ШКОЛА ДЕТСТВА
ИНТРОДУКЦИЯ
Жаль, но чужая душа — потемки,
Своя тоже мрак и туман.
Дневников не читайте, потомки —
Там обман или самообман.
Не читайте ничьих мемуаров,
Как бы ни был изыскан их слог.
В чуждом прошлом нет авуаров
Оплатить ваш сегодняшний долг.
Вроде верно и вроде логично,
Да бастует душа как всегда,
Мнится ей, что трагикомично
Превратиться в ничто без следа.
Слово к слову, как в ленте патроны,
Строчка к строчке, как санный путь.
Их навряд ли прочтут миллионы,
Бог даст, с десяток друзей прочтут.
Да хоть и один-разъедин, и ему —
Я ничего не скажу, пока
Не прочтет. Я это к тому,
Что «перо смелей языка».
27.10.2022, Libeznice
ШРАМИК НА РОГОВИЦЕ
Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.
Иосиф Бродский, 1994
Эпиграф — строка из стихотворения И.А. Бродского «Мы жили в городе цвета окаменевшей водки …». В момент написания ему было всего пятьдесят четыре года. В сущности, нестарый еще человек. И все-таки эта мысль его занимала. Обычно к такой очевидности люди приходят в более зрелом возрасте. Ну, на то он и гений. Но и всякий обычный человек, кто в отличие от нобелевского лауреата пожил достаточно долго, кто раньше, кто позже, обнаруживает себя в новом городе с прежним названием, в новой стране, в новом мире, «когда вокруг больше нет того, что было»[1]. Странным образом это ощущение непротиворечиво совмещается с убеждением в правоте мудрого царя Соломона Давидовича, сказавшего: «Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем»[2].
Подумаем минут пять об этом непротиворечивом противоречии, затем все же оставим разрешение его профессиональным исследователям и последователям Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770-1831) и прейдем к более простым, но тоже занимательным вещам.
Когда я затеял книгу[3] о предках сына, сразу сказал ему, что не буду писать о его матери и о себе. Это мол его забота. Он настоял, краткие сведения об авторе и его покойной супруге там приведены. Теперь та книга закончена и издана, и я подумал, что таки-да, стоит рассказать и о том, что меня окружало, что было моей жизнью, но что сегодня исчезло напрочь, как и не бывало никогда.
О некоторых людях, вещах, учреждениях и отношениях нынешнее поколение слышало, но представляет себе их очень приблизительно, умозрительно и часто ошибочно. Так и я имею представление о конке[4], например, но не знаю, какие там были сидения, какие двери, где располагался кондуктор, а где кучер[5]. Не уверен даже, что управляющий лошадьми в этом случае назывался именно кучер, не форейтор[6] же.
Пацаном лет семи-восьми после каникул возвращался я с отцом из Голицына в Москву в пригородном поезде, влекомом, разумеется, паровозом, пыхтящем и дымящим. Я высунулся в приопущенное вагонное окно, и в глаз мне угодил вылетевший из паровозной топки уголек. От этого на роговице левого глаза у мня вот уже три четверти века есть маленькая отметина — шрамик. Он никак мне не мешал, но я помнил о нем и об этой поездке всегда, вот и сейчас вспомнил. За долгую жизнь в памяти набралось множество ссадин и шрамиков от самых разных событий — мелких личных, важных и даже исторических. Из них и составилась моя жизнь, как я её помню, и должен составиться текст, который я сейчас набираю.
Это будут не связанные заметки о том, чего уже больше нет или вот-вот не станет. Постараюсь расположить их в более или менее хронологическом порядке. Быть максимально искренним попытаюсь, а откровенным вполне буду вряд ли, а только как сочту возможным — omnino sincerum, sed non satis ingenue.
Р.S. Начато в январе 2020 г.
ТО, ЧЕГО Я ЗАВЕДОМО НЕ ПОМНЮ
Голицыно, 1938
Когда я только должен был появиться на свет, родители никак не могли договориться, как назвать нового человечка. Если родится девочка[7], то они сходились на имени Маша, если мальчик — согласие не было достигнуто ни по имени, ни по фамилии. Мама настаивала на Ване Радивилине, отец готов был обсуждать разные имена, но фамилия должна быть только Левин, и никак иначе.
Роддом в Голицыно размещался в длинном, барачного вида. одноэтажном здании (теперь там, прости Господи, кожно-венерический диспансер), и отец, наслушавшись под окном маминых криков при начале родов, скрепя сердце, согласился на Ваню, деликатно не упомянув о фамилии. Сохранились записки, которые он передавал в роддом пока мама там была.
Принесли меня в середине дня, распеленали, и, мельком взглянув на новорожденного, которые только в кино выглядят привлекательно, двадцатилетний в ту пору младший мамин брат Евгений сморщился и сказал: «Ну вот, принесли к обеду!».
Из роддома вместе со мной мама принесла справку о том, что она родила 8 июня 1938 года доношенного мальчика Ваню Радивилина. Не только папа, но вся семья восстали против имени Иван и мама сдалась, но никакого имени так и не было утверждено пару дней.
И вот шли младшая мамина сестра восемнадцатилетняя Татьяна вместе с моим отцом по Виндавскому проспекту, и на перекрестке с Петровским шоссе она ему говорит: «А знаешь, Борька, я сейчас подойду к первому встречному мужчине и попрошу назвать любое мужское имя, какое он назовет, так и назовем твоего сына». Тетка была чтица, она со сцены читала «Полтаву» наизусть, как это принято у русских чтецов, и «Евгения Онегина» знала почти так же. Конечно, и «Светлана» Жуковского, была ей не чужда. И хоть все это происходило не в «крещенский вечерок», но все же.
