Иван Долгорукий. «Славны бубны за горами. Путешествие в Одессу»
…Одесса вся выстроена камнем. Известно, что тут была прежде у Турок неважная крепостца, называемая Гаджибей: теперь вы тут насчитаете домов до 200 каменных, все это воздвиглось лет в 15: как не подивиться действию столь скорому и удачному деятельной торговли! Ни одного строения деревянного в целом городе.
Камень для домов добывается из гор, ограждающих Чёрное море под самой Одессой. Он ноздреват и составлен из ракушек. Его около города пропасть; камень довольно большой величины стоит от 10 до 12 копеек. Опыт показал, что он на воздухе твердеет, но при рытье его из земных недр он очень мягок: его можно резать ножом, как мел. Наблюдатели, положа его на воздух, на открытое место, нашли и утверждают, что он года в два много становится легче; следовательно, воздухом выжимается из него сырость и делаются внутри камня пустоты. Те, кои хотят щеголять домами и иметь прочное при том жилище, года чрез три по отстройке замазывают его снаружи и внутри известью. Говорят, будто такой дом простоит лет сто. Может быть; но ещё рано утвердительно о том судить: 15-ть лет далеко от столетия. Выбеленный дом никакой розницы не кажет с лучшими кирпичными оштукатуренными домами в столицах, а без подмазки дом из такого камня похож очень цветом своим и отливом мелких его раковин на древние строения. Таков и карантин – прекраснейшее здание!
Желая увериться в том, что воздух укрепляет здешний камень, я ходил смотреть один обывательской дом, построенный лет за восемь перед сим, который хозяин рассудил сломать, и видел, что действительно стены этого камня разбивались с усилием точно так, как все кирпичные, или каменные строения, тогда как я же видел, что тот самый камень, добываемый в земле, сыр, мягок и подобен всякому ломкому телу.
Ходил я также смотреть новостроение в его производстве. Камень идёт в стену вершков осьми; закладку с сажен платят по 3 руб. 50-ти копеек. Каждый камень свежего рытья тешется и образуется топором, но с большою осторожностью, потому что он ещё недовольно твёрд и от острого лезвия может превращаться в пыль: я отломил один кусок, и имею его при себе. Все вообще здания здешние таким камнем строены. Неискусные хозяева обмазывают дома свои глиной, но это средство почитают непрочным. Многие заметили также, что те дома, кои выстроены без опыта, гораздо прежде, на глине, растворённой морскою водой, ненадёжны и сыры, потому что частицы солёные морской воды удобны всегда содержать сырость в камне. Дома из него поспевают отменно скоро, потому что он не тяжёл в разработке. Многие сквозь него пропускают воду, чтоб иметь её чище: это одно доказывает, сколько камень здешний пуст и лёгок.
Чтоб дать ещё лучше понятие о сем камне, скажу нечто о саде какого-то Потоцкого, который развёл его для своего приезда, при небольшом доме, рядом с нашей квартирой, следовательно, на горе над морем. Дом и сад его неважны, но он для забавы рассудил в самой горе выдолбить разные потребности: гора начинена вся камнями: они торчат в разных смыслах. В три дня Потоцкий тут вырезал себе диван, круглый стол для шести кувертов, сделал вокруг него лавки, выдолбил подвал для вин, место для поваренного котла, и всё это в камне оставил тут навсегда неподвижным памятником своего здесь жития и затей, а вместе с тем и очевидным опытом, как гибок камень и готов к услугам. Красивого в отделке нет ничего. Странно! Вид отсюда превосходный.
Внутри города в редком доме можно найти спокойное убежище. Если не палит зной, от которого иные охраняют себя красивыми шторами в окнах, то страшная пыль по улицам поднимается столбом и вселяется облаками в вашу комнату, потому что редкий день не ветрено в Одессе; или не сказанная тьма мошек и мух одолеют вас так, что без махалки ни за что приняться нельзя. Вот самое беспокойное неудобство здешнего места! Я видывал во многих домах среди лета, в самые жаркие его дни, двойные оконины ещё вмазанные для того, чтоб не впустить в комнаты солнца, мух и пыли; и так никто здесь не живет прежде ночи: жарко, душно, пыльно! Тем-то самым моя квартира и была отлично выгодна, что расположена за городом, и Чёрное море прохладами своими оберегает её от сказанных беспокойств.
Камень здешний на улицы не годится: он бы тотчас измололся в пыль от трения колёс; от того и мостовых нет, и пыль столбом крутится; задумано из мелкого камня сделать тротуары, т.е., тропки для пешеходов по сторонам улиц, но ещё о пользе их судить нельзя – предприятие новое.
