(продолжение. Начало в № 12/2022)
В один из будних январских вечеров, со сгущавшейся за окном метельной московской театральной тьмой, когда Евсей сидел под лампой и быстро и неровно писал карандашом в тетради, борясь с карандашом и не борясь с текстом свои понятные слова, к ним постучали. Он поднялся, разогнул застывший корпус, и, пройдя по диагонали комнату, поправив по дороге сползшее ватное одеяло на отце, широким жестом раскрыл дверь. Перед ним стоял Бух, собственной персоной, подавленный, смущенный, какой-то серый, похожий на стертую тень от себя. «Зайти можно, Сева?» он совершенно не был уверен в положительном ответе хозяина. Бух был похож сам на себя, он совершенно не изменился за прошедшие годы. Все такой же славный человек, уютный и суетливый, сообразительный и симпатичный. Евсей не знал, на чем его поймали гебисты, не хотел этого знать. «Давай заходи, не стой на пороге», Евсей повернулся и отодвинулся. Бух прошел и через два широких шага сел, не спрашивая, у стола. Что-то ему мешало двигаться. «Я под машину попал три года назад на Чистых прудах, выпивший был, последствия вот сказываются, тазобедренный сустав не восстановился», сказал он, глядя перед собой. Евсей сел напротив него. «У тебя я вижу тоже ортопедические проблемы». Бух показал на темные и полусжатые руки Евсея. Посидели в полной тишине еще. Бух озирался как будто, что-то узнавая, потом сказал, «у вас радио выключено, да?». Евсей пожал плечами, показав глазами на отца. «А, ну да, понимаю», закивал Бух, как дрессированная побитая птица.
Евсею было совершенно наплевать на национальности, он не был религиозен. С малых лет так было заведено в их доме отцом. Он не думал на эту тему, она была ему неинтересна.
«Так ты на меня не в обиде? Что я мог сделать против них, ну, ты же понимаешь, что я мог!» — сказал Бух, внезапным трагическим шепотом. «Я тебе не судья и я на тебя не в обиде, ты зачем пришел, Бух?» — спросил Евсей. Под правым ухом Буха наливался сиренью огромный синяк. Бух ожил, задвигался, некая уверенность появилась на его лице. Речь приобрела окраску и наполнение.
Сетка с маргарином, молоком и простоквашей, висевшая за окном, не сильно, но раздражающе регулярно, стучалась о стекло под порывами ветра. Бух повернулся всем телом на стук, поняв, в чем дело вернулся к прежней позе, опытного классного наставника.
«Видишь, Сева, ко мне приходил этот ненормальный Левка, избил меня, оскорбил при жене, рубаху вот порвал, хоть ты скажи ему, Сева, ну, что это такое, я же ни в чем не виноват, что я мог? Скажи!?», голос у Буха был отчаянный и обиженный. «Он очень самодовольный тип, этот Левка. А я, между прочим, инструктор райкома по работе с молодежью, а он, кулаками меня в лицо, а? Бандит этакий. Всегда таким был, таким остался, ничто не помогает, только могила его исправит». Сева молчал, вид у него был значительный, даже величественный. «Ничему хорошему в лагере научиться нельзя, только очень плохому», сказал он веско. Бух покосился на него: «Не говори, не говори, многие исправляются». Весь разговор Бух нервно постукивал о стол красной коробочкой сигарет «Дукат». «Давай прощаться Бух, у меня много дел», сказал Евсей. «Ухожу, — сразу согласился гость, — дела — это главное. Почерк у тебя изменился с тех пор, записываем что-то для вечности? — Бух показал подбородком на листы бумаги на другом конце стола. — В конце скажу только, что я сам им все тогда в 45-рассказал, выполнил свой гражданский долг. Они в этом не участвовали, не принуждали Вадика люди с Лубянки. Все сделал сам, по своей инициативе. Ни о чем не жалею. А Левка этот мерзкий, уголовная морда, еще поплатится за все». Он поднялся, кивнул хозяину, и аккуратно, двинув стулом, вышел узкой спиной вперед через дверь, шагая очень неуверенно и тяжело. Видно не впервой Буху так приходилось идти. Последнее слово осталось за ним. Этот гордый задавака Евсей, уголовник, наглец и пижон, был повержен, что и требовалось доказать. Но исчезал Бух из взгляда Евсея как-то постепенно, сначала пропало райкомовское туловище, затем подбородок ласкового грызуна, потом острые уши, светлые волосы, а затем и все его аккуратное гнойное припухшее лицо советского гражданина. На самом деле они были с Евсеем погодками, даже родились в одном месяце. В июне.
Нельзя сказать, что Евсей сильно удивился признанию Буха. Он не питал иллюзий. Но все-таки этот разговор с Бухом повлиял на него. Во взгляде Евсея на происходящее вокруг него не было жалости. В лагере он понял один важный жизненный принцип, говоривший о том, что цель никогда не оправдывает средства к ее достижению, никогда.
Отец Евсея умер ночью, без страданий и болей. Это стало большой неожиданностью для Евсея, он считал, что отец еще поживет, еще порадуется жизни. Утром Евсей поглядел на восковое лицо отца и сразу понял, что тот ушел от него. Над смертью ни у кого нет власти, как известно.
