Предисловие
Записки эти попали ко мне совершенно случайно. Хорошо зная о моем интересе к шахматам, их принесла мне моя подруга, girlfriend, как здесь говорят. Пожелтевшие листочки, исписанные фиолетовыми чернилами, с неровными строчками, помарками, зачеркиваниями, и набросками рисунков вокруг текста. Текста на русском языке. Каждый листочек был проложен страницей с отпечатанным переводом рукописного русского на английский.
Как объяснила мне Дженнифер, истек уже не только пятидесятилетний срок секретности, но даже и предписанный законом срок хранения этой протухшей ветхости. Конечно, для порядка, электронная копия навсегда осталась в архивах ФБР. А вот никому уже не нужные оригиналы, предназначенные к уничтожению, Джен принесла мне — в качестве забавного курьеза. История, которую она рассказала, показалась мне не столько курьезной, сколько весьма странной. Папка с этими листочками была найдена на помойке, в Портленде, в 1964 году. Умер там какой-то древний старик, вещи его наследники незамедлительно выбросили, и папка была в тумбочке довольно приличного письменного стола, вынесенного к бачкам с мусором.
По забавной случайности, стол этот приглянулся Прасковье Шиловой, женщине из местной общины русских молокан, как удобный для ее занятий шитьем. Ну и, выбрасывая из этого стола бумаги, она вдруг увидела записки на знакомом ей русском языке. Начав читать, Прасковья слегка обалдела, и, будучи человеком весьма законопослушным, снесла папку эту в полицию. Ну а там уж и ФБР, Русский департамент его, а также группа по Необъясненным явлениям, оказались вовлечены в это дело. И пошла писать губерния … В общем, родственников, знакомых этого покойного старичка таскали и крутили долго, но ни до чего так и не докопались. И списали всю эту фантасмагорию на стариковскую фантазию, вытекающую из несомненного для такого возраста легкого маразма.
Прочитал я записки эти в тот же вечер. И вот что я думаю: маразм или нет, а только больно уж хорошо концы с концами в этой истории сходятся. Ну не мог человек, умерший в 1964 году, предвидеть, знать российскую жизнь в 2014-м, пятьдесят лет спустя, не мог! Не говоря уже о стихах и шахматных премудростях — абсолютно, никак не мог он знать тогда то, что стало известно годы спустя после его смерти. А уж для любителей шахматной истории, да и просто истории, записки эти просто кладезь всего интересного. И поэтому я решил их опубликовать — думаю, что не мне одному все это любопытно.
«Наука умеет много ги́тик», как говаривала наша соседка по коммунальной квартире, когда сталкивалась с чем-то, что не могла объяснить. Ну, да и я от себя добавлю: “Чудны дела твои, Господи”. Ведь именно так, наверное, думала про себя Прасковья Шилова, благодаря которой эти записки и дошли до нас с Вами, читатель.
Год 1914, ночь с 10 на 11 апреля
Стихи и песни
«Гайда, тройка! Снег пушистый…», — бодро, с натужной жизнерадостностью, выводила молодая, сильно декольтированная певица. И хотя пела она не так чтобы здорово, но все равно веяло от этой мелодии какой-то теплотой, задушевностью.
— Эх, не застали Вы, милейший Петр Сергеевич, Настеньку Вяльцеву, — мягко молвил Башкиров, заметив, что романс меня тронул. — Искренне огорчаюсь за Вас, мой друг. Это ведь ее вещь, из ее репертуара, и пела она этот романс здесь же, в “Аквариуме”. Годика этак на полтора Вы с ней разминулись. Умерла, сгорела за несколько месяцев. Королева! Чайкой русского романса ее называли, в собственном роскошном салон-вагоне на гастроли выезжала. Вот она-то этот романс исполняла так, что дражайшая публика с ума сходила, по двадцать раз на бис вызывали! Ну, да будете у меня с визитом, Я Вам граммофон заведу, послушаете ее, насладитесь. У Вас ведь там в Северо-Американских Штатах такого и не сыскать, пожалуй!
— Спасибо, Борис Николаевич, спасибо, что вводите меня в курс дел здешних! Ничего ведь я ни о России, ни о Петербурге не знаю, прожил-то всю жизнь далеко отсюда, — как можно более дружелюбно, с улыбкой поблагодарил я Башкирцева. — Вот и романс этот — надо же, как здорово, а никогда не слышал его, не довелось.
Но холодок у меня где-то под ложечкой, который вот уже несколько дней никак не рассасывался, накатил пуще прежнего, и мысли в голове скакали галопом: «На сколько еще моей американской легенды хватит?! Ну не дурак же совсем этот Башкиров — ведь я же действительно плаваю по всем аспектам этой жизни, жизни начала двадцатого века, плаваю, как последний двоечник!»
Рассказал я Борису легенду свою, что, мол, за океаном, в семье нашей, папенька и маменька со мной только по-русски разговаривали, поэтому язык, дескать, знаю, но вот говорю разве что не по-современному. Где ж ему знать, что русский язык-то мой совсем не из Америки, а из Москвы и того же Петербурга, и не старый он совсем, а такой язык, на котором сто лет спустя разговаривали? И как я не подстраиваюсь, как говор Чеховских персонажей приспособить не пытаюсь, а все прокалываюсь, звучу не в склад и не в лад. Вот и сейчас, прислушивался ко мне Борис напряженно — вроде, как и понимает каждое слово, а видно, что чувствует он, что-то не то.
— Господа, так что же откушать изволите? — спросил очень кстати подошедший официант. — Или же добавить закусок с шампанским? Доверительно могу сказать вам — котлеты из ершей а-ля финансьер изумительны сегодня. Ну а седло дикой козы а-ля гранд (веньер), в соусе поврат, просто что-то неземное. Готовили по личному заказу Даниила Васильевича, их превосходительства Драчевского, градоначальника нашего.
Я замешкался. — Принесите меню, пожалуйста, — пробормотал я официанту.
Возникла неловкая пауза.
— Вот что, голубчик, — ласково сказал подобострастному официанту Башкиров, — сделай-ка нам жаркое: фазаны там, цыплята, ну и дичь. И бутылочку Бургонского Шамбертена. Да и карту моему другу принеси, он здесь человек новый, с блюдами здешними не знаком.
Изящная карточка меню появилась как будто из воздуха, и я уткнулся в нее, стараясь скрыть смущение — названия выглядели экзотично, большинство — французские, хоть и русскими буквами написаны, черт бы их всех побрал! И вдруг, о счастье, я увидел что-то отдаленно знакомое и, пожалуй, безопасное.
— Принесите мне Гурьевской каши! — подняв голову сказал я почтительно ожидающему официанту и, для верности, потыкал в меню.
И тут же, по слегка поднявшимся бровям Башкирова, понял, что опять сморозил что-то не то.
— Ступай, голубчик, займись жарким пока, дай нам еще время аппетит нагулять, — отправил Борис официанта.
Поклонившись, тот попятился и растворился в зале среди столиков.
— Петр Сергеевич, — осторожно начал Башкиров, — Вы не смущайтесь и не обижайтесь, Б-га ради, я все понимаю и помочь Вам хочу. Что непонятно — спрашивайте. Гурьевская-то каша — это ведь десерт, сладкое блюдо, манная каша на сливках, с вареньем, медом, цукатами, и пряностями. Давайте-ка мы с Вами жаркое сначала попробуем, подкрепимся, а потом уж, на сладкое, и кашу эту отведаем, а?
Я кивнул в ответ и смущенно улыбнулся. Да, повезло мне с Башкировым, ой как повезло, а иначе-то ведь совсем бы пропал здесь, в этом 1914-м! Но тут я и себе должен отдать должное — молодец, насчет выбора Башкирова я себе мысленно аплодировал. Хоть и мало времени у меня было подготовиться к путешествию в прошлое, на сто лет назад, а Башкирова я вычислил и наметил точно, прямо в десятку, похоже, попал! Именно на него вся ставка — он и с Капабланкой сведет, и в его компании декадентской, где один другого чудней, я не так уж и выделяться буду. Ну и Прокофьеву, конечно, спасибо огромное — как точно Сергей Сергеевич описал Башкирова в своем дневнике! Его, Бориса, любовь и восторг по поводу шахмат, искусств, поэзии. Желание быть с Мастерами этих сфер и помогать им — все совершенно точно!