Против рядов устраивается бульвар. Градоначальник здешний, о котором пространно говорить буду после, превеликий охотник до садов и пристрастен к здешним растениям: он с особливым тщанием требует, чтоб по некоторым улицам и перед домами рассаживали деревья; многие принялись с успехом и украшали бы очень город, если бы пыль не портила зелени: все листы ею покрыты так, что трудно свежий цвет разглядеть. А как при нас была засуха, то деревья, кои на публичных местах не всегда поливать удобно, представляли самый плачевный и жалкий вид. На площадях средняя часть земли поднята и усажена разными деревьями, вокруг коих, чтоб не портили их ни люди, ни скоты, сделаны балясы и ограды: эти насаждения, или кучки растений, названы букетами. Мне сказывали, что так водится в Англии: я там не был, и правда ли это, не знаю; но где бы то ни было оно, везде прекрасно, а здесь особенно; ибо всякое дерево в степи – сокровище. Дюк ни за что так не сердился, как за изломанное, или испорченное дерево: я сам такой досады был свидетель.
Вообще строений много в городе; есть дома в два этажа, и несколько зданий весьма примечательных: всего вдруг не перескажешь; станем рассматривать постепенно. Жаль только того, что не дают домам хороших фасадов: может быть, желание, как-нибудь, да поскорее лишь застроить место, под город назначенное, было тому причиной; но видно, что о наружности домов частных не думано, и от этого с первого взгляда на строение Одесса может названа быть пространным Гаджибеем…
____
Марк Твен. «Простаки за границей или Путь новых паломников»
…Мы заехали так далеко на восток – на сто пятьдесят пять градусов долготы от Сан-Франциско, – что моим часам уже не под силу угнаться за временем. Они совсем сбились с толку и остановились. По-моему, они поступили мудро. Между Севастополем и Тихоокеанским побережьем разница во времени огромная. Когда здесь шесть часов утра, в Калифорнии идёт ещё позапрошлая неделя. Вполне извинительно, что мы немного запутались во времени. Эти неурядицы и волнения из-за дней и часов вконец измучили меня, я опасался, что это не пройдёт мне даром и ко мне уж никогда не вернётся чувство времени; но когда оказалось, что я безошибочно угадываю время обеда, блаженное спокойствие снизошло на меня и всем страхам и сомнениям пришёл конец.
От Севастополя до Одессы часов двадцать пути; Одесса – самый северный порт на Чёрном море. Мы вошли сюда главным образом за углем. В Одессе сто тридцать три тысячи жителей, и она растёт быстрее любого небольшого города вне Америки. Одесса открытый порт и крупнейший в Европе хлебный рынок. Одесский рейд полон кораблей. Сейчас ведутся работы по превращению открытого рейда в обширную искусственную гавань. Она будет со всех сторон окружена массивными каменными причалами, один из них будет выдаваться в море по прямой линии более чем на три тысячи футов.
Сойдя на берег, я ступил на мостовые Одессы, и впервые после долгого-долгого перерыва наконец почувствовал себя совсем как дома. По виду Одесса точь-в-точь американский город: красивые широкие улицы, да к тому же прямые; невысокие дома (в два-три этажа) – просторные, опрятные, без всяких причудливых украшений; вдоль тротуаров наша белая акация; деловая суета на улицах и в лавках; торопливые пешеходы; дома и всё вокруг новенькое с иголочки, что так привычно нашему глазу; и даже густое облако пыли окутало нас словно привет с милой нашему сердцу родины, – так что мы едва не пролили благодарную слезу, едва удержались от крепкого словца, как то освящено добрым американским обычаем. Куда ни погляди, вправо, влево, – везде перед нами Америка! Ничто не напоминает нам, что мы в России. Мы прошлись немного, упиваясь знакомой картиной, – но вот перед нами выросла церковь, пролётка с кучером на козлах, – и баста! – иллюзии как не бывало. Купол церкви увенчан стройным шпилем и закругляется к основанию, напоминая перевёрнутую репу, а на кучере надето что-то вроде длинной нижней юбки без обручей. Всё это заграничное, и экипажи тоже выглядят непривычно, но все уже наслышаны об этих диковинках, и я не стану их описывать.
Пароход должен был простоять здесь всего сутки, чтобы запастись углем; из путеводителей мы с радостью узнали, что в Одессе совершенно нечего осматривать, – итак, перед нами целый свободный день, спешить некуда и можно сколько угодно бродить по городу и наслаждаться бездельем. Мы слонялись по базарам и с неодобрением отзывались о нелепых и удивительных нарядах крестьян из дальних деревень, изучали жителей города, насколько это возможно по внешнему виду, и в довершение всех удовольствий до отвала наелись мороженым. В пути мы не часто лакомимся мороженым, и уж дорвавшись до него – кутим вовсю. Дома мы никогда не соблазнялись мороженым, но теперь взираем на него с восторгом, ибо в этих пышущих жаром восточных странах его не часто встретишь.