Навстречу им идет пожилой солидный мужчина в парусиновом костюме, в белой шляпе (в других вариантах рассказа — в панаме), с бородкой клинышком и с тростью. Такие старорежимные дачники были тогда не редкость в Голицыно. Они и в конце 1940-х, начале 1950-х, на моей памяти, попадались изредка. На вопрос тетки, чуть призадумавшись, мужчина изрек: «Ну… Андрей». Так я и ношу уже девятый десяток лет имя, какое вы видите на титульном листе.
Семейная легенда утверждает, что этим мужчиной был Александр Иванович Куприн (1870-1938), известный русский писатель в конце XIX — начале XX вв. Он действительно был в Голицыно в местном литфондовском Доме творчества писателей, и это было летом (я видел его газетное фото с учениками школы, в которой последовательно учились все дети бабушки, а сама она работала там учительницей младших классов). Был ли он в июне 1938 года в Голицыно, документально я подтвердить не могу, а умер Александр Иванович 25 августа, примерно через полтора месяца после этого эпизода. Вернулся он в Россию из эмиграции по специальному решению Политбюро ЦК ВКП(б) летом 1937 г. Wikipedia утверждает, что Куприн умер в Ленинграде, хотя в одном репортаже московского областного телевидения говорится, что последний год жизни Куприн провел в Голицыно. Так что есть обстоятельства, не позволяющие настаивать на истинности легенды.
А все-таки хотелось бы верить, что и я косвенно, хоть тушкой, хоть чучелком причастен к русской литературе[8].
САМОЕ РАННЕЕ
Голицыно, 1939, 1940
Я помню себя лет с двух. Конечно, это всего несколько отдельных картин, по какой-то причине врезавшихся в память, а не полноценная последовательная память. По рассказам мамы, я начал говорить примерно в том же возрасте, что и ходить — около десяти месяцев от роду. Но большинство первых моих слов придумал я сам. Так, шапку я называл «абль», а мяч — «бах». У мамы был списочек моего тогдашнего словаря, а через тридцать с лишним лет — такой же словарь слов, придуманных ее внуком, моим сыном. Эти списки, увы, не сохранились.
Так вот, я помню летний теплый вечер в Голицыно. Много людей собрались у крыльца, которое располагалось на месте теперешней «нашей» террасы, но было оно тогда гораздо меньше. Часть его занимали две кладовочки, устроенные на месте уборной, предусмотренной первоначальным проектом внутри бабушкина дома. А уборная размещалась метрах в 15-20 от крыльца.
Раз уж вспомнилось, эту уборную соорудил юный дядя Женя[9] из сруба заброшенного общественного колодца. Чрез много лет, во время очередного перенесения этого сооружения все дальше от дома, дядька-первостроитель сказал мне, к тому времени — студенту, что я, оказывается, тоже участвовал в сооружении уборной в 1939 году, перетаскивая какие-то щепочки.
Прошу прощения, отвлекся. Итак, я у кого-то на руках, скорей всего, на бабушкиных, тянусь к полной огромной луне и требую этот мяч с криками: «Бах, бах!». А люди стоят вокруг крыльца и смеются. Я же гляжу на них сверху, что мне странно и смешно, так эта точка зрения мне внове. В этот момент мне было около года.
Другое воспоминание, связанное с этим местом и этим временем. В упомянутой кладовочке на лето устраивалось спальное место для Натальи Кузьминичны, работницы в семье Радивилиных, прослужившей у них около 25 лет и даже принявшей их фамилию. Она в эти годы была уже очень больна туберкулезом легких в манифестной форме, в этой кладовочке ей легче дышалось. Я как-то заглянул в кладовку, хотя это мне запрещалось, и поразился длинным косам из лука и чеснока на стенах. По этим косам я определяю свой тогдашний возраст — два года. Когда в следующем году поспел лук, я был уже далеко от Москвы, в Казани. Я именно помню эти косы, никто никогда мне о них не рассказывал, и придумать этого я не мог.
Еще одно довоенное воспоминание — я с обоими родителями смотрю цветной кинофильм в «Летнем саду». Этот минипарк или, если хотите, сквер был устроен для рабочих на остатках старинного усадебного парка еще при Гюбнере[10]. Там были цветочные клумбы, эстрада, танцплощадка, беседки и летний кинотеатр. Мы смотрели фильм-сказку, сколько помню, «Конек-горбунок». Что я тогда понял, не помню, но кадры с царем в красном до пола охабне[11] (или ферязи[12]) и сейчас перед глазами. Все доступные источники утверждают, что премьера была 31 июля 1941 года. Я думаю, что копию в клуб фабрики им. Я.М. Свердлова (в просторечии Свердловка) привезли в июне, до официальной премьеры и, главное, до объявления войны. Через месяц с лишним после начала войны, вряд ли мог состояться сеанс в летнем кинотеатре. Приказом по МПВО[13] Москвы и Московской области № 1 от 22 июня 1941 г. в столице и в области был введен режим полного затемнения[14].
НАЧАЛО ВОЙНЫ
Голицыно, июнь 1941
В воскресенье 22 июня 1941 года после завтрака нас с отцом отправили гулять, чтобы не путались под ногами у вечно занятых женщин.
Взяв с собой мой трехколесный велосипед, мы отправились на Капинку, ручей, впадающий в запруженную речку Большая Вяземка недалеко от перекрестка Петровского шоссе и Московской дороги. Московская дорога называлась так, потому что соединяла Голицыно с Можайским шоссе. Она была единственным путем в столицу до постройки первой в СССР автострады с твердым асфальтобетонным покрытием Москва — Минск (окончена в 1940 году). Новую дорогу в отличие от «Можайки» стали называть «Минкой» или «трассой». Теперь бывшая Московская дорога стала участком так называемой «бетонки» — кольцевой дороги вокруг Москвы на расстоянии около сорока километров от центра города.
