(продолжение. Начало в № 11-12/2022)
Запутавшись в головоломных многоходовых комбинациях, он проиграл своему, казалось бы, неопытному сопернику и уже — после истории с Грегором Штрассером — врагу, который, не мудрствуя лукаво, в ответ на каждый ловкий маневр ферзем бил доской по голове. Всех, кто стоял на дороге к его — фюрера — власти. Бил точно, с той циничной, примитивной и беспроигрышной мимикрией, которая оказалась недоступной хитроумному Шляйхеру. Да и великому манипулятору Папену.
Когда надо было «взять рейхстаг» — на открытии сессии его нового созыва — Гитлер дал указание делегатам-наци вести себя, как в британском парламенте. Стояла идеальная тишина и дисциплина: наци слушали оппонентов молча, шли на компромиссы. В благодарность — наступает, наконец, в Германии обещанное Гитлером умиротворение: партии центра поддержали кандидатуру Геринга на пост председателя рейхстага. Однако уже через неделю, получив все возможные тогда посты, национал-социалисты вместе с коммунистами взорвали парламент, поставив на голосование вотум недоверия кабинету фон Папена. Это была уже не британская Палата лордов, а одесский Привоз в жаркую погоду, если бы в Германии слышали об этом явлении природы. Заседание рейхстага превратилось в состязание, кто кого перекричит. Вплоть до рукоприкладства. И так во всем.
Во время избирательной кампании в рейхстаг лета 32-го года Гитлер укротил свой патологический антисемитизм, который был всем хорошо известен и который вызывал оторопь даже у весьма юдофобски настроенных обывателей Германии. И не только обывателей, но и промышленной, военной, чиновничьей элиты страны. Он просто избегал этой темы, что стоило ему героических усилий. Всем было выгодно закрыть глаза на явную тактическую уловку австрияка, сделав вид, что поверили в его преображение, ибо его ненависть к «красным» и клятвенные, искренние обещания покончить с этой самой страшной угрозой перевешивали все сомнения.
Кстати, и сами германские евреи, давно уже считавшие себя прежде всего немцами, абсолютно интегрировавшимися в немецкую культуру, экономику, быт, к удивлению Гинденбурга, активного неприятия национал-социалистической идеологии не проявляли, не принимали ее всерьез. Представить, что эра гражданского равенства и благоденствия, начавшаяся с 1871 года — года воссоединения Германии — закончилась, и они — немецкие евреи — уже не вернутся к прежнему положению, то есть нормальному существованию, было действительно трудно. Для многих — невозможно. Они терпимо воспринимали национал-социалистическую теорию расовой неполноценности. Никто не мог предугадать, что несет эта теория на практике. Очень многие — интеллектуалы, прежде всего, — видели в «новациях» Гитлера политический эксперимент наподобие фашистского в Италии, где иудеи были наделены всеми правами и сохраняли свои позиции во всех сферах итальянского социума. Главное же, все они — левые и правые, интеллигенция и пролетарии, мелкие торговцы и крупнейшие банкиры, священнослужители и предприниматели, сельские жители и горожане — все евреи Рейха искренне считали себя патриотами своей родины. Причем, как правило, вне зависимости от религиозной принадлежности: евреи-иудаисты различных конфессий в одинаковой степени были патриотами Германии, как и крещеные евреи, которых они не признавали и отторгали. Им всем казалось, они выполняют «справедливые» требования, предъявленные известнейшим немецким историком XIX века, политиком, идеологом ассимиляции евреев и «национал-государственности», профессором Генрихом фон Трейчке: «наше требование к согражданам-евреям просто и элементарно: пусть они станут немцами, просто и истинно будут чувствовать себя немцами, не искажая при этом свои старинные, святые для них воспоминания и веру, уважаемую всеми нами. Мы не хотим, чтобы на смену тысячелетней культуре Германии пришла эпоха смешанной еврейско-немецкой культуры». Определенная двусмысленность этого тезиса их не смущала, как и не настораживал скептицизм его автора: «евреи всегда останутся людьми восточного склада, лишь разговаривающими по-немецки». Главное — искреннее желание быть патриотом Фатерланда. А быть патриотом — это значит не только читать Шиллера и Гёте, восторгаться гением Бетховена или Баха, честно платить налоги и служить в армии. Подлинным патриотом можно быть, только оставаясь со своим — германским — народом в трудные переломные моменты его существования. Лозунгом крупнейшей организации иудеев в стране — «Центрального объединения евреев Германии» («Центральферайн») — были слова: «Германия остается Германией, и никто не сможет отнять у нас нашу родину, наше отечество!» Если немецкий народ поддерживает Гитлера, то и их долг поддержать его…
Естественно, почти все группы германского иудейства — и левые, и либералы, и правые — консерваторы, и сионисты, и «центристы» — при всем своем немецком патриотизме отрицательно восприняли восхождение наци к власти. Это свое отношение они проявляли по-разному. Но все эти различия неприятия так или иначе работали на фюрера, на его партию, на его победу. Гинденбургу это было ясно.