Нам попались всего-навсего два памятника, и это тоже было истинное благодеяние. Один – бронзовая статуя герцога де Ришелье, внучатого племянника прославленного кардинала. Он стоит над морем на широком красивом проспекте, а от его подножья вниз к гавани спускается гигантская каменная лестница – в ней двести ступеней, каждая пятидесяти футов длиной, и через каждые двадцать ступеней – просторная площадка. Это великолепная лестница, и когда люди взбираются по ней, они кажутся издали просто муравьями. Я упоминаю об этой статуе и лестнице потому, что у них есть своя история. Ришелье основал Одессу, отечески заботился о ней, посвятил ей свой изобретательный ум, умел мудро рассудить, что послужит ей на благо, не скупясь отдавал ей своё богатство, привел её к подлинному процветанию, так что она, пожалуй, ещё сравняется с величайшими городами Старого Света, на собственные деньги выстроил эту великолепную лестницу и… И что же! Люди, для которых он столько сделал, равнодушно смотрели, как он однажды спускался по этим самым ступеням, – он был стар, беден, у него ничего не осталось, – и никто не помог ему. А когда много лет спустя он умер в Севастополе, почти нищий, всеми забытый, они устроили собрание, щедро жертвовали по подписке и вскоре воздвигли этот прекрасный памятник – подлинное произведение искусства – и назвали его именем одну из главных улиц города. Это напоминает мне слова матери Роберта Бёрнса, – когда ему воздвигли величественный памятник, она сказала: «Ах, Робби, ты просил у людей хлеба, а они тебе подали камень»…
____
Пётр Пильский. «Лики городов»
…Её я увидел светлой, золотой осенью.
Уже сентябрь, а здесь всё ещё стоит и не уходит горячее, знойное лето. Цветут цветы, горят глаза и лица, звенит смех, на улицах толпа.
Ах, вы не знаете этой разноликой толпы международного юга!
Одесса – гордость толпы, город улицы. Харьков – тишина и покой. Одесса – шум и гомон.
Пойдите по Дерибасовской, этой красавице-улице красавца-города.
Первое впечатление: Одесса город лодырей. Будто никто ничего не делает. Все кругом – какие-то счастливые бездельники. Сидят на скамьях под деревьями, глядят на небо и зевают, томясь от жары и ничегонеделанья.
В Одессе я первый раз.
И я поражён, пленён, заворожён ею, этой легкомысленной, хохочущей, жизнерадостной, страстной, весёлой южанкой. Ни один город не имеет столько верных патриотов.
Одессит – тип.
Это – русский марселец. Легкомысленный хвастун, лентяй, весь внешний, великолепный лгун, задорный шутник.
Как жаль, что у него, этого лгуна и этого взрослого шалуна, нет своего Додэ, нет своего романа, своего героя, имя которого стало бы нарицательным.
Где одесский Тартарен, как есть он у французов из Тараскона?
Почему?
Я думаю потому, что роман длинен, немного массивен.
В Одессе всё должно быть легко и летуче.
Город, где смесь одежд и лиц переносит вас в атмосферу такой далёкой, зарубежной, международной ярмарки, шумного и радостного базара, с десятками наречий, тысячами профессий, приморскими, портовыми кабачками, где английские матросы вступают с русскими в самую свирепую, кровавую битву и дерутся уже не кулаками, а бочонками, заменяющими стулья и табуреты.
Откройте четвёртый том Куприна и ещё раз прочтите рассказ «Гамбринус». Помните, там есть музыкант Сашка-еврей, – «кроткий, весёлый, пьяный, плешивый человек, с наружностью облезлой обезьяны, неопределённых лет». «Проходили года, сменялись лакеи, в кожаных нарукавниках, сменялись поставщики и развозчики пива, сменялись сами хозяева пивной, но Сашка неизменно каждый вечер к шести часам уже сидел на своей эстраде со скрипкой в руках и с маленькой, беленькой собачкой на коленях, а к часу ночи уходил из “Гамбринуса”, в сопровождении той же собачки-Белочки, едва держась на ногах от выпитого пива».
Так было десять лет тому назад, так и осталось и по сейчас, и весь «Гамбринус» тот же самый, и на том же месте неизменно, по-прежнему, сидит и играет на своей скрипке этот Сашка, общий любимец, побеждающий грубые сердца этих пьяниц, видавших виды, опасность и смерть людей. Этих и других кабачков, ресторанов, кофеен, пивных и винных погребов десятки на каждой улице и все они гудят, стонут, зовут и поют, как поёт и зовёт весь этот чудо-город, город-легенда, суматоха и стон. Приезжайте в Одессу, приезжайте в Одессу!
Вы, утомлённые жёлтыми туманами севера, больные и будто обреченные; вы, увядающие и опускающиеся в забытых людьми и Богом заглохших городах и спящих селах; вы, ищущие радостного и беззаботного веселья, в чьих жилах течёт буйная и нетерпеливая кровь, и вы, странные и загадочные люди, носящие в душе мечту о самоубийстве, разочарованные, уязвлённые совестью, неудавшиеся гении с разбитой жизнью и раздражённой печенью – все приезжайте сюда!
Шопенгауер был пессимистом и женоненавистником, но только потому, что он никогда не был в Одессе. И – ах! Зачем ему никто не шепнул, что на свете есть такой великолепный, лечебный и целебный пункт, и почему среди разных «климатических» станций нигде не упоминается про Одессу? Разве боли духа не требуют климатических станций? Приезжайте! Впрочем, как хотите! Что до меня, отныне я знаю наверное, что никогда не кончу с собой. Я просто – возьму билет прямого сообщения «Петербург-Одесса» и буду долго-долго, весело и красиво жить.