Он прикрыл тело отца одеялом, вызвал по телефону Риту, попросил Веру Прибыткову приглядеть, а сам, натянув перешитое мамой довоенное отцовское пальто, пошел в синагогу, которая находилась от их дома в двух шагах на Архипова. Пальто Евсею было как раз, а до тюрьмы висело на нем как балахон. Он заматерел за эти годы, Евсей. Было много снега, и почти светло. Мерцающее светило одного цвета с бело-серыми московскими облаками висело, медленно скатываясь за заснеженные крыши невысоких домов Мароссейки.
Евсей не глядя по сторонам на каком-то автоматическом взводе, все машины останавливались заранее или объезжали этого молодого громоздкого мужика, то ли пьяного, то ли чумового, перешел улицу в клубах голубого дыма от грузовиков и автобусов. Оскальзываясь на небольшом спуске он прошел мимо голого черного дерева ко входу в синагогу, где топтался старик с небольшим темным лицом в шапке ушанке и бурках, которые носили люди среднего достатка. Он курил в кулак, совсем как многие знакомые и незнакомые Евсея по недавней жизни. Старик внимательно поглядел на Евсея и сказал ему, не здороваясь и, как бы, отмахиваясь от него рукой: «Туда иди, туда, там все скажут».
За тяжелыми дверьми был большой зал, мрачноватый, гулкий, торжественный. Евсей прошагал мимо скудной группы раскачивающихся бормочущих людей прямо к мужчине, который показался ему главным здесь. Так и было, это был главный, раввин.
— Простите меня, пожалуйста, у меня умер отец ночью, он — еврей, хочу его похоронить по иудейскому закону, — сказал Евсей раввину. Тот тяжело посмотрел на него, вздохнул, взял паузу, отвел сверкающие в полутьме зала глаза и сказал: «Здесь есть человек, который вам поможет во всем. Его звать Велвл. Поди сюда, Велвл!». Раввин говорил с интонацией эстрадного конферансье. Это резало слух.
Велвл оказался рослым бородатым человеком в потертом сюртуке, с неподвижным лицом, кожаным портфелем на застежках и странной русской речью. Он не был москвичом, этот Велвл. Он был похож на стареющего льва из семьи с огромным количеством выжидающих голодных котят. Они смирно сидели на задних лапах, ожидая свой кусок селедки — это был их обед и ужин. Кошачья пища — селедка, во всяком случае, в России. И не только кошачья, уточним.
Велвл ни о чем не спрашивал Евсея, как будто знал его давно и подробно. Да, так и было, он все и всех видел насквозь, этот Велвл, до количества денег у собеседника в кармане.
«Сейчас поедем за вашим папа, я позову шофер. Коля, иди сюда, Коля», сказал он в одной интонации. Пришел Коля, в черной фуражке, сапогах, со взглядом, устремленным в пол. Он стеснялся своей работы, так могло показаться. «Едем на Потаповский, заберем мертвого и поедем в Востряково. У вас метрики отца имеются, господин аид? Нужны справки из ЖЭКа, из паспортного стола, из больницы, ну, это мы сделаем, любят такие справки выдавать нашим», живо сказал Велвл без тени улыбки. Лицо у него было грубое, симпатичное, суровое, наверное, от ежедневного общения с мертвыми. От чего еще?
Велвл устремился к выходу, стуча каблуками дорогих сапог. Он был плоскостоп. За ним поспевал Коля, а уж за Колей широким шагом шел Евсей. Он не все понимал из происходящего, но по лагерной привычке не думал о частностях, пытаясь понять все сразу. А это все сразу заключалось в том, что у него умер ночью любимый отец и его надо похоронить и эти быстрые, цепкие люди ему помогут с этим.
В скрипящий автобус, родом из 20-х годов, сели вместе с Велвлом, Рита с прочной сумкой из черной керзы, Вера Прибыткова, Евсей и Тоня. Было тесновато, несмотря на то, что людей было немного. Между сидений стоял фанерный ящик, накрытый брезентом, с телом отца. Еще были Евсей и Коля, быстро крутивший большой руль машины туда и сюда. Евсею, вообще, все это дело было не впервой, только отца он хоронил в первый раз.
Ехали быстро. Молчали, только Вера что-то спросила у Риты и женщины коротко пошушукались. Убогие московские пригороды черно-белого резкого цвета в сером дыму заводских труб и пыхтящих грузовиков выглядели на морозе сурово, весело, безнадежно.
В Востряково ко входу на кладбище споро по снежку притопали навстречу автобусу двое мужичков в распахнутых драных ватниках, они притащили длинные санки с бортиками. Могильщики погрузили ящик с телом отца, обмотанным молитвенным покрывалом, которое нашел Евсей в шкафу.
Мужички привязали ящик к бортам и быстро потащили санки по белой дороге в снегу. Все шли за ними. Могила уже была отрыта, свежий бесформенный земляной холм, состоявший из мерзлых комков темной земли, не украшал картины. «Минус 18 сегодня», сказал Велвл, контролировавший все вокруг себя.
Отточенные до блеска глубоко воткнутые в холмик лопаты, которыми работали могильщики, были чисты от земли, слишком было холодно. Земля здесь не была глинистой.
От чахлого строения при входе на кладбище к ним торопились трое пожилых мужчин. Они были колченоги, шустры и нескладны. Их появление было загадочно. «Вон евреи бегут, потому что у нас не хватает мужчин для миньяна, нечего делать, давайте как есть», сказал Велвл. «Повторяйте за мной, Евсей Павлович».