Меньшая честь германских евреев — в основном коммунисты и социал-демократы — предпочла не приспосабливаться к новому режиму, как подавляющее большинство их соплеменников, а эмигрировать. До поры до времени довольно вяло: Отто Мейснер докладывал президенту, что к этому дню — дню принятия судьбоносного решения — из Германии уехало более 35 тысяч левых. Одновременно взрывным образом стала расти популярность сионизма. Моментально, в течение года, «Сионистская федерация Германии» увеличила количество своих членов в сотни раз, превратившись из мелкой маргинальной кучки во вторую по численности еврейскую организацию страны. Кто-то называл нацизм «крестным отцом» германской алии в Эрец-Исраэль, а лидеры германского сионизма ещё совсем недавно выражали признательность германскому духу и Германии, у которых они — сионисты — многому научились. В любом случае, отъезд из страны, по различным причинам, этих представителей «неполноценной» расы играл на руку фюреру: уж «эти» голосовать против него — пока ещё можно им голосовать — не будут.
Не будут голосовать против и основные организованные группы иудеев. «Центральферайн» (ЦФ) развернул мощную пропагандистскую деятельность по объединению всех евреев, по организации протестов против нарушений законов Веймарской республики и введения нового «расового» законодательства. ЦФ публиковал многочисленные материалы, посвященные роли евреев в становлении Германии, находил работу евреям, уволенным согласно нацистским указам, собирал для них средства, а также на оплату адвокатам, защищавших интересы, да и свободу, жизни евреев. «Имперский союз евреев-фронтовиков» (Reichsbund jüdischer Frontsoldaten), насчитывавший более 55 тысяч членов, постоянно напоминал Германии, что, защищая ее на фронтах, пало более 12 тысяч евреев, что сотни были награждены высшими наградами, в том числе, из рук кайзера Вильгельма. Однако и «Рейхсбунд», и ЦФ призывали истинных патриотов-евреев не эмигрировать, не покидать родину в трудный час и так далее. Многие, отнюдь не только правые «Союзники», принимали или, во всяком случае, с пониманием относились к задачам «национал-социалистической революции»; они осуждали антигерманские настроения и демарши в Европе и призывали евреев голосовать за нацистов и их предложения на плебисцитах и выборах начала 30-х годов. Были и те, кто изъявлял полную солидарность с наци и предлагал — порой настойчиво — свою помощь в проведении «новой политики».
Союз национально-немецких евреев (Verband nationaldeutscher Juden) был агрессивно настроен на диалог с нацистами, требуя выгнать из Германии ост-юден — польских евреев, хлынувших после Великой войны, выступая против «расово неполноценных» сионистов, левых. Макс Науман и его немногочисленный, но крикливый Союз яростно критиковали немецких евреев за «недостаточную немецкость»; они боготворили Вагнера, на собраниях распевали «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес», громили «Культурбунд» за «слишком еврейский уклон». Сам Науман два раза писал Гитлеру письма с конкретными предложениями по вовлечению германских евреев в строительство новой национал-социалистической страны, по совместной борьбе с противниками идей наци. Гитлер ему не ответил. Он никогда не отвечал евреям. Сторонники Наумана и его идеологии были немногочисленны, но активны и, главное, отражали, пусть в утрированной, вплоть до карикатурности, форме, настроения большинства немецкого еврейства. Оскар рассказывал отцу, что «союзники» Наумана на своих маршах или сборищах провозглашают лозунги типа «Долой нас» или «Мы — наше несчастье!» (по аналогии с лозунгом Генриха фон Трейчке «Евреи — наше несчастье!»). Гинденбург в это не очень верил, принимая подобные истории за анекдот, но то, что они имеют под собой почву, было неоспоримо.
Многие активно выступали против притока единоверцев с Востока, еврейские банкиры даже написали письмо министру труда Фридриху Зирупу с просьбой остановить эмиграцию восточных «голодранцев», которые провоцируют немецкий антисемитизм. Главное же, ужас перед угрозой превращения Германии в аналог Советской России атрофировал любые попытки реально оценить намерения фюрера, в том числе и его националистическую идеологию. Гитлер это знал, учитывал, обыгрывал. Пока это на него работало. Опытный циник Гинденбург всё прекрасно знал, но он также понимал, что большевистская угроза отнюдь не фантомные боли австрияка.