А какой он любопытный, этот город. Заметьте, не любознательный, а любопытный. Вы знаете разницу? Она так проста. Любознательность всегда ставит вопрос: «зачем».
Любознательность – целесообразна, систематична и последовательна. Любопытство не знает ни цели, ни системы, оно знает только «почему?» И на этот вопрос ответ один: «потому что хочется знать».
Любознательность – черта мужская. В ней много «М».
Любопытство – женское начало, оно – «Ж», – и как же вы хотите, чтобы Одесса не была любопытна! Она падка поэтому до зрелищ, её толпа соберётся вокруг упавшей лошади и залаявшей собаки, жадная до всяких впечатлений, готовая слушать и смотреть всё.
Поэтому Одесса такая театралка. Сцена – её Бог, актёр – её кумир. И поэтому же она не читательница. Здесь книги лениво разбираются, томы не дочитываются, всё проглядывается спешно, нервно, между делом, шутя и наскоро, с любопытством, но без знания.
Одесса это иллюзион и фельетон, будто всю жизнь здесь, и её темп, и её лицо, и её ум окрасила Женщина.
Разбросала душистые цветы, страшно пьянящие запахи, раскидала клумбы, забила фонтанами, населила жизнь призраками, обманчивыми мечтами и красивой прихотью, изменой и чувствительностью, нежностью и легкомыслием, суетой и нарядностью, огласила воздух милой песнью и воркующими голосами, осветила панели и улицы цветными огнями своих лиловых, зелёных, красных, фиолетовых и чёрных шляп, шумящих, шуршащих платьев, пронзила острыми молниями души, охмелила мысль и зажгла кострами сердца.
И в эти горячие, жаркие, жадные, золотые и распалённые дни, в эти то душные, то прохладные ночи она – Женщина – проходит здесь по этим тротуарам мимо вас, как Царица-Богиня, Властительница, то Марией, то Магдалиной, ведёт вас за собой, свергает вниз, возносит вверх, убивая и воскрешая, даря терзаниями, муками, светом, истомой. Женщина, женщина!
Громадный город великого, неистощимого, сказочного безумия, дышащий духами и преступлением, ни на кого непохожий, прекрасный, бурный, спешащий, – что несёшь ты с собой, как судьбу свою и нашу – бессмертие, жизнь или тление?
Вот место, где так хорошо и сладко сойти с ума, – и это море, и эта зелень, одно – гордое, другая – скромная, эти запахи морской гнили, тубероз, юга, женщин и духов, и этот нервный бег!
Куда? Зачем?
К чему? К кому?
Одесса – город романтизма, романтики, он – фразёр, позёр, весь шёлковый, – разве здесь можно мыслить, неисцелимо страдать, трагически рыдать?
Отшельничество и подвижничество, святая прелесть левитановской весны в средней России – как это далеко от Одессы, как чуждо ей, как не сродни!
Верх нелепости – создать Ясную Поляну даже не в самой Одессе – об этом смешно и говорить, – но, вот, хоть бы здесь, на том Большом Фонтане, где пробовал пожить Куприн, где так давно живут Фёдоров и Юшкевич.
Одесса – это опера, феерия, танцкласс, вокзал, но она не кабинет учёного и не келья мысли и веры.
Здесь дом – неволя, тянет на воздух, на простор, вдаль к морю, ввысь к солнцу, и Куприн, как приехал, так сразу захотел… лететь. Совершенно серьёзно и без всяких шуток! И полетел с покойным Уточкиным.
Вы подумайте: этот человек земли, чернозёмный ум, чернозёмная сила, так любящий лес, и лошадь, и поле, реки, землю, и он даже решил лететь!..
Под этим солнцем, на этом юге среди цветов, у самого моря люди добрей, веселей, их шутки воздушней, их решимость красивей.
Приезжайте в Одессу!
____
Илья Ильф. «Путешествие в Одессу»
Для того, чтобы туристу из Вологды или Рязани попасть в Одессу, есть несколько способов.
Можно отправиться туда пешком, катя перед собой бочку с агитационной надписью: «Все в ОДН1». Этот способ излюблен больше всего молодёжью и отнимает не больше полугода времени.
Можно также проехать из Рязани в Одессу на велосипеде. Для этого надо приобрести билеты третьей всесоюзной лотереи Осоавиахима2 и дожидаться, пока на него не падёт выигрыш в виде велосипеда.
Если же билет выиграет фуфайку или электрический фонарик, то надлежит ехать в Одессу поездом. Фонарик можно захватить с собой и по ночам пугать его внезапным светом железнодорожных кондукторов.
Любознательному туристу Одесса даёт вкусную пищу для наблюдений.
Одесса один из наиболее населённых памятниками городов.
До революции там обитало только четыре памятника: герцогу Ришелье3, Воронцову, Пушкину и Екатерине Второй. Потом число их ещё уменьшилось, потому что бронзовую самодержицу свергли. В подвале музея Истории и Древностей4 до сих пор валяются её отдельные части – голова, юбки и бюст, волнующий своей пышностью редких посетителей.