В общем, похоронили Павла Наумовича Бялого по тысячелетнему закону, как научил Велвл всех. Евсей послушно повторил за ним нужные слова. Рита достала из сумки две зеленоватые бутылки водки и передала могильщикам, которые забрали их с привычным достоинством, но быстро. Они ушли прочь, придерживая полы ватников, наполненных бутылками. Лопаты весело отблескивали на их плечах. Рита передала деньги Велвлу, оплатив услуги. Евсей пытался запомнить, сколько ушло и на что у Риты. Велвл спрятал деньги в портфель, звучно щелкнув застежками на морозе.
Прощаясь, Велвл сказал Евсею, что молитвы были на арамейском языке и потому тот ничего не понял из сказанного. Убеждать его в том, что и на любом другом языке Евсей ничего бы не понял из сказанного, он не стал. Евсей не сказал ничего Велвлу и о том, что на каком языке произносят поминальную молитву покойному все равно. Не сказал и правильно сделал, Велвл бы его не понял.
Дома Евсей, отложив в сторону ушанку с почерневшим от пота и времени исподом, присел к столу. Он был бедный человек, понимавший свою бедность. Кругом него все были бедные люди. Никто не думал о своей бедности и Евсей, конечно, тоже.
Он был застывшим и отстраненным, смотрел в сторону окна, это было непривычное для него состояние пустоты. Рита и Вера Прибыткова расставляли посуду, стаканы, размашисто резали хлеб. Тоня вымыла пол. Без стука зашел Гена со словами: «Давай Сева, пусть ему земля будет пухом, Сева. Павел Наумович был хороший человек». Он сильным движением пожал руку Евсею и вышел обратно, откуда пришел. Душа у всех, Севочка, есть, говорила Евсею мама еще до войны. Тоня перестлала кровать, сложив белье большим узлом в углу за этажеркой с книгами. Она тихо рассказала Севе четыре чужие строки:
Снег подлетает к ночному окну,
Вьюга дымится.
Как мы с тобой угадали страну,
Где нам родиться!
Евсей не был ни в чем уверен в отношении себя. Он много лет знал, что все затеяно им не зря. Даже в лагере, особенно в лагере. Его писание шло от факта. Он избегал прилагательных. Евсей отдал Тоне, после того как два раза переписал их, отпечатать два рассказа, считая их умеренно сильными. Он руководствовался словом «сила» а также словами «без эмоций», определяя качество своих текстов, которых набралось уже много в его тетрадях. Тоня, самостоятельная, сильная женщина, аккуратно отпечатала рассказы на желтоватой, чистой бумаге и принесла их Евсею. Она, молча, положила их на стол перед ним. «Ну, вот, Сева». Тоня сказала ему после паузы: «Я ожидала, конечно, Сева. Это больше ожиданий. Даже не знаю, что еще сказать, дай я тебя поцелую». Она приблизилась, обняла его и поцеловала, обдав нежным запахом духов. Евсей поцеловал ей продолговатую кисть левой руки, которая должна была быть рукой фрейлины при дворе. Тоня работала в КБ недалеко от Сокола, была технологом. У Тони было и мнение о будущем прочитанного и отпечатанного, но она не хотела говорить на эту тему.
Евсей все отлично запомнил из того вечера, у него была безупречная память. Он очень волновался, виду не подавал, оставаясь все тем же величественным несколько несуразным, крупным, очень плохо одетым и на вид очень сильным человеком.
Вечером буднего дня в жуткую метель он дошел и бесшумно и быстро по старому ковру поднялся по лестнице на второй этаж старого московского особняка. Во внутреннем кармане пиджака лежали два его рассказа. Особняк этот находился недалеко от его дома, это был бывший ДК Промкооперации, 12 минут быстрой ходьбы под снегом. Сильная голая лампочка пылала над длинным столом с листами и пачками исписанной от руки бумаги. Два больших окна с широкими подоконниками, по которым бегали, шипя, падая, свистя, ссорясь, неопрятные бородатые бесенята. На полу стоял синий чайник без крышки.
Некоторые листы, лежавшие на столе, были отпечатаны на машинке. Вокруг стола сидели человек 15-18 молодых и не очень молодых людей. Мужчин было больше, чем женщин. Верховодил всем длиннолицый, длинноносый молодой человек с копной волос мало походящей на прическу. На первый взгляд он был типичным рассеянным ученым физиком из расхожей советской киноленты. Тем не менее, этот человек был ловок, зорок, наблюдателен, даже пронзителен. Он из той породы людей, которые все видят, слышат и запоминают. Он внимательно оглядел, остановившегося на пороге Евсея, затем подошел к нему, энергично пожал руку гостя и представился: Михаил Барский. Ему было года 32, максимум 33. Сложение его было изящное, он был тонкой кости, с юношеской кожей, с огромной энергией, горевшей во взгляде блестящих семитских глаз. Барский был за негласного старосту этого собрания.
Евсей присел у стола. Рассказы не доставал, осматривался. Рассказы были застегнуты в кармане на пуговицу. Он не волновался, но испытывал некоторую неловкость. Руки свои, как почти посторонние предметы, Евсей положил перед собой, не стесняясь их темного скрюченного вида.