«Красный жупел» работал на Гитлера бесперебойно и безотказно, главным образом, в завоевании умов, сердец и кошельков финансовых и промышленных хозяев страны. Уже с начала 1932 года, с той встречи 17 января в «Промышленном клубе» Дюссельдорфа, которую организовал Фриц Тиссен, фюрер властно захватил внимание своей аудитории (не только в стенах клуба), накрепко привязав жизненные интересы Германии к программе национал-социалистов. Впрочем, «социализм» был забыт. Гитлер полностью переработал свою программу. С профсоюзами должно быть покончено раз и навсегда — это был козырь в противостоянии со Шляйхером. Свобода предпринимательства — основа жизнедеятельности экономики. Широкая программа общественных работ и принципиальное переоборудование производства обеспечат занятость населения, доведенного до отчаяния кризисом, то есть безработицей и нищетой. Спасением для многих может казаться коммунизм. А это — самая большая опасность для цивилизации. Слова этого нового пророка, наполненные эмоциями и логикой, падали на подготовленную почву, заждавшуюся живительного дождя. Фюрера слушали, затаив дыхание. «Если большевизм не остановить, он изменит мир так, как когда-то христианство… Ленина через триста лет будут рассматривать не только как революционера 1917 года, но и как основателя доктрины нового мира и будут чтить, возможно, так же, как и Будду». Эпизодические заигрывания с компартией и даже совместные акции стали справедливо восприниматься как вынужденные тактические маневры.
Результатом того процесса «брожения», начало которому положила встреча в отеле «Парк» в Дюссельдорфе, стало письмо 39 крупнейших промышленников и банкиров Германии с требованием поставить Гитлера во главе правительства страны. Письмо было подписано руководителями «И.Г. Фарбениндустри», которых фюрер заверил в частной беседе, что его правительство поддержит производство синтетического бензина, а также распустит профсоюзы и политические партии, Яльмаром Шахтом, бывшим канцлером Куно, Круппом, Симменсом, Тиссеном, Бошем, Верманом, Феглером и другими.
В свою очередь массы обездоленных — только полностью безработных к 33-му году насчитывалось более 6 миллионов — спасение также видели в Гитлере. Их не волновали слухи о его связях с их хозяевами, которые разоряли мелких лавочников и выбрасывали на улицы тысячи и тысячи новых изгоев; которые добивали крестьян новыми налогами и обесценивали их продукцию, изгоняли из общественной жизни интеллектуальную элиту. Они видели разгорающуюся гражданскую войну, всеохватывающую взаимную ненависть. Сговор с хозяевами прощали ради простого лозунга наци «Свободы, работы, хлеба», ради решительной борьбы с красной угрозой, в память о категорическом непризнании Гитлером Версальского договора и бескомпромиссной борьбы с правительством Веймарской республики. И это тоже доходило до Гинденбурга. Многочисленные петиции различных групп германского общества с просьбой назначить Гитлера рейхсканцлером он стал получать регулярно: в июле 1932 — письмо 90 виднейших профессоров Германии с требованием назначить Гитлера рейхсканцлером, 19 ноября — петицию землевладельцев, банкиров, промышленником с аналогичными требованиями, в январе 1933 года за кандидатуру Гитлера выступили члены ближайшего окружения Гинденбурга — кронпринц Пруссии Вильгельм, фон Ольденбург-Янашуа и другие, наконец, его сын, военный секретарь и советник Оскар, совместно с Отто Мейснером настаивали на этом назначении. «Старик» долгое время был непреклонен. Однако «Письмо 39-ти» заставило его изменить свое решение.
