Раздвиньте ноги, профессор!0

(Перевод с иврита: Зинаида Палванова)

 

Юдит встретилась с Эндрю, если это можно назвать встречей, в тот момент, когда она очнулась ото сна в конференц-зале университета в английском городе Бат. Закончилась торжественная часть заседания, посвященного открытию международной конференции по русистике, раздались аплодисменты, они и разбудили Юдит.

На этот раз она приехала с твердым намерением использовать три дня заграничной конференции для отдыха, физического и морального, как это делают почти все приезжающие на подобные мероприятия. Именно поэтому многие приезжают со своими супругами. Выступают с докладом, участвуют в паре заседаний секции, а потом исчезают. Пора и ей отдохнуть, особенно с учетом того, что вот-вот она должна будет возглавить отдел в обмен на обещанное последующее продвижение. Конференция выпала на середину недели, так что не будет проблем с шабатом. С кашрутом тоже не будет проблем: она уже привыкла брать с собой за границу орехи, есть в вегетарианском ресторане, а еще лучше – в веганском. Только бы ее выступление не пришлось на время минхи[1]!

Она подготовила поверхностную лекцию с анекдотами для секции «Еврейские писатели в СССР», побросала, не особенно задумываясь, в чемодан не самую новую одежду, взяла с собой несколько головных платков, но не положила ни нарядный костюм, ни туфли на высоком каблуке, ни украшения. Правда, на шее у нее блестит золотая цепочка с магендавидом, которую еще в детстве она получила в подарок от приехавшего из Аргентины кузена и которая словно приросла к ней.

Она пообещала себе не участвовать в приемах, не заводить полезных знакомств, ни под кого не подстраиваться и никому не льстить. Я должна просто отдохнуть, повторяла Юдит себе. Она заказала в Интернете авиабилет на ночной рейс из Тель-Авива в Хитроу и билет из аэропорта на поезд до Бата, так что у нее будет время отдохнуть перед началом конференции. Она организовала себе три свободных дня на обратном пути в Лондоне: погуляет вдоль Темзы, посетит Британский музей и Национальную галерею, посмотрит в театре что-нибудь шекспировское, просто посидит в кафе и выпьет коктейль с капелькой алкоголя. Смешно! Все возвращаются из-за границы с подобными историями. Даже дети.

В аэропорт она привычно поехала одна. Днем они гуляли с Эльхананом по Таелет[2], он так любит эту прогулочную дорогу, потому что отсюда открывается потрясающий вид на вечный город, вид, вдохновляющий его на создание очередного шоу из хасидских песен в современном стиле. Но на этот раз муж не пел, не говорил ни о выступлениях, ни о проблемах с импресарио, а она не стала вытягивать из него версии новой песни, не пыталась подбодрить его. Сколько можно?..

 

Они встретились в одном из молодежных израильских движений. Всего два года прошло с тех пор, как ее семья приехала в Израиль из Киева. Юдит училась в государственно-религиозной школе, совмещая это с музыкальной школой. В молодежном движении он был обожаемым инструктором с пышной рыжей шевелюрой и кудрявыми пейсами, которые подпрыгивали, словно танцуя, когда он играл и пел. Она связала ему кипу с ярким красивым узором. А теперь он жалуется, что весь день сидит дома один. У него полно времени, он может играть, писать музыку, звонить своим импресарио, но вместо этого он хандрит, боится старости, чувствует себя одиноким. А она целыми днями крутится в университете, встречается с разными людьми, среди которых немало мужчин. Когда-то для нее было важно, где ее муж, что он делает, потому что когда-то он занимал центральное положение в ее жизни. Теперь же ей гораздо важнее ее дела, исследования, коллеги, жесткая конкуренция с ними. Подбирая и аккуратно складывая одежду, которую он вечно разбрасывает, она говорит с ним учительским тоном, объясняя ему, что именно ей не нравится и почему. Закончив очередную нотацию, она поджимает верхнюю губу, на которой обозначаются первые морщинки.

 

Ночью, после подобного разговора, она лежала, не засыпая, пытаясь сосредоточиться на тиканье часов, которые Эльханан получил в наследство от своей бабушки. Она любила эти равномерные успокаивающие звуки, но сейчас в голову лезли мысли о бар-мицве[3] младшего сына. Ей так хотелось, чтобы мальчик наложил тфилин[4] ее деда! Деда, который остался там и просил свою дочь взять с собой в Израиль эти тфилин, передававшиеся в семье из поколения в поколение. Но Эльханан отнес их на проверку своему деду в Меа-Шаарим и вернул в совершенно разобранном состоянии, сказав, что они недостаточно кошерны и непригодны для использования. Однако не стоит говорить с мужем об этом, лучше промолчать.

 

Навстречу им шли три арабские девушки в черных платках и кроссовках, они смеялись и обнимались. Сзади тоже раздавался смех. Юдит оглянулась и увидела толстого мужчину в черной ермолке, положившего руку на плечо явно умственно отсталому мальчику, вероятно, сыну. Оба они громко хохотали. Она поймала себя на зависти ко всем этим смеющимся людям. Ей хотелось, чтобы Эльханан ничего не говорил, но он вдруг громко произнес:

– Я слышал, что на этих научных конференциях все трахаются со всеми.

Отвратительные слова ударили ее, как пощечина. Где он набрался таких пошлостей? Поправив съехавший с головы платок, она резко прошипела, словно брызнула спрей на кухонных муравьев:

– Будь здоров! – и поджала верхнюю губу.

 

Конференция открылась в шесть вечера. Юдит заняла место рядом с проходом, вытянула ноги и, закрыв глаза, слушала приветственные речи. Не прошло и пяти минут торжественной вводной лекции о новых исследованиях в сфере русской культуры, как она уснула. Ее длинные стройные ноги в тайцах под широкой юбкой, обутые в темно-коричневые кожаные сандалии, были вытянуты вперед, ступни расставлены в стороны, голова опущена на футболку.

Проснувшись от аплодисментов, она увидела перед собой очки со стеклами только в нижней части оправы, высокий лоб, изрезанный морщинами, кустистые брови и сине-зеленые глаза, глядевшие на нее поверх стекол озадаченно и шутливо. Очки держались на крупном носу. Тонкие светлые волосы, аккуратно разделенные пробором, были какими-то детскими, сквозь них виднелся смуглый череп. Заостренная бородка придавала загорелому лицу форму мотыги. Незнакомец склонился над ней, словно желая помочь ей – разбудить, чтобы никто не заметил, как немолодая, худощавая, курносая женщина с каштановыми волосами, виднеющимися из-под яркого цветастого платка, спешит подобрать под себя ноги в кожаных сандалиях времен Иисуса, надетых на босу ногу, – и не где-нибудь, а на открытии научной конференции!

Юдит быстро сориентировалась в обстановке, пробормотала: «I am so sorry!» – и улыбнулась виноватой улыбкой.

– Ничего страшного, – сказал он и поглядел по сторонам, словно желая убедиться, что никто, кроме него, не видел ее позора.

У него был большой опыт общения с женщинами. Он знал, что важнее всего дать женщине почувствовать, что она в безопасности, что она может опереться на него, что он тот, кому она может полностью довериться. И в любом случае не помешает поухаживать за ней. Он взглянул на значок, прикрепленный к ее одежде.

– Профессор Джудит Кейспи?

– Каспи, – поправила она, – но называйте меня, пожалуйста, Юдит.

– Не очень-то вы похожи на профессора! – заявил он решительно, но тут же добавил: – Это комплимент. А я – бригадный генерал Эндрю Ховард. Рад познакомиться.

На его пиджаке не было значка участника конференции, зато красовался ряд военных значков, означавших, видимо, участие в боях и неизвестно что еще. Он поднялся со стула, опираясь на темную деревянную с золотой ручкой палку, которую он держал в левой руке.

Он двинулся, и она увидела, что верхняя часть его тела раскачивается из стороны в сторону.

Юдит тоже поднялась и пошла вместе с ним вслед за теми, кто, казалось, знает, куда направляется.

– Вы идете на банкет? – спросил он авторитетным густым голосом с заметным оксфордским акцентом.

– Да, конечно, – ответила она и услышала, что произнесла эти два слова, как европейская женщина: с вопросительной интонацией в конце, выражающей явно не свойственные ей недоумение и женскую слабость. Юдит понятия не имела, о каком банкете он говорит. Видимо, она недостаточно внимательно читала программу конференции. Помнила только, что завтра днем ей предстоит читать лекцию. Она отметила для себя заседания, которые показались ей более или менее интересными, но не была уверена, что у нее хватит сил и желания слушать на английском и русском языках лекции, которые не имели прямого отношения к ее исследованиям.

– После вас, – сказал он, пропуская ее вперед и протянув ей свободную руку, словно приглашая на танец. Она не знала, куда идет, но чувствовала его взгляд на своей спине, взгляд, который заставлял ее бедра слегка раскачиваться из стороны в сторону.

– Может быть, в этой толпе мне лучше пойти впереди, если вы не против?

Теперь она шла за ним. Он хромал со сноровкой, говорившей о давней инвалидности. Даже припадая на одну ногу, он оставался заметно выше Юдит. Крепкое тело. (Регулярное посещение тренажерного зала?..) Светло-коричневый летний костюм, замшевые туфли того же цвета. Кто он? Что он здесь делает? Какова область его исследований? Что-то связанное с политикой? До падения «железного занавеса» слависты довольно легко получали гранты от государственных фондов тех стран, которые вели «холодную войну» против советского блока. Да и любимцами СМИ они были. Некоторые из них прямо или косвенно были связаны со спецслужбами своих стран.

Ее несло вслед за ним по коридорам университета, и вскоре она оказалась в просторном зале, заполненном людьми. Столы вдоль стен были уставлены напитками, вазами с фруктами, блюдами с крошечными бутербродами и пирожными. Значит, коктейльная вечеринка, как обычно. Возможность говорить по-русски со знакомыми оттуда и знакомиться с потенциальными рекомендателями отсюда – возможность, от которой на этот раз она откажется. Полностью. Профессор кафедры и постоянная должность – большего ей не нужно, а скоро, о Боже, она будет еще и завкафедрой. Она никому не будет льстить, напомнила она себе, тем более, что это у нее не очень-то и получается. Она в отпуске.

Юдит подошла к столу с напитками и взяла бокал на высокой ножке, наполовину заполненный светлой искрящейся жидкостью. Некошерное вино? Ну, если не знаешь, то не страшно. Осторожно, до маленьких бутербродов лучше не дотрагиваться, раз есть подозрение, что они некошерные. Бригадный генерал Эндрю Некто (что значит бригадный генерал? видимо, он генерал в запасе, раз не в форме) последовал примеру своей спутницы и тоже взял бокал шампанского.

– Позвольте чокнуться с вами? – улыбнулся новый знакомый.

– Почему бы и нет? – ответила она, понимая, что это не более чем вежливый жест, позволяющий начать разговор.

– Вы многих здесь знаете? – одним движением выплеснув себе в глотку содержимое бокала и тут же беря следующий, спросил он.

– К сожалению, совсем немногих, – ответила она с поддельным сожалением в голосе и вдруг спросила с израильской прямотой, которая давно уже стала частью ее личности и даже усилилась в последнее время, такой удобной и приятной, позволяющей бесхитростно и доверчиво открываться другому человеку, прямотой, близкой русской душе:

– А вы из какого университета?

– Хм... Честно говоря, я не из университета... – начал говорить Эндрю и замолчал, подбирая подходящие слова.

– Так что тогда... вы здесь делаете?

– Я приехал, чтобы поискать известных ученых, готовых написать статьи для книги, которую я редактирую.

– О, интересно... А я думала, что вы – военный.

– Я был военным... еще как был... Но в последние годы я занимался в армии исследованиями, которые теперь частично можно публиковать. Я хорошо пишу, без этого не получишь степень магистра в Оксфорде.

– Степень магистра в какой области? – Юдит продолжала «стрелять от бедра».

– История. История Европы, но, разумеется, с упором на Англию.

– А о чем эта книга?

– О процессе декаданса и распада советской империи.

– А-а-а...

Юдит на мгновение погрузилась в размышления. Он выжидательно и изучающе смотрел на нее сквозь свои забавные очки.

– А меня интересовал декаданс как культурный климат в Европе в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков, – сказала она заученным голосом, каким называют номер удостоверения личности. – Моя область – русская литература Серебряного века. Я выросла на этом. В нашем доме говорили: «Кто не читал "Анну Каренину", тот не имеет доли в наследстве». Но я знаю некоторых советологов... Я имею в виду израильтян...

– Это как раз то, что мне нужно, – советологи! Вы видите здесь кого-нибудь из них?

– Вижу двоих. Правда, они не из моего университета, – сказала она и подумала с досадой: ну вот и все, каникулы закончились.

– Буду весьма признателен, если вы познакомите меня с ними. Но сначала расскажите, пожалуйста, что́ вы о них знаете – и хорошее, и плохое.

Что ей оставалось делать? Пробираясь сквозь толпу к знакомым израильтянам-советологам, Юдит рассказывала, что один из них – эксперт мирового уровня по мусульманским странам в советском блоке и блестящий лектор, гомосексуалист, недавно перенес операцию по уменьшению желудка, чтобы сбросить 20 килограммов, и это серьезно повредило его энергии как исследователя и лектора.

