Папа сам себе поставил диагноз. Еще до всех проверок и консилиумов. Когда он мне его, диагноз, сообщил, то уже, наверное, успел с ним и переспать, и принять. Он был, ну, не веселым, конечно, но держался как-то приподнято что ли. Потом, когда мы бегали по врачам, и нам начинали в такой обтекаемой, знаете, форме объяснять что к чему, он сразу же врача обрывал и называл все своими именами. Врачи терялись, а папа их даже еще успокаивал и подбодрял. Уже на улице, после очередного супер блатного Всесоюзного Центра, он мне выдавал оптимистически что-то вроде:
— Ничего, Туся, это даже хорошо! Я все буду записывать и оставлю науке полную картину развития и завершения. Это должно быть небезынтересно, хотя бы с психологической точки зрения.
Меня такой взгляд на проблему не вдохновлял.
Потом нам где-то предложили сделать колостому. Вывести на бок. И этим избавить от непроходимости. Чтоб облегчить конец. Так и сказали: «Облегчить конец».
— Свой конец пусть обрезают для облегчения, если он у них такой тяжелый. Мне этого не требуется. Сколько осталось, проживу мужиком, а не ходячей уткой, — раздраженно отреагировал на это милое предложение отец, когда мы вышли.
Больше мы подобные перспективы не обсуждали.
Не помню, кто первый мне рассказал про Александрова. Почему-то я сразу же в него поверила. Александров в своей обычной районной больнице делал операцию даже в таких случаях, как наш. Когда все остальные разводили руками и отказывались, он брался и делал. Я начала собирать информацию и выяснила следующее: Александров был в большой опале у Минздрава. Это уже само по себе вселяло надежду. Его методика была объявлена лжеметодикой и успешные операции случайными. На него насылались комиссии и проверки, его клеймили и всячески зажимали, но времена уже стояли на дворе не те, и радикальных мер применить, к сожалению, не могли. К их сожалению. Народ же на Александрова молился, слагал о нем и его больнице легенды.
Как мы попали в больницу, рассказывать не буду. Это отдельный авантюрный роман. Скажу только, что ни денег, ни борзых щенков я никому не носила. Никто за нас не просил, и никаких «ходов» я к нему так и не нашла. Но уже через неделю после того, как я первый раз услышала об Александрове, папа лег к нему в больницу! Оперировать должен был, правда, не сам Александров, а заведующий хирургией, не менее легендарный Сухов. Папу начали готовить к операции.
В ночь перед операцией отец позвонил мне и сказал голосом, не терпящим возражений:
— Так, ты сейчас садишься в машину и приезжаешь за мной. Вещи не забудь, — и повесил трубку.
В машину я, конечно, села, но вещи не привезла. Отца я нашла нетерпеливо выхаживающим на улице у ворот больницы. Очередная серия его сентенций о пользе отрицательного опыта для науки на меня действия не возымела. Реакция на мои доводы с его стороны была аналогичной. Тогда я прибегла к последнему средству, испытанному и безотказному. Шла я на него крайне редко, потому как считала слишком сильным оружием, и тратить его на недостойных противников было просто обидно. Достойных же противников попадалось по жизни как-то не очень много. Отец же был к бою, хоть и готов, но к бою конвенциональному, находился в открытой стойке и удар пропустил. Я закатила Истерику, истерику с большой буквы! По высшему разряду: со слезами, с заламыванием рук и закатыванием глаз! Расчет был верным — я не зря всю жизнь считала своего отца, прежде всего настоящим мужиком, а потом уже папой! Как всякий нормальный мужик, не привыкший к такому, он не мог выдержать долго. Папа продержался всего 20 минут! Сразу сказалось отсутствие навыков.
Домой я уехала, только убедившись, что пережитое так его вымотало, что ни на какие глупости у него просто не хватит сил. Думаю, что он в первый и последний раз в своей жизни принял успокоительное. Глупая медсестра сочувственно, небось, головой покачала: ну, естественно, человек перед такой операцией волнуется.
Всю дорогу я думала, что вот надо же, вроде бы мама наша такая умная женщина, а никогда не пользовалась таким простым и доступным способом решать проблемы, которых с папочкой нашим у нее было всегда, ой, как много! Потому он и оказался таким неподготовленным. Да, все-таки в нашем деле, порядочность и щепетильность — слишком большая роскошь! Я попыталась представить маму, закатывающую истерику отцу. Нет, не получалось. Когда все кончится, надо будет с ней поговорить серьезно. Мало ли что нам приятно или неприятно. Есть такое слово: надо! Иногда очень даже надо!