Берег Капинки рядом с Капинским мостом был известен тем, что там выходили на сушу малюсенькие лягушата, только что ставшие из головастиков настоящими, но очень маленькими лягушками. Посмотреть на них и, может быть, попробовать поймать было целью нашей экспедиции.
Зачем был взят с собой велосипед, ума не приложу. Ни кусочка асфальта ни на Виндавском проспекте, ни на Петровском шоссе тогда и в помине не было. Правда, около деревянного моста через Капинку Петровское шоссе представляло собой торцевую мостовую из дубовых шестигранных чурбаков очень тщательно пригнанных друг к другу.
Ехать, сидя на железном и никак не подпружиненном седле велосипеда с цельнорезиновыми шинами было бы не предусмотрительно. Весь наш путь шел по дорогам, мощеным щебнем, булыжником или торцевыми чурками (не знаю правильного термина для этих элементов специфического дорожного покрытия). По-видимому, отец тащил велосипед на себе.
В разгар охоты за лягушками к отцу подошел незнакомый человек, и видя нашу с ним веселую беззаботность спросил: «Вы, что не слышали? Война!». Этого разговора я, конечно, не понял и не помню. Лягушата интересовали меня больше, чем мировая политика. Но ясный, довольно теплый, но не жаркий день помню отчетливо.
И еще. Все свои восемьдесят c лишним лет я, как и все окружающие, прожил в убеждении, что Минку построили немцы, во всяком случае, проект был якобы немецкий и руководили стройкой немцы. Сегодня, когда я в интернете искал дату пуска шоссе, ни в одном источнике не нашел ни каких упоминаний об этом. Четко сказано, что первый советский highway строили заключенные, в просторечии — «зеки». Сказать, что был изумлен, недостаточно, а более сильного глагола, разрешенного в печати, не смог подобрать.
ЭВАКУАЦИЯ
Москва, июль-август 1941
Гипрокаучук — (Государственный проектный институт каучуковой и резиновой промышленности), в котором работала мама, эвакуировался в Казань. Вывозили сотрудников с семьями. Отец оставался в Москве ждать формирования дивизии ополчения, к которой он был приписан военкоматом.
Для транспортировки был выделен речной пассажирский пароходик. Грузились мы в Южном порту реки Москвы, и по этой реке, а потом по Оке и Волге должны были доплыть (дойти, сказал бы правильный судоводитель) до Казани.
На пристани толпилось множество провожающих, было очень тепло. Отца среди провожающих не помню, кажется, нас провожал средний мамин брат, тоже Борис.
Хорошо помню дощатую палубу, огражденную металлической сеткой со сплошным деревянным перильцем по всему периметру палубы (пришлось заглянуть в словарь, проверить существует ли единственное число для этого слова; может быть, этот элемент называется планшир). Там, где опускают сходни[15], ограждение прерывалось, и между двумя столбиками болтались две цепочки, одна на уровне перильца, другая на половине высоты ограждения. Мне эта нижняя цепочка была примерно на уровне глаз в том месте, где она более всего провисала, а около столбиков я легко прошел бы, не коснувшись ее и макушкой. И это было страшно, прямо ужасно страшно.
Мама рассказывала, что среди пароходной публики прошел слух, будто накануне немецкая авиация разбомбила баржу с такими же эвакуантами, и много людей погибло. Это было, скорей всего, неправда. Тем не менее, она сняла чулки и пояс с резинками[16], чтобы эта сбруя не мешала бы ей плыть. Она твердо решила не дожидаться, когда пароход начнет тонуть, а прыгнуть в реку сразу, как начнется бомбежка. Плавала она хорошо и была уверена, что до берега доплывет. Чтоб я не потерялся, она приготовила длинное полотенце, которым собиралась примотать меня к себе. Слава Богу, ничего этого не понадобилось.
КАЗАНЬ
Август-ноябрь 1941
В Казани мы прожили всего несколько месяцев. Там я собственными глазами увидел единственного (правильнее единственную) из восьми своих пра-предков — прабабушку Фейгу (Фейгалу) Давидовну Романову (урожденную Черейскую). Осенью 1941 года ей было 98 лет. В Казани к этому времени уже много лет жили ее родственники Черейские, переселившиеся туда еще 1915 году, при бегстве-выселении из губерний[17] Западной России при наступлении германских, кайзеровских войск. Там же за несколько лет до войны, по выходе из тюрьмы, оказался дед А-Ц. П. Левин, оставивший прежнюю жену Берту, старшую дочь Фейги, с четырьмя детьми и женившийся в третий раз на одной из казанских Черейских. Там же оказалась и внучка Сара, и на некоторое время внук, сын Берты и мой отец Борис и, наконец, правнук Андрей, то есть ваш покорный слуга, автор этих заметок. Думаю, она-то хорошо ориентировалась во всех этих сложносочиненных семейных связях, но понимала ли она, видя трехлетнего йингелэ[18], кто я такой, и кем ей прихожусь — не знаю.