Вообще дневник Прокофьева — это мой путеводитель. Как подробно и точно он все расписал, прямо по дням и по часам, даром что композитор! Вот и запись его от сегодняшнего числа, по старому стилю, конечно же, бесценная просто: “11 апреля. Сосницкий рассказал мне, что он <Капабланка, то есть> вчера до пяти часов кутил в “Аквариуме”, его путала какая-то дама, которая не дает ему покоя”. Вот и сижу я с Башкировым в этом шикарнейшем ресторане, с обманчивом названием “развлекательный сад”, на Крестовском острове, где гуляет Петербургская богема, и жду Капу, ну Капабланку то есть, когда он здесь с этой дамой объявится.
Вообще, конечно, из 21-го века, когда планировал это, все как-то проще казалось. Познакомлюсь, разговорюсь, уговорю в шахматы сыграть, ставку высокую предложу, заплачу, в конце концов если нужно будет — ну и сбудется моя мечта в молниеносные шахматы, в блиц с Капой погонять — это главное, конечно! Ну и еще доказать, что гений то он гений, да ведь шахматы с его времен далеко вперед ушли, и обычный гроссмейстер, не элитный, как я, например, знает в сто раз больше, чем гениальный кубинец. И даже, пожалуй, можно сказать, что понимаю игру я лучше, чем Капабланка. Но не от того, что я умнее или талантливее его — просто шахматы изменились, и сейчас у меня больше информации, чем тогда было у него. Я прочел книги, которых он читать не мог, я видел партии чемпионов, которых он видеть не мог, я знаю варианты в дебюте, о которых он понятия не имеет.
Ну и потом, я ведь блицор не из последних, меня сам Чемпион, Великий и Ужасный, в спарринг-партнерах держал. И бился я с ним, на наших закрытых тренировочных сессиях достойно! А Капабланка — он ведь легенда блица, молниеносных шахмат. Природный гений, каких ни до него, ни после не было, с одного взгляда на доску видящий суть позиции и лучший ход. В блиц-то, собственно, в его времена играли не так уж и много, но Капе противостоять не мог никто. Известно ведь (мне, только мне одному здесь известно!), что через пару месяцев он поедет в турне по Европе и даже сам Ласкер в молниеносной игре с ним ничего поделать не сможет — три на шесть проиграет великий Ласкер Капе. Ну а местных маэстро он, что здесь, в Петербурге, что в Европе, громил и будет громить вообще без вариантов, в одни ворота. Давал им пять минут на партию, брал себе всего одну минуту, и — без шансов, без никаких шансов.
А вот я думаю, что выиграю у него, запутаю в новых дебютных вариантах, в незнакомых ему схемах, и выиграю! Ведь еще даже гипермодернизм шахматный никому здесь неизвестен, лет десять до него осталось, не придумали это все еще Рети с Нимцовичем. Нимцович-то вообще только-только в свой первый гроссмейстерский турнир выбился. И уж я-то знаю, что Капа ведь, десять лет спустя, в 1924-м, на турнире в Нью-Йорке, уже будучи чемпионом мира, проиграет Рети, когда тот свой новаторский дебют впервые применит. А с тех пор в этом дебюте, да и в прочих, столько всего наработано! И я это знаю, а Капа — нет, даже и догадываться об этих делах он не может. Да и навык молниеносных поединков у меня несравненно больше, “налет часов” несравнимый, наигранность именно в блиц гораздо круче будет.
Вот из-за амбиций моих, из-за испепеляющего желания помериться силами с кубинским гением, и ввязался я в эту авантюру с путешествием во времени. Ну, если совсем честно, не только поэтому, конечно. Были и другие обстоятельства, личного, так сказать, свойства. Но об этом и думать не хочется…
Всего-то неделю я здесь, а измучился уже дальше некуда. Вот, вроде бы и оказию выбрал правильную — Петербургский Турнир Чемпионов, где Капабланка — молодой, в самом расцвете. В Петербурге-то он надолго застрял, живет уже с ноября прошлого года, на дипломатической синекуре — кубинский консул, понимаешь, задолго до начала турнира приехал, акклиматизируется, гастролирует с шахматными сеансами, дам петербургских дегустирует. Та еще дипломатическая служба … Короче, счастлив и расслаблен, как может быть счастлив и расслаблен человек в 25 лет, у которого все прекрасно, которым все восхищаются, и которого все любят. Ну, а мне вот расслабляться не приходится: вроде, как и говорят вокруг по-русски, и в Петербурге я, который знаю вроде неплохо, а все вокруг другое, незнакомое, непривычное. Как писал Сенека: «Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа.” Ну, а я свое время далеко впереди оставил, а в чужом-то времени — это Вам не у тещи на блинах.
И как подумал я о теще, так сразу и Аню вспомнил, и все то, отчего убежал я, и стало мне совсем кисло. Потому что назад пути уже нет — как мне объяснили, так уж путешествие по времени работает: выбираешь время для перемещения, не меньше, чем на сто лет, а в своем времени умираешь. Типа сердце останавливается, и все. Ну, а в новом времени живешь свою новую жизнь, сколько уж там Б-г отпустит. Вот я и выбрал 1914-й — время хотя и сложное, но не такое уж и далекое. Довольно-таки понятное время, цивилизованное. И в шахматы мои любимые уже на приличном уровне играют, и с к Капабланкой в расцвете его сил поиграть можно, и в Америку до всех войн успеть переехать, и прожить там хорошую, спокойную жизнь, вдалеке от всех Европейских катаклизмов, когда все что произойдет в мире, по большому счету знаешь наперед. И деньги не должны быть проблемой, заработаю легко — ведь то, что случится на бирже я заучил, как “Отче наш”. Да и с собой, на первое время царских крупных купюр целый саквояж прихватил. Должно хватить надолго. Хотя, при такой жизни богемной…
Но нельзя, нельзя мне в думы уходить, надо беседу вести, наметившуюся дружбу поддерживать. Да, Башкиров деликатно себя ведет — шампанское потягивает, по сторонам смотрит. Вот ведь, он, Борис Николаевич, солидный, все и всех знает, а ведь ему всего-то 23 года! Ну, выглядит, конечно, как они все здесь, постарше, лет на 28–30 по крайней мере. Я в мои тридцать восемь ненамного старше его смотрюсь. Да и богемная жизнь, она изматывает-то быстро. Я вот уже еле живой, и это всего-то после нескольких дней с Башкировым! Полночь уже миновала, а вечер здесь только начинается!
— Вот стихи, Борис Николаевич, сложились у меня сегодня, — обратился я к нему, воспользовавшись тем, что оркестр внезапно стих.
— Давайте, давайте дорогой — взвился Башкиров. Стихи из будущего, стихи, которые я без зазрения совести выдавал за свои, его потрясали, будоражили, он хотел слушать еще и еще. Особенно он западал на Вознесенского, и поэтому я, глядя ему в глаза, с чувством продекламировал:
Я сплю с окошками открытыми,
а где-то свищет звездопад,
и небоскрёбы сталактитами
на брюхе глобуса висят.
И подо мной
вниз головой,
вонзившись вилкой в шар земной,
беспечный, милый мотылёк,
живёшь ты,
мой антимирок!
Это Вы о Нью-Йорке, или о Чикаго, да? — заволновался Борис Николаевич. Здорово, по-настоящему здорово! — проникновенно сказал он. — Вы талант необыкновенный, Петр Сергеевич!
— Ну что Вы, Борис Николаевич, Вы мне льстите! Я ведь еще и не публиковался нигде, так, для себя, пописывал, — изображая смущение ответил я. — Но от Вас, настоящего поэта, слышать такое конечно же приятно!