Окончательную гирю на весы поставил генерал-лейтенант Вернер фон Бломберг, тогда командующий первым военным округом, один из родоначальников люфтваффе и танковых войск. Он, тайком от канцлера, передал Гинденбургу мнение рейхсвера: Германии нужен национальный фронт под эгидой Гитлера. Фюрер никогда не выступал против армии, напротив: он превозносил ее великие свершения, доблесть воинов, он клеймил только военную верхушку, «процветавшую на еврейские деньги». Генералитет, в свою очередь, считал нацистов политическими клоунами, сорвавшими своим дурацким путчем план командующего сухопутными силами рейхсвера генерал-полковника Йоханнеса «Ханса» Секта ликвидации Веймарской республики и установления мирным путем диктатуры военных. Но Секта сменил Шляйхер — тогда сподвижник Гитлера, и фюрер понял неизбежность союза с Генеральным штабом, начав сближение с ним. Первым делом Гитлер снял свой главный тезис о насильственном свержении «еврейской республики», которую рейхсвер должен был бы, согласно Конституции, защищать, заверив, что будет бороться за власть легальными демократическими способами. По сей день он соблюдал свои обещания — констатировал Гинденбург. «С демократией нужно бороться демократическими способами — на выборах». Этот тезис Гитлера пришелся по нраву и президенту, и генералам. Претендент на пост канцлера уверял, что штурмовые отряды не станут конкурентами рейхсвера, их влияние не будет выходить за рамки обеспечения внутригерманского порядка. А за армией останется особый «надпартийный» статус. В этом он убедил генерала Хаммерштейн-Экворда, который, в свою очередь, уведомил об этом Гинденбурга. Фюрер гарантировал коренное перевооружение армии, ее модернизацию, мобилизацию экономики и промышленности для достижения этих целей и, главное, отказ от Версаля, то есть от ограничений ее численности и качественной оснащенности всех родов войск. Это было золотой мечтой генералитета, да и всех слоев общества. Это был выход из кризиса 29-го года.
В свою очередь, армия нуждалась в поддержке общества. Осуществить вожделенную военную диктатуру, опираясь только на 100-тысячную армию, нельзя. Шляйхер не раз повторял старую испанскую поговорку: «Штыками можно многое сделать, но долго сидеть на них нельзя». Опыт путча Каппа 20-го года был свеж в памяти: армия взяла власть в стране, обосновавшись в Берлине, но была вынуждена с позором ее отдать, так как опоры в обществе — во всех его слоях — не нашла. Всеобщая забастовка оказалась сильнее рейхсвера. Вольфганг Капп и Вальтер Лютвиц бежали в Швецию. Сект или Шляйхер бежать не собирались. Поэтому сближение с наци казалось неизбежным: партия Гитлера становилась самой влиятельной силой в парламенте. Шляйхер — тогда министр обороны, находившийся на вершине своего могущества, и его ближнее окружение намеревались приручить Гитлера, повязав и его, и его ближайших сподвижников узами ответственности, общности патриотических побуждений, магнетизмом близости к власти, о которой они совсем недавно и не мечтали. Тем более что о карьеризме ближних фюрера Шляйхер знал не понаслышке. Как-то в беседе с Франком он назвал Геринга «жестоким эгоистом, для которого главное — занимать высокий пост и которому плевать на Германию». Шляйхер стал восстанавливать былые связи с Рёмом, хотя близости между ними не было и в помине: слишком разноприродные это были личности. Глава штурмовиков охотно пошел на контакты и переписку с министром обороны, который его презирал. Ближайший друг Шляйхера — отставной генерал-лейтенант граф Бернгард Фридрих фон дер Шуленбург вступил в партию, а затем — в СА, становясь влиятельным ее членом, близким другом Гитлера, советников Рёма, группенфюрером. Нацистскими идеями граф заражен не был. Совсем даже наоборот. Генералитету нужны были свои глаза и уши в высших кругах новой власти, коими и являлся фон Шуленбург. Наконец, сам Шляйхер переориентируется на сотрудничество с Грегором Штрассером.
Старина Курт проиграл на своем, казалось бы, поле. Его называли «кабинетным» генералом. Именно он являлся — и по своим служебным обязанностям, и по своим характеру, и по воззрениям — связующим звеном между армией, политиками и промышленниками. Казалось бы, его влияние, его связи, его осведомленность: тесная связь с Абвером, которым в то время руководил его друг Фердинанд фон Бредов, давала ему всестороннюю информацию обо всех руководителях Германии, — его влияние на Гинденбурга-старшего и дружба (до поры до времени) с сыном президента Оскаром, его активное участие в тайной ремилитаризации страны, — все это должно было способствовать успеху в осуществлении его политических амбиций. Однако неумение и нежелание маневрировать, мимикрировать в духе Гитлера, привели к тому, что он проиграл. Не мог не проиграть. Левые настроения Шляйхера — «социального генерала», которые он не камуфлировал и не корректировал, сообразуясь с особенностями данного момента, отталкивали генералитет и финансистов. Все его усилия в духе прусского консерватизма нивелировались желанием найти общий язык с профсоюзами и «левыми». Попытки объединить усилия профсоюзов и рейхсвера были обречены на неудачу — совместить их интересы было невозможно. Убрать, пусть временно, социальные аспекты своей программы он не хотел и не мог. Отказ, к примеру, выполнить обещание поднять тарифы на импорт сельскохозяйственной продукции оттолкнул от него землевладельцев. Выполнение требований профсоюзов повысить зарплату и сократить рабочий день обозлило хозяев. Поэтому провалилась последняя и решающая попытка Шляйхера остановить наци путем создания правительства «единства» — «квертфронта», принципы которого когда-то сформулировал Вальтер Ратенау и развил Грегор Штрассер, и суть которых сводилась к сотрудничеству консервативных «революционеров» с левым крылом социал-демократии. Шляйхер, следуя стратегии отделения левого крыла НСДАП, то есть раскола национал-социализма, чтобы не допустить Гитлера к власти, попытался сформировать правительство из членов католической Партии Центра, социал-демократов, свободных профсоюзов и умеренных левых нацистов во главе с Грегором Штрассером, которому был опрометчиво предложен пост вице-канцлера. Социал-демократы устранились: их не устраивала перспектива «ввязаться в реакционное предприятие». Штрассер не смог срочно добиться аудиенции у Гитлера, чтобы согласовать полученное предложение и, в конце концов, отказался. Партия Центра сотрудничать с профсоюзами не могла. Армия и левые силы — профсоюзы — были антагонистичны по своей природе.