В Казани нам с мамой предоставили довольно большую, но совершенно, как мне помнится, пустую комнату. Была только железная кровать, на которой мы спали вдвоем и прямоугольный стол. В первую же ночь, нас едва не съели заживо клопы. На следующую ночь мама из чайника устроила вокруг кровати кольцевую лужицу на полу, но это не помогло, клопы навели, наверное, понтонные переправы и опять жрали нас безжалостно. Тогда мама раздобыла четыре блюдца, поставила ножки кровати в них и налила воду в эти блюдца. Это сооружение оказалось поэффективнее, но самые смелые и умные насекомые заползали по стенам на потолок и пикировали оттуда, как японские камикадзе на американские военные корабли в Пирл-Харбор. Может быть, это легенда, и они просто прятались днем поглубже в матрас не известно.
Не знаю, как это случилось, но мама обварила ногу. Помню нога у нее ниже колена была красно-фиолетовая и практически без кожи, очень страшная. И как раз в это время она меня сильно побила мокрым кухонным полотенцем, кажется, единственный раз за всю мою и ее жизнь, во всяком случае, я не помню больше ничего подобного. Когда она была на кухне, в нашу комнату пришел соседский малец, моего возраста и моего же великого ума. И мы развлекались, бросая вниз с подоконника сначала то, что на нем было, а потом и все то, что еще оказалось в пределах досягаемости, например, ножницы. Квартира, где мы жили, была, я думаю, на третьем этаже, не так уж и высоко, но внизу ходили люди, играли дети. Как раз с этими ножницами кто-то возмущенный пришел в квартиру. Мама на одной ноге прискакала в комнату из кухни и побила меня. Я был так ошеломлен, что, по ее словам, не кричал и даже не плакал.
КРАСНОЯРСК
Ноябрь 1941 — Апрель 1942
Из Казани Гипрокаучук отправили в Красноярск. Это было поздней осенью или в начале зимы. Впрочем, и то, и другое относительно — что для Казани уже зима, для Красноярска еще осень.
Отправлялись из Казани под вечер. Еще засветло все отъезжающие собрались на перроне (слово платформа вместо перрон появилось в русском языке в 1950-е вместе с пригородными электропоездами — электричками, для входа в здание вокзала с 1899 г. до 1960-х следовало предъявить перронный, а не платформенный билет).
Не помню, чтобы было по-зимнему холодно. Память совершенно ясно высвечивает двух пареньков продававших тёмно-красные карболитовые[19] стаканчики. Эти стаканчики, вставленные один в другой, образовывали что-то вроде жезлов, довольно длинных, в половину роста продавцов. Ничего похожего я не видел, поразился и запомнил на всю жизнь, тем более, что отец купил такой стаканчик и несколько десятилетий держал в нем помазок[20], пока не перешел окончательно на электробритвы.
Когда стало темнеть, ребята постарше затеяли новую забаву. К этому времени в некоторых теплушках[21] затопили буржуйки[22]. Если в топку засунуть лучину и поджечь, кончик ее обуглится и станет тлеть. Теперь, если быстро двигать этот уголек, в темноте будет виден светящийся алый круг, эллипс или зигзаг. Стоило одному проделать такой фокус, как вдоль всего перрона появились такие фигуры — форменное огненное шоу (этого слова тогда, конечно, не было).
На пол пути оказалось, что я болен корью. Корь в те годы не была такая страшная болезнь, как скарлатина, но условия для больного трехлетнего ребенка с температурой выше 40о мало подходящие. Вдобавок ко всему, вечные спутники всенародных бедствий — вши. Мама вычесывала их из моей горячечной головы и плакала.
Вот что я сказал в сентябре 2018 года, оказавшись на научной конференции в Красноярске:
«Уважаемый председатель, уважаемые коллеги!
Прежде, чем я начну свой доклад, если позволите, займу ваше внимание личным обращением. Семьдесят семь лет тому назад страшно холодной зимой с 41 первого на 42 ой год через всю Россию из Казани в Красноярск шел эшелон, составленный из товарных вагонов-теплушек. В нем везли несколько сотен эвакуируемых. В середине каждого вагона стояла жестяная печь-буржуйка, а стены были покрыты толстым слоем инея. И я умирал от кори у мамы на руках в такой теплушке. Полуживого она довезла меня до Красноярска. И сразу же мы оказались в железнодорожной больнице. Нас обоих первым делом отмыли и отогрели в горячей ванне, накормили, переодели. Я выжил, выздоровел. В этом зале заведомо не может присутствовать никто из тех врачей, сестер и нянечек, благодаря которым я остался жив, но наверняка есть их или их родственников внуки, правнуки и праправнуки. Взрослым мне никогда не случилось побывать Красноярске. Теперь я счастлив, что могу выразить самую искреннюю благодарность жителям вашего города. Благодарю вас от всей души».
В Красноярске меня отдали в детский сад. Он представляется мне большим помещением вроде школьного спортзала с полом немного ниже уровня земли. А себя вижу одиноко приютившегося в уголке ближайшем к входной двери, на которую я с тоской смотрю в ожидании, когда же, наконец, мама придет за мной. После этого я ходил еще в два детских сада и несколько раз на так называемые детские площадки, но такой тоски больше никогда не чувствовал.
Как праздники вспоминаются мне походы с мамой на рынок, столько там было вкусного и невиданного. Например, пирамидки, сложенные из замороженного в мисках молока на прилавках или ослепительно белые, квадратные метры стоящих вплотную граненых стаканов варенца[23] с коричневой пенкой в каждом, красные карамельные петушки на палочках. Война началась относительно недавно и всеобщее оскудение доходило до далекой Сибири с изрядным временным лагом[24].
Зима 1941/42 была холодной, на улицу меня выводили, подняв (дед Абрам сказал бы «поставив») воротник и замотав нос и рот шерстяным шарфом, который в семье называли кашне. Это был, по-видимому, довольно дорогой шарф, привезенный еще Килевицами из заграницы[25], из очень тонкой шелковистой пряжи, не мохнатый и не кусучий (Word требует писать кусачий, но так говорят о собаках и комарах). Вкус и запах мокрой шерстяной пряжи я запомнил и не терплю по сей день.