Напротив него сидели два совсем юных парня, один был с пронзительными синими глазами, опрометчивый и резкий, другой был красивый, кудрявый, вальяжный.. Парни эти были мельком знакомы Евсею по Потаповскому. Вроде бы они были из дома за углом, но Евсей не был уверен, он к молодым, издавна, еще с лагерных времен относился настороженно, недоверчиво и враждебно. Пареньки кивали Евсею, как старому знакомому, вид у них был удивленный. Они были здесь завсегдатаями, они писали стихи, закончили школу и поступили в свои институты. Они тоже были бедны, и тоже не обращали на это внимания. Какое там…
— Мы, пожалуй, начнем, друзья, — сказал Барский. — Больше никого не ждем. Леня хотел сегодня почитать, так, пожалуйста. У нас сегодня новый гость, он будет читать позже, два рассказа у него…
Барский повернулся к Евсею и поклонился ему. Все смотрели на Евсея. По диагонали от него сидел Лева Брук, прекрасно освещенный, и кивал ему без особого дружелюбия. Без Левы, без его активного участия, просто ничего не могло происходить в этом городе.
Поджарый, круглолицый мужчина, по виду ровесник Евсея, аспирант, архивный житель, встал и, опираясь ладонями о стол начал в абсолютной тишине размеренно читать.
Расписаны в тона религиозных сект,
Уступами росли деревья до забора,
Дул ветер с севера, и осени проект
Был выверен рукой латинского сапера.
На затонувший сад тянуло не смотреть,
И людям на холмах дышалось тяжелее,
И свеянной листвы готическая медь
По прихоти ветров чеканила аллеи.
Кто-то внятно отбивал ритм в такт словам поэта. Сидевший возле Леонида парень его лет, пригладил светлые волосы сильным движением и сказал: «Спасибо, старик, спасибо. Я этого не заслужил». Многие кивали в знак согласия с ним. Лева Брук был собран и даже мрачен, стихи его не расслабляли, даже хорошие стихи, он был человеком иной конституции. Мальчики, сидевшие напротив Евсея, глубоко разом вздохнули, они смотрели на Леонида с обожанием. Отец Брука входил в литературную группу Перевал, писал повести, которые сын не читал, но кое-что, наверное, этот факт объяснял в жизни строптивого и бескомпромиссного Вени.
Барский покрутил головой и после паузы сказал Евсею, «пожалуйста, уважаемый, только представьтесь, буквально несколько слов».
Евсей достал свои листы, нежно и крепко разгладил их, потом гулко сказал: «Я живу здесь неподалеку, работаю в библиотеке, это мой первый публичный опыт чтения, пишу я много лет, мне 32-й год…».
Голос у него был сильный, подчиненный хозяину тотально. В рассказах его не было красивых, лишних слов, отсутствовали прилагательные, с которыми Евсей обращался сурово. Его девиз, если можно так сказать, определялся словами «только факт, и ничего больше». Он следовал этому непреклонно. Все-таки Евсей ездил в гости до посадки на Кропоткинскую улицу в двухкомнатную квартиру с побеленными стенами. Там его удостаивал вниманием и беседой суровый уроженец Каховки. Здесь было очень чисто, книжные полки заполняли прихожую. У хозяина была честно заслуженная им медаль «За оборону Москвы». Из этой обороны он вышел зимой босым, но живым и непонятно как, но известно для чего. Они говорили почти на равных, Евсей слушал речь хозяина как откровение. А тот внимал суровому пареньку с почти нескрываемым удивлением, мол, откуда что берется у молодежи на 28 году Октябрьской революции в Советской России.
Евсей сжимал насколько мог сильно в кармане ветхого пиджака громоздкие ключи от дома, держась за них как за якорь.
Мегрел Лаша сказал ему при расставании, «если Б-г за тебя, то кто же против тебя, а? Это не я сказал, но все равно помни, стоит того».
Читал Евсей минут двадцать. Слушали его, не мешая, с трудом переводя дыхания. Он выглядел как в самом начале, как будто только что пришел, величественный, сильный, непроницаемый человек. Бесы на подоконнике в разодранных одеждах сбились в кучу и, негромко свистя и визжа, тихо ссорились, издавая традиционные звуки затихающего скандала. Когда Евсей закончил чтение, то все выдохнули воздух, который будто бы задерживали в себе все это время.
Барский посидел некоторое время, обнимая свои крепкие плечи руками, в задумчивости. Леонид поднялся и, гибким шагом обойдя стол, подошел к Евсею. «Я поражен, не ожидал, совершенно не ожидал услышать такое, позвольте пожать вам руку», сказал он, странно глядя на Евсея как младший на старшего. Его рукопожатие было энергичным и мощным, поэты обычно искренни и честны в проявлении чувств. «Горная вершина», как будто себе сказал Барский. Отрывистые фразы и громкие междометия летали по комнате, все были, как бы смущены, даже потрясены. Синеглазый поэт яростно тер виски, его друг смотрел перед собой, улыбаясь, и повторял: «Крушение основ». Лева Брук торжествовал, привычно стуча стальным кулаком в ладонь. На самом деле он, конечно, не ждал, что Севка так талантлив, он знал наверняка, что все таланты у него, Сенька не при чем. А оказалось, что при чем. Еще как при чем. Веня был этим фактом удивлен и как ни странно рад.
— Давайте покурим, товарищи, надо все осмыслить, — сказал Барский и стал натягивать свое кожаное длинное пальто явно с отцовского плеча.