С самого начала, когда я увидела Сухова, я успокоилась. Почему-то я была уверена, что операция пройдет удачно. Во-первых, он чем-то мне напоминал отца; во-вторых, его иначе, чем Сухов-Золотые руки, не называли.
Еще не вернули отца в палату, а я уже обдумывала нашу дальнейшую тактику и стратегию. Операцию сделать — это полдела. Кто, интересно, после операции его будет выхаживать? На меня очень сильное впечатление произвела милая грузинская пара, лежавшая в нашем отделении. Вернее, лежал и оперировался только муж, похожий на Окуджаву, только покрупнее и помоложе. Жена его просто жила здесь же в больнице при нем. Операция прошла тоже удачно, но потом что-то там не сложилось, и он теперь все никак не мог выкарабкаться из послеоперационных осложнений.
— Все так хорошо, слушай, сделали, такой, слушай, хирург хороший, а у нас каловые массы, слушай, пошли! Так не вовремя, такой, слушай, несчастный случай! — говорила мне жена сокрушенно с очень красивым акцентом.
Она про эти самые несчастные каловые массы так говорила, как про стихийное бедствие. Такие глаза у нее были при этом, так она силилась проглотить вздох, задержать слезы, что я прямо физически ощущала, как бурая лавина каловых масс селевым потоком низвергается по только что прооперированной и еще кровоточащей отцовской кишке, все разрывая и круша на своем пути! Нет, на это мы пойти не можем! Никаких случайных стихийных бедствий! Никаких сходов ледников, никаких землетрясений у нас быть не должно!
Время было летнее, отпускное. Сухов вон в отпуск собирается, я слышала. Александрова к папиной койке не привяжешь. Ну, заманю я его разок- другой посмотреть отца, но мне-то нужен кто-то рядом все время, чтоб десять раз за день подошел, чтоб посреди ночи разбудить можно было. Остается палатный врач. Но и он тоже по слухам собирается в отпуск. Будет, конечно, все время кто-нибудь в отделении, но «кто-нибудь» нам не подходит! Знаем мы эти «к пуговицам есть претензии?» потом.
Так я ходила по отделению, маялась в ожидании врачей, и тут мне на встречу идет Кирсанов, наш палатный врач. Идет прямо ко мне такой деловой быстрой походочкой. Был он коренаст и ладно скроен. Немного похож на медведя, но такого доброго, сильного, что внушал мне даже некоторую робость своей спокойной уверенностью и несуетливой расторопностью.
— Зайдите ко мне, — говорит, — я вам, как прошла операция, расскажу.
А я и не волновалась даже, честно говоря, чувствовала, что все хорошо.
Мы зашли в ординаторскую. Кирсанов сел за свой стол. Я села напротив. Он начал подробно рассказывать, рисовать какие-то картинки. Здесь отрезали, здесь вытянули. Он явно получал удовольствие, гордился блестящей работой своего начальника. Он вообще Сухова боготворил, как потом я поняла. Даже, кажется, больше, чем Александрова. Он все время говорил: «Сухов, Сухов!» Только один раз вскользь заметил, что сам-то он тоже все четыре часа там был, ассистировал.
Я изо всех сил пыталась вникнуть, понять что-нибудь. Но в голове было пусто, вся я как-то не могла собраться, сосредоточиться. Я хотела спросить что-то очень важное, главное, но совершенно не знала, что. Наверное, Кирсанов все понимал. Он отложил ручку, откинулся на спинку стула и замолчал. Так мы сидели и молча смотрели друг на друга. Потом он вздохнул и сказал:
— Короче, биопсия придет позже, но я и так могу сказать — это он. Пятилетняя выживаемость — 60%, семилетняя — 30%. По нашей статистике, — он опять помолчал. — Ему советую сказать, что это полип. Отец ваш мужик умный, но все равно поверит. Все верят. Так будет лучше для всех. Мы сделали все, что могли, даже больше. Теперь дело за ним, ну и за вами, конечно. Надо обеспечить ему соответствующий уход. Но не жалеть его особенно. Он должен как можно скорее вернуться к нормальной жизни. Он — сможет, я знаю. Он — нормальный мужик, сильный, — опять повторил Кирсанов.