– А что насчет других энергий?

– Не задавайте мне таких вопросов!..

Сильно прихрамывая, он следовал за ней. Ее походка казалась ему чудесной – изящной, гибкой, свободной. Стоит как-нибудь слетать в Израиль, красивых женщин там наверняка больше, чем среди англичанок...

Два профессора, Габи Амит и Ами Шавит, стояли, держа в руках тарелки с бутербродами, и слишком громко говорили на иврите. Они старались по возможности не говорить по-русски и предпочитали читать лекции на английском, получалось бегло, но с сильным израильским акцентом.

– Познакомьтесь! – сказала Юдит. – Мне кажется, у вас есть общие профессиональные интересы.

Он представился:

– Бригадный генерал Эндрю Ховард. Да, именно. В запасе. Очень приятно. Недавно вышел на пенсию после тридцати лет службы в Танзании, Германии и США. В настоящее время создаю компанию по экспорту аксессуаров для защиты от химического оружия, в которых сегодня может быть заинтересован Израиль. Кроме того у меня есть договор с престижным книжным издательством в Соединенных Штатах на редактирование статей экспертов о процессе разрушения советской империи. Моя собственная статья на эту тему тоже войдет в будущую книгу.

Он говорил негромким, спокойным, авторитетным голосом, вызывающим доверие, опираясь при этом на ручку трости, чтобы стоять прямо. Профессор Габи Амит тут же предложил статью о росте национального самосознания в мусульманских странах советского блока, и Эндрю благодарно просиял. Он заговорил быстро, с юмором, жестикулируя свободной рукой, которая словно просилась опуститься на плечо собеседника или преподнести ему подарок. Его плечо двигалось в такт его беглому оксфордскому английскому, который действительно был щедрым подарком для тех, кто его слушал, вызывающим восхищение и уважение, если не зависть. В конце встречи Эндрю обменялся с профессорами визитками.

– Был очень рад встрече с вами, господа, и рад был бы встретиться с каждым из вас снова. Может быть, получится еще здесь, на этой конференции? Думаю, мы можем быть полезны друг другу и другими способами!..

– Нам нужно взять еще по бокалу шампанского, – сказал он ей после прощания с советологами. – Мы должны выпить за вас. Вы – замечательная!

Юдит ненавидела комплименты, причем как делать их, так и получать. Она не умела легко ответить на комплимент комплиментом, но и оставаться в долгу не любила. В данном случае она убедила себя, что льстец – не обязательно лжец, он просто хочет угодить, сделать приятное. И если двадцать процентов из того, что он говорит, является правдой, то этого вполне достаточно. Но, кажется, она уже немного пьяна.

– У вас красивая трость, особенно мне нравится ручка, – заявила она и сразу же пожалела об этом.

– Обратите внимание, на этой ручке есть часы!

– Что-что есть?

– Часы. Смотрите, крышка откидывается, и я вижу, который час. Сейчас девять часов и двенадцать минут.

– Верно! А я вижу это на своем мобильном телефоне. Можно сказать, вы держите время в своей руке... – Она привыкла поддерживать мужскую самооценку.

– Я чувствую рукой, как проходит время, а в последнее время у меня было больше времени это почувствовать, – сказал он, улыбаясь, и добавил: – Вместо часов сюда можно вставить фотоаппарат, диктофон, украшение...

– А что это за значок? В какой войне вы отличились? – спросила она, указывая на маленький синий металлический крест, края которого были похожи на лепестки цветка в отличие от других военных значков в желто-красно-черную полоску.

– О, это ОБИ[5]. Самый замечательный. Это национальная награда за выдающиеся заслуги вроде французского Ордена Почетного Легиона. Я получил его недавно за деятельность, о которой нельзя говорить. Многие получают это сегодня за всякую чепуху. В моей семье несколько человек получили. Семья Ховард, вы знаете...

– На самом деле я не знаю.

– Хм... Израиль – маленькая страна. Я – Ховард по отцовской линии, это очень известная аристократическая семья в Англии, начиная с пятнадцатого века. У нас был замечательный особняк, но мой прадедушка не был старшим сыном. Вы знаете, что в Англии только старший сын получает все наследство?

– Да-да, конечно, – обманула она, чтобы не слышать больше, что Израиль – маленькая страна.

Эндрю продолжал:

– Остальным сыновьям приходится искать себе что-то – должность в правительстве или в армии. Я пошел в армию. Во всяком случае, это интереснее, чем работать в правительстве. А по материнской линии я – потомок Диккенса.

– Писателя Диккенса? Который написал «Дэвида Копперфилда»? В самом деле? – это произвело на Юдит впечатление не меньшее, чем ОБИ, о котором она никогда раньше не слышала и даже заподозрила, что Эндрю обманывает ее, чтобы произвести впечатление.

– Да, конечно. Моя мама мечтала, чтобы я стал писателем или хотя бы актером. Благодаря ей я пристрастился к чтению, к стихам. Пробовал писать стихи, даже сонеты. Ничего особенного я не сочинил, просто хотелось выразить свои чувства, поделиться ими, понимаете? Простите, что я так много говорю о себе. Похоже, я слишком много выпил.

– Мой дед по материнской линии служил в российской армии, – заговорила Юдит. – Кажется, он снабжал царских солдат пивом. У него была пивоварня в Ровно. Понятия не имею, в каком звании он был. Он умер, когда я была младенцем. Сохранилась фотография, на ней он в форме, в сапогах, с военной фуражкой и кожаным ремнем, который едва удерживает его пузо... Не уверена, что он понравился бы мне, если бы я его встретила. Сама не знаю, почему я рассказываю вам такие вещи...

– Я впервые встречаю человека, который рассказывает неприятные вещи о своей семье.

– Я очень самокритична. Это наследственное заболевание. Родившиеся в Израиле излечились от него, а я еще нет...

Он засмеялся и спросил:

– Что вы делаете завтра?

– Что я делаю? Мы – участники конференции, не так ли?

– Вы знаете, меня не интересуют ни лекции, ни трапезы. Так, может быть...

– Меня тоже не особенно интересуют лекции и завтраки с обедами, но завтра днем я сама читаю лекцию...

– Тогда, может быть, можно пригласить вас немного погулять по окрестностям завтра утром? Вы знаете эти места?

– Честно говоря, я впервые в этом городе.

– Правда? Вы никогда не были в Бате?

– Правда, правда. Мне кажется, что для нас организуют экскурсию по городу в последний день – бани, церкви и тому подобное.

– Нет-нет, это всегда можно увидеть, но полюбоваться природой этих мест просто необходимо: цветами, птицами, бабочками, особенно в августе...

– Вы водите машину?

– Да, конечно. Я люблю водить машину.

Она посмотрела на него с некоторым сомнением, боясь запутаться в сетях благодарности. Подумала, что выглядит совершенно неухоженной, и эта мысль прояснила ей, что она хочет нравиться ему. Да, интересный человек. Не каждый день такого встретишь, убеждала она себя. И его предложение отлично вписывается в ее план отдохнуть здесь.

– Хорошо, спасибо.

– Встретимся в девять у входа?

– Договорились. Но вернемся не позже двенадцати. – Ее голос снова стал израильским, довольно низким.

 

На следующее утро, в девять часов и две минуты, он, прихрамывая, спешил открыть перед ней дверцу серебряного «мустанга». Она пыталась сказать себе, что это простая любезность, нечто само собой разумеющееся, но рыцарский жест Эндрю был ей приятен. Большие темные очки делали его мягкое светлое лицо более суровым. Она села слева от него на бархатное сиденье, машина тронулась с места и помчалась по неправильной стороне дороги.

Внезапно ей вспомнилась давняя история... Она была трудолюбивой, прилежной и ответственной ученицей, стремилась дать родителям повод для радости и гордости, опасалась обидеть мать или расстроить отца. Но в 11-м классе государственно-религиозной школы, на пике бунта подросткового возраста, она уговорила одноклассницу Илану Беккер пойти на пляж в Герцлии[6] в день контрольной по математике, обязательной накануне экзамена на аттестат зрелости. Она сильно обгорела в тот безумный день, тридцать лет назад.

И вот теперь к ней вернулось то смешанное чувство счастья, самозабвения и смертельной опасности, с которым она тогда бросила свое тело на пляж под палящее солнце.

– Что за машина у вас, какая это марка? – спросила она не для того, чтобы доставить ему удовольствие, а потому, что никогда такой не видела.

– Это гоночная машина. Она не новая. Это приз за победу в гонках шесть лет назад, до аварии.

– До аварии? Вы – гонщик?

– Да. Это к тому же позволяло мне выполнять особые задания по службе. Однако пять лет назад, когда участвовал в международном ралли, я попал в аварию,чуть было не погиб, остался жив, но потерял ногу. До этого у меня был Ниссан, тоже гоночный, я участвовал на нем в гонках из Африки в Норвегию через Ближний Восток и Европу. У меня был тогда штурман. Его звали Артур. Я любил его больше всех на свете. Он погиб, когда я вел машину, понимаете... Из этого трудно выйти. Чтобы восстановиться, нужно время...

– Что ж, надеюсь, что сейчас вы не будете вести машину, как на гонках.

Он засмеялся:

– По здешним дорогам невозможно ехать быстро, особенно по тем, до которых мы вот-вот доберемся.

Вскоре дорога стала извилистой, заросшей по бокам кустами и деревьями. Иногда их кроны соединялись, образуя сплошной навес. Щебет птиц, журчание приближающихся и удаляющихся невидимых ручьев окутывали легковую машину. Каждый раз, когда голоса птиц были особенно отчетливыми, Эндрю поднимал плечи, словно собираясь взлететь, и угадывал: дрозд, зарянка, малиновка, зяблик... И вдруг закричал:

– А вот и овсянка! – и когда Юдит, удивленная его воодушевлением, улыбнулась, добавил, – Вы понимаете, она редкая: похожа на серо-бантинга, но щебечет иначе.

– Любите птиц?

– Очень. Я, в сущности, орнитолог. Куда бы я ни приезжал, я сначала ищу место, где можно понаблюдать за птицами. Вы не представляете, какие замечательные птицы есть в Танзании – утки, фазаны, попугаи и, конечно, много хищных птиц. Я прослужил там восемь лет, понимаю суахили и могу немного говорить на нем... Ой, я чуть не задавил фазана! Их здесь выращивают для еды, как у вас – кур. Они не привыкли к машинам.

Красивая яркая птица побежала по дороге, изо всех сил пытаясь взлететь, но безуспешно.

– Бедная птица! – воскликнул Эндрю и тут же вернулся к рассказу о себе. Он говорил с неанглийским воодушевлением, двигаясь по левой стороне дороги (Юдит никак не могла привыкнуть к этому, особенно на поворотах) и петляя на скорости, которая казалась ей чрезмерной. Сочетание в новом знакомом бригадного генерала, автогонщика и орнитолога вызывало у нее восхищение и легкое подозрение. Словно читая ее мысли, он сказал:

– Иногда я завидую людям, которые всю жизнь занимаются чем-то одним и ради этого отказываются ото всего другого. Мне нравятся слишком многие вещи, и я не хочу отказываться ни от чего. Может быть, поэтому я ни в чем не достигаю совершенства.

– Что же это за вещи?

– Ну, прежде всего военная служба, затем исследования и писательство, а еще гонки, а еще птицы. Ну и небольшая ферма рядом с домом, овцы, собаки и, конечно же, семья, я имею в виду детей. Я вкладываю в них максимум. И есть несколько местных организаций, которые сделали меня своим почетным членом. Иногда я хочу просто прогуляться один... или с кем-то вроде вас.

Она пожала плечами, чтобы стряхнуть неудачный комплимент. Наконец-то заросли на обочине расступились, и взгляду открылось нечто, что соответствовало слову «луг», слову, о значении которого она не раз задумывалась. Широкое пространство вскоре упиралось в невысокий холм, покрытый светло-зеленой травой. На склоне холма паслись очень белые овцы с очень черными ушами. Они ласково щипали траву. Зеленый цвет уходил вдаль, а почти на самой вершине холма бегали белые, коричневые и пятнистые кролики с торчащими ушами.

– Ух ты! Остановитесь, остановитесь, пожалуйста!

Он припарковался на обочине дороги, открыл багажник, достал клетчатый плед, схватил ее за руку (ой, что такое?) и направился в сторону луга. Библейские сандалии Юдит тонули в темной липкой грязи. Эндрю нашел сухое место, свободное от овец, и расстелил плед. Кролики, чьи уши тут и там торчали на склоне холма, моментально исчезли, поспешив спрятаться в норах.

– Отдохнем немного? – предложил он и растянулся на половине пледа, положив трость вдоль тела с внешней стороны и закрыв глаза. Одно мгновение она обдумывала ситуацию, а затем легла на другую половину, оставив свободное пространство посередине. Она не хотела закрывать глаза, но солнце, которое было почти в зените, ослепляло, и она сдалась, закрыла глаза и почувствовала волны тепла – то ли от солнца, то ли от легких прикосновений меха кроликов, которые теперь – ой! – бойко бегали прямо вокруг них, забавно двигая носами.

– Прямо рай какой-то, – лежа на спине, пробормотала она, пальцами одной руки поглаживая траву и пытаясь дотронуться до кролика.

– Вам повезло, вы приехали сюда летом. Зимой здесь все засыпано снегом.