И тут же продолжил:
Кругом умирали культуры —
садовая, парниковая, византийская,
кукурузные кудряшки Катулла,
крашеные яйца редиски
(вкрутую),
селедка, нарезанная, как клавиатура
перламутрового клавесина,
попискивала.
Но не сильно.
Подлаживался я под Башкирцева, эксплуатируя его поэтическую страсть, совершенно бесстыдно. Как прочитал я у современных мне критиков, поэт-то он сам был слабенький, никакой можно сказать, но погружен в эту среду стихослагателей дальше некуда, живет просто стихами — в основном чужими, хотя и себе псевдоним взял — Верин, Борис Верин. С Бальмонтом и Северянином дружен. Да и из богатейшей купеческой семьи он, хотя всеми делами по бизнесу брат его заведует, а Борис вполне себе уверенно меценатствует, искусства поощряет. Так что стихи с ним, с Вериным, это дело верное, такой уж каламбур здесь.
Но тут оркестр заиграл с новой силой и со сцены, в зал двинулась целая процессия.
— Полюбуйтесь-ка, на эти живые картины — Аполлон с обнаженными музами! — воскликнул Башкиров.
И точно, когда шествие приблизилась к нашему столику, я убедился, что одеяния муз чисто условные, прозрачно-невесомые, развевающиеся и не скрывающие совсем ничего. Затем, когда группа оказалась в центре зала, эти условные одежды спали на пол, и глазам предстали великолепные тела, скульптурно тонированные под бронзу и мрамор. Причем тела начала 20-го века, несравненно более близкие к древнегреческим стандартам красоты, чем тощие, жирафообразные эталоны моделей 21-го века. Музыка продолжала играть и Аполлон с музами, ритмично покачиваясь, плавно переходили из одной сценки в другую, застывая в каждой такой картине на несколько долгих секунд.
Зрелище было восхитительно красивое, просто завораживающее. «Да, загнивают, — подумал я, — но, прямо по анекдоту советских времен: Зато какой прекрасный запах!» В зале нарастали аплодисменты.
И вдруг я увидел Капабланку. Я сразу же узнал его, хотя дошедшие до моего времени, до двадцать первого века, фотографии совершенно не передавали всю живость и невероятную привлекательность его облика. Молодой, очаровательно красивый, невозможно элегантный, в вечернем фраке, он стоял у стены, совсем недалеко от нас, под руку с какой-то дамой. Лица ее не было видно из-за густой вуали.
— Смотрите, Борис Николаевич, смотрите — Капабланка! Представьте же меня, он ведь совсем рядом! — горячо зашептал я, вскочив и наклонившись к Башкирову. — Давайте позовем его за наш столик…
— Ну что Вы, Петр Сергеевич, это же невозможно, совершенно немыслимо — он же с дамой, а вуаль ее указывает нам на то, что она желает сохранять инкогнито, — повертев головой и наконец заметив кубинца и его спутницу, пытался охладить мой пыл Башкиров. — Оставьте, мой друг, оставьте: ситуация для знакомства совершенно неподходящая.
— Да ведь момент-то какой удачный, где мы его потом еще найдем?! — растерянно забормотал я. Казалось, что весь мой продуманный план срывался, и вся моя экспедиция в прошлое накрывалась медным тазом.
Видно, наш оживленный разговор привлек внимание Капы, он присмотрелся к Башкирову и, узнав того, слегка, еле заметно поклонился. Башкиров приподнялся со стула и отвесил ответный, существенно более заметный поклон.
Дама явно заволновалась, и, что-то коротко сказав Хосе Раулю на ухо, потянула его в сторону от нашего столика, куда-то в глубину заведения, где, изогнувшись в позе преувеличенного гостеприимства, вытянув в их сторону руки, изображая счастливое изумление, стоял представительный господин, судя по всему, заведующий всем этим вертепом. Капабланка, не без изящества, слегка упирался, явно заинтересованный продолжающимися “живыми картинами”, к которым присоединилась еще одна группа обнаженных муз.
«Эх, была не была, где наша не пропадала!» — промелькнуло у меня в голове.
И хотя здравый смысл тут же услужливо ответил мне: «Ой, много где наша пропадала! Можно даже сказать, чуть ли не везде пропадала …», — я уже решительно направлялся к Капабланке. Почтительно улыбаясь, и уже готовый произнести заранее, еще в моем времени, составленную первую фразу приветствия на французском, я неожиданно уткнулся в стену. Вернее, как я понял через мгновение — в живую стену. Это был здоровущий, непонятно откуда взявшийся, господин довольно-таки грубой наружности и соответствующих этой наружности неприятных манер.
— Близко к ним подходить не надо бы Вам, господин хороший — хриплым голосом сказал он, продолжая оттеснять меня своим железным телом в сторону. — Не положено! Вернитесь, ради Б-га, за свой столик и отдыхайте себе на здоровье!
Его угрожающий тон не оставлял сомнений в том, что лучше всего для меня именно так и поступить. Еще двое таких же молодцов и тоже непонятно откуда оказались между нами и Капабланкой. Но тот, впрочем, вместе со своей спутницей, уже стремительно удалялся, ведомый куда-то тем самым излишне гостеприимным начальником этого бедлама.
— Пардон! — сказал я, — повернулся к живой стене спиной, и зашагал обратно к Башкирову.
Вот только этого мне не хватало, впутаться в какой-то скандал здесь, в прошлом. И это еще с моим сомнительным американским происхождением. Черт, как неудачно получилось-то!
Башкиров сидел совершенно оторопевший, бледный, и смотрел на меня с изумлением и испугом.
— Почему же Капабланку так охраняют, ничего не понимаю, а Вы? — спросил я Бориса Николаевича.
На что тот, очевидно под влиянием неожиданного стресса, на мгновение потеряв всегдашнюю вежливость, резко ответил:
—Да Вы действительно ничего не понимаете, я вижу! Какой к черту Капабланка, да кому он нужен здесь! Они же не его, а даму его охраняют! Неужели даже этого Вы понять не можете?!
И с видимым усилием взяв себя в руки, придвинулся ко мне вместе со стулом, и продолжал уже очень тихо и все более спокойно:
— Слухи-то ходили, что Капой сама мадемуазель Кшесинская интересуется, но то ведь слухи. А тут ясно, что это она, именно она — кого еще так охранять будут?! Видно, совсем голову потеряла, в ночной ресторан с ним потащилась. Вуаль-то вуалью, и в отдельный кабинет их повели, а разве ж убережешься?! Да Вы поди и не знаете кто она такая, правда ведь? — и он пытливо уставился мне в глаза.
— Да нет, кое-что слыхал я о ней, и о близости ее к сферам тоже — неуверенно начал я, не зная насколько уместно будет мне знать о том, что балерина Кшесинская состояла в любовницах у Царя, не говоря уже о ее бурных романах с его дядьями и другими членами правящей фамилии. Ой скользкая тема, наверное, даже более скользкая, чем в России моего времени в любовные дела Кабаевой влезать.
— В плохое дело Вы впутались! — словно читая мои мысли, мрачно заметил Башкиров. — В государственное дело, в личную сферу. А это похуже политики будет.
— Да я ведь ни сном, ни духом … — начал я оправдываться, но, встретив тяжелый взгляд Башкиров, осекся. — Ну, виноват, Борис Николаевич, каюсь, не послушался я Вас. Увидел Капабланку, и не выдержал — очень уж давно познакомиться, поговорить с ним хотел. Да Вы же знаете, я ведь Вам рассказывал.
Башкиров вздохнул, было видно, что его потихоньку отпускает, и природное добродушие берет свое:
— Поговорю я с братом, если что, то он поможет. Он ведь всю коммерцию у нас ведет, дела немаленькие. Ну и, конечно, с полицией у него контакт прочный налажен. — Борис слегка развел руками, как бы извиняясь, — это ведь Россия-матушка, здесь только так.