Но сейчас в Одессе не меньше трёхсот скульптурных украшений. В садах и скверах, на бульварах и уличных перекрёстках возвышаются ныне мраморные девушки, медные львы5, нимфы, пастухи, играющие на свирелях, урны и гранитные поросята.
Есть площади, на которых столпились сразу два или три десятка таких памятников. Среди этих мраморных рощ сиротливо произрастают две акации.
Стволы их выкрашены известью, на которой особённо отчетливо выделяются однообразные надписи – «Яша дурак». На спинах мраморных девушек тоже написано про Яшу.
Львы и поросята перенесены в город из окрестных дач6. Что же касается нимф и урн, то похоже на то, что они позаимствованы с кладбища. Как бы то ни было, вся эта садовая и кладбищенская скульптура очень забавно украсила Одессу.
Кроме памятников, город населяют и люди.
Об их числе, занятиях и классовой принадлежности турист может узнать из любого справочника. Но никакая книга не даст полного представления о так называемом «Острове погибших кораблей».
«Остров» занимает целый квартал бывшей Дерибасовской улицы, от бывшего магазина Альшванга7 до бывшей банкирской конторы Ксидиаса. Весь день здесь прогуливаются люди почтенной наружности в твёрдых соломенных шляпах, чудом сохранившихся люстриновых пиджаках и когда-то белых пикейных жилетах8.
Это бывшие деятели, обломки известных в своё время финансовых фамилий.
Теперь белый цвет акаций осыпается на зазубренные временем поля их соломенных шляп, на обветшавший люстрин пиджаков, на жилеты, сильно потемневшие за последнее десятилетие.
Это погибшие корабли некогда гордой коммерции. Время своё они всецело посвящают высокой политике, международной и внутренней. Им известны также детали советско-германских отношений, которые не снились даже Литвинову9.
Отвлечь от пророчеств их может только процессия рабов в хитонах, внезапно показавшаяся на Ришельевской улице.
Рабы с галдением останавливаются на углу. Вслед за ними движутся патриции в тогах. За преторами бегут какие-то начальники когорт и пращники. За пращниками следуют тяжеловооруженные воины из секции совторгслужащих биржи труда. Шествие замыкает разнокалиберная толпа, которая несёт в кресле очень тощего Юлия Цезаря.
Делается шумно и скучно.
Всем становится ясно, что ВУФКУ10 пошло на новый кинематографический эксцесс – опять ставит картину из быта древнеримской империалистической клики.
Подъехавшие на семи фаэтонах кинорежиссёры устанавливают римско-одесский народ шпалерами. Статисты, стоя на фоне книжного магазина Вукопспилки11, машут ветками акаций, потому что на пальмы не хватило кредитов.
Граждане города, не нанятые в римляне, с омерзением смотрят на действия родной киноорганизации.
После триумфа фаэтоны с режиссёрами трогаются в направлении общеизвестной одесской лестницы. Туда же несут Цезаря, закусывающего на своей высоте «бубликами-семитати»12.
На общеизвестной одесской лестнице снимаются все картины, будь они из жизни римлян или петлюровских гайдамаков – всё едино.
Если турист располагает временем, то ему стоит подождать судебного процесса, который обязательно возникнет по поводу постановки римского фильма.
Есть в Одессе и другие достопримечательности, может быть, и уступающие в полезности триумфу Цезаря, но зато более поучительные.
Но это уже специальность не «Чудака»13, а скорее «Наших достижений»14. Ибо не одними хороводами ВУФКУ может похвалиться Одесса.
____
1 ОДН – Общество «Долой неграмотность».
2 Осоавиахим – Общество содействия авиации и химической защите.
3 Герцог Ришелье – Арман Эмманюэль де Ришелье дю Плесси (1766–1822), эмигрировавший во время Великой французской революции из Россию, был генерал-губернатором Малороссии в 1805–1814 гг. Памятник «дюку Ришелье» (в Одессе его называют просто «дюк») установлен на Николаевском бульваре в 1828 г. Памятник графу, впоследствии князю Михаилу Семеновичу Воронцову (1782–1856), генерал-губернатору Новороссийского края (1823-1844) на Соборной площади был установлен в 1863 г. Ср.: «Старики бежали… и приходили в себя, только приткнувшись к мокрым ногам бронзовой фигуры екатерининского вельможи, стоявшего посреди площади» («Золотой теленок»). Памятник Александру Сергеевичу Пушкину был установлен на Николаевском бульваре в 1889 г. Памятник Екатерине II был установлен на Екатерининской площади в 1900 г., снесен 1 мая 1920 г.
4 Музей Истории и Древностей – музей одесского общества Истории и Древностей (ныне Археологический музей). Многочисленные фрагменты памятника Екатерине II (бюст императрицы и фигуры ее вельмож) установлены во внутреннем дворике Историко-краеведческого музея.
5 Медные львы – скульптуры «Лев» и «Львица» работы А. Сайна в 1928 г. перенесены с бывшей дачи городского головы Г. Маразли на Французском бульваре в Городской сад.