В такой одежде не очень-то поглазеешь по сторонам, поэтому хорошо помню только щелястые деревянные тротуары. По слухам, в тротуарах жили клопы. Будто они, в отличие от тараканов, не погибают от морозов или обезвоживания, а впадают в спячку. Когда условия изменяются к лучшему они оживают[26].
ЧКАЛОВ
Август 1942 — Апрель 1943
В Красноярске мы прожили меньше года, дорогу из Красноярска в Чкалов (ранее и ныне — Оренбург) не помню совершенно, а спросить некого.
В Чкалове я тоже ходил в детский сад, но сколько-нибудь ярких впечатлений он во мне не оставил. Интересно, что мой однокурсник и ровесник Виктор Зайдентрегер, уроженец Чкалова, тоже ходил в детский сад в эти годы. Так что вероятность того, что мы знакомы уже 80(!) лет заметно больше нуля.
Жилье в Чкалове представляется мне большущей коммуналкой с просторной, но всегда тесной от множества людей кухней. Необычно в этой коммуналке было только то, что в ней не возникали естественные коммунальные склоки, столь обыкновенные для коммуналок, в которых мне пришлось впоследствии жить или бывать.
Очень хорошо помню на стене нашей, в отличие от кухни малюсенькой, комнаты карту, на которой синим карандашом отмечалась линия фронта. Это была политическая карта Европейской части СССР, почти вся закрашенная розовым — стандартным цветом для обозначения территории СССР на всех тогдашних и теперешних картах и глобусах. До революции на картах так закрашивали Британскую империю, а Российская империя обычно закрашивалась светло-зеленым.
Головы женщины мыли на общей кухне над тазами, поливая одна другой горячую воду из чайников. Однажды после такой процедуры мамина сослуживица и ровесница Вера Шебалина сушила на кухне свои действительно роскошные распущенные волосы, и я сделал ей комплимент: «Тетя Вера, какая ты красивая, прямо, как ведьма!».
Время от времени отряжали кого-нибудь из мужчин в окрестные города и веси выменять на продукты галоши и ботики — резиновую обувь, которую гипровцы получали по ведомственным ордерам. Однажды отец вернулся из такой экспедиции с мешком уральской речной замороженной рыбы. Я его спросил, где он взял столько рыб. Он по обыкновению сострил — «Наловил». Озадаченный, я долго соображал, но так и не догадался, как он сумел поймать столько рыб. Пришлось спрашивать у мамы:
— Что папа опускал в прорубь? Руку?
— А зачем ему опускать руку в прорубь?
— Ну как. Волк опускал хвост, а папа?[27]
В эту или в другую такую же поездку отец ехал в санях от одного села к другому с недавно демобилизованным по ранению одноглазым возницей, и тот рассказывал ему с мстительным удовольствием, что своими руками вырвал глаз у пленного немца. Конечно, эта история не была рассказана мне тогда, в ту пору четырехлетнему. Я узнал ее лет через сорок или даже больше. Был ли рассказ возницы правдивым, проверить невозможно. Для отца не было никаких сомнений в его искренности. У меня теперешнего — есть. Кажется, мне, что возница фантазировал на тему, как он хотел бы отомстить хоть какому-нибудь немцу за свое увечье. Совсем библейская история, око за око…
Из другой такой экспедиции отец вернулся с чемоданом пшена[28]. Я запомнил этот эпизод именно из-за чемодана. Это не был обычный чемодан с открывающейся крышкой. Больше всего он был похож на очень сильно сплюснутый фанерный бочонок с овальными донышком и крышкой, выстроганными из цельных дощечек. Его сначала наполнили пшеном, потом вставили заподлицо крышку и приколотили маленькими гвоздиками фанеру к этой крышке. Сбоку к фанере была прикреплена ручка из тканого солдатского неширокого ремня защитного цвета. Я думаю, там было килограмм пятнадцать пшена, из которого варили пшенную кашу, пшёнку.
В день объявления (февраль 1943 г.) о победе в Сталинградской битве, закончившейся окружением и пленением 180 000-ной (так тогда говорилось по радио) группировки фельдмаршала Паулюса[29], отец получил известие о смерти его матери, женщины очень удачливой в ранней молодости, а потом несчастливой в браке, психически тяжело больной и совершенно одинокой. Он плакал посреди всеобщего оживленного ликования. Это было необычно, непонятно и поэтому пугающе настолько, что я это запомнил на всю жизнь.
Весной главное местное событие — ледоход на реке Урал. В 1943 году я в большой компании с другими гипровцами и их детьми ходил на берег. Почему-то мы не подошли к самой реке, в памяти сохранился вид на реку с плоскими берегами на удалении от нас метров триста или даже больше.
Вспомнил сейчас еще одну чкаловскую историю. На базаре у мамы порезали сумку. Небольшая заграничная[30] дамская кожаная черная сумка, подаренная наверняка Н.В. Нечаевой, была разрезана снизу насквозь бритвенным лезвием, называвшемся на блатном языке пиской. Порезать что-нибудь или кого-нибудь таким лезвием называлось пописать. Позднее, в мои школьные годы, довольно часто встречались мне молодые мужчины с характерными тонкими шрамами на лицах. Теперь, слава Богу, это редкость.