Лицо Башкирова вдруг заметно повеселело:
— Да, совсем было запамятовал, ведь и Петр Ксенофонтович, друг семьи нашей, вот прямо-таки в эти дни в должность начальника Петербургского охранного отделения вступает. А уж на него положиться точно можно — генерал Попов прикроет, правильное слово замолвит, он в силе сейчас. Так-что не кручиньтесь.
Ни хрена в России не меняется! — промелькнуло у меня в голове. — И коммерцию они тут с полицией крышуют, и от политики лучше держаться подальше. А уж дела первых лиц и вовсе за версту надо обходить.
И как-то мне даже уютней стало, потому что понятно все оказалось, как-то все на свои места встало. Жизнь-то похоже здесь примерно такая же. Так, атрибуты да антураж меняются, а суть … «А ссуть там, где пьють!» — услужливо подсказал мне внутренний голос.
— А ну ка, водочки нам и закусить принеси! — уже уверенно и негромко сказал я в сторону пробегающего мимо официанта.
Тот затормозил, изобразил радостное понимание, и замер, мол, какие еще указания будут?
— Закусочку горячую, на твое усмотрение, и быстро, одна нога здесь, другая там, — небрежно добавил я, уже переводя взгляд на Башкирова.
— Борис Николаевич, — медленно начал я, — Ну дело-то, если подумать, небольшое. Выпили мы с Вами, поболее чем нужно, расслабились, ну и хотел я с шахматистом познакомиться. А кто-там с ним, с шахматистом этим был, да и был ли кто, ни я ни Вы и не углядели. Не до того нам — гуляем ведь! Водочка, то да сё … Вы меня поняли?
— Ну, положим, — неуверенно и удивленно кивнул Башкиров.
— И, если по уму-то, —продолжал я, — думаю, что охране здесь не до меня — ну, отшили, и забыли. Подумаешь, случайный выпивший в ночном ресторане! Скорее всего, на этом все и закончится. Ну, да береженого Б-г бережет: давайте заранее попросим Вашего брата меня полиции и Вашему доброму знакомому, Петру Ксенофонтовичу представить. Коммерсант, из Америки, по делам приехал, ясное дело — нужно мое почтение выразить и не только на словах, верно ведь?
— Да-а, стремительно Вы осваиваетесь, Петр Сергеевич, — протянул Башкиров, — Что ж, как Ваш гид, чичероне по непростой нашей жизни тутошней — одобряю и восхищен!
Ну и гульнули мы с Башкировым по полной. Я наслаждался тем, что дикое напряжение, в котором я пребывал все эти дни, наконец-то схлынуло, ну и водочка отгоняла и душевную неуютность, и прошлые страхи все дальше и дальше. Размягченный Борис Николаевич просил у меня еще и еще стихов, и я читал, и читал, и читал. Не родившиеся еще стихи Вознесенского, Бродского, Евтушенко, звучали в 1914-м, и вряд ли пятьдесят лет спустя, когда эти стихи читали их истинные авторы, у них были такие же восторженные ценители, как неудавшийся поэт Борис Верин.
После вирши —
Лед! —
Страшон набор карандашный —
год черный и красный год,
— лед, лед —
лед тыща девятьсот кронштадтский,
шахматный, в дырах лед!
— лед, лед, лед —
лед тыща семьсот трефовый
от врытых по пояс мятежников,
— лед, лед, лед, лед —
лед тыща девятьсот блефовый
невылупившихся подснежников, …
— он заплакал, и мы выпили на брудершафт.
Вдруг, по лицу Бориса, я понял, что что-то происходит. Повернув голову, я увидел, что у нашего столика стоит Капабланка.
Разговоры
— Месье Башкиров, — обратился он к Борису по-французски, — извините что прерываю Ваш разговор, но не могли бы Вы представить меня Вашему собеседнику?
И опять я изумился, в который раз уже за последние дни, насколько точен был Прокофьев в своем дневнике — действительно ведь, французский у Капы “не бабах”, вернее, как записал вежливый Сергей Сергеевич: «Французский выговор у него не совсем чистый, но говорит он правильно».
Правильно-то правильно, а чтобы понять его надо вслушиваться.
Вот уж спасибо моей московской спецшколе номер 12 за углублённое изучение французского языка! По крайней мере с этим языком — linga franca времени, в которое я запрыгнул — никаких проблем у меня нет. А вот устроил бы меня тогда мой “сверходаренный родитель”, как шутили мои однокашники по этой школе для “одаренных детей”, вместо французской в одну из гораздо более популярных в то время английских школ, и дела мои сегодняшние здесь были бы просто швах. Ну, Капабланка-то по-английски наверняка изъясняется — все же учился он в Колумбийском университете, в Нью-Йорке, хотя и недолго, да и в Штатах покуролесил изрядно. А вот с россиянами из 1914-го, с теми которые образованные и культурные, мне разговаривать было бы куда как сложнее!
Башкиров уже был на ногах и, заметно покачнувшись, сделал плавный жест руками—мол, конечно, с превеликим удовольствием. Слегка запинаясь, он сказал:
— Месье Капабланка, рад Вас видеть опять, мой друг! Позвольте Вам представить моего товарища по стихам и шахматам — Петр Сергеевич Громов, коммерсант из Северо-Американских Соединённых Штатов.
— Петр, дорогой, — опершись рукой на стол, чтобы сохранить равновесие, продолжил Башкиров, обращаясь теперь ко мне, — Месье Капабланка пред тобой, собственной персоной, прошу любить и жаловать!
— При этих словах — но никак, ни за что не раньше! — я не спеша встал и слегка поклонился.
— Сеньор Капабланка, — начал я, глядя Капе в глаза, — я счастлив нашему знакомству. Давний поклонник Вашего таланта. Ваши шахматные партии необыкновенны, восхитительны …
Однако, судя по всему, Капа был совсем не намерен выслушивать очередную порцию комплиментов от очередного поклонника, да еще и такого — явно подшофе.
— Месье Громов, — начал было он, строго сдвинув брови, — Отдаете ли Вы себе отчет насколько неуместным было Ваше поведение …
— Ах, ради Б-га, простите великодушно Вашего неуклюжего почитателя! — перебил я его, взмахивая для убедительности руками. — Виноват, конечно же виноват! Примите мои извинения!
Видно было, что Капа долго и всерьез сердиться не умеет — слишком он был для этого благополучен, удачлив, популярен, наконец — слишком молод, слишком уверен в себе, и здоров. Он улыбнулся, пожал плечами, и протянул мне руку.
— Вот и славно, вот и чудесно, — заворковал Башкиров, лучезарно радуясь нашему рукопожатию.
И тогда я решился:
— Сеньор Капабланка, позвольте задать Вам вопрос?
И, не оставив времени на ответ, быстро продолжил:
— В нашем шахматном клубе, на Западном побережье, мы разбирали Вашу знаменитую партию 1911 года с Бернштейном из турнира в Сан-Себастьяне. Феерическая комбинация, какой полет фантазии, недаром Вы получили приз Ротшильда за красоту!
Капа слегка улыбнулся, и благосклонно кивнул — мол, да, таки там есть чем любоваться!
— Да Вы присядьте, присядьте с нами, — радушно и просительно пригласил Капу Башкиров. — Окажите нам такую честь!
— Ну разве что на минутку, — пробормотал Хосе Рауль, и изящно расположился на стуле.
— Так вот, — продолжил я, — споры у нас в клубе были нескончаемые: А как бы вы выигрывали, если Бернштейн сыграл бы g5 на двадцать пятом ходу?
— e5, и на ответ f6 –– ферзь на d3 –– не переставая улыбаться, мгновенно ответил Капа.
— Но ведь в том то и загвоздка, что если продолжить этот вариант и пойти королем на h8, то совсем непонятно, как белым выигрывать? Мы не смогли ничего там найти. И совсем уже непонятно, что белым делать если черные сыграют не f6, а пойдут конем на f4? У них ведь тогда получается просто превосходная игра, белым не на выигрыш играть, а спасаться надо.