Пять лет, семь лет! Что он понимает! Да это у простых статистических больных. Отец — это же совершенно другой случай! Да вы нам только дайте шанс, а уж мы, а уж он… Я начала было уверять, что отец — не просто нормальный, он о-го-го какой, что они таких и не видели никогда. Но потом я как-то стушевалась под внимательным спокойным взглядом врача, и мы опять молча уставились друг на друга.
Наконец я решилась:
— Доктор, папу все равно сегодня не переведут в палату, а в реанимацию меня не пустят. Давайте я Вас домой отвезу.
Кирсанов не удивился, как-то вдруг устало вздохнул и сказал:
— Да, хорошо бы, а то мне еще на дачу сегодня надо успеть. Подождите меня внизу, я скоро.
И я пошла к машине ждать нашего с папой будущего спасителя.
Больница была самая что ни на есть центровая. Ну, не в смысле блатная и элитная, а в смысле, что находилась на углу Страстного бульвара и Петровки. Одна из самых старых в Москве, еще Екатерина ее для своих сифилитиков построила. Когда-то она была, наверное, солидной, красивой. Фасад с колоннами, лестница в два марша. Больница явно знала лучшие времена. Но и сегодня здание гляделось очень внушительно. Особенно сейчас, в начале лета, когда большие старые деревья, покрытые нежной еще зеленью, почти закрывали облупившиеся стены, не видна была отвалившаяся штукатурка, и вазоны с цветами отвлекали внимание от выщербленных ступеней.
Конец мая-июнь — лучшее время в Москве, по-моему. Москва — сонная и ленивая, как только что вылезшая из пуховых перин кустодиевская красавица. В воздухе, теплом и мутном, плавает тополиный пух, от асфальта поднимается слабое марево. И мне — к тридцати еще ближе, чем к сорока; и папе сделали такую отличную операцию, и дочка моя у друзей на даче, и муж сублимировался где-то в своих вечных обидках за горизонтом моего сознания, и я сижу за рулем папиных Жигулей. А когда я сижу за рулем, то и ноги у меня длиннее, и сама я почти что стройная холеная блондинка! Жизнь — прекрасна, самое главное еще за поворотом, и я могу все! Все, что захочу. А хотела я в данный момент только одного: приставить к отцовской койке личного врача- сиделку. Чтоб выходил его, чтоб поставил на ноги, чтоб предусмотрел все опасности, все непредвиденности, чтоб можно было ему верить, доверять, не сомневаться, не принимать больше самой никаких решений, а только смотреть на него преданными глазами, и бегом и вприпрыжку исполнять любые его указания и отцовские капризы, и наконец-то успокоиться, расслабиться, знать, что все хорошо, правильно, что все будет, как раньше. И папа будет всегда Самим Неймарком, и я всегда буду его Тусей, самой маленькой да удаленькой…
— Извините, что задержался. Заходил еще раз посмотреть на Вашего папу. Он в полном порядке. Спит. Завтра его переведут назад в палату. Часов в десять, я надеюсь.
У машины стоял лысоватый полненький мужичок. Он как-то робко взялся за ручку дверцы и застыл. Вроде как не уверен, пригласят его в машину или нет.
Я не сразу сообразила, что это же наш палатный врач, Кирсанов! Ну, надо же, как человека меняет одежда! Только что я сидела напротив спокойного, уверенного в себе, солидного доктора. Очень симпатичного, между прочим! Надвинутая почти до пшеничных бровей белая шапочка, скрывала, оказывается, жидкие волосики вокруг обширной лысины над скошенным лбом. Пшеничные же усы и синие пронзительные глаза остались, но под усами оказался слабенький мягкий подбородочек, взгляд потерял уверенность и спокойствие. Да и глаза вовсе не синие, а так, серо-голубенькие, что ли. Халат скрадывал неуклюжесть коротконогой пузатенькой фигуры. Куда делась бычья сильная шея, которой мало было одной расстегнутой на халате пуговицы. Сейчас над покатыми плечами, зажатыми узеньким потертым пиджачком не шея казалась крупной, а голова — мелкой. Но, главное, куда девалась его уверенность и спокойная неторопливость? Я с трудом заставила себя вернуться к почтительно преданному тону.