– А что делают все эти кролики зимой? Где они живут, что едят?

– Бедные кролики... Что они делают зимой? Честно говоря, никогда об этом не задумывался.

Они обменялись еще несколькими ленивыми репликами о погоде, о двух типах российских зайцев – беляке и русаке, цвет которых меняется в зависимости от сезона... Юдит вспомнила о шоколадных кроликах, их она обычно получала на Новый год, о гусях и утках, плывших по Днепру, когда она с родителями ехала на дачу.

– Однажды в наш двор с высокой сосны упал вороненок. Когда я вышла на крики матери-вороны, летавшей над ним, я увидела птенца под сосной и подумала, что он мертв, но он открыл глаза, учуяв запах мяса от моих ладоней, потому что я как раз готовила фарш для котлет! Я посадила его в соломенную коробку и стала выхаживать. Он открывал клюв, как только видел меня, а потом начал ходить за мной по двору, словно утенок. Летать он не умел, даже когда вырос. Мы назвали его Габриэлем, он жил у нас почти год, пока его не сожрала собака...

Юдит продолжала болтать без умолку. Слова вылетали из нее, смешивались с воздухом и исчезали.Он слушал с закрытыми глазами, то молча, то смеясь, то говоря «и...», а иногда возвращаясь к сказанным ею словам.

В свою очередь он рассказал об охоте на кроликов с собаками и без них, о хитром использовании их склонности прятаться в маленьких норах и чувствовать себя защищенными, о Лесси и Пупетте, двух своих замечательных собаках породы колли и их щенках... А еще – об узколобых командирах и старших офицерах, у которых нет никакого воображения, которые не видят дальше кончика собственного носа и не принимают его, Эндрю, предложения. И о том, что его жена нуждается в ком-то вроде отца или слуги, а не в любящем супруге, она не хочет с ним разговаривать, не хочет прикасаться к нему, ей бы только обвинять, жаловаться и критиковать. Иногда она будит его среди ночи и начинает предъявлять претензии. Собаки – они так искренне выражают свои чувства, облизывая тех, кого любят, в любом месте тела, и лая на тех, кого ненавидят, и все это – безо всякого расчета!

Она рассказала ему об их собаке по кличке Гитлер, которую в Израиле пришлось переименовать, чтобы ее не отравили, и о собаке Лесси из книги, которой она зачитывалась в детстве.

– Все жители Гринол-Бридж ставили часы на без пяти четыре, когда видели, что Лесси бежит по улице навстречу вышедшему из школы Джо Керраклафу. Вы понимаете? «Ответственность – это форма любви», – сказала она и спохватилась, услышав, что снова говорит, как учительница...

Внезапно она вскрикнула и вскочила, почувствовав резкую боль между пальцами правой руки.

– Что случилось?

– Кажется, меня ужалила пчела.

Она раздвинула пальцы и показала Эндрю покраснение и припухлость между двумя пальцами. Он взял ее руку, перевернул, поднял и сказал:

– Полижите.

– Что?

– Полижите, слюна лечит раны, это знает любое животное. Наверное, это была оса, потому что я не вижу жала. Сочувствую!

Пока она с удивлением смотрела на него, он поднес ее руку ко рту и осторожно лизнул больное место взад и вперед, глядя на нее снизу вверх в ожидании одобрения. По ее телу разлилось тепло. Она не возражала. Она понимала, что этим отсутствием сопротивления говорит ему нечто опасное, но ей нравилась их игра.

– Сделайте так, – сказал он, и его голос был низким и хриплым.

– Хорошо, большое спасибо, – осторожно сказала она, пытаясь забрать у него руку.

– Любая боль со временем утихает, это важно помнить! – сказал он с излишним самомнением.

– Чтобы восстановиться, нужно время, – ответила она ему в тон, как ученица, повторяющая слова учителя.

– Совершенно верно, – подтвердил он.

 

Затем они поехали смотреть замки Полли в одном из огромных парков в окрестностях Бата. Там, возле моста через озеро, было построено великолепное здание из разряда тех, которые выглядят как древние руины просто для того, чтобы произвести впечатление. Они называются «безумными зданиями», потому что призваны потакать безумным капризам тех, у кого есть все, и доставлять им безумное удовольствие... Боже, как далека вся эта глупость от ее обычной трудовой жизни и вечных стрессов!

На мгновение она подумала о том, что хорошо бы остаться здесь навсегда, но, взглянув на свои часы, сказала тем учительским тоном, который оставляла обычно для Эльханана.

– Эндрю, мы собирались в двенадцать вернуться.

– Конечно, конечно, – заторопился он и согнул руку, чтобы Юдит могла опереться на нее. Она сделала вид, что не заметила этого. Тогда он поддержал ее за локоть со словами:

– Осторожно, обратите внимание на грязь!

И снова его слова пришлись ей по душе.

 

Машина остановилась, и Эндрю с рыцарской вежливостью произнес:

– Большое спасибо за чудесную прогулку.

Она чувствовала себя неловкой, невежливой и счастливой. Внезапно она вспомнила, что через два часа должна выступать с лекцией, и перед этим нужно что-нибудь съесть.

 

Ее лекция в рамках сессии «Евреи в Советском Союзе» была назначена на послеобеденное время, когда большинство людей, а особенно слушателей лекций клонит в сон. Из четырех запланированных двадцатиминутных лекций лекция профессора Каспи была второй по счету. Юдит села на сцену рядом с председателем и тремя другими лекторами. В зале было всего шесть слушателей: четыре женщины с бейджиками конференции на груди, неизвестный мужчина в ермолке, без бейджика, с длинной седой бородой, и Эндрю, на этот раз в сером костюме и красном галстуке.

Первой выступала худенькая испуганная аспирантка из Принстонского университета, которая после нескольких сбивчивых вступительных предложений схватилась дрожащими руками за трибуну и, потеряв сознание, рухнула на пол. Председатель подбежал к ней, поднес ей ко рту одну из четырех приготовленных для лекторов бутылок с водой и предложил выступить последней, когда она придет в себя.

Юдит представили как Джудит Кейспи, а написанные ею книги были названы с уточнением: «на иврите», то есть как бы не имеющие ценности.

Она говорила о еврейском поэте, который называл себя «шлимазлом», неудачником. Ему действительно не везло всю жизнь, начиная с того, что мать оставила его в плетеной корзине на вокзале белорусского городка Слоним, и кончая тем, что его отправили на каторгу в Сибирь за стихи на иврите. Невозможно понять, как ему удавалось писать такие ясные, веселые, музыкальные и улыбчивые стихи на языке, на котором никто вокруг не говорил, возвращаясь после допроса с применением пыток или после целого дня каторжной работы в Сибири. Ей было ясно, что участники конференции, приехавшие сюда из Англии, Америки, России и европейских стран, не заинтересуются жизнью Хаима Ленского, но почему-то она горячо надеялась, что заставит Эндрю влюбиться в него.

Жидкие аплодисменты завершили ее лекцию. Она не могла сосредоточиться на том, что говорили три следующих лектора, нетерпеливо дожидаясь, когда все это кончится, и посылая Эндрю беспомощные взгляды.

Настало время вопросов. Бородатый мужчина в ермолке поднял руку и произнес по-русски с одесским акцентом, что хочет задать вопрос первому лектору.

– Пожалуйста, – ответил председатель на английском.

– Прошу уважаемого профессора объяснить мне, почему Хаим Ленский писал на иврите, а не на идиш.

Чтобы не слишком углубляться, она сказала, что в принципе литературоведу очень трудно отвечать на вопросы, на которые может ответить только сам писатель. Но если позволить себе заняться спекуляциями, то можно сказать, что иврит больше, чем идиш, выражал противостояние режиму и стремление к духовной свободе в СССР. Бородач не отпускал ее:

– Иврит был выражением сионизма, противостоящего иудаизму, вечному по сравнению с поселением на Земле Израиля, которое всегда было эпизодическим и приводило к ухудшению культуры.

Председатель не был уверен, заинтересована ли Юдит в продолжении дискуссии. Она дала понять, что нет, не заинтересована, после чего лекторы и аудитория поаплодировали друг другу, и Юдит присоединилась, наконец, к Эндрю, рассыпаясь в извинениях.

– Вы были великолепны, вы были великолепны, – повторял он, раскинув руки, чтобы обнять ее,но оставляя их в воздухе. – Собираетесь ли вы идти на следующую сессию?

– Упаси боже, хватит с меня этой скуки!

– Значит, можно пригласить вас на чашку кофе?

– Попробуйте! – ответила она.

– Хотите проверить мою храбрость?

– Возможно...

– Если так, то нельзя ли пригласить вас выпить кофе в вашем номере?

– Конечно же, нет.

Она вспомнила слова мужа о том, что на конференциях все трахаются со всеми, и так энергично закачала головой из стороны в сторону, будто ее шея внезапно превратилась в пружину.

– Хорошо. Вы полагаете, что это опасно. Я сам рекомендую избегать опасных ситуаций. Если так, то может быть, можно пригласить вас сейчас на кофе в кафетерий, а потом – на ужин в хороший индийский ресторан? Это не опасно. Между прочим, имейте в виду, что в Индии такое движение головы, как сделали вы, говорящее вроде бы «нет», на самом деле означает «да».

– Вы знаете здесь какой-нибудь веганский ресторан?

– Веганский ресторан – не место для ужина с дамой. Вы – веганка?

– Не совсем. Но я соблюдаю еврейские законы кашрута.

– Ага! Я слышал, что у вас смотрят на часы, чтобы знать, когда и что есть. Думаю, в этом индийском ресторане есть вегетарианские блюда. И даже веганские. Стоит попытаться, что вы скажете?

Она чувствовала, что не может объяснить ему проблему с посудой, и попыталась уклониться.

– Вы уверены, что не преувеличиваете? У вас нет других дел?

– Никакие дела не могут помешать мне выпить кофе и поужинать с красивой женщиной.

Она взглянула на него почти обиженно. Что за пустые комплименты?! Но в то же самое время она почувствовала, что ее несет, что кровь в ее жилах похожа на тонкий поток жидкой лавы, текущей по склону потухшего вулкана. Что с ней творится? Может быть, это из-за отпуска? Она была сбита с толку.

– Я не взяла с собой вечернюю одежду, – снова попыталась она отказаться от приглашения.

– Это как раз то, что мне нравится! – заявил он, и подумал про себя: «Какая же она легкая! Совсем как юная девушка! Нисколько не похожа на профессора!»

А Юдит подумала: «Ну хорошо, ну что такого может произойти?..»

 

Эндрю привел ее пить кофе в уютный ресторан при отеле Фэрфилд-хаус. Он заказал себе лепешку, а она – торт мадейра[7], предварительно убедившись, что он испечен на масле. Он поведал Юдит, что эфиопский император Хайле Селассие жил в этом доме четыре года, после того, что гостил в Иерусалиме, будучи беженцем. Помешивая сахар в чашке с кофе, он рассказывал ей о городе, начиная со времен короля Баладуда, отца короля Лира; согласно легенде, этот король нашел в Бате горячие источники, переодевшись в свинопаса. О городе и банях во времена римского правления, длившегося четыре века. О саксонском завоевании, о короле Оливере, о новом расцвете при королеве Елизавете. Он рассказывал историю Бата, как рассказывали бы о своем городе киевляне, – с гордостью, с чувством принадлежности. А не так, как израильтяне рассказывают об Израиле – словно извиняясь... Когда он достал бумажник, чтобы заплатить, и раскрыл его, она заметила семейное фото.

– Это ваша семья? – спросила она осторожно.

Он поспешил закрыть бумажник и сказал:

– Это моя вторая жена, двое наших детей и еще трое от предыдущего брака.

– Значит, у вас пятеро детей?

– Да, – ответил он, и его широкая, исполненная отцовской любви улыбка полоснула ее по сердцу.

Если так, то картина ясна: наполненная семейная жизнь, небольшой флирт с едва знакомой женщиной, чтобы освежиться. Это безопасно.

Он посмотрел на Юдит, нахмурился и, очевидно, неправильно поняв выражение ее лица, добавил с изумившей ее доверительностью:

– Военная пенсия не предполагает выплату алиментов на неработающую бывшую жену и троих детей, а в моем возрасте нелегко найти достойный источник дохода.

– Так вы ищете работу?

– Что-то вроде того. Я предпринимаю попытки устроиться во всевозможные международные организации. Нелегко быть одним из восьмисот кандидатов, стать одним из пятнадцати отобранных, потом одним из двух, пройти собеседование и узнать, что в конечном итоге был выбран он, потому что он – американец, а ты – англичанин...  Или что он – личный друг кого-то из комиссии.

– Да, мне это знакомо, – сказала Юдит и не стала продолжать, чтобы не утомлять его рассказами о своих профессиональных разочарованиях.

Они договорились встретиться в восемь вечера, после всех лекций, в вестибюле университета. Прежде чем повернуться и уйти, он бросил на нее долгий пристальный взгляд, и его губы не могли скрыть улыбку ликующего мальчика, который предвкушает пирожное на столе. Она была вынуждена улыбнуться в ответ.

Теперь она проклинала себя за то, что не взяла с собой вечернее платье и туфли на высоком каблуке. Хорошо хотя бы, что по привычке положила в сумку все для макияжа и сунула длинное цветастое обтягивающее платье из хлопка, подчеркивающее талию, она купила его в комиссионном магазине. В нем она тоже будет выглядеть рядом с ним, как прислуга, но делать нечего.