— Месье Громов, не кажется ли Вам, что Вы судите несколько категорично? — после небольшой паузы, мягко, с подчеркнутой вежливостью произнес Хосе Рауль.
Улыбки на его лице уже не было, и наверняка он теперь корил себя за то, что вступил в совершенно ненужный разговор с пьяным идиотом, который вообразил, что он видит в шахматной партии больше него, Капабланки, сильнейшего шахматного игрока в мире … Ну, или, по крайней мере, если уж судить объективно, то есть недоброжелательно, то одного из трех сильнейших игроков в мире, считая Ласкера и Рубинштейна.
— Вы просто не можете представить себе — воскликнул я, — Сколько партий я свел вничью или даже выиграл за черных в нашем клубе, отстаивая позицию Бернштейна! И Б-г свидетель, что я готов поставить все выигранные в этих спорах деньги, а деньги эти немалые — около тысячи рублей, чтобы увидеть, как Вы, Сеньор Капабланка, выиграете эту партию против меня после двадцать пятого хода g5!
Несмотря на всю свою тщательно выверенную сдержанность и подчеркнуто аристократические манеры, Капа не удержался и громко расхохотался. Все-таки он был кубинец, жовиальный кубинец, и к тому же молод, так молод …
— Месье Громов, мой милый месье Громов, — дружелюбно и увещевающе обратился он ко мне, переходя от смеха к добродушному сочувствию, — простите ради Б-га мою реакцию, но Вы, наверное, себе просто не представляете разницы в игре любителя и шахматного маэстро. Ведь редкую проигранную позицию мастер не защитит против любителя. А тем более, что здесь-то все как-раз наоборот — Вы неверно оцениваете позицию и собираетесь отстаивать против меня выигранную мной партию. Нет-нет, давайте уж закончим этот вечер без того, чтобы Вы потеряли ни за что такую существенную ставку.
При этом Капа бросил быстрый взгляд на совершенно растерявшегося Башкирова, который только недоуменно пожал плечами — мол, не понимаю, какая собака его укусила.
— Маэстро, — с пьяной упрямостью обратился я к Капабланке, — позвольте мне упятерить ставку. Нет, нет, давайте это рассматривать не как ставку, а просто как Ваш гонорар. Пять тысяч рублей — если Вы выиграете у меня один раз из трех попыток в этой позиции. Ну, а если выиграть Вам хотя бы раз не удастся, тогда Вы мне ничего не должны, нуль. А я Вам все равно выплачиваю гонорар в одну тысячу рублей — за полученное удовольствие.
В этот момент принесли Гурьевскую кашу, и официанты начали убирать недоеденное и давно остывшее жаркое. Вид этого явно неизвестного ему блюда, в сочетании с безумным масштабом моего вызывающего предложения, ввел Капабланку в некоторое замешательство. За столом повисла долгая пауза.
Трезвеющий на глазах Башкиров схватил меня за руку и горячо зашептал:
— Петр Сергеевич, голубчик, зачем же Вы деньгами такими громадными бросаетесь?! Ведь это куда больше, чем первый приз в Турнире Чемпионов, где месье Капабланка сейчас играет! Ведь это же несравненно больше, чем приз, который он получил от Ротшильда за ту самую партию, которую Вы собираетесь против него теперь отстаивать!
Ну, про размер призовых он мог бы мне и не говорить — я ведь прекрасно помнил, что Капабланка, который из-за своего легкомысленного отношения к еще не завершившемуся чемпионскому турниру, своей гульбы по ночным ресторанам, своим шашням с петербургскими дамами, займет “всего лишь” второе место, и получит приз в 800 рублей. А занявший первое место тогдашний чемпион мира Ласкер — 1200. Правда, им еще и расходы на проезд и проживание покрывали, а Ласкер, единственный из всех, еще себе выторговал невиданные условия, о которых и сегодня, сто лет спустя вспоминают — 4500 рублей “стартовых”, то есть, только за то, что он играет. Так что да, пять тысяч в 1914 — да, это даже не деньги, а деньжищи! Годовая зарплата тайного советника — это если штатский, а по-военному — генерала!
Официанты закончили прихорашивать стол и, почувствовав воцарившееся напряжение, поспешили предоставить нас самим себе.
— Борис, — начал я успокаивать Башкирова, — не волнуйся ты, дело здесь верное. Да и если проиграю — не обеднею, а вот будет что вспомнить!
Но быстро пришедший в себя Капабланка довольно решительно прервал наш разговор на русском. Легкость и беспечность слетели с него, он был серьезен и слегка раздражен.
— Месье Громов! Вы ставите под сомнение закономерность моей победы над Бернштейном, победы, признанной специалистами красивейшей в том турнире. Я предупредил Вас, что Вы ошибаетесь, и шансы Ваши на успех в этом споре равны нулю. Однако же Вы настаиваете, подкрепляя Ваши амбиции весьма существенным гонораром. Вы не оставляете мне выбора — ведь мой отказ может быть интерпретирован как сомнение в моих силах, сомнение в успехе. Поэтому я принимаю Ваш вызов!
Капа жестом остановил встрепенувшегося Башкирова, и продолжил:
— Конечно же, я не могу воспользоваться Вашим нынешним состоянием. Поэтому играть мы будем в другой день, когда Вы придете в себя и придете в лучшие кондиции. Это раз. Ну а два, я не могу эксплуатировать вашу безрассудность и мой гонорар за это мероприятие будет ограничен одной тысячью рублей.
И после небольшой заминки добавил:
— Естественно, что в случае Вашего успеха, — при этих словах Капа иронично улыбнулся, — от гонорара я откажусь!
— Ну, вот и все! — подумал я, и теплая волна умиротворения, разлилась откуда-то из живота, по груди, и дальше, в голову. — Согласен, он согласен! Я буду играть с Капабланкой! С Капой образца 1914 года, Капой в расцвете сил, молодости, таланта …
Но тут же тревожная мысль сперва мелькнула, а потом гадостным сверчком застучала в голове:
— А вдруг он откладывает на другой день просто потому, что хочет от меня отвязаться?! Мол расстанемся сейчас по-хорошему, а там или я протрезвею и одумаюсь, или Капа будет занят донельзя и благополучно избежит продолжения этой истории со мной, с неадекватным идиотом.
Я внимательно посмотрел на Башкирова, потом на Капу, потом опять на Башкирова, и понял — да, играть нужно сегодня, только сегодня! Иначе никакого продолжения не будет, ничего не будет!
Борис, —умоляюще забормотал я, — да помоги же мне, ты же обещал, ты же знаешь, как я мечтал об этом! Сейчас, только сейчас! И поверь мне, за эту возможность я заплачу и тысячу, и пять, и больше! Средства у меня есть, не проблема. Чтобы осуществить мечту, это все дешево, очень дешево. Подумай, чтобы ты сам только не отдал, чтобы посидеть, поскладывать стихи с Овидием?! И слово твое, Борис, слово купеческое — ведь это не пустое для тебя, правда?!
Башкиров вздохнул, покачал головой, передвинул свой стул поближе к Капе, и, наклонившись к нему, тихо заговорил с ним по-испански.
Да, действительно, ведь он же полиглот, на всех Европейских языках чешет! — вспомнил я свое “дело” на Башкирова. — И по-испански, это он в правильную масть зашел, душевней должно получиться. А все равно непонятно — уговорит ли кубинца? Должен, должен уговорить, иначе все ведь зря, вообще все!