6 «…из окрестных дач» – дачи представителей местной финансовой и торговой знати на Французском бульваре.
7 Квартал бывшей Дерибасовской улицы от бывшего магазина Альшванга до бывшей банкирской конторы Ксидиаса. – В 1920 г. центральная улица Одессы – Дерибасовская была переименована в улицу Лассаля. Ср.: «Им [одесситам] тоже известна лучшая улица на земле… Это, конечно, …улица Лассаля, бывшая Дерибасовская» («Двенадцать стульев»). Магазин Альшванга – одесское отделение Московского торгового дома братьев А. и Я. Альшванг на углу Дерибасовской и Екатерининской улиц. Банкирская контора Ксидиаса – банкирский дом И. Ксидиаса на Дерибасовской, 7.
8 «…люди почтенной наружности в твердых соломенных шляпах… и когда-то белых пикейных жилетах». – Ср.: «Что же касается пикейных жилетов, то они полны таких безумных сожалений о прошлом времени, что, конечно, они уже совсем сумасшедшие» («Записные книжки» Ильфа) и «Это были странные и смешные в наше время люди. Почти все они были в белых пикейных жилетах и в соломенных шляпах канотье» («Золотой теленок»).
9 Литвинов Максим Максимович (1976–1951) – советский дипломат, народный комиссар иностранных дел (1921–1943).
10 ВУФКУ – кинофабрика ВУФКУ (Всеукраинского фотокиноуправления) на Французском бульваре, ныне Одесская киностудия художественных фильмов.
11 Вукопспилка (Всеукраïньска Спiлка Споживчих Кооперативных Органiзацiй) – Всеукраинский союз потребительских кооперативных организаций на тогдашней улице Ленина (Ришельевской), 1.
12 Бублики-семитати – бублики, посыпанные кунжутным семенем. В «Двенадцати стульях» упоминается «Одесская бубличная артель – Московские баранки».
13 «Чудак» – юмористический журнал, основанный М. Кольцовым (1928–1930).
14 «Наши достижения» – журнал художественного очерка, основанный М. Горьким в 1929 г.
(Прим. Алёны Яворской)
____
Аркадий Аверченко. «Одесса»
…Недавно я встретил на улице того самого одессита, который ехал со мной на пароходе. Он не узнал меня. А я подошёл, приподнял шляпу и сказал:
– Здравствуйте. Не узнаёте?
– А! – радостно вскричал он… – Сколько лет, сколько зим!..
Порывисто обнял меня, крепко поцеловал и потом с любопытством стал всматриваться.
– Простите, что-то не могу вспомнить…
– Как же! На пароходе вместе…
– А! Вот счастливая встреча! – Мимо проходил ещё какой-то господин. Мой одессит раскланялся с ним, схватил меня за руку и представил этому человеку.
– Позвольте вас представить…
Мимо проходил ещё какой-то господин.
– А! – крикнул ему одессит. – Здравствуйте. Позвольте вас познакомить.
Мы познакомились. Ещё проходили какие-то люди, и я познакомился и с ними. Потом решили идти в кафе. В кафе одессит потащил меня к хозяину и познакомил с ним. Какая-то девица сидела за кассой. Он поздоровался с ней, осведомился о здоровье её тётки и потом сказал, похлопывая меня по плечу:
– Позвольте вас познакомить с моим приятелем.
Нет более общительного, разбитного человека, чем одессит. Когда люди незнакомы между собой – это ему действует на нервы.
Климат здесь жаркий, и поэтому всё созревает с головокружительной быстротой. Для того, чтобы подружиться с петербуржцем, нужно от двух до трёх лет. В Одессе мне это удавалось проделывать в такое же количество часов. И при этом сохранялись все самые мельчайшие стадии дружбы; только развитие их шло другим темпом. Вкусы и привычки изучались в течение первых двадцати минут, десять минут шло на оказывание друг другу взаимных услуг, так скрепляющих дружбу (на севере для этого нужно спасти другу жизнь, выручить его из беды, а одесский темп требует меньшего: достаточно предложить папиросу, или поднять упавшую шляпу, или придвинуть пепельницу), а в начале второго часа отношения уже были таковы, что ощущалась настоятельная необходимость заменить холодное, накрахмаленное «вы» тёплым дружеским «ты». Случалось, что к концу второго часа дружба уже отцветала, благодаря внезапно вспыхнувшей ссоре, и таким образом, полный круг замыкался в течение двух часов.
Многие думают, что нет ничего ужаснее ссор на юге, где солнце кипятит кровь и зной туманит голову. Я видел, как ссорились одесситы, и не нахожу в этом особенной опасности. Их было двое и сидели они в ресторане, дружелюбно разговаривая. Один, между прочим, сказал:
– Да, вспомнил: вчера видел твою симпатию… Она ехала с каким-то офицером, который обнимал её за талию.
Второй одессит побагровел и резко схватил первого за руку.
– Ты врёшь! Этого не могло быть!
– Во-первых, я не вру, а во-вторых, прошу за руки меня не хватать!