 

Он ждал ее в вестибюле в темно-синем костюме, белой рубашке и розовом галстуке.

Когда он протянул ей навстречу руки, она увидела ряд золотых пуговиц на манжетах его пиджака. Заметив, что она смотрит на них, он сказал:

– Это моя служебная форма.

– А мне очень жаль, что я не взяла с собой вечернюю одежду, ужасно жаль!..

– Послушайте, моя жена прежде чем пойти со мной на концерт, в театр или в ресторан, целый час одевается, еще час возится с волосами и два часа красится! Это сводит меня с ума, я так устал от этого! Это совершенно лишнее.

– Вы ее любите? – спросила она слабым голосом, стараясь, чтобы это не прозвучало провокативно.

– Я любил ее, я уважаю ее. По воскресеньям мы вместе ходим в церковь. У нас двое замечательных детей. Понимаете, это мой второй брак, и я делаю все, чтобы сохранить его. Я развелся с первой женой из-за нее, но, по правде сказать, не только из-за нее. В молодости я был большим озорником. Старшие дети до сих пор не простили меня. Но она... как бы это сказать... Мне понравилось, что она не хотела заниматься со мной любовью до замужества. В детстве у нее была травма, связанная с отцом, понимаете... Уже больше года мы спим в разных комнатах...

Да... Физиологические проблемы. И какое ей дело до физиологических проблем этого гоя? Он очень милый, этого нельзя отрицать, и он явно пытается ухаживать за ней, и его ухаживания ей приятны, этого тоже нельзя отрицать. И он так доверяет ей, так откровенен с ней, так много рассказывает ей о себе... Все это сбивает с толку. Она была рада, что он не стал показывать ей фотографии жены и детей, и ей не пришлось ими восхищаться.

Она задумалась и не заметила кромки тротуара, когда они подошли к переходу.

– Будьте осторожны! – ласково сказал он, подставляя ладонь под ее локоть. Ей не сразу удалось унять волну жара, прокатившуюся по телу. После многих лет постоянной заботы о благополучии мужа, детей и матери, в то время как никто из них не выражал ни малейшего беспокойства о ней, эти два слова подействовали на нее, как высокоградусный алкоголь. Легкое прикосновение его руки, готовой поддержать, заставило ее почувствовать, будто она вот-вот спрыгнет со скалы, а внизу, у подножия, стоит Эндрю, готовый поймать ее.

Она еще никогда не была в индийском ресторане. Интерьер был украшен яркими гобеленами, с декоративных абажуров свисали красные кисти и колокольчики, издававшие время от времени нежные звуки. В воздухе стоял запах ладана, тихая переливчатая музыка витала над столиками и немногочисленными посетителями.

Он поспешил отодвинуть для нее стул, опередив официанта, который тут же поставил перед ними бутылку лимонада «Nimbu Pani» и подал список вин. Эндрю заказал себе мартини с тамариндом и, увидев, что Юдит растерялась, спросил, не хочет ли она выпить ананасовой маргариты, словно знал, что ананас – ее любимый фрукт. После коктейля все вокруг стало довольно расплывчатым. Она помнила только, что просила не заказывать ничего мясного, что перед каждым блюдом делала беззвучное благословение, что еда была острой и что он рассказывал о своем детстве в тени двух старших братьев и деспотичной няни, контролировавшей его занятия скрипкой... Потом она рассказала ему о своем единственном брате Андрее, который был убит на войне через три года после репатриации, о том, как в течение многих лет она была уверена, что это ошибка, что он вернется, как она чувствовала, что он всюду следует за ней и ей приходилось двигать руками и ногами за себя и за него... Эндрю рассказал, что его отец служил в Палестине, и у них была квартира в Иерусалиме, в районе Мошава Германит, а Юдит сказала, что живет как раз в этом районе. Она ни словом не обмолвилась об Эльханане, а он не спросил. Последнее блюдо было незабываемым – что-то белое и сладкое, приправленное кардамоном и гранатом, тающее во рту и растапливающее все тело. Бенгальские сладости.

На обратном пути, прежде чем войти в университетский комплекс, он, вопросительно глянув на нее, обхватил ладонями ее покрытую платком голову и нежно поцеловал сначала в глаза, трепеща словно бабочка, впившаяся в прекрасный цветок, а потом ласково нащупал губами ее губы, которые, сначала сжавшись, постепенно смягчились и разжались. В просторном вестибюле они начали вежливо прощаться друг с другом.

– Увидимся завтра? – спросил он.

– Когда?

– Правда, на завтра у меня запланированы важные встречи, и мне еще нужно будет поймать несколько человек. Встретимся вечером? В восемь? Здесь, в лобби?

Он осыпал ее вопросами с жадной, требовательной, нетерпеливой улыбкой. Она кивнула с улыбкой сообщницы.

– В какой ты комнате? – осмелилась она спросить.

– Я получил номер не в университетской гостинице, а в специальном кампусе для важных гостей, – засмеялся он и махнул рукой в направлении своего жилья. – Почему ты спрашиваешь?

– Просто из любопытства.

Тень тревоги прошла по его лицу. Кто эта женщина? Не оказался ли он замешанным в чем-то опасном? Нет-нет, эта маленькая израильтянка не может быть опасной. И сейчас он отчаянно нуждается в любви, в нежности. Ему нужно почувствовать себя принятым. Впитаться. Проникнуть.

 

После утренней молитвы и чашки чая у себя в комнате она отправилась на поиски ресторана и быстро его нашла. Как обычно на таких конференциях, утром здесь было самообслуживание, официанты наливали только кофе. Эндрю не было видно. Решив не садиться рядом с коллегами, она выбрала столик на двоих, повесила сумку на стул и пошла за подносом, но не стала погружать на него все то невозможное, что англичане едят на завтрак – фасоль в томатном соке, ломтики бекона с яичницей, – а взяла кусочки ананаса (ммм...), несколько вишенок, йогурт и сладкий липкий солодовый хлеб. И конечно, кофе, нет ничего лучше кофе, но только не этот невыносимый английский кофе. Произнесла благословение на хлеб и начала есть.

Ей не удалось избежать встречи с профессором Мэтти Штрайхманом, бородатым, в ермолке, посвятившим свою жизнь архивам Исаака Бабеля, и с доктором Ольгой Альтман, толстой и услужливой, опубликовавшей книгу о визитах Бунина в Израиль, а также со слависткой из Беркли, которая перевела Соловьева на английский и хочет эмигрировать в Израиль, – короче говоря, у Юдит не было выбора, пришлось обменяться пустыми вежливыми словами, услышать о нескольких замечательных и очень важных лекциях и выразить большой интерес к тому, что когда-то интересовало и трогало ее, но теперь сделалось бременем, потому что ее занимало только одно: где Эндрю? Может быть, он уехал, получив сообщение из дома? Он, конечно, ничего ей не должен, но как-то... Неужели она больше не увидит его?

После завтрака она планировала послушать лекцию о Владимире Соловьеве, эта тема очень интересовала Юдит, казалась ей важной, но ноги привели ее в университетский двор, в кампус для гостей университета, который был построен на пологом склоне холма. Она бродила там без толку минут двадцать, гуляла по мощеным тротуарам, разглядывала растения, цветы и, наконец, повернула назад, крайне недовольная собой. Она чувствовала себя очень глупо.

И вдруг она увидела его. Со спины. Он быстро спускался с холма, почти бегом, в белом костюме, с черной кожаной папкой в руке. Она почти побежала за ним – не для того, чтобы догнать его, не для того, чтобы увидеть, куда он идет, а просто так, словно он распространял какой-то запах, одурманивающий ее, словно он играл какую-то волшебную мелодию, очаровывающую ее, словно какой-то сильный ветер толкал ее сзади и не давал идти в другую сторону. Еще никогда она не была такой невесомой и такой тяжелой одновременно. Он продолжал подниматься по тропинке и, наконец, постучал в деревянную дверь, одну из ряда одинаковых деревянных дверей в гостевом доме.

Она застыла в ожидании, не в силах пошевелиться. Она просто стояла и ждала на тротуаре, скрывшись за одним из цветущих деревьев. Она слышала, как колотится ее сердце.

Внутри нее звучал сигнал тревоги, предупреждающий об опасности, но ступни ее словно приклеились к тротуару. Так – в тени цветущих деревьев, обвеваемая легким ветерком, – она простояла двадцать бесконечных минут. Когда он вышел, она осталась стоять на месте, окаменев. Он приближался к дереву, за которым она стояла, и вдруг, заметив ее, остановился, побледнел.

– Джудит, что ты здесь делаешь?

– Ах... не знаю... Думаю, жду тебя.

– Ждешь меня? Здесь? С какого момента?

– Недолго, с момента, когда ты вошел в ту дверь.

– Как ты узнала, что я здесь?

– По правде сказать, я заметила тебя и пошла следом. Надеюсь, ты не сердишься...

– Почему ты пошла за мной? Что ты хотела?

– Не знаю, Эндрю. Я не видела тебя за завтраком и начала немного волноваться, что-то в этом роде.

Он бросил быстрый взгляд по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, обнял ее и быстро, страстно поцеловал.

– Как ты думаешь, можно мне выпить кофе в твоем номере? – спросил он, и ей было ясно, что́ он имеет в виду.

– Конечно, можно, – ответила она с притворной легкостью, убеждая себя в том, что, может, и правда, он имеет в виду просто кофе, но при этом в ее голове пронеслось на долю секунды, что он – не еврей. Он – гой[8]. Необрезанный. И без ноги.

У себя в номере она стояла перед ним, глядя ему в глаза и позволяя ему медленно снять платок у нее с головы. Его руки не дрожали.

 

Примерно через час ее живот прижимался к его круглому животу и обрубку голени, похожему на каменный шоколад, а щека вжималась в мокрую от слез простыню, измазанную вязкой спермой.

– Ты плачешь? Я сделал тебе больно?

– Нет-нет. Это не из-за тебя.

– Послушай, я не все о тебе знаю, и ты не все знаешь обо мне. Но то, что ты сделала, последовав за мной, – очень опасно и для тебя, и для меня, понимаешь?

– Меня не волнует, что обо мне говорят, – бросила она вызывающе.

– Не в этом дело, не в этом дело.

– А в чем?

– Я не могу объяснить.

– Ты работаешь в службе безопасности?

– Скажем, большинство высокопоставленных военных, когда выходят на пенсию, поступают именно так. Знаешь, как это происходит: сегодня ты допрашиваешь кого-то, у кого где-то есть двоюродный брат или хороший друг, а завтра ты читаешь в газете о террористической ячейке, которую вовремя раскрыли...

– Так вот зачем ты приехал на эту конференцию?

– В том числе. А как ты думаешь, что происходит на международной конференции по русистике?

– До сих пор я не думала об этом...

– Так подумай сейчас. Джудит, я не знаю, что у вас в Израиле известно о том, что происходит вокруг вас...

– Эндрю, в Израиле каждый час слушают новости.

– Новости... Понятно. Но есть люди, знающие намного больше того, что израильтяне слышат в новостях. И ты должна знать: я очень беспокоюсь.

– О ком? Обо мне?

– И о тебе. И вообще – ситуация тревожная, если не сказать: опасная.

– Для кого? Что ты имеешь в виду?

– Я уже слишком много сказал. Во всяком случае, если ты знаешь людей, у которых есть доступ к бункеру... Я был бы счастлив, если бы ты помогла мне связаться с ними.

– Доступ к бункеру?..

– Разве ты не знаешь, что все важные военные решения принимаются в бункере, в Кирие? Я думал, что в Израиле это знает каждый.

– А что ты будешь делать, когда свяжешься с ними?

– Я постараюсь разговорить такого человека, но, конечно, не раньше, чем выясню, что у него есть проблема, которую я могу решить, или что я могу организовать для него приглашение, включая проживание, билеты на самолет и так далее... – Эндрю озорно улыбнулся.

– Спецслужбы Англии шпионят за Израилем, и ты полагаешь, что я помогу им в этом? – глаза Юдит сузились и стали похожи на точилку для кинжалов.

– Нет-нет, это не против Израиля, не дай Бог. Это даже на пользу. Но, ты знаешь, всегда хорошо удостовериться, раздобыть полную информацию. Всегда есть сюрпризы. Помимо прочего, это моя работа, – он пожал плечами и развел руками, – что тут сделаешь!

 

Конференция должна была закончиться во вторник днем. После заключительной лекции они снова пошли в ее комнату, зная, что у них есть полчаса, а затем нужно будет освободить номер. На этот раз он был немного более жестким, а она – более податливой и страстной.

– Мне очень трудно с тобой прощаться, – сказал он, впившись в нее взглядом. – Правда, очень трудно.

– Я знаю, мне тоже, – сказала Юдит с горькой улыбкой, ясно сознавая, что никогда больше его не увидит. И тут же подумала: она получила чудесный подарок, больше, чем она заслуживает, больше, чем она мечтала.

– Я хотел бы посадить тебя на поезд, но это может быть опасно, – сказал он.