Капа слушал Башкирова внимательно, разок недовольно поморщился, потом улыбнулся и бросил на меня пару внимательных взглядов. Башкиров, тоже начал улыбаться, и даже приобнял Капу — мол, ценю и благодарен тебе бесконечно …
Ну что ж, месье Громов, — продолжая улыбаться, обратился наконец ко мне Капабланка, — Наш общий с Вами друг, уговорил меня изменить условия. Прежде всего, он выступает спонсором нашего поединка. Что, конечно же, для меня меняет все дело! Месье Башкиров оплачивает удовольствие от наблюдения за нашим соперничеством из своего кармана, и это решает для меня все этические проблемы самым решительным образом. Не вижу ничего зазорного порадовать его, уважаемого мецената искусств, моим шахматным творчеством. Он заверил меня, что Вы, месье Громов, человек достойный, и прекрасно понимаете разницу между игрой на ставку со случайным знакомым в ресторане и актом творчества, совершаемым для моего друга, покровителя искусств? Не правда, ли?
И Капа значительно посмотрел мне в глаза.
«Ну конечно, еще ведь со времен Морфи, для аристократа, для джентльмена, проклятием шахмат была игра на ставку, делавшая это занятие для них, для их окружения, совершенно неприемлемым. К нашему времени — ха, «нашему времени», 1914, —подумалось мне, — ситуация, конечно же изменилась, «ндравы» несколько упростились, но Капабланка все еще рефлексировал по этому поводу, все еще пытался держать марку, отмежеваться, дистанцироваться от карточных катал, от ярмарочных силачей, борющихся на ставку с любым желающим. Не случайно ведь и его поклонники на Кубе поддержали его шахматную карьеру не прямыми вливаниями средств, а приемом его на работу в Министерство иностранных дел. Что обеспечило ему на долгие годы существенную финансовую поддержку, свободу передвижения по миру, и образ жизни, соответствующий его происхождению и природным склонностям. И ведь сюда, в Петербург, он прибыл не просто как шахматист для участия в турнире, а ни больше ни меньше, как консул Кубы в России. Нам, еще один век спустя, это понять сложно, а для Капы было архи-существенно кто и в каком контексте ему платит деньги. Я-то вот этот аспект недодумал, а Башкиров, молодец, нашел как все правильно оформить!»
— Сеньор Капабланка, месье Башкиров, Вы делаете меня счастливым человеком! — искренне воскликнул я, вскакивая со стула, отвешивая поклон Капе, и восторженно простирая руки к Башкирову.
— Борис, нет слов, Борис! Я твой должник по гроб жизни!
— Ну что ты, что ты, голубчик! — смутился Башкиров, — Не стоит благодарности — я ведь вижу, что для тебя это значит. Да и мне любопытно посмотреть на то, как это ты самого Капабланку объегоришь! Если сможешь, конечно, кхе, кхе, кхе, … Человек ты серьезный, наверное, что-то за пазухой предъявить имеешь.
— Ой имею, Борис, ой увидишь сейчас — имею, — засмеялся я, — и почтительно обратился к Капе:
— Не сомневайтесь, сеньор Капабланка, ни одной минуты не сомневайтесь — я все прекрасно понимаю! Вы — Моцарт шахмат, и это честь всей моей жизни хоть раз, хоть один вечер соучаствовать в Вашем творчестве!
Капа в ответ только улыбался, с любезной снисходительностью. Восторженных поклонников он уже навидался немало, но, в то же время, видно было, что все это его по-детски радовало.
Я поднял руку, приглашающе пошевелил пальцами, и около меня, как джин из воздуха, нарисовался официант.
— Водку унести, кофе мне, самого крепкого, немедленно! — тихо скомандовал я в его сторону.
И тут же, намереваясь ковать железо пока оно горячо, воззвал к Капе:
— У меня одно условие — сегодня, сейчас! Поверьте — я в порядке, вот еще кофе выпью, и буду вообще хоть куда! Можно прямо здесь, возьмем, отдельный кабинет. А можем ко мне в гостиницу поехать. Ну, и я уверен, что месье Башкиров не откажет нам в гостеприимстве.
При этих словах Борис закивал и приглашающе развел руками.
— Да и время-то всего 2:30, за пару часов и уложимся! — продолжал я гнуть свою линию.
— Ведь действительно, что будет завтра, или через несколько дней — кто знает … Нет сегодня, сейчас, нельзя откладывать, нельзя! — стучало у меня в голове.
Капабланка глядел на меня задумчиво и оценивающе. В голове у него явно крутились существенные за и против. Наконец, после паузы, обращаясь больше к Башкирову, чем ко мне, он сказал решительно:
— Что ж, если уж так загорелось, давайте сегодня. У меня, правда, завтра партия с Рубинштейном, ну, да выспаться успею. А ехать никуда и не надо — моя дама уже отбыла, и кабинет остался в моем, то есть полностью в нашем распоряжении. Сейчас скажу, чтобы шахматный комплект принесли. Жду Вас там, господа, минут через десять.
Игра
Три чашки кофе я выдул обжигаясь, чувствуя, как отступает хмель и светлеет голова. Впрочем, наверное, все-таки это была реакция не только кофе, а может быть и совсем не на кофе. Стресс, бешенный подъем, ощущение что ухватил я все-таки жар-птицу за хвост, Б-га за бороду, удачу за яйца, и все такое прочее взвинтили и отрезвили меня.
«На час-полтора этого, наверное, хватит, а больше и не надо. Сегодня больше и надо», — уговаривал, подбадривал я сам себя. А все же где-то на заднем плане свербело:
«Надо же, напился, именно к этому моменту, к моменту всей моей жизни, напился! А с Капой мне ведь понадобится все что я за душой имею, и даже больше, много больше! Ну, да ничего, удача сегодня на моей стороне. Б-г не выдаст, свинья не съест!» — продолжал я терзаться и подбадривать себя пока мы с Башкировым шли через весь огромный зал, мимо гигантского аквариума с медузами, мимо фланирующих около этого аквариума дамочек в поисках кавалера на вечер, в кабинет к Капе.
Кивнув в сторону дамочек, я, чтобы как-то снять напряжение, заметил Башкирову:
Прощальною позолотой
петергофская нимфа лежала,
как шпрота,
на чёрством ломтике пьедестала.
Борис засмеялся, и я с удовлетворением отметил для себя, что стихи Вознесенского продолжают действовать безотказно.
— В этом прогрессивном заведении, которое предоставляет все мыслимые удовольствия, как изысканные, так и не очень, не могут найти шахматную доску и комплект фигур! — встретил нас возмущенной тирадой несколько обескураженный Капабланка. — Клянутся, впрочем, что скоро доставят, но нужно подождать. Тысяча извинений, наверное, действительно лучше было отсюда уехать. Вертеп он и есть вертеп, какие уж тут шахматы!
И тут меня озарило:
— Зачем же нам время терять? Не угодно ли начать без доски, сеньор Капабланка?
Обомлевшие Капа и Башкиров уставились на меня в полном недоумении. Конечно, для шахматных маэстро разбирать позицию или играть без доски, держа всю партию “в голове”, дело не такое уж необычное или сложное. Примерно, как для профессиональных музыкантов “слышать” и разбирать партитуру с листа, без музыкального инструмента. Но для обыкновенного любителя задача эта совершенно неподъемная!
А меня уже несло, я развивал наступление:
— Я вижу Вы в сомнениях. Ну так проверьте меня, давайте сыграем пару блиц партий на пробу! Вот месье Башкиров будет отсчитывать время на каждый ход, считать вслух, до пяти, и на счет пять ход должен быть сделан, вернее, так как доски у нас нет, назван. Не назвал ход — проиграл!
Видно было, что мое нахальство Капе изрядно поднадоело, и ему уже не терпелось поставить меня, зарвавшегося любителя, бросающего вызов за вызовом, претенденту на мировое первенство, на место, на подобающее место. Поэтому, без всяких возражений, он, пожав плечами, жестом указал мне на огромное кресло у большого камина. И сам уселся в такое же кресло в метре от меня. Башкиров, очевидно выпадающий из стремительного темпа происходящих событий, все еще не верящий до конца в реальность происходящего, расположился неподалеку на изящной козетке.
— Готовы? — коротко поинтересовался Капа. Башкиров, продолжая пребывать в недоумении, кивнул.
— Готов! — бодро ответил я, и тут же, глядя в глаза Капе, сказал — d2 на d4!