С сумкой нельзя стало появиться на людях, и она была приспособлена для хранения пачки семейных облигаций — ценных долговых бумаг, подтверждающих, что государство заняло у обладателя сумму, обозначенную в бумаге. Проценты по долгу частично выдавались в форме выигрышей. Раз или два в год по каждому из займов производился тираж этих выигрышей. Обычно это была небольшая сумма, сколько помню 400 рублей, когда совпадает только шестизначный номер облигации, а если совпадает еще и номер серии, то выигрыш мог быть и 5 000, и 25 000 рублей. Тридцать лет (с 1927 по 1957 год) ежегодно объявлялся новый займ. Подписка на займ, обычно в размере месячного оклада считалась добровольной, но была обязательной, и к моменту погашения облигаций пачка их раздулась до солидных размеров, а вот сумма, выплачиваемая при погашении, после нескольких денежных реформ, оказалась вполне символической. В 1938, 1947 и 1982 годах выпускались новые облигации для обмена непогашенных облигаций прежних займов. Менялись эти бумаги каждый раз не 1 рубль за рубль, а 1:3, 1:5 и даже 1:1000.
В конце зимы стало известно, что Гипрокаучук возвращают в Москву. Во время войны действовало правило, что всякий пассажир должен иметь кроме железнодорожного билета пропуск военной комендатуры. У мамы такой пропуск, разумеется, был, а у меня — нет. Возвращались гипровцы не все сразу эшелоном, как это было при эвакуации, а по нескольку человек.
Ехали мы в обычном плацкартном вагоне, на двоих у нас была одна плацкарта, спали мы на нижней полке вдвоем. Я вполне серьезно просил спрятать меня в ящик для багажа под полкой, когда пойдет контроль. К счастью, никаких неприятностей в пути не произошло.
В Москву мы приехали в первой половине дня. На выходе с перрона на собственно вокзал толпилась кучка милиционеров. Форма транспортной милиции отличалась от формы милиции охраны общественного порядка. С 1947 года мундиры и тульи фуражек были черные, а околыши, выпушки и погоны цвета фуксии. Эту форму помню хорошо, а что было на милиции в 1943 году не могу вспомнить. Погоны и новая форма введены приказом НКВД СССР от 11.02.1943. Успели ли их переодеть к апрелю?
Я опять озаботился отсутствием пропуска и, узнав среди встречающих дядю Толю Пейна, мужа младшей маминой сестры Татьяны, просочился как-то сквозь прутья ограждения и встретил маму вместе с ним.
Комната наша не была занята, но была в страшном запустении и беспорядке. На окнах висели шторы светомаскировки, склеенные из рулонов синьки[31] почти два года назад самой мамой. Для защиты от разрушения взрывной волной при бомбежке каждое стекло в оконных рамах оклеено крест-накрест громадным иксом (чтоб не писать хером) из бумажных полос. Мебель же вся оказалась на месте: кожаные диван и два кресла с дубовыми резными подлокотниками, оставшиеся от Килевица и отцовское приданое с Покровки — горка красного дерева и такой же туалетный столик с резными ножками. За эту горку, стоявшую в углу комнаты развернуто на 45о к стенам, я и заглянул в первую очередь в надежде найти там спрятанный мной перед отъездом барабан. Барабан, к радости моей, нашелся, но кожа на нем была продрана.
С этого дня начался новый этап моей жизни — детство. До этого было — младенчество.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
Апрель 1943
Апрель 1943 года в Москве был необыкновенно теплый. Мы вернулись за несколько дней до Пасхи, которая в тот год приходилась на 12 апреля по Юлианскому календарю, то есть на 25 апреля по Григорианскому стилю. И вот на второй день по приезде мы пошли в баню без пальто, так было тепло.
Несколько раз, когда в квартире не оставалось никого, мама брала меня с собой на работу. Гипрокаучук помещался тогда в Старосадском переулке на первом этаже ветхого небольшого особняка. Меня усаживали в уголок, давали использованный лист ватмана, пару треугольников и карандаши. Я терпеливо дожидался сначала обеденного перерыва, а после него — конца рабочего дня, коротая время за рисованием. Читать я еще не умел, хотя некоторые буквы знал. На обед, помню, мы ели гречневую кашу, которую приносили с собой в круглой оцинкованной жестяной коробке с плотной крышкой. Скорей всего, эта коробка осталась от маминой тети Нины Васильевны Килевиц, по профессии врача. Первоначальное назначение этой жестянки было, видимо, хранение стерилизованных медицинских инструментов. Кашу запивали чаем, чаще с сахарином[32], реже — с настоящим сахаром. Это был колотый сахар — огромные куски очень твердого белого чуть в голубизну сахара. Сахарные заводы выпускали сахар в форме так называемых «голов» — конусообразных монолитов весом килограммов пять (Wikipedia утверждает, что головы могли быть от 5 до 15 кг). В магазинах их кололи топорами на части перед тем, как отвесить полагающуюся каждому норму. Когда же пили чай, то эти большие куски специальными щипчиками кололи на маленькие кусочки чуть меньше, чем в четвертинку от современного куска «пилёного» сахара. Сладкий чай, «внакладку», не пили, а только «вприкуску». Была распространена шутка о чае «вприглядку».
Очень часто у нас бывала мамина сестра Татьяна. Она была на последнем курсе медицинского института или уже в ординатуре, когда у нее родился сын Борис. Он практически с момента рождения болел туберкулезом и умер в младенчестве. У тетки же было очень много молока, она его сцеживала и отдавала жене одного майора, квартировавшего по соседству. У той была недавно родившаяся дочь, а грудного молока не было. Изредка, когда никто не мог прийти за молоком, мне варили на этом молоке кашу. Так вот, где-то на свете у меня есть (или была?) молочная сестра, которую я никогда не видел.