– Что-о? Замечания?! Во-первых, если ты это говоришь, ты негодяй, а, во-вторых, я сейчас хвачу тебя этой бутылкой по твоей глупой башке.
И он действительно схватил бутылку за горлышко и поднял её.
– О-о! – бледнея от ярости и вскакивая, просвистел другой.
– За такие слова ты мне дашь тот ответ, который должен дать всякий порядочный человек.
– Сделай одолжение – какое угодно оружие!
– Прекрасно! Завтра мои свидетели будут у тебя. Петя Березовский и Гриша Попандопуло!
– Гриша! А разве он уже приехал?
– Конечно. Ещё вчера.
– Ну, как же его поездка в Симферополь? Не знаешь?
– Он говорит – неудачно. Только деньги даром потратил.
– Вот дурак! Говорил же я ему – пропащее дело… А скажи, видел он там Финкельштейна?
Противники сели и завели оживлённый разговор о Финкельштейне. Так как один продолжал машинально держать бутылку в воздухе, то другой заметил:
– Что ж ты так держишь бутылку? Наливай.
Оскорблённый вылил пиво в стаканы, чокнулся и, как ни в чём не бывало, стал расспрашивать о делах Финкельштейна.
Тем и кончилась эта страшная ссора, сулившая тяжёлые кровавые последствия.
(…) Одессит скажет вам:
– Вместо того, чтобы с мине смеяться, вы би лучше указали для мине виход…
И если бы даже вы его не поняли – его конечности, пущенные в ход с быстротой ветряной мельницы, объяснят вам все непонятные места этой фразы.
Если одессит скажет слово:
– Мило,
вы не должны думать, что ему что-нибудь понравилось. Нет. Сопровождающая это слово жестикуляция руками объяснит вам, что одесситу нужно мыло, чтобы вымыть руки.
Игнорирование одесситом буквы «ы» сбивает с толку только собак. Именно, когда одессит скажет при собаке слово «пиль», она, обыкновенно, бросается, сломя голову, по указанному направлению.
А бедный одессит просто указывал на лежащий по дороге слой пыли…
Одесситы приняли меня так хорошо, что я, с своей стороны, был бы не прочь сделать им в благодарность небольшой подарок: преподнести им в вечное и постоянное пользование букву «ы».
____
Семён Гехт. «Одесса»
Только тогда оживает приморский бульвар, когда в спокойную бухту врезывается американская миноноска, на которой саженными цифрами тщательно выписано «227», и с огромного грузового корабля шлёпают подмоченные канаты и скользят сходни.
Это значит, что на две недели порт оживёт. Это значит, что эстакадный переулок будет наводнён любопытствующими мальчишками, и несколько тысяч грузчиков заполнят пристани. Это значит, что по портовым улицам потянутся подводы, площадки и грузовые автомобили, у пакгаузов будет топтаться караул, и бездельничающие бабы будут подбирать высыпавшееся случайно из мешков зерно.
В остальное время в порту скучно, так как наладившееся сообщение в пределах Чёрного моря не способно оживить пространного и раскинувшегося порта. Суда из Константинополя и Италии приходят редко, стоят долго и не вызывают к себе особого интереса.
Днём в городе малолюдно. Оживление бывает по вечерам, когда центральные улицы запружены проститутками и в ресторанах гастролируют румынские цимбалисты. Публика весьма охотно посещает многочисленные кинематографы и миниатюры1, в которых столичные любовники ставят революционные пьесы и в которых «женщина-феномен» угадывает мысли на расстоянии.
Движение трамваев в сравнении с Москвой – ничтожно. Их так мало, этих великолепных трамваев, светящихся рекламами и подобных которым не сыщешь во всей России.
На прежнем Толкучем рынке расположился зверинец, работает карусель и мелькают качели. Зверинец убог и смешон до абсурда. Весь его состав исчисляется двумя медведями, орлом, лисицей и попугаем. Владельцы скорбно и величаво рассказывают о несчастных животных, умерших жуткой зимой двадцать первого года. В балагане балерина исполняет Dance de la Gypsy Сен-Санса, но равнодушный и обманутый зритель насмешливо оглядывает её грязное трико и стоптанные туфли.
Окраина, перенёсшая тягчайшие беды, возрождается к жизни медленно и туго. Бугаёвка ещё не очищена от осколков снарядов, взорванных в эпоху германской оккупации, и поляна Дюковского сада оголёнными пнями напоминает о столетних акациях, составлявших гордость Молдаванки.
История этого сада, лучшего в Одессе, замечательна. Были тревожные дни оккупационного владычества, когда по взбудораженным улицам шныряли смуглые зуавы, когда коротконогие негры заполняли лунапарк и шотландские стрелки в юбках вызывали смех топтавшейся вокруг них уличной детворы. Дров в городе не было совершенно. Несмотря на жаркие летние дни, нужда в них была огромная, так как обнищавшему окраинному населению не на что было сварить постных щей. Однажды утром поднялись ремесленники Слободки и Бугаёвки и, не обращая внимания на стрекотню пулемётов и на отточенные штыки зуавов, двинулись с пилами и колунами к великолепному Дюковскому саду. В течение одного летнего дня весь сад был вырублен и был увезён волоком, на повозках и спинах. Об этом дне окраинное население вспоминает с удовольствием и гордостью, и только тогда, когда зной уж слишком удушлив и нигде не сыщешь тени, к довольству примешивается сожаление о столетнем парке и чудесных акациях.