Башкиров, от неожиданности, начал размеренно отсчитывать по-испански:
— Уно, дос, трэс, куатро, синко …
На “синко” Капа немедленно произнес:
— d7 на d5, — и элегантно закинул ногу на ногу.
— Уно, дос, трэс, …, — подхватил Башкиров.
Не дожидаясь “синко”, я, не узнав своего голоса, сказал: — c2 то c4, — и игра началась.
Капабланка вел партию безо всяких видимых усилий, посматривая на огонь камина, слегка покачивая ногой, и иногда, между ходами, прихлебывая малюсенькими глотками кофе. Расставился он очень просто, и, хотя уравнял черными не сразу, ничего по-настоящему компрометирующего в его позиции мне создать не удалось. Впрочем, я и не пытался в первой же партии ошеломить его открытиями из будущего, просто хотел почувствовать его “кладку”. Никаких сюрпризов: в точности следуя своему стилю, Капа простыми ходами проводил простой и ясный план. Простота эта, конечно же была обманчивой, и мне требовались усилия, чтобы белыми поддерживать давление в позиции, избегая при этом его знаменитых “маленьких комбинаций”. Что было совсем не просто, особенно играя “вслепую”, особенно в жестком темпе пяти секунд на ход. Но, черт побери, ведь я тоже не лох какой-нибудь, а гроссмейстер! Гроссмейстер из двадцать первого века!
Партия плавно перешла в эндшпиль, и Капа все чаще бросал на меня внимательные, удивленные взгляды: слишком уж уверенно я играл для обыкновенного любителя.
Видимо, решив, что пора проверить меня всерьез, он начал “подкручивать”, осложнять игру, не выходя, впрочем, за пределы разумного риска. Ситуация на доске обострилась, и игра в многофигурном эндшпиле требовала от меня уже предельной концентрации.
В дверь неожиданно постучали, и услужливый голос кулуарно, доверительно, но, в то же время, достаточно громко, проговорил на французском:
— Месье Капабланка, шахматный комплект раздобыли, как приказывали! Прикажете занести или оставить перед дверями?
Видно было, что прислуга этого заведения была вымуштрована насчет приватности клиентов, и упаси Б-же как опасалась нарушить их уединение. К тому же может они думали, что Капина дама все еще здесь?
— Мерси, оставьте в коридоре, — быстро ответил Капабланка, — и тут же, отвечая на счет “пять” продолжающего отсчитывать секунды Башкирова, — Король f7 на f6.
— Ладья d1 на d3, — ответил я, и тут же осекся, поняв, что подставляюсь под “вилку” и теряю фигуру.
— Сдаюсь! — сказал я, не дожидаясь ответного хода Капабланки, и с досадой воскликнул, — Надо же, как некстати этот болван с шахматным комплектом появился, и отвлек меня!
Капа сочувственно покивал мне, и галантно произнес:
— Месье Громов, Вы играли партию просто прекрасно, я наслаждался Вашими замыслами! Думаю, что совсем не каждый шахматный мастер мог бы вести игру столь уверенно “вслепую” и в таком молниеносном темпе! Я восхищен, браво, мой друг!
Видя, что я все еще, огорчен своим грубым “зевком”, он, в таком же дружелюбном тоне, продолжил:
— Не огорчайтесь, мой друг, Вы играли достойно и, — при этих словах он тонко улыбнулся, — против не такого уж слабого противника!
Державшийся до этого весьма сдержанно Башкиров, не выдержал, и громко засмеялся. Еще бы, мое огорчение от проигрыша Капабланке, самому Капабланке (!), конечно же в его глазах выглядело, мягко говоря, смешно. Однако, перехватив мой тяжелый взгляд, он осекся и, примиряюще сказал по-русски:
— Петр, побойся Б-га, Петр! Ты играл здорово, уступил лучшему игроку в мире, он рассыпается в комплиментах тебе — радуйся, ведь это то, что ты хотел — поиграть с ним, не так ли?
Капабланка, поморщившись от того, что мы перешли на русский, но по-прежнему дружелюбно, обратился ко мне:
— Не хотите ли продолжить нашу партию за ход до Вашей ошибки и завершить ее за доской, с часами? Тем более, что злосчастный шахматный комплект, доставка которого Вас сбила, ждет за дверью.
Видно было, что игра со мной, любителем, играющим прямо скажем в какую-то “етицкую” силу, его заинтересовала, может быть, даже заинтриговала. И отказываться было бы глупо, тем более что я сам это хотел, можно даже сказать, вожделел …
— Почту за честь! — поклонившись, ответил я Капе. — По пять минут каждому до конца партии?
Башкиров, в предвкушении продолжения этого действа, которое его явно захватило, выскочил за дверь и, тотчас вернувшись, торжественно взгромоздил на стол великолепный набор шахмат и массивные шахматные часы в резном деревянном корпусе.
— Извольте, господа! — воскликнул он, —играть подано!
Усевшись за стол, мы с Капой быстро расставили позицию, возникшую перед моим “зевком”.
— Готовы? — коротко спросил Капа, и, в ответ на мой кивок, нажал на кнопку часов, включая отсчет времени на моей стороне.
Играть за доской, не вслепую, да еще, не будучи вынужденным делать ходы каждые пять секунд, было для меня большим облегчением — ведь все-таки, после нескольких богемных дней с Башкировым и довольно-таки успешной попытки напиться этим вечером, я был совсем не в лучших спортивных кондициях. Однако позиция была хотя и не лишена остроты, но оставалась примерно равной, и, после некоторых упрощений, я уверенно повел партию в ничейную гавань. Капа по-прежнему отвечал на мои ходы мгновенно, продолжая изыскивать возможности осложнить ситуацию и поставить передо мной хоть какие-то позиционные и тактические задачи, но я справлялся. Еще бы, ведь играть-то я учился именно по его партиям, да и теория и практика игры со времен Капы ушли далеко вперед. То, что было для его современников откровением, стало само собой разумеющимся элементом в арсенале перворазрядников.
Бросив взгляд на шахматные часы, я увидел, что у меня осталось чуть больше минуты. При том, что Капа потратил из своих начальных пяти минут секунд сорок.
«Надо ускоряться! — застучало у меня в голове. — Как же он, черт, быстро катает!»
Перестук кнопок, переключающих шахматные часы усилился, над доской замелькали наши руки и “побитые” шахматные фигуры. Вопрос уже был только в том, что же случится раньше — успею ли я форсировать ничью или же растрачу все свое время, отведенное на партию (“уроню флажок” на часах, по шахматной терминологии) и мне будет засчитано поражение? Но в партии случился третий вариант: В совершенно ничейной позиции, Капабланка неожиданно провел одну из своих знаменитых “маленьких комбинаций”, а я, уже войдя в режим молниеносных ответов на каждый его ход, пошел совсем не туда, и черные получили проходную пешку, задержать которую было невозможно. Слегка ошеломленный и еще более раздосадованный, я остановил часы в знак капитуляции.
И часы эти бесстрастно показывали, что потратил я на доигрывание этой партии практически все отведенное мне время — оставалось у меня секунд 10–15, не больше. А вот Капа израсходовал, на все про все, одну минуту, всего одну минуту …
— Господа, — решительно заговорил Башкиров, поднявшись с кресла, — три часа ночи уже! А Вам ведь, сеньор Капабланка, завтра, то есть уже сегодня, официальную партию в турнире играть, да еще и с кем — с самим Рубинштейном! Давайте-ка перейдем уже к тому, о чем договорились — начните ту партию, Сан–Себастьянскую, разбирать и доигрывать, а то так ведь и до полудня не управится.
— Еще пару блиц партий? — предложил я Капе, игнорируя явное желание Башкирова свернуть наше противостояние. Он, похоже, почувствовал и просто испугался, необычности происходящего. Ведь, хотя я и проиграл, и играл гораздо медленнее, а борьба-то, шахматная составляющая той партии, была равной, совершенное равной!