Очень скоро я был переправлен в Голицыно к бабушке Ольге Васильевне Нечаевой. По-видимому, задержка была связана только с необходимостью решить вопрос с прикреплением моих продовольственных детских карточек[33] к голицынскому сельпо[34].
(продолжение следует)
Примечания
[1] Бродский И.А. «Меня упрекали во всем, окромя погоды…», 1994.
[2] Еклл. 1, 9.
[3] Левин А.Б. Предки. М.: ООО «Диджител Нью Принт», 2019.
[4] Конка — конно-железная дорога, вид общественного транспорта, предшественница трамваев. Открытый, но чаще закрытый, экипаж передвигался по рельсовому пути усилиями пары лошадей.
[5] Возница, русское название человека, управляющего конной повозкой, назывался в этом случае именно кучер.
[6] Форейтор — человек, управляющий передней парой в упряжке цугом (четверки или шестерки), сидя верхом на одной из лошадей.
[7] Никакого УЗИ плода, разумеется, и в помине не было.
[8] Троюродный брат В.Р. Морозов обратил мое внимание на публикацию, согласно которой Куприн еще зимой 1937 года уехал в Ленинград, где получил квартиру на Лесном проспекте. Весной он около месяца провел в Гатчине. Текст править я все-таки не стал, жалко.
[9] Евгений Константинович Радивилин (1918-2002) — младший брат моей мамы.
[10] Альберт Осипович Гюбнер (1818-1890), французский подданный, стал владельцем фабрики в Хамовниках в 1855 году. В 1871 году было основано Товарищество ситцевой фабрики Гюбнера, одной из крупнейших подобных фабрик в Москве. На фабрике Гюбнера были не только красильные, набивные и прочие цеха, но и собственная лаборатория (краски производились тут же), граверная и рисовальная мастерские. После революции фабрика Гюбнера была переименована в Хамовническую ситценабивную и красильную фабрику имени Свердлова (в 1925 году), а с 1962 года — в Московский шелковый комбинат имени Свердлова. В столетних зданиях фабрики, где в юности лаборанткой работала мама, теперь торгово-развлекательный комплекс Ш.Е.Л.К.
Часть фабричных зданий строил архитектор Роман Иванович Клейн (1858-1924), который построил немало московских фабрик, например, находящуюся в тех же Хамовниках краснокирпичную ткацкую фабрику, основанную в 1875 г. Клавдием Осиповичем (Клодом-Мари) Жиро. В мое время она называлась «Красная Роза», а ее главный инженер Б.Г. Матюнин с женой Анфисой Мироновной и дочкой Натальей жил в одной коммунальной квартире с нашей семьей и еще с двумя другими семьями. Теперь в зданиях цехов фабрики помещается Деловой квартал «Красная Роза 1875», а в шикарно реставрированном особняке Жиро собираются открыть художественную галерею.
[11] Охабень — русская верхняя мужская и женская одежда XIV-XVI веков с очень длинными, почти до пола, рукавами. В рукавах около подмышек имелись прорези, в которые можно было продеть руки. Рукава при этом завязывались на спине.
[12] Ферязь — вид кафтана, русская верхняя мужская и женская одежда XIV-XVI веков с длинными рукавами, собранными многочисленными складками.
[13] МПВО — местная противовоздушная оборона СССР. «Положение о противовоздушной обороне территории СССР» было утверждено 4 октября 1932 г. постановлением Совета Народных Комиссаров. Местные части МПВО состояли из отдельных батальонов (в составе противохимической и инженерно-технической рот, роты воздушного наблюдения и разведки (ВНАР) и роты связи), инженерных батальонов (саперно-восстановительная, дорожно-мостовая и маскировочные роты), автотранспортных рот (три автотранспортных взвода). Позднее, в 1934 году. местные части ПВО в Москве, Ленинграде, Киеве и Баку были объединены в бригады и полки. Бригада состояла из 6-8 отдельных батальонов МПВО, инженерного батальона и транспортной роты. В состав полка входило 3-4 отдельных местных батальона, инженерный батальон и автотранспортная рота.
[14] Затемнение — полное отключение наружного освещения и строгий запрет освещать внутренние помещения в темное время суток, если окна не оборудованы светонепроницаемыми завесами с целью дезориентирования вражеской авиации. В режиме затемнения автомобильный, железнодорожный и водный транспорт оборудуется специальными щелевыми щитками на фарах и ходовых огнях.
[15] Сходни — трап, помост, соединяющий судно с пристанью или с берегом.
[16] До изобретения нейлоновых колготок такое приспособление носили десятки, если не сотни миллионов женщин во всем цивилизованном мире. И это было более прогрессивное техническое решение, чем просто круглая резинка, натягиваемая на бедро, пережимающая сосуды и нарушающая нормальное кровоснабжение, какими пользовалась, например, моя бабушка.
[17] Административно-территориальная единица в России. Деление России на губернии ввел Петр I в 1708 г. Первоначально было образовано 8 губерний Ингерманландская (позднее Петербургская), Московская, Смоленская, Киевская, Архангелогородская, Смоленская, Казанская, Азовская, Сибирская. К концу правления Екатерины II насчитывалось 51 губерния. К 1914 году Россия была разделена на 8 генерал-губернаторств и одно наместничество с разным количеством входящих в них губерний, областей и округов. Кроме того, существовало 104 губернии, не входивших в состав генерал-губернаторств, всего 135 губерний, 14 областей, 2 округа.
[18] Уменьшительное от йингл — мальчик на идиш, более точно, мальчонок или даже мальчоночек, происходит от немецкого der Junge — юноша.
[19] Карболит — от carbo, углерод (графит) и lithos (камень) — синтетический полимер, образующийся при отверждении феноло-формальдегидной смолы. Одна из первых пластмасс, получивших широкое применение в промышленности и быту.