— И главное, никакого высшего замысла, никакого назидания, никаких выводов, — сказал, проходя и косясь на Евсея, синеглазый пацан своему товарищу. Тот кивал: «Ничему не учит, никого не судит, но кого ненавидит, то очевидно», отозвался кудрявый. Они крылись за дверью, откуда валили суровые клубы родного советского табака, выращенного в Астраханской и Ростовской областях.
— Не наставник он, не учитель. Взял все запомнил и изложил как есть, все просто, — сказал друг Леонида, стоя под тусклой лестничной лампочкой. Снег за окном валил непрерывно и так густо, как это бывает только в Москве в феврале.
Барский подсел к Евсею, сказав с опозданием «вы позволите». Евсей повернулся к нему всем корпусом, руки у него болели, ходили ходуном, кололись иглами, процесс реабилитации еще не закончился у реабилитированного Бялого.
— Давайте Евсей, сходим днями в редакцию «Сельской жизни», второй ваш рассказ про вырубку проселочной дороги в тайге можно вполне предложить им как производственный очерк, а?! Радость труда, счастье жизни и так далее, давайте, Евсей Павлович.
Он кутался в свое впечатляющее с поднятым воротником пальто из мягкой кожи, не застегивая его.
— Это не очерк, я настаиваю на этом, это рассказ, у меня только рассказы, я не документалист, — возразил Евсей.
— Ради Бога, уважаемый, как скажете. Я хочу вам поспособствовать, не вмешиваюсь ни во что. Мне очень понравились ваши рассказы, мне, кажется, они это возьмут, если у вас есть интерес к этому. Я тоже вернулся с мамой из ссылки, папа мой был расстрелян, мне знакомо все, это не праздный интерес, это новое слово в нашей литературе, я это знаю наверняка, — сказал Барский. Он говорил возбужденно. Талантливые фразы, написанные другими людьми, действовали на него одурманивающее. Фразы Евсея были именно такими, по мнению Барского.
Консервная банка на лестничной площадке переполнилась окурками и пепл, народ начал возвращаться обратно. Евсей не понимал Барского, который казался ему необъяснимым человеком. Ладная девушка в черном свитере из компании молодых поэтов сильными не брезгливыми движениями гибких рук вытряхивала в двойной газетный кулек, свернутый из «Вечерней Москвы», окурки и пепел из консервной банки с красной наклейкой на боку — «бычки в томате». Если в этой газете есть изображение человека из ЦК, то, наверняка, верный червонец можно словить, — автоматически подумал Евсей, прервав мысль о Барском и интересе того к нему. Эта мысль не имела ничего общего с действительностью — русская демократия и свобода мысли и слова шагнули далеко вперед за годы отсутствия Евсея в Москве.
— У вас каждая фраза рассказ в себе, — сказал Барский Евсею. — их можно читать по отдельности, понимаете? И никакого экстаза, умничанья, все так, как есть, вы обязаны печататься, понимаете?!
Евсей не двигался, потому что у него были проблемы с координацией из-за травмы позвоночника, полученной на прииске. Сидел, как вкопанный, но внимал, внимал словам Барского, не в силах остановить того. Барский попросил у Евсея номер телефона: «Я договорюсь с ними и мы сходим в редакцию, соглашайтесь, Евсей Павлович».
Домой Евсей шел вместе с молодыми поэтами с Кривоколенного. У школы трое ребят играли за оградой самодельными клюшками из многослойной фанеры в русский хоккей детским мячиком. Это происходило в скудном свете фонарей на белоснежном снеговом фоне.
Зрелище было завораживающее и мистическое, потому что ворот для голов не было и цели этой игры поздним вечером были непонятны. Туда-сюда, носились мальчики лет 11-12-ти, поднимая снежную бурю вокруг ног и клюшек. Один из них был в смешных валенках, которые спадали с его ног, так как были велики ему на несколько номеров. Но он, подпрыгнув, вставлял в валенки тощие ноги прочнее и бросался дальше в бой без страха и упрека.
Ребята провожали Евсея до парадной, не задавая вопросов. Только один раз кудрявый спросил у самого дома: «А кто ваш учитель, Евсей Павлович? Кому вы поклоняетесь?». «Они все со мной, все мои, я читал берлинские издания Набокова, знаете такого?» — спросил Евсей, потеряв осторожность, он был расслаблен после такого вечера и всех произнесенных слов и потрясенных взглядов. «Я читал стихи его, это не моя тарелка супа, Евсей Павлович», сказал синеглазый. Евсей величаво не повернул к нему головы, потому что не мог этого сделать физически.
Дальше был дом, который в ликующем детстве очень любил Евсей за ажурные окна и высокие двери четырех парадных, которые закрывались без стука и какого-либо шума. И жили там люди необычные, как казалось мальчику Евсею. Отец ему не отвечал на эти вопросы про соседний дом, мать нервно говорила, «ну, откуда я знаю» и он придумал, что в доме этом живут летчики дальней авиации. Эта мысль и профессия были популярны в те годы особенно у детей. А потом Сева узнал, что жили в этом доме работники Московской филармонии. Но из-за этого Сева дом тот не разлюбил. Прошли это здание прогулочным шагом. Кудрявый пацан испросил разрешения зайти в гости. «Ненадолго, хотим познакомиться лучше», сказал он высоким голосом. «Пожалуйста, квартира номер 7», сказал Евсей.