— Куда Вас отвезти, доктор? — спросила я.
— Да, эта, зовите меня Володей, Наташа. И, может, эта, что ли, на ты перейдем? — он даже говорил сейчас, как спотыкался.
Жил Володя Кирсанов за ВДНХ. Ехала я не спеша, и он понемногу освоился, к нему вернулось его обаяние. Улыбался он все-таки очень хорошо. Да и вообще был, похоже, хорошим простым парнем. Мы уже с полчаса стояли у его подъезда, а он все что-то мне рассказывал, экая и повторяясь. Я ему осторожненько напомнила про дачу. Он засуетился, опять стал жалким, но из машины не вышел.
В общем, на дачу он в тот день так и не попал. Как, впрочем, и во все последующие три недели, что мы провели в больнице. Да и в отпуск он ушел только в августе. Поменялся с кем-то. Они с папой очень подружились. Отец вообще очень быстро стал самим собой, покорил всю больницу, включая санитарок, больных и врачей.
Как только он начал вставать, потребовал принести ему инструменты и починил все розетки в отделении, поставил несколько новых, поменял кое-где проводку. Кирсанов прибегал к нам сначала всего по десять раз за день, а потом стал выбегать в другие палаты и ординаторскую аж по десять раз за смену, все остальное время проводил с нами. Папа быстро шел на поправку. Барометром его состояние было отношение к моей езде на его машине. Когда ему становилось хуже, он говорил мне слабым голосом:
— Как хорошо, Тусенька, что ты успела получить права и можешь ездить. Катайся, радуйся, пока молодая. Вообще, эта машина — твоя. Ты совершенно от своего муженька можешь не зависеть! Слава Богу, у тебя еще отец есть. Машина в очень хорошем состоянии. Катайся себе в удовольствие!
Когда же ему становилось лучше, он начинал бурчать:
— Ты на машине, конечно, приехала? Ну, правильно, транспорт ведь не ходит! На метро тебе уже западло кататься! А этот твой муженек, естественно, тебе машину не дает! Мы, между прочим, ее вместе покупали, и я, кстати, деньги вам давал, чтоб ты тоже могла ездить! Ты, естественно, масло не проверяла? Небось, уже все фары разбила? Ну, правильно, задним ходом ездить я тебя же не учил! А выйти из машины лишний раз, посмотреть, сколько тебе до стены осталось — это тебе, пижонке, слабо, надо понимать!
Потом ему опять становилось хуже, и он опять благостно радовался моим автоподвигам.
Еще на отца очень хорошо действовали медсестры. Надо сказать, что были они как на подбор. Папа их делил на Стюардесс и Канюль. Канюлями назывались девушки скромные и тихие, вызывающие у него отеческие чувства. Он им скармливал фрукты и шоколад, которые ему нес народ. К разряду Стюардесс относились длинноногие величественные красотки, гордо и неспешно вышагивающие по отделению на каблучках в своих немыслимо коротких накрахмаленных белых халатиках. С этими отец вовсю заигрывал, смешил их и дарил цветы, которые, к слову сказать, приносили мне.
— Это вы правильно придумали, набирать таких девочек в отделение, — сказал он как-то Кирсанову, как всегда присевшему на край его кровати. — Такие любого лежачего мужика поднимут, если вы, конечно, мужиком его оставили!
Кирсанов что-то хмыкнул в свои пшеничные усы и покосился в мою сторону.
— Да ладно тебе, Наташка у нас — свой парень! — благодушно заметил отец.
Как-то он сказал мне:
— Ты давай сегодня, езжай домой, отдохни. Ко мне Вера Александровна придет.
Заметив мою реакцию, больше подходящую его и маминой дочери, чем «своему парню», он примирительно добавил:
— Да чего ты? Тебе и мне все равно, а ей приятно!
Я хотела ему напомнить, что он вообще-то находится в отделении проктологии — онкологии, и приятность здесь, ну, очень специфическая, но не стала, а просто поставилa его судно, которое как раз собиралась выносить, и поехала домой отдыхать. Ежели ей это так приятно, так уж доставим ей удовольствие по полной программе!
В общем, дело шло к выписке.