– Нет проблем, – сказала она и почувствовала себя отторгнутой, отрезанной, сгоревшей. Он поцеловал ее в закрытые влажные глаза, протянул визитку и сказал:

– Сейчас мой офис дома, поэтому не звони по этому телефону, это опасно, но я буду очень рад, если ты напишешь мне. По этому адресу. Только укажи на конверте: «личное». Поняла?

 

Из окна такси, подвозившего ее к вокзалу, Юдит увидела огромную красивую церковь с высокими куполами. Она попросила водителя остановиться, заплатила, не считая, и позволила своим ногам идти по каменной площади к церкви. Чемодан на колесиках с шумом катился рядом.

Что она делает? Что она делает? Вокруг на скамейках сидели люди в расслабленных позах. Понимают ли они по тому, как повязан ее платок, что она еврейка, соблюдающая заповеди? Ничего, пусть понимают. Войдя в церковь, она очутилась в пространстве с огромными колоннами. Здесь, на скамьях под высокими сводами, тоже, наверное, сидят люди. Ее окутал запах восковых свечей. Она шла, выпрямившись, с чемоданом в руке по квадратным камням гробниц к стене из разноцветных витражей, к алтарю, над которым висел большой черный крест. Поставив чемодан рядом с собой, она опустилась на колени, сложила руки, опустила голову и безмолвно сказала про себя: «Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо!» Она искала глазами статую или икону Мадонны – сейчас она рада была бы поговорить с женщиной о том, что с ней происходит, – но в некатолической церкви женского образа не было и в помине.

Уходя, она пожала плечами и чуть было не рассмеялась, подумав: «Я, наверное, сошла с ума! Это богохульство! Что мне, еврейке, искать в церкви? Я опаздываю на поезд!» Но это было необходимо – сбросить груз внезапного, невероятного бремени счастья, а также приблизиться к нему, к Эндрю, войти в святое для него место.

 

Все полтора часа пути от Бата до станции Паддингтон она сидела прямо с закрытыми глазами, идиотская улыбка заливала ее лицо. Она представляла себе его глаза, его голос, его руки, его взгляд, его движения, пальцы... Она пообещала себе – ее внутренняя речь невольно стала английской – расслабиться, отключиться ото всего этого в Лондоне: забыться, позволить себе все доступные удовольствия – пятипроцентный сидр, музей, парки, послеобеденный сон без будильника и, может быть, даже билет в театр на завтрашний дневной спектакль. У нее был заранее забронирован отель типа «постель и завтрак». Она поехала туда на такси. Зарегистрировалась у стойки, зашла в номер, переоделась, легла на широкую кровать. В комнате витал слабый запах сигарет, но на этот раз он ее не раздражал.

Вскоре она обнаружила себя сидящей за столом и пишущей на оставленной кем-то пачке сигарет, пишущей на его, Эндрю, английском: Running rabbit. Fancy colored pheasant. Was it a wasp? Was it a fantasy[9]? Другой бумаги у нее не было, потому что перед отъездом из Бата она выбросила все бумаги, чтобы облегчить чемодан. Она писала, пока на пачке было место, потом положила ее в сумочку и вышла на улицу.

Села за столик в кафе. Пила легкий сидр. Чувствовала, что плывет, парит. Смотрела перед собой, ничего не видя, кроме мерцающих воспоминаний обо всем, что произошло между ней и Эндрю. Потом зашла на почту. Купила конверт. Развернула сигаретную пачку, написала номер своего рабочего и домашнего телефона, сложила и положила в конверт. Затем с болезненной решительностью сняла с шеи тонкую цепочку со звездой Давида, теплое золото, которое было на ее шее с семи лет и стало частью ее тела, и сунула между складками бумаги. Лизнула липкую полоску конверта и плотно его заклеила. Написала адрес. Слово «личное» она написала заглавными буквами. Не стала писать адрес отправителя. Купила марку, наклеила ее на конверт и протянула письмо клерку.

– Обычной почтой, – сказала она ему.

Она явственно услышала, как Эндрю укоризненно сказал ей, что она сделала нечто опасное. Он получит ее письмо и положит этому конец. Как? Он запаникует, не ответит, и она все поймет. Тогда у нее не будет выбора.

 

Так она думала во время долгих прогулок вдоль Темзы, по Пикадилли, по Сент-Джемс Парку, нисколько не любуясь видами, не интересуясь витринами магазинов, стараясь лишь устать, чтобы вернуться в номер и как следует выспаться. Ей приснилось, что она карабкается по высокой скале, пытается ухватиться руками за колючие кусты, опереться ногами на выступы, но красноватый грунт осыпается, и она снова и снова соскальзывает вниз, при этом из ее карманов выпадают документы, ключи, бумажник. На рассвете она проснулась мокрой от пота и больше не могла заснуть.

После завтрака она отправилась в зоопарк. Зоопарки всегда успокаивали и радовали ее в зарубежных поездках. Среди обезьян, оленей, медведей и слонов она снова становится шестилетней девочкой, которая хочет лишь одного – кормить этих животных. Она отметала мысли об инфантильном времяпрепровождении, о пустой трате времени. «Я в отпуску, – напоминала она себе, – я в отпуску». Скоро все встанет на свои места. Она позвонила детям, потом Эльханану и сказала, что возвращается вечером.

 

Когда она приехала, Эльханана дома не было. На столе лежала записка: «Я пошел на урок истории к Яакову Йосефу». Она быстро приготовила себе ужин – омлет, тосты, сыр, травяной чай – и начала разбирать чемодан. На дне чемодана лежали засохшие стебли травы, которые, видимо, прилипли к ее одежде на том лугу с кроликами. Сердце пронзила боль, заставившая на мгновение застыть на месте. Нет-нет, это исключено, это должно исчезнуть из ее жизни, забыться.

 

Утром она завтракала с Эльхананом. Он спросил, как она себя чувствует, и почти не слушал ее ответа. Она заметила вдруг, что на носу и в носу у него растут волосы. «Мог бы хотя бы выдернуть те, что торчат из ноздрей!» – подумала она с неожиданной враждебностью, но, доев хлопья с йогуртом, привычно налила им обоим кофе.

Телефон зазвонил, когда они пили кофе. Не дают спокойно поесть! Эльханан не обращал внимания на звонок, как будто не слышал, точно так же он делал ночью, когда плакали дети. Юдит встала из-за стола и сняла трубку. Это был голос Эндрю. Говорил он, конечно, по-английски.

– Алло, я разговариваю с Джудит? Джудит, я люблю тебя! Ты слышишь? Ты слышишь меня? Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я хочу снова встретиться с тобой!

– Да, хорошо, я позвоню из офиса. Мне сейчас неудобно разговаривать. Пожалуйста, не звоните мне домой.

Эльханан устремил взгляд на жену.

– Кто это был? Почему ты так побледнела вдруг? Почему у тебя дрожит рука с чашкой кофе?

– Просто коллега с конференции. Один из тех, кого я терпеть не могу. Что вдруг он звонит в такое время?

– Юдит, извини, но ты врешь! Это не похоже на разговор с коллегой! У тебя с ним что-то было? Скажи это сейчас. Сейчас и немедленно. В конце концов, я все равно узнаю. Ты же не умеешь хранить секреты, ты знаешь это лучше меня.

– Да, был там один, который ухаживал за мной, но это не было серьезно – призналась она, стиснув зубы и устремив на мужа твердый взгляд.

– Ухаживал за тобой? Что значит ухаживал? Вы трахались или нет?

Она не отвечала, и он снова закричал:

– Отвечай! Вы трахались или нет? И как его член – больше моего?

– Эльханан, ты с ума сошел!

– Да, я чувствую, что схожу с ума. Ты постоянно общаешься с людьми, которых я не знаю, а я торчу здесь, мне не с кем поговорить, нет никого, кто мог бы мне помочь. Тебе вообще на меня наплевать.

– Посоветуйся с раввином, Эльханан.

– Я уже говорил с ним. Рассказал ему все. Спросил его, не развестись ли мне. С твоего согласия, конечно.

– Я этого не заслужила, Эльханан, я не заслужила этого. Мой успех на работе содержит нас обоих.

– Мне не нужно, чтобы ты меня содержала. Мне не нужен профессор в доме, мне нужна женщина, нужен дом.

 

В начале ноября она вернулась к преподаванию на своих трех курсах – два в понедельник и один в среду, во второй половине дня, – и вступила в должность завкафедрой, предполагающую составление бюджета, проведение заседаний, участие в совете факультета, планирование семинаров, инструктаж секретарей, комплектование персонала, составление учебной программы на следующий год, не говоря уже о выдаче и подписании разных документов. В почте, скопившейся в офисе, – она всегда открывала конверты стоя, желая избавиться от бумажной волокиты как можно быстрее, – было шесть конвертов из тонкой желтой бумаги с английскими марками и надписью: PRIVATE. Ей было нелегко разобрать почерк Эндрю, потому что писал он каллиграфическим пером, растягивая буквы. «Я звонил в офис десятки раз без ответа. Что происходит? Как твои дела? Нет минуты, чтобы я не думал о тебе».

И в другом письме: «Я сижу в своем офисе и смотрю перед собой, вспоминая каждое мгновение, которое мы провели вместе. Твое лицо все время у меня перед глазами, что бы я ни делал. Я так хочу обнять тебя и держать в своих объятиях! Мы должны встретиться вновь. Я люблю тебя».

И в третьем: «Я подумываю о том, чтобы посетить Израиль. Можешь ли ты проверить возможность моего участия в конференции в твоем университете или в любом другом месте в Израиле? Вот три возможные темы моего выступления: «Опасность применения биохимического оружия на Ближнем Востоке»; «Как защититься от биохимического оружия?»; «Организация и обучение тыла на случай биохимической атаки». Можешь ли ты использовать свои связи и положение завкафедрой, чтобы порекомендовать меня? Я скучаю по тебе так, что это трудно описать. Я люблю тебя».

В четвертом письме: «Ты просила меня не звонить тебе домой, и я подчиняюсь. Но почему ты не отвечаешь, когда я звоню в офис? Я позвонил в справочную университета, мне ответили на иврите нелюбезным тоном и перевели звонок в твой офис». И в пятом письме: «В следующем письме я вышлю тебе свое резюме, чтобы тебе легче было найти в Израиле подходящую конференцию, на которую я мог бы приехать. Есть ли у вас кафедра исследований в области обороны или что-то подобное? Пожалуйста, попытайся это выяснить». Шестое письмо было кратким изложением его биографии: степень магистра в Оксфорде, служба на командных и руководящих должностях в разных точках мира, продвижение по службе, награды, почетный знак за вклад в государственную безопасность и науку.

Слова окутывали и ласкали ее, как волшебный компресс, как горячая ванна с целебными травами. Порвать и выбросить? Ведь нельзя оставлять такое здесь, в офисе. Она вложила письма в присланный деканом конверт с просьбой предоставить проект бюджета на следующий год и задвинула ящик.

Дома она упала на диван рядом с Эльхананом перед телевизором. В последнее время он стал ездить один-два раза в неделю в Тель-Авив, чтобы «встречаться с людьми», и это пошло ему на пользу.

У себя в офисе Юдит поймала себя на том, что изучает программу университетских конференций на следующий год. Вот!.. В мае этого года кафедра политологии проведет конференцию на тему: «Израиль и Ближний Восток – куда мы движемся в третьем тысячелетии?» И где? В Эйлате! За подробностями обращаться к декану факультета социальных наук Джею Бейасину. В кафетерии факультета он всегда громогласно выказывал ей свою дружбу...

Когда Юдит вступила в должность, она позвонила ему, чтобы спросить, как спланировать бюджет, не зная, во сколько что обойдется. Джей ответил ей покровительственным тоном, проникнутым доброжелательностью:

– Моя дорогая, ты хочешь, чтобы я научил тебя, как меня обмануть?

Дождавшись, когда секретарша закончит работу и уйдет, Юдит позвонила ему напрямую в кабинет.

– Привет! Говорит Юдит Каспи.

– Профессор Каспи! Как поживаете? Чем могу быть полезен?

– Послушайте, Джей, я только что обратила внимание на эту конференцию, которую вы организовываете в мае в Эйлате.

– Если я не ошибаюсь, Россия – она не на Ближнем Востоке!

– Вы правы, но это не для меня. Знаете, недавно, когда я была на конференции по славистике в Англии, я познакомилась с неакадемическим, но чрезвычайно интересным человеком, который мог бы стать настоящей аттракцией на вашей конференции. Он военный в отставке в звании генерал-майора и, похоже, что-то делает для их разведки. Думаю, что он очень заинтересуется. Если хотите, возьмите у меня контактную информацию. Мне кажется, вам стоит с ним связаться. Я понимаю, что программа уже закрыта, но, насколько понимаю, ему не нужна регистрация в качестве докладчика, так что... может быть, вы найдете какие-то дополнительные рамки...

Вечером Юдит писала: «Дорогой Эндрю! Хочу поблагодарить тебя за добрые слова, которые ты мне написал. Они очень помогают мне сейчас, когда я вступила в новую должность. Я не привыкла к руководящей работе и, возможно, мне пригодятся твои советы. Есть большая вероятность, что в мае ты сможешь стать участником конференции здесь, в Израиле. Подходит ли это тебе? Я отправила в оргкомитет твое резюме. Прилагаю контактные данные декана, организатора этой конференции, тебе лучше связаться с ним напрямую. Конечно, напомни ему, что я с ним говорила, он очень загружен и мог забыть.         Я не забыла тебя, хотя очень старалась. В феврале у нас перерыв между семестрами. Я могу организовать для себя неделю работы в Бодлианской библиотеке, в Оксфорде, точнее в Ярнтон Манор, там есть центр изучения иудаизма и иврита, где я могу пожить. Подходит ли это тебе? Уверен ли ты, что не забудешь меня за несколько месяцев?»