— Извольте, — охотно согласился Капабланка.
Он, похоже, был заинтригован не меньше Башкирова неожиданно сильной игрой подвыпившего “любителя”.
На этот раз я разыграл заранее заготовленную систему в дебюте, о которой Капа не мог иметь абсолютно никакого представления. Ну а я наигрывал ее годами … Прямо с раздачи, белыми, Капа попал в стесненное положение и начал обгонять меня по затраченному времени. Кладка у него была фундаментальная, и, хотя мое преимущество постепенно нарастало, прямого пути к выигрышу я не видел. В стесненном положении, Капа действовал безошибочно и, в поисках дальнейшего усиления позиции, я снизил темп и начал задумываться. Ну, насколько можно задумываться в пятиминутной партии. Мы сравнялись по времени, у каждого оставалось минуты по полторы. Внезапно Капа пожертвовал пешку и получил встречную контригру. Позиция резко обострилась, время поджимало все больше и больше, и я занервничал. Сворачивая борьбу, я разменял все что мог, пожертвовал фигуру, и форсировал ничью, оставив белых с королем и одиноким слоном против моего короля — мертвая ничья! На часах у меня оставалось секунд десять, у Капы — чуть больше, чем полминуты.
Месье Громов, — обратился ко мне Капабланка, — Я весьма впечатлен Вашей игрой! Вы безусловно играете в силу мастера. Ну а Ваша постановка дебюта просто превосходна! Участвовали ли Вы когда-нибудь в Американских шахматных конгрессах?
Ну вот, опять надо врать и выкручиваться, — промелькнула у меня в голове, и тут же всплыла досадная мысль: «Опять он выскользнул, и, если по-честному, катает-то он получше меня: Во-первых, он быстрее, гораздо быстрее. Во-вторых, тактику видит лучше. В-третьих, позиционная кладка у него просто изумительная! Я ведь сам игрок по натуре позиционный, а не комбинационный, но он-то ведь даже и не задумывается, а как будто чувствует, кончиками пальцев чувствует куда какую фигуру поставить. Надо же, как он, зараза, устоял в незнакомой схеме, которую я-то знаю вдоль и поперек, а он увидел впервые, да еще и в блиц партии! Неужели только за счет дебюта я и могу выиграть?!»
Ну а Капе я вежливо ответил, скрывая разочарование, и имитируя легкое смущение:
— Я чрезвычайно польщен Вашими словами, сеньор Капабланка! Нет, ни в каких конгрессах я никогда не участвовал, хотя шахматами занимался с детства, и в клубе, на американском северо-западе, в Портленде, иногда поигрывал. А так — самоучка, и шахматы просто мое увлечение, отвлечение от бизнеса и других дел, занимающих все мое время без остатка…
В этот момент в дверь опять деликатно постучали и тот же приглушенный голос почтительно доложил:
— Записка, Вам, месье Капабланка. Срочная. Приватного свойства. Прикажете занести?
Капа вскочил с кресла, пересек комнату, и, приоткрыв дверь, выхватил сложенный листок бумаги из руки склоненного служителя. Развернув его, он пробежал глазами текст, и, лучась от радости, воскликнул:
— О-ла-ла! Наконец-то! Антуан, передай на словах, что я здесь, и жду с нетерпением! Прóнто! Вит! Рáпидо!
И, обернувшись к нам, стараясь скрыть свою лучистую радость за нотками извинения, Капа быстро заговорил:
—Тысяча извинений, господа, но мы должны прерваться. Неожиданный поворот событий, личного свойства, надеюсь вы понимаете? Буду рад исполнить наш уговор насчет той Сан-Себастьянской партии в другой день. Месье Башкиров, Вы ведь знаете, как со мной связаться, не так ли? А сейчас, позвольте мне поблагодарить вас, за интересное время!
Было вполне очевидно, что Капе уже совсем не до нас — он явно предвкушал предстоящее свидание с дамой, уже второй за этот вечер.
«Однако, каков ходóк!» — подумал я уважительно, и мы с Башкировым откланялись.
Времени было уже почти половина четвёртого утра.
Послесловие
На этом заканчивается первая порция ветхих листочков, сцепленных проржавевшей канцелярской скрепкой. Но рассказ покойного Громова здесь совсем не закончился. Папка была толстая, и, от одной стопки листков к другой, судьбы персонажей этой фантасмагорической истории продолжали переплетаться самым причудливым образом еще многие годы. Последующие события, перекидываясь с континента на континент, становились все более невероятными. Поверить в происходящее было совершенно невозможно. Да и, честно говоря, перепечатывать всю эту белиберду с выцветших букв рукописного текста, я уже подустал. И поэтому, дочитав рукопись до конца, я решил, что, пожалуй, публикацию стоит завершить именно в начале всей этой катавасии, когда герои были молоды и все у них еще было впереди.
Ну, да чтобы удовлетворить Ваше любопытство, уважаемый читатель, вкратце поделюсь с Вами тем, как сложились судьбы у реальных персонажей этой истории. Точнее тем, что поведала мне о них всезнающая всемирная компьютерная паутина.
Капабланка, всегдашний баловень фортуны, отплыл из Европы, из Шербурна, в Южную Америку в июле 1914 года, за несколько дней до начала Великой войны. Само собой, стал чемпионом мира по шахматам, третьим в истории, обыграв в 1921 году стареющего Ласкера. В 1925 году участвовал в Московском международном турнире. Накануне турнирного дня отдыха неожиданно ночью уехал в Ленинград, провел там день, один лишь только день. Бродил по городу, дал сеанс во Дворце пионеров, в котором сенсационно проиграл четырнадцатилетнему Ботвиннику, слушал оперу в Мариинке, а ночью, опять на Красной Стреле, отъехал обратно, в Москву. Кто знает, зачем он возвращался в Питер, кого он там, одиннадцать лет спустя, уже после войны и революции, надеялся встретить? В 1927 году неожиданно уступил титул Алехину, проиграв беспримерный по напряжению матч в Буэнос-Айресе. Сочетался вторым браком с русской красавицей — княгиней Ольгой Чагодаевой, и назвал это лучшей партией в своей карьере. 7 марта 1942 года умер от инсульта наблюдая за игрой в бридж в Манхэттенском Шахматном Клубе.
Борис Николаевич Башкиров-Верин, меценат и любитель поэзии и шахмат, в новой России не задержался, поколесил по странам и континентам: Париж, Берлин, Нью-Йорк, Харбин, … Успел, к моему удивлению, стать одним из отцов-основателей Российской фашистской партии, и внезапно, в 1935 году, исчез, исчез навсегда.
Теперь об авторе этих записок, о путешественнике, так сказать, по времени. Никаких сведений во всемирной паутине о существовании гроссмейстера или даже мастера Петра Сергеевича Громова я обнаружить не смог. Ну, а покойный Питер Громов вроде как родился в Портленде, в 1876 году, хотя никаких записей об этом в архивах не сохранилось. Невероятно разбогател, когда все разорялись во время рушащегося рынка в 1929 году, прожил весьма благополучную жизнь, сумел, в конце концов каким-то образом спустить все свое богатство, и, как Вы уже знаете, там же в Портленде, в 1964 году, в возрасте 88 лет, и умер. По словам Дженнифер, расследование выявило, что в шахматы он поигрывал, хотя на людях — никогда. Играл дома, за закрытыми дверями, с местными, да и с заезжими мастерами, и, по их показаниям, играл здорово.
Да, чуть не забыл — был там, в этой первой стопочке, еще один сложенный вдвое листок, последний, на котором можно было разобрать густо перечеркнутую запись: «Моцарту шахмат, Третьему чемпиону мира Хосе Раулю Капабланке посвящается». И дальше, пляшущими крупными буквами: «Прости меня, Аня. Вместо нашего будущего, я выбрал прошлое … Зачем живет человек?!»
Атланта – Скай Вэлли, июль–декабрь 2022
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2023/nomer1/ljalin/
