С. 410.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2023/nomer1/atoom/