Приручить или переиграть Гитлера ему, как и фон Папену, не удалось. Фактически, обладая неограниченной властью, Шляйхер настроил против себя все слои общества, фон Папен же, хоть и считался ключевой фигурой всех интриг последнего года, фактически, сам того не желая, принес в зубах Гитлеру ключ от кабинета рейхсканцлера. И Старик всё это понимал.
О чем думал президент Веймарский республики в эти минуты? Вспоминал ли о том, как со слезами на глазах расставался со своим любимцем Францем фон Папеном, чтобы вручить ключ от кабинета Шляйхеру? Предвидел, что Шляйхер уже обречен? Нет, предчувствовал, — это вернее; интуицией фельдмаршал всегда славился отменной, благодаря ей он одерживал блистательные победы над русскими на Восточном фронте. Расчетливым профессионализмом отличался его тогдашний соратник и единомышленник, великий штабист и полководец Людендорф. Гинденбург всегда искренне сожалел, что они с Эрихом так враждебно расстались. Впрочем, Людендорф расстался не только с ним, но и с Гитлером, с которым когда-то участвовал в Пивном путче и стоял у истоков НСДАП. Так вот, Гинденбург предчувствовал, что в эти минуты решается судьба Германии и, может быть, Европы. Ещё было время изменить решение, объявить о продлении полномочий рейхсканцлера, выказать ему свою поддержку и благоволение — всегдашнее благоволение — с того далекого 1903 года, когда ещё безусый лейтенант Курт фон Шляйхер прибыл в 3-й гвардейский пехотный полк, которым командовал генерал Гинденбург. Время ещё было, но президент знал, что сделать это он уже не может. Даже отвергни он притязания Гитлера и пролонгируй полномочия Шляйхера, уступая его ультимативному требованию распустить рейхстаг, который он умудрился почти полностью восстановить против себя, отложить выборы (иначе он — Шляйхер — устроит военный путч); уступи ему — долго в своем кабинете тот не усидит. Он сам не без «помощи» своего протеже выбил все подпорки из-под канцлерского кресла. Главное же — Германия возжелала австрийского ефрейтора-неврастеника.
Гинденбург машинально подкрутил правый ус. Этот жест выдавал его раздражение или растерянность — явление, впрочем, крайне редкое. Седые густые величественно ниспадающие усы Рейхспрезидента со вздернутыми концами, по моде военных начала века, стали одним из символов Германии 20-х, символом ее былых побед. На смену седым величественным усам идут комические усики под носом… Забавно.
Он посмотрел на часы.
— Herr Reichspräsident, der Herr Reichskanzler erwartet Sie zur Audienz.
— Bitten Sie ihn herein!
Было ровно четыре часа пополудни 28 января 1933 года. Веймарская республика приказала долго жить.
Х
3 марта. 33-й год.