Работу в старинной библиотеке с возможностью проживания устроила для нее Рина, коллега из отдела ивритской литературы, которая ездила туда каждое лето, а также на шабатон[10], и знала всех. Она была там в июне в качестве оппонента на защите докторской диссертации «Самоубийства в современной ивритской литературе». Защищалась девушка, полная американская еврейка, которая в своей работе показывала, что ивритская литература полна описаний самоубийств, причина которых – кризис веры в сионизм. Научным руководителем этой докторантки была профессор кафедры ивритской литературы Оксфордского университета, редактор престижного журнала на английском языке, ее рекомендации были важны для продвижения исследований ивритской литературы в университетах Англии. Было ясно, что она полностью солидарна с выводами диссертации. Вторым оппонентом был профессор ивритской литературы из небольшого университета на севере Англии, его профессиональное существование также зависело от этой ученой дамы, так что не было никаких шансов провалить докторантку. «Я надела черный костюм и черную шляпу с плоским верхом и участвовала в этом шоу с тяжелым сердцем. Потом у меня оставалось два дня, чтобы гулять вдоль реки и скучать», – рассказывала Рина.

Эндрю ответил: «Я всегда мечтал побывать в Эйлате, ведь Иерусалим и Эйлат – два самых знаменитых места в Израиле, а Эйлат кажется мне раем. Это будет непростая операция, но не невозможная. Я буду – насколько это возможно – избегать опасностей. С нетерпением жду встречи с тобой в Оксфорде. Пожалуйста, пришли мне точное и полное расписание твоих рейсов туда и обратно, а также твой рабочий график».

 

Юдит заполнила необходимые бумаги и подала заявку на поездку в Оксфорд с целью исследований в Бодлианской библиотеке. В графе «Цель поездки» она написала: «В этой библиотеке находится книга "Зоар", переведенная на латинский язык в XVII веке. Ее читал молодой Владимир Соловьев, посланный в Англию делать постдокторат. Книга потрясла его, изменила мировоззрение молодого ученого, превратив его из академического исследователя в мистика и духовного лидера. Я хочу подержать в руках эту книгу, посмотреть, что в ней есть и, возможно, найти следы замечаний, оставленных Соловьевым». Разрешение было получено без проблем. Уведомление о своем отъезде она отправила по электронной почте. Секретарю было предписано звонить в Ярнтон Манор только в экстренных случаях.

 

Февраль – не самый подходящий месяц для посещения Оксфорда. Все вокруг было покрыто тонким слоем снега, но библиотека!.. Юдит любила библиотеки и в детстве мечтала стать библиотекарем. Ей часто снился счастливый сон: она сидит в комнате без окон и дверей, полной книжных полок; стены и потолок сделаны из сверкающего красновато-коричневого металла. И она сидит там и читает без всяких помех. Замечательная Бодлианская библиотека – как раз такое место, полное тишины, любезности со стороны библиотекарей, предельного внимания и отвлечения от проблем. Держать в руках «Зоар» в переводе на латынь, книгу, которая изменила жизнь Владимира Соловьева, отца духовного переворота и русского Серебряного века... И жить в Ярнтон Манор, в красивом двухэтажном особняке, построенном в начале XVII века, с огромными готическими окнами, в пятнадцати минутах езды от Оксфорда...

Когда она подошла к стойке регистрации, служащая сказала ей:

– А, профессор Кейспи! Вчера сюда звонил мистер Ховард, чтобы выяснить, приехали ли вы, и передать: «Добро пожаловать!» и «До скорой встречи!»

– Мистер Ховард?

Через секунду она сообразила, что это он, нетерпеливый Эндрю.

Она получила комнату на втором этаже. Эндрю приехал на следующий день, рано утром, еще до восхода солнца. Он ждал ее в лобби, одетый в длинное темно-коричневое пальто. На голове у него была светло-коричневая твидовая шляпа с изображением рыбьего скелета. Он сбрил свою бородку, и подбородок выглядел теперь белым и маленьким. Как только она спустилась в лобби, он вручил ей огромный букет темно-фиолетовых тюльпанов. Боже мой, какой Эндрю красивый! Какой нежный! Какой щедрый! Это все на самом деле или в кино? Вручив букет, он сказал:

– Я выехал очень рано, чтобы у нас было как можно больше времени. Я думал, что смогу провести с тобой несколько дней. Мне очень жаль, но сегодня вечером я должен вернуться. Мне очень-очень жаль.

Они поднялись в ее номер. Он хромал вслед за ней, опираясь на ту же трость, ручка которой показывает время. Она спросила, позавтракал ли он. Он не хотел никакой еды. И она – тоже.

Когда она раздевалась, он подошел сзади и надел ей на шею бусы из натурального жемчуга. Одну нитку. И вдруг зарыдал, схватив ее за плечи и уткнувшись лицом в спину. И у нее из глаз потекли слезы, которые она не пыталась сдержать.

 

У них был только один день. Он повез ее на своей машине в Уорик и Стратфорд-на-Эйвоне, держал на руле руки в светло-коричневых кожаных перчатках и всю дорогу не прекращал с энтузиазмом говорить об истории этих мест и о том, что происходило с ним самим в этих местах. Как он ездил на своем велосипеде в ту и в эту церковь, как слушал птиц и распознавал их по голосам. Было ясно, что он привык, любит и умеет читать лекции. Он вел машину – боже, опять по левой стороне дороги! – а она то прижималась лицом к его плечу, то гладила его затылок и шею. Оторвав свою руку от руля, он взял ее руку и положил себе на колено, а потом – на промежность. Она продолжала гладить его. Да, он гой, но он такой милый, такой красивый, такой желанный! Боже, что со мной? Что я делаю?..

– Я хотел бы путешествовать с тобой по всему миру, если бы только обстоятельства были другими. Ты знаешь, с тех пор, как мы встретились, ты все время мне снишься. Мне снилось, что ты кричишь и просишь меня прийти и любить тебя, – сказал Эндрю и нажал на какую-то кнопку.

По радио зазвучал праздничный торжественный марш. Может быть, это что-то из Генделя?

– Что это?

– Это произведение Бойса.

– Бойса? Это английский композитор?

– Конечно. Уильям Бойс – мой любимый композитор, эту вещь он написал ко дню рождения короля в 1757 году, называется она «Радуйтесь, британцы, приветствуйте этот день!»

На мгновение между ними возникла трещинка отчуждения.

– Это твой любимый композитор? Ты любишь его больше, чем Баха и Моцарта? – удивилась она.

– Да, – подтвердил он спокойно. – Я полюбил его еще будучи подростком.

Что ж, в детстве она тоже больше всего любила «Шахерезаду» Римского-Корсакова, но в его возрасте?..

– У тебя есть еще что-то?

Он вставил компакт-диск с Джоном Гэллоуэем, играющим переливчатую японскую музыку.

– Это действительно замечательно, это говорит мне больше, чем музыка Бойса.

 

Он снова приехал в Ярнтон накануне ее вылета домой, чтобы отвезти ее на своей машине в Хитроу.

– Я хотел бы показать тебе все прекрасные места Англии, леса и озера, горы Шотландии и Уэльса, показать разных птиц, разные деревни, отвезти на берег Корнуэлла, в места, где ни живой души... А пока тебе это, чтобы ты не забывала меня! – он передал ей конверт на прощанье. Целоваться у всех на глазах они не стали.

В конверте было письмо и шелковый платок с цветочным принтом – красными маками работы самой Джорджии О’Киф. Письмо было напечатано крупными витиеватыми буквами, а над текстом красовались цветы, лебеди и кролики. «Я пишу на компьютере, чтобы тебе было легко читать, а также потому, что таким образом я могу в любой момент выключить экран. Спасибо тебе, моя дорогая, за грацию, за нежность и безмятежность. Спасибо за то, что ты показала мне, что такое любовь. Я благодарен Богу за то, что получил возможность прикоснуться к твоим тайнам. Ты – красный мак моей жизни. Я безумно люблю тебя. Ты теперь – центр моего существования. Я живу, чтобы встретиться с тобой в мае. Уже купил авиабилет и даже заплатил страховку на случай отмены. Надеюсь, что все это не слишком для тебя. Я никогда не думал, что можно так чувствовать». Слова «я тебя очень люблю» и подпись были написаны каллиграфическим пером, и это было несложно разобрать. К письму был приложен сонет в виде акростиха, каждая из первых двенадцати строк начиналась с одной из букв ее имени Judith Kaspie, а последние две строки начинались с инициалов Эндрю. Это была песня, восхваляющая красоту всех частей тела возлюбленной, ее мудрость и доброту.

Такой стиль был ей совершенно чужд. Все здесь было преувеличено, вычурно, слишком красиво и эмоционально, вызывало смущение, тем более что пишущий – военный человек, автогонщик... Да, но еще и любитель природы, особенно птиц, и вот, автор акростихов... Когда дело доходит до любви, чопорный англичанин позволяет себе болтать и щебетать, как старшеклассница!.. Но куда делись ее критичность и отвращение к комплиментам? Нет, они не исчезли полностью, однако все это так приятно, так нужно! Отказаться от этого? Да какая женщина в мире может отказаться от такого?..

 

Переписка и телефонные разговоры между ними продолжались в течение трех месяцев до середины мая с перерывом на еврейский Песах и христианские пасхальные праздники, когда, по словам Эндрю, «дом полон гостей». В первый день после каникул по дороге в университет она попала в облако спаривающихся бабочек, которые ударялись о стекла машины, раздавливались, прилипали к лобовому стеклу и попадали под стрелки «дворников». Собирается ли она полностью испортить себе жизнь? Отношения с Эльхананом стали невозможными. Она разговаривала с ним нетерпеливо, иногда грубо, он кричал, а однажды даже ударил ее. Она сказала, что если это повторится, их отношениям будет конец. Он не поверил, что на этот раз именно она хочет развода, и начал расследование. Юдит все отрицала. Приходя в офис, она прежде всего открывала письма Эндрю, следовавшие одно за другим. Он отправлял письма, украшенные изображениями бабочек, птиц и цветов, интересовался, какие птицы водятся в Израиле и где их можно увидеть. Видит ли она по дороге в университет плантации и верблюдов? Снова и снова он писал о том, как сильно, до безумия любит ее, как страстно тоскует по ней. Ей удалось раздобыть диск с музыкой Бойса, и она приложила усилия, чтобы полюбить эту музыку. Она поймала себя на том, что думает по-английски, что все в ее душе происходит на английском.

Он написал ей, что в ожидании поездки в Израиль заинтересовался иудаизмом, о котором до сих пор ничего не знал. До сих пор он и евреев-то не встречал, а если и встречал, то не знал, что они евреи. Но однажды он встретил в больнице человека, на руке которого были вытатуированы цифры, и только тогда он узнал о том, что случилось с евреями во время Второй мировой войны, которую он едва помнит, потому что был маленьким ребенком. Тогда и в Англии продукты распределялись по талонам, было много смертей. У него масса вопросов к Юдит, он хочет больше узнать об истории еврейского народа, о сионизме и, может быть, даже немного освоить иврит. Когда он приедет в Израиль, он, возможно, изучит варианты установления торговых отношений с израильскими организациями, заинтересованными в закупке оборудования для защиты от химического оружия. Не могла бы она прислать ему свою фотографию? Хотя это и опасно, но он может сканировать ее и время от времени открывать файл, а если кто-то заходит, немедленно закрывать его. Юдит купила розовое шелковое платье, обратилась к профессиональному фотографу и позировала ему в разных позах. Для отправки Эндрю выбрала фото, на котором она обнимает белый ствол тополя, прижимаясь к нему щекой и всем телом. Он ответил: «Получил твое письмо с красивой фотографией. Не в силах устоять, я то и дело тайком вытаскиваю ее, гляжу на тебя снова и снова, целую твои губы, твои глаза, твой нос, твои волосы, твои уши, твои пальчики – все, что я вижу на этой фотографии и что так дорого мне. Глядя на твое фото, я скучаю по тебе все сильнее и сильнее».

 

В аэропорту она встречала его с большим букетом цветов в руках, представляя, как прыгнет ему на руки, на колени, а он схватит ее за попку и поднимет над собой, как поднимал отец, когда возвратился домой после трех лет отсутствия. И она поцелует своего Эндрю, и ей не будет никакого дела до того, кто их увидит.

Но когда она, наконец, увидела его, одетого в деловой костюм и везущего чемодан на колесиках, она просто помахала ему рукой, подошла к нему и повела через переход к стоянке такси. Они приехали к гостинице университета. Завтра он должен будет вместе с другими участниками конференции ехать в Эйлат, а затем, после трех дней конференции переедет в гостиницу в Эйн-Геди, она заказала там номер на две ночи, на понедельник и вторник, 20 и 21 мая.