От дальней парадной соседнего четвертого дома из густой снежной тени вышли три пацана в кепках, распахнутых полупальто с поднятыми воротниками и сапогах. С ними Евсей уже пересекался без особого для них и для себя успеха. «Вы куда направляетесь», ласково спросил передний, его лицо не внушало ничего хорошего. Новый синеглазый приятель Евсея знал парней хорошо, умел себя вести, поздоровался со всеми за руку, обронил к месту слово-другое, и парни, оглядев Евсея с головы до ног, ушли чем-то очень недовольные. Как коты, у которых забрали вкусную и привычную еду.
Провожавшие Евсея ребята в гости к нему не пошли, застеснялись, сказали, что поздно и зайдут потом. «А в клуб обязательно приходите еще, Евсей Павлович, мы очень будем вас ждать», сказал синеглазый спаситель.
Тоня ждала его в комнате. Сидела за столом и читала при малом свете своего Гамлета. Когда он вошел, она отложила книгу в сторону и посмотрела на Евсея. Тот прошел и сел возле нее: «Все прошло хорошо, сказали, что это новое сильное слово в русской литературе». «Ты же это и без них знал, дорогой», утвердительно сказала Тоня.
«Один молодой человек, по имени Миша Барский, считает, что рассказ «В тайге» вполне можно печатать, у него знакомые в «Сельской жизни», скоро пойдем туда с ним», сообщил Евсей. — Это где-то на Беговой».
— Вот видишь, я же говорила. Я картошки нажарила, сейчас принесу, поужинай, успокойся, наберись сил.
И, правда, сильный запах жареной картошки с накрытой крышкой сковороды радовал Евсея и вселял в него надежду.
— Хорошо, он считает, что рассказ прославляет созидательный труд, наполнен молодой силой и радостью, отвлеченно сказал Евсей.
— А сам он вменяем, понимает что-нибудь, этот Барский?
— Вообще, я удивился. Все молодые, одаренные, откуда они взялись, кто разрешил. Видишь, а ты все ругаешь коротконогих мужичков без шеи и в шляпах до бровей, а они замечательные люди, выпустили невинных, дали свободу, — подвинув сковороду Евсей начал есть, аппетит у него был, настроение тоже соответствовало, — недосолено, но все равно прекрасно.
Тоня достала из тумбочки бутылку советского полусухого шампанского, которое она припасла с вчера. Один бокал для шампанского у Евсея нашелся, а сам он не пил, только доброжелательно наблюдал.
— Ты только не расслабляйся, Сева, с этими в шляпах надо быть настороже, я тебя не учу. Ты не их человек и не их писатель, сказала Тоня. Она была женщиной с сильным характером, со сложной жизнью, подозревала в подлости, если не всех, но многих точно.
— Лева там неожиданно был, красивый, непроницаемый яростный человек. Ему неважно, литература, технология, атомный реактор и черт знает что еще… Лишь бы присутствовать, лишь бы участвовать, лишь бы быть при деле, ничего себе темперамент, а?! Но он абсолютно честен, абсолютно. Он друг Барского, тот не боится ничего, новое поколение, а ведь мой ровесник.
— Это ты Севочка и есть новое поколение, горжусь тобой, но будь осторожен, очень осторожен, — и отпила большой глоток, зажмурив глаза от удовольствия или счастья, неизвестно. Это разные категории, для тех, кто не знает.
Отпив еще раз, Тоня сказала: «Вера заходила, приглашала к себе, у нее праздник. Я не пошла без тебя. Она зашла после, пьяненькая, принесла слоеных пирожных, вон на столе под салфеткой, я не притрагивалась, ешь, Севочка». Евсей в очередной раз убедился в том, что женщины лучше мужчин.
В редакцию «Сельской жизни» поехали с Барским днем, Евсей отпросился с работы, а Барский, вообще, был «на свободном графике», по его словам. Что это значило сейчас, было не совсем Евсею ясно, и он покосился на нового товарища с некоторой тревогой. Все изменилось в жизни Евсея Бялого, все. Скажем, в лагере после фразы свободный график Евсей бы ушел, круто повернувшись и не попрощавшись. Больше бы с таким человеком не разговаривал без нужды. Но в Москве все было иначе, здесь климат теплее, люди мягче. И хотя все очень нервозно и напряженно, но все-таки, по мнению Евсея, отличия от лагеря огромные.
Он ничего не ждал от этой поездки, он просто был любопытен до неприличия. Евсей никогда не занимался сравнениями, но кое-что, лежащее на поверхности, напрашивалось само собой, отмахнуться от этого было невозможно. Габардиновые плащи и широкие брюки новых вождей выглядели предпочтительнее френчей и кителей смененных ими «лучших друзей железнодорожников». Новое время переодело новых начальников и сделало их более понятными Евсею.
В широком коридоре с ковровой дорожкой посередине Барский нашел надпись «отдел писем» возле коричневой стандартной двери и, постучав, зашел. Евсей шагнул за ним, застив собой проем. «Проходите, проходите», сказал им доброжелательный мужской баритон. В комнате было два стола, четыре стула, полки с книгами и бумагами и два сотрудника, он и она. Он, с неправильным очень мужским лицом, держал в зубах пустую трубку, был весел, энергичен, полнокровен, на скуле у него был свежий багровый шрам, в карих узких глазах интерес…
Не дожидаясь приветствия «Вы, Евсей Павлович, да? Очень рад». Рукопожатие у него было мощное под стать голосу и темпераменту. На гладком лице несколько толстых складок у носа не портили его. Напротив него за своим столом сидела скромного вида женщина, похожая на, причесанную на пробор докторшу по общим болезням из районной поликлиники. Она отвела свои глаза от пришедших, а потом и вовсе вышла боком вон. «Стесняется, Татьяна», — улыбнулся мужчина, — у нас еще Татьяна есть, у Атаманенко секретарша, не спутайте», — сказал мужчина.