[20] Помазок — кисточка из натурального животного волоса с очень короткой ручкой. До изобретения сначала тюбиков, а потом баллончиков с пеной или гелями для бритья, мыльную пену взбивали помазком в маленькой мисочке с горячей водой и кусочком твердого мыла, он же использовался для нанесения полученной пены на кожу.
[21] Теплушками называли товарные железнодорожные вагоны, приспособленные для перевозки людей. В середине вагона устанавливалась жестяная печь, а с трех сторон вагона, кроме стороны со сдвигающейся в сторону дверью, устраивались места для сна — нары.
[22] Буржуйка — жестяная печь с жестяной же дымовой трубой, появилась в гражданскую войну, когда центральное отопление в больших многоквартирных домах перестало функционировать. В этих домах жили более обеспеченные люди, в тогдашней терминологии — буржуи. Те, кто победнее, жили в небольших домах с печным отоплением. Главный недостаток буржуйки — у нее нет аккумулирующих теплоту элементов. Она дает тепло, только пока горят дрова, практически, как костер.
[23] Варенец — кисломолочный напиток, приготовляемый из коровьего топлёного молока, с использованием в качестве закваски сметаны или сливок. Очень похож на то, что теперь называют ряженка. В каждый стакан сверху выкладывали коричневую пенку топленого молока.
[24] Лаг, от английского lug — отставание, волочить, тащить за собой, а также прибор для измерения скорости судна и расстояния им пройденного. Временным лагом в технике и науке называют показатель, характеризующий временной интервал между двумя взаимосвязанными явлениями, одно из которых является причиной, а второе — следствием.
[25] Фриц Фрицевич (1885-1938) и Нина Васильевна Килевиц (урожденная Нечаева (1895-1957), мамина тетка, врач). Ф.Ф. Килевиц был торгпредом СССР в Чехословакии.
[26] Это миф. Клопы замерзают насмерть уже при -10оС, а вот яйца. отложенные при положительной температуре могут перенести морозы до -20оС. Под толстым слоем снега может быть и теплее, недаром теплолюбивые растения укрывают от морозов, засыпая их снегом.
[27] В известной русской народной сказке «Лиса и волк» лиса уговаривает волка сесть у проруби, опустить в нее хвост и приговаривать: «Ловись рыбка большая и маленькая», а сама из кустов нашептывает: «Мерзни, мерзни, волчий хвост».
[28] Пшено — крупа, получаемая обдиркой семян растения, называемого просо. В старину называлось пшено боровое, тогда же рис называли пшено сарацинское. Во всех славянских языках родственные слова означают толченое зерно.
[29] Паулюс Фридрих Вильгельм Эрнст (1890-1957) — немецкий военачальник (с 1943 года — генерал-фельдмаршал) командующий 6-й армией, окружённой и капитулировавшей под Сталинградом. Один из авторов плана Барбаросса. Сегодня, когда я это пишу, считается, что в плен было взято 91 тысяча и около 140 тысяч было «уничтожено» в ходе наступательной операции, то есть окружено было четверть миллиона солдат и офицеров.
[30] Не было тогда слова импортная, импорт был только промышленный: станки, другое оборудование, но не товары народного потребления. Народная артистка СССР, трижды лауреат Сталинской премии Фаина Григорьевна Раневская (1896-1984) язвила, мол, Верка Марецкая (1906-1978), тоже народная артистка СССР и четырехкратная лауреат и даже Герой Социалистического Труда, два раза в год в Париж за перчатками ездит.
[31] Тогдашняя технология тиражирования чертежей состояла из многих операций. Оригинальный чертеж выполнял карандашом на плотной белой бумаге (ватмане, по имени Дж. Ватмана, английского бумажного фабриканта конца XVIII века) конструктор, проектировщик, а простые чертежи — чертежник. Чертеж подписывали исполнитель, руководитель группы и начальник отдела. Затем на чертеж накладывался лист кальки, прозрачной пропитанной специальным составом бумаги. На кальку тушью рейсфедером переносились все линии и надписи чертежа. Эту работу выполняла копировщица. Калька подписывалась опять всеми участниками, включая копировщицу, а также каким-нибудь более высоким руководителем. Затем калька отправлялась в светокопировальное отделение. На специальном аппарате чертеж переносился на рулон светочувствительной бумаги. Сначала светокопии были негативные, то есть фон чертежа, который был засвечен при экспозиции, оказывался темно-голубым, а линии и надписи оставались белыми. Отсюда и название — синька. В начале пятидесятых технология поменялась, и светокопии стали позитивными и не синими, а бледно фиолетовыми с темно-фиолетовыми линиями, но название сохранилось прежним.
[32] Сахарин — общее название для синтетических подсластителей. В сотни раз более сладких, чем сахароза. Была у нас специальная малюсенькая перламутровая ложечка для сахарина, для чего она была предназначена в прежней жизни и куда подевалась, ума не приложу.
[33] Карточки — документ с отрезными талонами на право получения определенного количества определенного вида товара. Были отдельные хлебные карточки для ежедневного получения нормы хлеба, карточки на жиры и мясо. По хлебным карточкам действительно выдавали хлеб. По остальным отоваривали тем, что есть. Талоны на мясо могли отоварить американским яичным порошком, масло могли отоварить лярдом — топленым свиным салом.
[34] Сельпо — сельское потребительское общество, пережиток НЭПа, при котором кооперативное движение бурно развивалось. После 1930 года превратилось в государственную торговую сеть, формально оставаясь объединением потребителей.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2023/nomer1/andrlevin/