Похоже на то, что скоро съеду с Winterfeldtstraße. К добру это или… Впрочем, раз судьба распорядилась, значит, так тому и быть. Выплывать не впервой. А выплывать будет трудно. Не случайно я так долго оттягивал этот момент: нельзя было попадать в зависимость — зависимость, обволакивающую семейным теплом, уютом и любовью, если это возможно в нашем возрасте: мне уже за пятьдесят перевалило! — и взваливать на себя ответственность за судьбы дорогих, с молодости любимых людей, ответственность, которая, возможно, будет диктовать мои поступки, определять систему мышления, формировать мою дальнейшую жизнь. Почти два года старался бывать на Leopoldplatz как можно реже, а навещая, всегда не упускал момент, когда надо было встать и уйти, к нескрываемому удивлению (и расстройству, как кажется) хозяйки крохотной квартирки. (Эта Цеткин, хоть и красная, но оказалась отзывчивым человеком, помогла не только с клиникой, но с жильем.) А тут сплоховал. Всё получилось так легко, естественно. Как будто было всегда. Взял грех на душу! Надо было бы печалиться и корить себя, а на душе радостно. Не к добру всё это. Боюсь, придется расплачиваться в будущем. За всё надо платить.
Димочка, кажется, стал узнавать. Ему явно лучше. Возможно, отпустят домой. Надолго ли? Вообще в этой Charité Mitte делают чудеса. Но даже лучшие врачи лучшей в Европе клиники говорят, что мозг — это загадка, это практически единственный орган, в котором они ничего не понимают и лечат исключительно методом «тыка». Такой гигант, светило в мировой психиатрии Карл Людвиг Бонхёффер, сказал Марусе, что «наш мозг — самая большая загадка медицины, да и жизни на земле».
А на улице, при всех холодах, неспокойно. День ото дня всё хуже, тревожнее. А тут ещё и мой кот пропал. Не время ему по девкам бегать — замерзнет, не дай Господь. Всё же — единственный мой компаньон в течение почти трех лет. До моего «падения». Дружок мой. Красные всё наглее и наглее. В клубе говорят, что готовится в конце марта, в последнее воскресенье, грандиозный коммунистический митинг и шествие. На улицы могут выйти более ста тысяч человек. Остаться в стороне не смогу, хотя уже давал сам себе обещание не вмешиваться в политические игры, тем более в чужой стране, где далеко не всё понимаю. Но большевизм — всемирное зло, остановить его необходимо. Уже не в первый раз Тельман становится третьим на выборах президента после Гинденбурга (53%) и нашего фюрера (36%).
Вчера на митинге наш новый рейхсканцлер абсолютно точно сказал: «Чего добился марксизм в России, одержав 100-процентную победу 15 лет назад и установив безраздельное правление, реальную диктатуру? — Миллионы людей умерли от голода в стране, которая могла бы стать житницей для всего мира. ”Свобода, равенство, братство” — знаем мы это “братство”: сотни тысяч, если не миллионы убиты во имя этого “братства”, и по сей день исчезают даже не враги режима (что естественно: с врагом следует бороться беспощадно), а ни в чем не повинные, абсолютно лояльные люди. Они уверяют, будто превзошли капитализм… Капиталистический мир должен давать им кредиты, поставлять машины и оснащать фабрики, предоставлять в их распоряжение инженеров и десятников. Всё это должен делать этот другой мир. Они ничего сами не могут и не в силах это оспаривать». (Цитирую почти дословно.)
Говорил Гитлер потрясающе. А при его последних словах: «систему труда на лесозаготовках в Сибири я мог бы рекомендовать хотя бы на недельку тем, кто грезит об осуществлении этого строя в Германии», — при этих словах с трудом сдержал себя, чтобы не закричать «Зиг хайл!» и не вскинуть вверх правую руку. Но дело даже не в смысле его слов: с его отношением к коммунизму и его определением успехов большевизма я в принципе безоговорочно согласен (хотя практика политической жизни Германии показывает, что тактические интересы Фюрера и верхушки партии порой сильнее, нежели их теоретические постулаты). Дело не только в смысле (во многих вопросах, кроме коммунистической угрозы, взгляды национал-социализма спорны, а иногда и неприемлемы). О чем бы Гитлер ни говорил — с трибуны и только в присутствии многотысячной толпы — он убеждает, покоряет, гипнотизирует. Он великий оратор. На эту тему мы долго беседовали с Отто. Этот Отто — интересный человек, очень непростой, с двойным — тройным — бесконечным дном. Чрезвычайно умен и подозрительно хорошо осведомлен обо всех тайнах нацистского «мадридского двора» …
Ну вот, и мой Дон-Жуан явился. Опять ободранный и голодный. Будем кормить и чистить.
А по поводу коммунистического митинга в последнее воскресенье, Рём уверяет, что ничего особо массового не будет. Это же — Bockbierschaft — праздник «мартовского» крепкого пива из гигантских старинных бочек. Берлинцы предпочтут веселье и танцы в теплых пивнушках коммунистическим химерам в такой холод.
Кстати, отношения между Рёмом и Гитлером, как кажется, совсем не идиллические. Начинает казаться, что дело кончится большой кровью.