Когда мы выписывались, с нами пришло прощаться все отделение. Я со всеми расцеловалась, папа всех благодарил и всем желал. Кирсанова нигде не было. Мы нашли его в дежурке. Они обнялись, и долго хлопали друг друга по спине. Потом папа сделал мне отмашку, и я достала очередной дежурный коньяк из сумки. Лицо Володи окаменело. Папа быстро нашелся:
— Вот, Володя, пусть у тебя пока побудет, а то мне же ты пока не разрешаешь пить. Вдруг я не выдержу и нарушу. А как будет можно, так мы с тобой и выпьем вместе. Мы же не прощаться пришли. Мы же еще с тобой столько дел должны вместе сделать!
Я перевела дыхание и посмотрела на Кирсанова. Нет, все-таки в халате и шапочке, в родной больничной обстановке, он был неотразим.
А ту бутылку коньяка они выпили вместе с большим удовольствием где-то через пару недель после выписки. Впрочем, они этим регулярно потом занимались. Причем они оба явно больше получали удовольствия друг от друга, чем от коньяка. Во всяком случае, поначалу точно. Потом мне стало как-то казаться, что Кирсанов коньяку радуется не меньше, чем мне и отцу, а может, и больше. Я папе так и сказала, но он только посмеялся:
— Скажи лучше, что он теперь больше меня любит, чем тебя! Так-то: бабы — дело проходящее, даже такие, как ты, а мужская дружба — она на века! Ладно, ладно, не будь бабой!
Вот еще! Много он понимал! Но я не стала ему ничего объяснять. В конце концов, они уже взрослые мальчики оба.
Папа все время с Кирсановым возился. Сначала помогал ему купить первую машину, ездил с ним по Москве, пока тот сам не привык к рулю, чинил его Жигуль после естественных первых аварий. Я тоже иногда с ним перезванивалась, но все больше, если меня вдруг начинало что-то волновать с отцом или хотела отправить к нему кого-нибудь из друзей на консультацию.
Через пять лет мы с дочкой уехали в Израиль. Через год к нам присоединился папа.
Папа еще целый год успел пожить с нами. Ровно семь лет после операции. Я ничего не смогла. Наверное, я поверила, что он тоже среднестатистический. А, знаете, он ведь так и думал все эти годы, что у него был тогда полип. Я ему попыталась сказать под конец. Но он послал меня куда подальше… как своего парня. Сказал:
— Что ты болтаешь, меня бы Кирсанов не стал обманывать. Эх, к вашей бы технике да наших врачей…
Когда я попала в Москву первый раз после десятилетнего отсутствия, то, естественно, при первой же возможности пошла на Страстной бульвар в папину больницу. Лето было холодное, пасмурное, и зелень почему-то не скрашивала серое здание. Оно еще больше обветшало. Где-то делали ремонт, где-то было просто заколочено. В нашем отделении висели все те же фотографии на стенах. Я нашла Кирсанова. Пшеничные усы, белая надвинутая на самые брови шапочка. Черно-белая фотография совсем выцвела. Незнакомая симпатичная медсестра сказала, что Сухов в отпуске, а Кирсанов давно здесь не работает. И она отправила меня к кастелянше-ветеранше, которая все про всех знает.
Наверное, я изменилась больше, чем Люба кастелянша. Во всяком случае, я ее узнала сразу, а она, по-моему, так меня и не вспомнила. Я спросила про Володю.
— А те он зачем? — спросила меня Люба.
Я объяснила.
— А, ну да, ну да, как же… — сказала она, но без особой уверенности в голосе. Тем нe менее поудобнее уселась на тюке с полотенцами и начала мне неспешно рассказывать.
— Сама знаешь, какой он был добрый, никому не мог отказать. Ну, а народ же у нас не понимает. Все носют и носют. Поначалу-то он еще держался, на работе ни-ни, ну а потом уж совсем с тормозов слетел…
В 93 году Володю перевели в приемное отделение: оперировать он уже не мог, но Сухов с Александровым жалели его и не хотели совсем уж выгонять. Но и там он не задержался. После какого-то совсем уж безобразного случая доктора Кирсанова все-таки уволили.
В старой записной книжке я нашла забытый номер. Молодой голос сказал мне после недолгого молчания, что доктор Кирсанов здесь больше не живет. На мой вопрос, где бы я могла его найти, голос ответил мне коротко:
— Под забором, — и трубку повесили.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2023/nomer1/nejmark/