Горячая жизнь кипит только на Пересыпи. Там в полном ходу усовершенствованные и исключительные мельницы, там работают гигантские скотобойни, электрическая станция, кишечный завод и гордость заводской Одессы, завод б. Гена, выделывающий двухлемешные плуги, зубчатые бороны, косилки и сеялки. По обширным улицам тянутся подводы с лимонной солью2 и болгарские повозки с овощами с богатых и культурных участков полей орошения.
Так живёт южная столица, удивляющая малолюдностью, но радующая взор наш внешней чистотой и благообразным видом.
____
1 имеются в виду театры миниатюр, или, как их называли в 20-е годы, «Театр малых форм».
2 опечатка, правильно «лиманская», то есть из Куяльницкого или Хаджибейского лимана.
____
Зинаида Шишова
«ТРАНСНИСТРИЯ»
Чердачный запах стружки и земли.
Петуньи в мутной баночке цвели,
Укроп и хлеб лежали на столе
Под марлею. И возле хлеба – крошки.
Летели стайкой пузырьки в стекле,
В слепом стекле рыбацкого окошка.
Стих трамонтан. И ветру нужен отдых,
А море в двери лезет напролом,
Вода беснуется, такую воду
Не отвести, не проломить веслом…
Воспоминания… Они то в небе тают,
То вдруг чертят крылами над водой,
А то с размаху в сердце, как в гнездо,
Испуганною ласточкой влетают.
Аркадия. Уже почти что Ницца.
Нерусские мясистые цветы.
Мы не любили этой красоты.
И замирает «дьяболо», жужжа
На уровне второго этажа, –
Мы не любили этой заграницы.
Там моря нет. Перегородкой синей
Забито просто наглухо окно,
Горчит во рту от сладости глициний,
И хлопает маркизы полотно.
Концерты. Биржа. Голос лебединый.
В плафоны сводов бьется си-бемоль.
Воспоминания – комочек красной глины,
И в ней остро поблёскивает соль.
Воронка, вымытая ручейком, –
Условный знак у входа в катакомбы.
Два попаданья было в этот дом,
А в сад и ясли – по четыре бомбы.
Зажмурь глаза от грохота и блеска,
Постой на раскалённой мостовой
И хорошо запомни: город твой
Хотели переделать в «Антонеску»!
1944
____
Владимир Жаботинский, «Пятеро»
…Если бы можно было, я бы хотел подъехать не через Раздельную, а на пароходе; летом, конечно, и рано утром. Встал бы перед рассветом, когда ещё не потух маяк на Большом фонтане; и один одинёшнек на палубе смотрел бы на берег. Берег ещё сначала был бы в тумане, но к семи часам уже стали бы видны те две краски – красно-жёлтая глина и чуть-чуть сероватая зелень. Я бы старался отличить по памяти селения: Большой Фонтан, Средний, Аркадия, Малый; потом Ланжерон, а за ним парк – кажется, с моря видна издалека чёрная колонна Александра II-го. То есть, её, вероятно, теперь уже сняли, но я говорю о старой Одессе.
Потом начинают вырисовываться детали порта. Это брекватор, а это волнорез (никто из горожан не знал разницы, а я знал); Карантин и за ним кусочек эстакады – мы на Карантин и плывём; а те молы, что справа, поменьше, те для своих отечественных пароходиков, и ещё больше для парусных дубков, и просто шаланд и баркасов: Платоновский мол, Андросовский, ещё какой-то. В детстве моём ещё лесом, бывало, торчали трубы и мачты во всех гаванях, когда Одесса была царицей; потом стало жиже, много жиже, но я хочу так, как было в детстве: лес, и повсюду уже перекликаются матросы, лодочники, грузчики, и если бы можно было услышать, услышал бы лучшую песню человечества: сто языков.
Помню ли ещё здания, которые видны высоко на горе, подъезжая с моря? Дума была белая, одноэтажная, простого греческого рисунка; на днях я видел в американском Ричмонде небогатый, уездный тамошний Капитолий, немного похожий на нашу думу, и час после того ходил сам не свой. Направо стройная линия дворцов вдоль бульвара – не помню, видать ли их с моря за клёнами бульвара; но последний справа, наверное, видать, Воронцовский дворец с полукруглым портиком над сплошной зеленью обрыва. И лестница, шириной в широкую улицу, двести низеньких барских ступеней; второй такой нет, кажется, на свете, а если скажут, где есть, не поеду смотреть. И над лестницей каменный Дюк – протянул руку и тычет в приезжего пальцем: меня звали дю-Плесси де Ришелье – помни, со всех концов Европы сколько сошлось народов, чтобы выстроить один город.