Ей не нужно было объяснять Эльханану, куда она едет. Он давно уже перешел спать в свой рабочий кабинет и перестал интересоваться ее делами. У него теперь были спектакли, пользующиеся успехом, он получил престижную премию, в Тель-Авиве у него был хор мальчиков. Они исполняли его песни, и каждую неделю он ездил на два-три дня, с понедельника до среды, в Тель-Авив на их выступления. По вечерам он садился смотреть телевизор, а она сидела рядом в кресле, проверяла работы студентов или готовилась к очередному занятию с ними. Разговоры между ними ограничивались вопросами: кто возьмет их машину? когда вернет? когда и сколько дней в неделю каждый из них может пользоваться ею? Даже в синагогу они ходили теперь порознь.

 

В отделе Юдит сообщила, что будет отсутствовать в связи с научной работой, и рано утром в понедельник поехала к Эндрю в Эйн-Геди. Он ждал ее в холле гостиницы. На этот раз он был в синей рубашке с коротким рукавом, в брюках цвета хаки, на голове у него была кепка-бейсболка, а в руках он держал палки для скандинавской ходьбы.

Увидев его, она снова почувствовала, как в ней поднимается волна благодарного удивления, желания ответить на его нежность каждой клеточкой своего существа. Они пошли на прогулку к ручью Давида. На их счастье, там никого не было. То и дело они не могли идти рядом, только друг за другом. Несмотря на инвалидность, он был все время немного впереди и ждал ее, чтобы заключить в объятья, чтобы подать ей руку, если нужно было перешагнуть через ручей. Он использовал малейшую возможность дотронуться до нее. Скалистые даманы прыгали вокруг них. На вершине одной из самых высоких скал лежал огромный козел, безмолвный и неподвижный, как изваяние. Вокруг него прыгали козы. «Знаешь ли ты время, когда рождаются дикие козы на скалах?» – пришел ей вдруг в голову стих из Иова. В самом деле, что мы знаем? Ничего.

Эндрю восхищался черными птицами тристрам, которые выставляли напоказ свои оранжевые животики, скальными ласточками и птицами, которых он называл арабскими болтунами. Вдруг прямо у них из-под ног выпорхнула маленькая разноцветная курочка, ее Эндрю сразу определил как каменную куропатку, или кеклик. «Партридж!» – называл он птицу по-английски и смеялся от радости, как мальчишка.

– В Англии таких много! Вот уж не ожидал встретить кеклика в Эйн-Геди!

На мгновение он затих, испуганный гулом водопада Шуламит.

– Что это? Самолет?

– Вовсе нет. Мы подходим к маленькому водопаду. Это, конечно, не Ниагара, но то, что он существует здесь, в пустыне, – это чудо! Шуламит – нет, не Саломея, которая просила у Ирода голову Иоанна, – а именно Шуламит, это из «Песни песней» царя Соломона.

– Ты моя Шуламит, моя птичка пустыни, моя дорогая, моя любимая! – он ворковал, как голубь, а она смеялась от удивительных слов, которые ей еще не доводилось ни от кого слышать.

Они пришли к водопаду. Вокруг не было ни души. Он отложил в сторону скандинавские палки, и они оба вошли в воду – он в трусах, без протеза, цепляясь за скалы и за Юдит, она в трусиках и бюстгальтере. Повернувшись спинами к водопаду, они брызгались и толкались, как дети, потом немного поплавали в прозрачной воде и вышли обсушиться на одну из скал. Мелкие мушки с жужжанием роились вокруг них, и они поспешили одеться. Стало жарко. Они повернули назад. Юдит казалось, что она не идет, а плывет, парит в теплом воздухе. Ей хотелось прыгать. Она рассказала ему, что так она скакала в первом классе по дороге из школы домой, и на плечах у нее трепыхались две маленькие косички. Эндрю говорил без остановки – то вспоминал о своем детстве, о службе в армии в Танзании, то пускался в длинные рассуждения, словно, насмотревшись на водопад, сам превратился в водопад речи. С грустью говорил он о собаках Лесси и Пупетте, об овцах, для выпаса которых не хватает места, о разноцветных курах, разгуливающих по двору, о голубятне, которую он построил своими руками. Она слушала его с улыбкой и спрашивала себя, говорит ли он так много дома, кто у них занимается хозяйством и как его жена все это выдерживает.

 

После обеда в гостинице они пошли в его номер отдохнуть. Впервые в жизни она приняла душ с голым мужчиной, да еще и с необрезанным. Он намылил ей шею, плечи, спину, ягодицы, она согласилась намылить его чресла. Когда она вытерлась, он надел ей на запястье браслет, сделанный из серебряной цепочки и зеленых камней, нежно поцеловал и за руку отвел в постель.

Вечером они гуляли по берегу Мертвого моря, слушали безмятежный шум волн, смотрели на луну и яркие звезды на черном небе. Перед сном он вытащил из чемодана маленькую бутылочку коньяка Реми Мартин, и она не отказалась, хотя и без того чувствовала себя опьяненной. Ночью он дважды будил ее, и она отвечала на его ласки.

На следующее утро они принимали сероводородные ванны по другую сторону шоссе, в шлепанцах прошли по дорожке, ведущей к берегу моря, намазали друг друга черной грязью и покатывались со смеха. Потом он сказал, что у него болит горло. Она сбегала в офис гостиницы, оттуда на кухню, принесла лимон, листья шалфея, сделала ему чай с медом. Он заснул, проснулся вечером, заявил, что она вся из меда и снова захотел любви.

 

Когда они расставались в аэропорту, он сказал ей:

– Это было что-то фантастическое. Я не уверен, что это не приснилось мне. Ты знаешь, с каждой нашей встречей я люблю тебя все больше. У меня такое чувство, что половина меня остается с тобой здесь, в Израиле. Ты думаешь, что нам будет все лучше и лучше вместе?

Ей хотелось спросить, сколько времени, по его мнению, они будут так встречаться, но она отбросила от себя эту мысль.

 

Их переписка продолжалась. «Я хотел бы сейчас быть мухой на стене твоего офиса! Ах, моя дорогая! Я хочу смеяться с тобой, плакать с тобой, делить с тобой твой дом, твою постель, твою жизнь. Если бы мы были немного моложе, я был бы рад познакомиться с твоими родителями. Уверен, что у тебя были замечательные родители и прекрасная семья. Как хорошо было бы, если бы мы с тобой могли родить детей и растить их вместе! Как бы ты отнеслась к двум-трем маленьким девочкам с косичками, девочкам, которые любят прыгать вместо того, чтобы идти? И к двум-трем озорным мальчишкам, которые любят гонять на велосипеде?                                                                       Мы бы так гордились ими! Я уверен, что у наших детей были бы чудесные характеры, что мы могли бы дать им стабильную семейную жизнь, полную взаимопонимания, воспитать в них уважение к людям, культуре, традициям, любовь к птицам и зверям, умение ладить с людьми, широту взглядов. Понятно, что они будут говорить на английском, но ты научишь их ивриту и русскому. Я скучаю по тебе, по твоему очарованию и элегантности, по твоему чувству юмора, по твоей одухотворенности, страстности и щедрости. Я просыпаюсь по ночам и шепчу твое имя – снова и снова. Иногда мне хочется, чтобы ты не была такой совершенной, тогда мне было бы легче. Но я очень горжусь тобой, горжусь своей любовью к тебе».

«Эндрю, любовь моя, я чувствую, что связь между нами становится серьезной. Я рассказывала тебе, что моя семейная жизнь разрушена и уже давно идет речь о разводе. Я не хочу спрашивать тебя, каково твое мнение об этом, я понимаю, что это мое решение и моя ответственность. Я только хочу знать, что, как тебе кажется, будет с нами потом. Как продолжатся наши отношения?»

«Моя дорогая Джудит, моя единственная любовь, звезда, освещающая мою жизнь, я много думал об этом. Я просыпаюсь по ночам с этими мыслями. Я уже писал тебе, что после каждой нашей встречи люблю тебя сильнее и сильнее. Я был бы рад жить с тобой, защищать тебя и служить тебе здесь или даже в Израиле, я бы сумел найти там работу, чтобы не жить за твой счет, если бы не одно – мои дети. Я не хочу обманывать тебя и клянусь тебе, что никогда в жизни не обману. Двое моих детей от второго брака еще маленькие, я очень-очень люблю их и ни в коем случае не поступлю с ними так, как с детьми от первого брака. Это не будет хорошей и заслуживающей уважения основой для нашей с тобой совместной жизни. Я понимаю, что слова, которые я сейчас пишу, причинят тебе боль, но, как я уже написал, я не хочу обманывать тебя. В то же время я пытаюсь найти работу, которая позволит мне приезжать в Израиль на короткое или долгое время, а если не в Израиль, то в какую-то другую страну, где мы сможем встречаться. Я много думал и о том, как могла бы сложиться наша жизнь в Израиле, если бы мы стали мужем и женой. Сумел бы я интегрироваться в израильскую культуру? Сумел бы выучить иврит? Здесь, где я живу, я пользуюсь уважением в организациях, в том числе христианских. Примет ли меня синагога? Подойдет ли тебе жизнь в Израиле с неевреем? Не разрушит ли брак с неевреем всю твою жизнь? Я знаю, что надо перецеловать много лягушек, чтобы найти принцессу, а ты – моя принцесса, и я готов не только целовать, но и съесть много лягушек ради тебя, но... не оставить своих детей. Мне кажется, что лучше нам встречаться за границей. Я так хочу называть тебя: моя жена! Ты нужна мне! Может быть, как-то все устроится?..»

Слово «жена» он написал с большой буквы: «my Wife».

 

Иногда они перезванивались. Говорить по телефону из своего домашнего офиса он мог лишь тогда, когда его жена отводила детей в школу или забирала их оттуда. Разумеется, это было исключено во время каникул и в праздники. И Юдит не бывала в своем офисе во время отпуска и по праздникам. Однажды вечером, когда она ушла на концерт, Эндрю позвонил ей домой. Трубку снял Эльханан.

– Алло, я могу поговорить с Джудит?

– С Джудит? Кто ее спрашивает?

– Ее коллега из Англии. Я перезвоню позже.

Он повесил трубку. Эльханан включил обратный звонок и попал на жену Эндрю.

Когда Юдит вернулась с концерта, он устроил ей дознание. Она отпиралась, он не отставал и, когда она, в конце концов, призналась, влепил ей пощечину, тряс за плечи, припечатал к стене.

– Ты трахаешься с гоем! Преступница! Мерзавка! Говно!

В ту ночь он не дал ей уснуть ни на минуту. Утром они выпили кофе и сели составлять соглашение о разводе. К ее удивлению, Эльханан оказался щедрым: он покинет дом и переедет жить в Тель-Авив, она будет оплачивать его съемную квартиру, но он заберет машину и несколько любимых картин. И, конечно, пианино и настенные часы. Развод оказался легче, чем ожидалось: сначала раввин попробовал убедить их помириться и восстановить семейное согласие, но когда ему вручили правильно составленное и подписанное обеими сторонами соглашение о разводе, отпустил их.

Было трудно, особенно в субботние вечера. Иногда приходили дети. Иногда она делала кидуш[11] и произносила «Биркат а-мазон»[12] в полном одиночестве. Джей пытался ухаживать за ней: стучал в дверь ее кабинета, предлагая ей очищенный мандарин, говорил, что она слишком тяжело работает, приглашал побеседовать с глазу на глаз в офисе декана вечером, когда секретарши уже ушли. Она всячески избегала встречи с ним.

Эндрю писал: «Джудит, сокровище мое, совершенство мое, я очень обеспокоен тем, что происходит у тебя дома. Я догадываюсь, что ты пострадала от его агрессивности. Моя дорогая, ты должна рассказать мне об этом все. Я тоскую, я хочу быть рядом с тобой, ухаживать за тобой, защищать тебя. Я бесконечно тоскую по твоему телу. Ты пробудила во мне страсть, которая отказывается утихать. Это по-настоящему больно. Мне тоже нелегко здесь, я не хочу вдаваться в подробности, чтобы не вызывать преувеличенных ожиданий, но мне дает силы моя любовь к тебе. Это эгоистично с моей стороны, я использую тебя как баррикаду, чтобы защищаться, не оказывая тебе никакой поддержки. Я прошу тебя не делать ничего, что может принести тебе вред или подвергнуть опасности. Ты слишком дорога мне. Я не знаю, как бы я выжил здесь без твоей любви. Я оказываю на тебя излишнее давление? Клянусь, что ты – самое замечательное и удивительное, что случилось со мной на протяжении всей моей жизни. Очевидно, у тебя были особенные выдающиеся родители, если они произвели на свет такую особенную дочь».

 

Следующий раз они встретились в Париже в начале октября того же года. Юдит пригласили прочитать лекцию об Исааке Бабеле в Институте русских исследований, и она получила на неделю комнату-студию в центре города, в здании, предназначенном для проживания студентов и приглашенных лекторов. Комната была довольно убогой: узкая кровать, огромный стол, пол, покрытый линолеумом, мини-кухня и туалет. Все тут говорило: здесь поселяются, чтобы работать. Но было в этой комнате большое окно, из которого сквозь густой туман были видны улица, река Сена и нарядные здания вдоль нее. Деревья бульвара стояли без листьев, и весь этот вид был словно из черно-белых фильмов двадцатых годов.