«Вы присядьте, пожалуйста, мы сейчас чайку», и он включил в сеть электрический чайник с витым белым шнуром. «Меня звать Борис Алексеевич, Миша принес мне третьего дня ваши рассказы, я тут же прочел и попросил зайти. В редакции с ними ознакомились и старшие товарищи. Что сказать, уважаемый, Евсей Павлович? Много вопросов к вам, но это позже. Я за вас, чтобы вы знали, за вашу прозу. Очерк «В тайге» будем, по всей вероятности, печатать, все за, новое русское слово, мы просто гордимся этим вашим текстом. Второй очерк (Рассказ, шумно поправил Евсей), хорошо, пусть будет рассказ, он не хуже, а в чем-то и лучше, сильнее. Но сегодня, по мнению всех без исключения, людей редакции, и меня тоже, при всем уважении, при всей любви, напечатать его невозможно. Это потом, потом. Сейчас, только «В тайге». Вам уже и аванс выписан, два разворота займет с рисунком, поздравляю вас, Евсей Павлович. У вас паспорт с собой?».
Все это было ошеломляюще. Евсей не шевелился, сидел напротив Бориса Алексеевича, хорошего широкого человека, громоздкий неловкий необъяснимый, плохо одетый дядя. Они все были примерно ровесниками, Барский, Борис Алексеевич и Евсей, но где был он, битый, осторожный, свободный человек и где были эти молодые образованные столичные страждущие мальцы, которым пальца в рот не клади. Но и все.
Касса редакции оказалась в другом конце коридора. Пока Евсей вместе с Барским шел в кассу, их сопровождали звуки приоткрывающихся дверей, выглядывающие люди, любопытные, оценивающие взгляды встречных дам. Откуда-то все знали, что пришел похожий на бродягу автор производственного очерка «В тайге», который произвел фурор в редакции журнала «Сельская жизнь».
Поздоровавшись в полукруглом окошке с блеклой завитой дамой с накрытыми теплой шалью узкими плечами, Евсей протянул ей новехонький паспорт. Та сверилась с ведомостью, быстро заглянула в амбарную книгу и отсчитала Бялому новенькими купюрами сумму, которая превысила его годовую зарплату в библиотеке. Четырнадцать напечатанных с сантиметровыми полями на машинке страниц плохой бумаги, иначе говоря, два журнальных разворота петитом принесли Евсею непомерный доход помимо славы и уважения. Все, получается, было не зря. Он не удивился, привык не удивляться ничему, он сложил деньги, не считая, в карман брюк. «Это аванс, после выхода номера в свет получите гонорар, Евсей Павлович, приходите обязательно», сказала ему дама. «Благодарю вас, благодарю», голос Евсея был, как и прежде насыщен энергией.
Барский предложил Евсею пригласить Бориса Алексеевича на рюмку-другую. «Ну, я не знаю, пельменная или что-либо подобное, отметим первую публикацию. Это ведь впервые, Евсей Павлович?». Евсей пожал мощными плечами и ответил что, конечно, приглашаем, Михаил. «Мороз и солнце, день чудесный, хорошо», радостно воскликнул Барский и Евсей опять отметил некоторую закономерную ожидаемость его слов.
Дружно и оживленно добрались до кафе «Ландыш» на углу Кировской и Чистых прудов, зашли, замечательно сели в углу за свободный столик и сделали заказ. «Тут за углом чудный общественный туалет, очень удобно», деловито сказал Барский.
Евсей не пил, только ел три вида пылающей продукции, которую Барский и Боря запивали водкой из граненых стаканов, было уютно и громко из-за соседских столов с людьми без шапок, с развернутыми шерстяными шарфами и пиджаками темных тонов. Две бутылки водки Боря купил по дороге, отвергнув деньги Евсея («я вас умоляю, Евсей, у меня карманы полны денег»). Он принес все с собой в портфеле из грубой буйволиной кожи, переполненном непрочитанными письмами многочисленных читателей «Сельской жизни». В Союзе вернулась мода писать в редакции всех без исключения изданий критические, одобряющие, гневные и жалобные письма. Появились обличительные и едкие статьи ушлых выпускников журфака, которые шли под выразительной рубрикой «Нам пишут» с обстоятельными отчетами о командировках к жалобщикам. Разоблачители ходили по редакциям с победоносным видом патрициев.
Барский заедал водку переперченным крепчайшим бульоном из-под пельменей, раскраснелся и еще более оживился. «Вас вообще, очень хочет видеть наш главный редактор, Евсей Павлович, он просто сегодня отсутствует, вызван в обком на совещание, но вы запомните, это очень хороший знак. Наш главный любит рыбалку, охоту, поля озимых, перевыполненные планы посевных и все такое… Без этого нельзя, это наш фундамент. Пьющий, знающий меру. Правильный человек, новый, литературу чувствует животом, он вам понравится. Теперь дело за вами», рассказал Борис и выпил свои три четверти стакана, двинув его в сторону Евсея в знак признания и почтения. Галстук его сбился в сторону, но он был солиден, несмотря на неприличный блеск в черных глазах. Евсей смотрел на него без одобрения. Барский участвовал во всем этом по мере сил, не пытаясь ни за кем угнаться. Борис был недосягаем. В стаканах был изначально налит и продан на кассе мутный холодный кисель, который был органично сменен водкой, замена эта была полноценной и удачной. Водка не кончалась.