Х
В тот вечер в Берлинской опере давали «Майстерзингеров». На его памяти эта опера в столице не звучала. Четыре с лишним часа чистой музыки — гигантская опера — четыре с лишним часа сладостного отдохновения, спасительного исцеления от депрессии, мыслей о самоубийстве, скорой смерти, отчаяния и слез. Здесь сошлось всё: имя создателя, им боготворимого, дух германского народа с его оптимизмом, душевным здоровьем и силой, дух, воплощенный в мощных хорах, истинно народных мелодиях трех песен Вальтера, или Закса — об ангеле-башмачнике, Давида, атмосфера бюргерского средневекового города, милая его сердцу, лиричность и юмор, так ему сегодня необходимые. От восторга наворачивались слезы.
Гитлер прибыл в оперу вместе с Евой и четой Гессов — Руди и Ильзой. Сегодня он окончательно освободился от черной меланхолии, от сомнений, от слабости. Эта опера, созданная как параллель «Тангейзеру», как антитеза его трагизму, где также в центре драматургии было состязание певцов — зингеров, стала отражением воскрешения его духа, его возрождения. Вагнер писал друзьям (о, фюрер знал высказывания своего кумира, знал и сопереживал им): «Как у афинян весёлое зрелище следовало за трагедией, так и передо мной во время того путешествия внезапно возник план комедии, которая своим содержанием могла бы примкнуть к “Состязанию певцов в Вартбурге”». После целого ряда срывов, высказанных вслух мыслях о скорой кончине, о чем поведал, в частности, гауляйтер Гамбурга Альберт Кребс, слухах о желании фюрера покончить с собой, после слез при известии о предательстве Штрассера, после выстрела Евы, после всего пережитого, «наш Адольф опять стал прежним», шепнула Ильза Еве. Совсем недавно он исповедовался фрау Вагнер: «Я потерял всякую надежду. И как только пойму, что все потеряно, Вы знаете, что я сделаю… Я не могу принять поражение, всегда буду верен своему слову и кончу жизнь пулей». Ныне же он записал в книге почетных гостей: «Этот год принадлежит нам. Я это вам гарантирую письменно».
По окончании оперы все направились к Ханфштенглям на чашечку кофе. По дороге фюрер благодарил истинных друзей за участие в трудные минуты. Он добавил, что предрождественские дни всегда тяжелы для него: в эти дни ему особенно не хватает его матери, праздники всегда напоминали ему о невозвратимой потере. Он, действительно, не переносил вида наряженной елки, и друзья знали это. Сегодня же он был возбужден и говорлив.
Руди был не в восторге от слишком близкого общения с Эрни, и поездка в гости к Ханфштенглям его тяготила. Гитлер это видел, но подобная комбинация скорее забавляла его. Он в принципе привык окружать себя людьми, чьи взаимоотношения были напряженными, если не скрытно враждебными. Тесная дружба между соратниками его настораживала. Да и принцип «разделяй и властвуй» был придуман отнюдь не дураками. Так было, когда Эрнст Ханфштенгль оказал серьезную помощь в организации пропагандистской работы партии. До того момента — до августа 1923 года — Völkischer Beobachter выходила на четырех страницах раз в неделю и была незаметна на обширном поле германской прессы. Эрнст обратил внимание фюрера на недопустимость такой ситуации и действенно помог. Он продал свою долю в художественном магазине Нью-Йорка и вырученную сумму передал Максу Амману, ведавшему партийной печатью, для приобретения двух ротационных американских машин. С 23 августа того же года Völkischer Beobachter стала выходить как полноформатная ежедневная газета. Однако, вопреки ожиданиям, главным редактором Гитлер назначил не Эрнста Ханфштенгля, а его антагониста Альфреда Розенберга. И дело было даже не в том, что взгляды Розенберга полностью соответствовали мировоззрению фюрера, в отличие от убеждений Эрнста с его неприятием антисемитизма и антиклерикализма «друга Адольфа». Гитлер не принимал всерьез эти чудачества своего самого респектабельного соратника. Просто «трение высекает искру, а искра — огонь»: из противостояния Розенберга и Ханфштенгля можно было извлечь пользу. Помимо этого — и главное — «вполне сознательно», как говорил тот же Розенберг, «Гитлер допускал наличие антагонистических групп в партии, чтобы выступать в роли третейского судьи и фюрера». Значительно позже фюрер скажет американскому журналисту Лохнеру: «Конечно, меня окружают не ничтожества, а реальные люди. Нули имеют круглую форму, и, когда дела принимают плохой оборот, они катятся прочь. Зато близкие мне люди прямые и стойкие. У каждого свой характер, свои амбиции. Если бы они не были честолюбивы, они не достигли бы нынешнего положения. Я восхищаюсь честолюбивыми людьми. В группе, состоящей из людей с амбициями, трения неизбежны». Вот и раздражение, которое Эрнст вызывал у Гесса, спровоцированное, в свою очередь, высокомерным и демонстративным пренебрежением «патриция» к периферийным политикам-доктринерам, под влияние которых попал вождь после освобождения из Ландсбергской тюрьмы и выхода «Майн Кампф», шло впрок партии, оттачивая и корректируя тактику и стратегию борьбы, идеализируя и возвышая роль мудрого вождя — Отца нации.