На аппетит никто из них не жаловался, да и на остальное тоже жалоб не было. Все виделось довольно радостно и оптимистично.
Евсей с удовольствием жевал пельмешки, поливая их уксусом из бутылочки, стоявшей посередине стола вместе с солью и перцем. Он не крутил головой вельможи по сторонам, потому что не мог физически и потому что не хотел, не его это дело, головой крутить и озираться. Он не собирал и жизненный материал, этот материал у него был уже собран и уложен.
Когда Евсей выходил на встречу с Тоней из метро, поднимаясь по эскалатору и, не глядя по сторонам, шагал навстречу женщине, то сразу было видно, кто идет, зачем и куда. Иначе говоря, царь встречает возлюбленную, дайте жить советские светские люди, пропустите. Ничего специального в своем образе Евсей не строил, он таким был от рождения. Откуда? Неизвестно, нет ответа.
— У вас много еще есть прозы? — поинтересовался Борис. Барский, человек более чуткий, менее бесцеремонный, поперхнулся от этого вопроса. Евсей, человек, который в таких ситуациях не нервничал и не терялся, ответил, что «есть проза, но должна полежать еще, подождать». Они встретились взглядами, Борис не уступил, да и не должен был уступать, потому что Евсей был далек от какого-либо соревнования.
— Не могу ответить на ваш вопрос, все в разной степени завершения, надеюсь, что есть. Ваш вопрос имеет отношение к журнальной ситуации? — Евсей говорил по-прежнему спокойно. Он не был разочарован. Он не зависел ни от кого и ни от чего, это его качество должно было ему помешать и помешало потом. — Я хочу вам сказать, Борис Алексеевич, что я человек прошлого, считаю его не менее важным, чем настоящее и будущее, стою на этом.
Шум в заведении стоял глухой и постоянный, обычный гул зала, в котором едят и пьют и говорят заодно, мужчины страждущие разговора, опьянения, ускользающего веселья. Фон этот создавал уют, как и стук ложек и чашек, звуки легкой музыки, несшейся из подсобки и шаркающая швабра сгорбленной уборщицы в платке и галошах надетых на носки домашней вязки.
— Да-да, я это понял, и кое-какие ваши читатели, пока немногочисленные, это тоже поняли. Конечно, приняли сразу, ваше право, ваш художественный метод… Не всем это понравится, но я уверен, что вы можете всему противостоять, Евсей Павлович. Вообще, ожидаются большие события в ближайшее время. Я имею честь общаться с поэтом, у него тоже грядут горячие деньки, очень хотелось бы вас с ним познакомить, надо выждать немного, горячая пора у него. А потом мы съездим к нему в Лаврушинский или в Переделкино, разговор об этом был. Он читал ваши рассказы, отозвался очень положительно, что меня обрадовало чрезвычайно.
Евсей знал, о каком поэте говорит Борис, ему было до боли досадно, что невозможно его навестить сейчас. Он думал, ему казалось, что «фантастическое стечение обстоятельств» не должно закончиться на этом разговоре.
Он, человек скрытный, хотя и абсолютно несдержанный, конечно, не сказал Борису, не сказал Барскому, даже Тоне не сказал, что намерен написать сто рассказов о севере, тайге и жизни в неволе, это его жизненная задача, на этом он сосредоточил свое существование.
Они все догадывались о существовании больших планов у этого крупного, костлявого, несуразного человека. Евсей не подкреплял ничем их догадки и мысли, но для людей близких ему и прозорливых все было очевидно. Сверхзадача, цель существования Бялого читались на его лице невооруженным взглядом.
Борис отошел. Барский сказал Бялому, как бы, между прочим: «У него диссертация почти готова, в аспирантуру не попал, счастье, что нашел эту работу». Евсей понимал произносимые слова, хотя и не всегда. Понимал, но не желал соглашаться. «Мы увидимся с вами в ближайшее время, большие планы, я вам позвоню, хорошо, Евсей Павлович?!», сказал возвратившийся Борис. «Обязательно», отозвался Евсей. Они смотрели ему вслед с восторженными необъяснимыми пьяными улыбками, пока Бялый, похожий на огромную неловкую птицу в мокром оперении, быстро удалялся от них в снежной пыли. Потом, не сговариваясь, они двинули в переполненный гастроном через улицу, душа горела, не все было сказано, необходимо было договорить, допить, догулять. Чудесно, что вот такие молодые мужчины, уже испорченные лукавой жизнью, циничные, не всегда правдивые, могли искренне влюбляться в людей и в то, что делают эти люди, и беспричинно надеяться на лучшее. Барский был очень импозантен в намотанном на шее длинном шерстяном шарфе и сдвинутой на затылок шляпе. Женщины оборачивались именно на него, хотя Борис тоже был привлекателен со сверкающими глазами, широкими плечами и скуластым лицом нарушителя закона.
(продолжение следует)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2023/nomer1/zajchik/