Эрнст был нужен Гитлеру. Не так уж много было в его окружении выпускников Гарварда. Конечно, фюрер знал цену всем этим заповедникам американской плутократии, однако он также понимал вес диплома лучшего университета, значение в его ближнем окружении человека, некогда учившегося вместе с отпрысками хозяев Америки, в том числе с тогда ещё не известным, но, как оказалось впоследствии, могущественным политиком, чьи воззрения во многом совпадали с мировоззрением фюрера — Франклином Делано Рузвельтом, человека, вхожего в элиту американского общества. После обучения в Гарварде «Путци», как называла его в детстве няня-кормилица, десять лет жил в Нью-Йорке, возглавляя филиал фирмы отца и художественный салон на 5-й авеню. А это — знакомство и порой тесные связи с Пирпойнтом Морганом и Генри Фордом, Игорем Стравинским и Артуро Тосканини, Энрико Карузо и этим комиком — молодым Чаплиным. Многие имена были фюреру незнакомы, некоторые ненавистны. Имена университетских друзей Эрнста — Томаса Элиота, Уолтера Липпмана или Джона Рида ему, как и многим другим, также тогда мало что говорили, но его интуиция подсказывала: эти связи, эта аристократическая аура и происхождение Ханфштенгля — сына известного издателя и антиквара, внука личного фотографа баварского короля Людвига Второго — работают на его, Гитлера, репутацию, на его самовосприятие, создают возможности для различного рода маневров. Когда он — Гитлер — придет к власти (а все сомнения по этому поводу остались позади), и придет очень скоро, вот тогда все достоинства и чудачества Эрнста и пригодятся. Даже его проиудейские взгляды. Он — Гитлер — сделает «Путци» своим пресс-секретарем по связям с зарубежьем. Собственно, и нынче, в штаб-квартире НСДАП в Мюнхене, в открытом 1 января 1931 года «Коричневом доме», у Ханфштенгля был собственный кабинет по соседству с Генрихом Гиммлером, где он занимался порученной ему пропагандой на Европу и Америку.
Пусть высказывается в своем духе, выдавая свои взгляды за взгляды НСДАП. Пригодится. До поры до времени.
Эрнст был нужен Гитлеру. Но он был ему и симпатичен. Многое сошлось! Давно, где-то в начале 22-го года Эрнст пригласил Адольфа, только что отбывшего месячное тюремное заключение, на обед в свой дом. Вот тогда бывший арестант познакомился с Хелен Элизой Нимейер — женой Эрнста. Познакомился и воспылал страстью. Страсть носила абсолютно платонический характер. Нравственность Адольфа не позволила бы ему предпринять какие-либо практические шаги к сближению с женой друга, матерью недавно родившегося сына Эгона. Да и робок, закомплексован он был чрезвычайно. Хелен — дочь германо-американского бизнесмена, эмигрировавшего в Штаты из Бремена, ослепительная белокурая красавица высокого роста, казалось бы, не должна была привечать невысокого провинциала с венским акцентом, одетого как официант. Однако она, как и многие женщины, попала под непреодолимую магию нового друга своего мужа. Многим дамам нравились небесно-голубые глаза, любезность Гитлера, главное же — их ещё в большей степени, нежели мужчин, завораживала его манера говорить. Зажигательные речи фюрера приводили их в экстаз — вплоть до конфузов, — поэтому их «из деликатности» сажали в первые ряды: Гитлер, как правило, свои речи адресовал им, зная, что его триумф зависит в первую очередь от экзальтации этих слушательниц. Хелен, как и многие влиятельные дамы, патронировавшие амбициозному парвеню, стала уделять ему все большее внимание, вводя его в мир художников, писателей, музыкантов, промышленников, налаживая необходимые провинциалу связи в берлинском обществе. Собственно говоря, она дважды спасла ему жизнь!
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2023/nomer1/ajablonsky/