Она сняла шляпу, надетую ради Парижа, и распустила волосы. В магазине на улице Риволи она не устояла перед брюками из спандекса, которые выглядели так, словно были связаны из золотых нитей. Когда она надела их и серые полуботинки, она не поверила, что эти ноги принадлежат ей. На мгновение мелькнула мысль: до чего я дошла, что я делаю? Но она тут же погасла, как гаснут трезвые мысли во время опьянения.

 

Эндрю прибывал самолетом в аэропорт Шарля де Голля. Ее лекция была назначена на вечер следующего дня. Она убрала комнату, купила цветы, орехи, финики, сыры и после минутного колебания некошерное вино для Эндрю. В аэропорту она ждала его вместе с другими встречающими, многие из которых держали объявления с именами, написанными крупными буквами, и спрашивала себя, как она дошла до такого глупого, такого невозможного положения. Наряду с волнующим ожиданием приезда Эндрю она чувствовала какое-то внутреннее сопротивление. Его следовало срочно подавить, чтобы не запутаться.

Он приехал, как обычно, в офицерской форме, с пуговицами в виде запонок, и она узнала его издалека. Он тоже узнал ее и помахал ей рукой.

Сидячих мест в скоростном поезде на Париж им не досталось. Они стояли вплотную друг к другу, обнимаясь и целуясь у всех на виду. Его руки лежали на ее ягодицах, а бедра Юдит прижимались к его чреслам. Французы привыкли ко всему, но нефранцузы отвернулись или опустили глаза, чтобы не видеть немолодых людей в момент их позора. Поезд привез их к зданию Оперы. Она предложила зайти в кафе и перекусить перед поездкой на автобусе к ее жилью. Подняв свои кустистые брови, Эндрю посмотрел на нее с сомнением, но возражать не стал. Он заказал себе растворимый кофе и сэндвич с гамбургером и двойным маслом, а она попросила не класть в багет гамбургер, а положить только масло.

Когда они сели, он прошептал:

– Я голоден, я хочу тебя, а не кофе и не сэндвич. Сегодня ночью мне приснилось, что мы с тобой плывем в космосе, как два прозрачных космических корабля, и ты раздвигаешь свои ноги, и я вхожу туда, в тебя, и ты принимаешь все мое существо в себя, в свое чрево, и мы уже не человеческие существа, мы – нечто духовное, мы – сама любовь. Ты понимаешь? У меня нет особой склонности к абстрактному мышлению, но этой ночью во сне я понял идею любви. Нет, я не понял, я просто был этой идеей.

Она была удивлена тем, что он пил растворимый кофе, который в ее глазах был низкопробным напитком, тем более, здесь, во Франции, где на каждом углу варят такой прекрасный кофе. Ей показалось непривлекательным то, как он скалится, кусая свой сэндвич. Особенно не понравились ей потеки масла из его багета...

 

Когда она начала раздеваться, он подошел к ней сзади, поцеловал в шею и надел через голову крупное ожерелье из розового бисера, покрывшее почти всю ее грудь. Она повернулась к нему, поблагодарила и поцеловала, не сказав, что украшение ей не по душе и что она никогда не наденет его.

Кровать была слишком узкой, и после того, как Эндрю освободился от протеза, он прижался к Юдит довольно большим животом (с каких это пор у него такой живот?), а когда они успокоились, он стал жаловаться ей на свою жену, которая не хотела никаких контактов, ни физических, ни эмоциональных, но будит его посреди ночи жалобами на бремя ухода за детьми и ведения домашнего хозяйства, на его безразличие или частое отсутствие... И это несмотря на то, что его офис все еще дома, потому что он все еще не нашел такую работу, которая позволила бы создать офис вне дома... Как тяжело в наше время человеку его возраста и профессии найти подходящую работу и как скучна работа в службах безопасности!.. А тем временем он организует большой семинар по окружающей среде, это самая горячая тема сегодня и, может быть, удастся найти работу по этой теме...

Юдит обнаружила, что снова интересуется проблемами и делами мужчины, который не спрашивает о ее делах или делает это только для приличия и не имеет достаточно терпения, чтобы выслушать ее ответ.

– Что будем делать завтра? – спросил он, когда они выпили травяной чай и собрались ложиться спать.

– Хочешь поехать в Булонский лес и пообедать в ресторане на другом берегу реки?

– Это банально. Я был там много раз.

– Есть ли в Париже место, где ты не был?

– Не думаю. Но знаешь что? Ты удивишься, но я очень давно не был в Версале. Я был там ребенком.

– А я вообще никогда не была в Версале.

– Вот и прекрасно. Значит, поехали завтра в Версаль. Сядем на автобус или возьмем такси. Это недалеко, вернемся сюда после обеда.

 

Слегка подпрыгивая на неровностях дороги, автобус вез их из Парижа в Версаль. Эндрю безостановочно рассказывал Юдит об истории отношений между Англией и Францией. Потом они шли по улице, ведущей ко дворцу, и трость Эндрю барабанила по темно-серым камням. Во дворе Версаля стояло несколько десятков экскурсионных автобусов. Эндрю и Юдит встали в конец длинной очереди. Было холодно и неуютно.

– Как ты думаешь, долго мы будем стоять в этой очереди? – спросил он.

– Понятия не имею. Я думаю, часа полтора.

– Тебе холодно?

– Ужасно.

– Так давай уйдем отсюда.

– Отличная идея!

Он согнул руку и рыцарски предложил ей идти под руку, словно они были старой парой – французом и француженкой. Она не отказалась. Ей было невыносимо холодно. По дороге она увидела витрину магазина с манекеном в белом пальто из козьей шерсти.

– Давай зайдем сюда на минуту.

– А что здесь?

– Пальто. Мне очень холодно.

Она померила пальто и купила его. Он не предложил оплатить покупку.

Из-за своей лекции она не поехала с ним в аэропорт. Потом она пожалела об этом, потому что на лекцию пришли всего несколько женщин, в основном, пожилые. Они хотели узнать у профессора, встречалась ли она с дочерью Бабеля, читают ли в Израиле русскую классику и как там относятся к неевреям.

 

Письма от Эндрю продолжали приходить. Они представляли собой целые страницы покрытые сотнями одинаковых «Я люблю тебя». Юдит даже подумала, не делает ли он «копипаст», потому что это были компьютерные письма, но выглядели они как написанные от руки каллиграфическим почерком. Она купила путеводитель по птицам Израиля и отправила его в мягком конверте, не забыв указать: «личное». Он прислал ей книгу со всеми шекспировскими сонетами. Она послала ему шелковый темно-бирюзовый галстук – цвета его глаз. Он прислал ей золотые серьги с пурпурным камнем, а внутрь коробочки положил брошку-бабочку и записку, написанную все тем же каллиграфическим почерком: «Я люблю тебя». Она послала ему компакт-диск с музыкой Бойса. Он прислал ей компакт-диск с Джоном Гэллоуэем, исполняющим японскую музыку. Она послала ему бецалелевское издание «Песни Песней», которое ей удалось купить в букинистическом магазине. Он прислал ей часы, украшенные зелеными драгоценными камнями, а в футляр положил еще и засушенную розу. Она послала ему золотую монету с голубем мира, а он прислал ей флакон духов Хлое. Она послала ему золотые запонки с его инициалами, а он прислал ей матерчатый расшитый кошелек с изображением единорога, положив внутрь еще один сонет – акростих в ее честь. Она сложила все его подарки в ящик письменного стола и закрыла ящик на ключ. «Ты должна прекратить это, – писал он, – ты тратишь на меня слишком много денег, но как я радуюсь вещам, которые были в твоих руках!..»

Всякий раз, когда она приходила в офис, ее ждали эти ярко-желтые конверты с адресом, написанным его почти неразборчивым почерком. Она пристрастилась к ним, но в то же время они стали для нее рутиной. В одном из писем он спросил, не хочет ли она встретиться с ним в Германии, в Мюнхене, где он должен быть в феврале на семинаре. «Мы можем снять комнату в уединенной деревне, у подножия гор, и провести там два дня, просто занимаясь любовью. Мне нужно прижать тебя к себе и почувствовать нежность твоего тела. Я хочу смотреть на тебя, трогать тебя, ласкать и довести до пика счастья. Вот такой план». Далее шло подробное расписание: дата и время встречи в аэропорту, поиск жилья, время для занятий любовью, рабочие встречи, снова время для занятий любовью, отправка в аэропорт.

«Эндрю, любовь моя, у меня нет проблем с тем, чтобы организовать себе несколько дней для исследований в Германии и даже несколько лекций о месте Шопенгауэра в русской философии и поэзии конца XIX века. Среди моих публикаций есть кое-что на эту тему, но, говоря по правде, я не испытываю ни малейшего желания ехать в Германию. Попытайся понять меня. Я не хочу встречаться с немцами и убеждать себя в том, что они очень милые. Это не только моя личная семейная история, это больше того».

Через несколько недель Эндрю написал: «Я хорошо понимаю твое нежелание поехать в Германию. И я намерен снова приехать в Израиль вечером в субботу, 23 апреля, и мы сможем быть вместе целую неделю. Я написал нескольким людям. У меня намечена встреча с командующим израильского тыла. Постараюсь познакомиться с нужными людьми, чтобы узнать о возможностях трудоустройства. Я безумно люблю тебя. Я думаю о тебе днем и ночью. После телефонного звонка твоего бывшего мужа моей жене ситуация дома стала невыносимой. Это все изменило. Я повторяю про себя твое имя, я пишу твое имя снова и снова, и это спасает меня. Мне нужно найти работу за границей, желательно в Израиле». Она написала ему, чтобы он не забыл взять с собой купальный костюм. Нет-нет, не Эйлат и даже не Эйн-Геди, на этот раз что-то другое.

Она забронировала циммер[13] на ночь с понедельника на вторник в мошаве[14] Арбель и попросила его не назначать встречи ни на понедельник, ни на вторник. Было бы хорошо, если бы он посетил эти христианские места в районе Кинерета.

 

И вот она снова в аэропорту с букетом цветов. Правда, купленном в миштале[15] с целью экономии. Она приехала на своей купленной после развода машине и с трудом нашла парковку. Самолет опаздывал, и ей пришлось два с половиной часа томиться в зале прибытия. Когда она, наконец, увидела его, хромающего к ней, и да-да, все в том же офицерском костюме, она заметила вдруг необычный размер и форму его ушей и какую-то беспомощность позы и выражения лица. Он поставил чемодан, чтобы обнять и поцеловать ее, но она протянула ему букет, и ему пришлось вытянуть над ним шею, чтобы поцеловать ее в макушку. Она покатила его чемодан в направлении своей машины. Чемодан с шумом катился по шероховатой бетонной поверхности. На каком уровне она вышла из машины? В каком ряду поставила ее? Где же эта машина, черт возьми! Эндрю едва поспевал за ней, но без умолку говорил о том, как соскучился, о красоте и достоинствах ее тела. Прежде чем Юдит нашла машину, она споткнулась о ступеньку, упала и ушиблась. Он поднял ее, потом чемодан и позволил ей катить его дальше в полутьме.

По дороге в Иерусалим она включила «Голос музыки», чтобы попытаться заглушить его непрерывную речь, но он продолжал говорить вместе с музыкой. Тогда она приглушила концерт для скрипки № 3 Моцарта, пытаясь создать в себе заслон, который бы сделал тише его речь с благородным оксфордским акцентом и авторитетным тоном нескончаемой лекции.

Найти парковку возле ее дома в Иерусалиме удалось не сразу. Когда она открыла, наконец, старую деревянную дверь, был уже поздний вечер. Она заварила им обоим чай. Он открыл чемодан и протянул ей довольно тяжелый подарочный пакет.

– Открой, – попросил он ее.

– Сейчас?

В пакете была коробка, а в коробке – шар из синего стекла, на котором были изображены все континенты и все моря Земли. Лазурная планета крепилась на резной деревянной подставке, что позволяло поставить ее на стол или на полку.

– Какая красота! Это волшебно! Спасибо! Ты подарил мне весь мир?

– Я хотел бы. А пока я хочу, чтобы ты чувствовала себя женщиной большого мира.

– Я бы хотела быть твоей женой, Эндрю, а не женой большого мира.

– Тссс... Иди сюда, иди ко мне, давай не будем об этом говорить. Мне нужно почувствовать тебя. Да-да, если бы мы были женаты, мы могли бы прийти домой после рабочего дня, поговорить, посмеяться, поужинать, рассказать друг другу обо всем, что произошло с нами в течение дня... Да-да, не плачь, успокойся, давай я тебя успокою. Иди ко мне, моя красавица...

 

Утром он открыл глаза и не понял, где он. Особенно странным было пение птиц. Звучали голоса птиц, ареалом обитания которых никак не могла быть одна страна! Это были птицы из Африки, Австралии, Южной Америки. Что это? Вертя головой в разные стороны, он сел на кровать, потом встал и подошел к окну. Увидел цветущее гранатовое дерево, но ни одной птицы на нем не было. Юдит, смеясь, следила за ним со стороны.

– Где они?

– Ты не понял? Я поставила тебе диск! Компакт-диск с песнями разных птиц!

– Вы заслуживаете, чтобы вас хорошенько побили! Да, побили! И поцелуев, поцелуев! – Он осыпал ее поцелуями и уложил обратно в постель.

 

В йом-ришон[16] она поехала в университет, а он провел серию осторожных, нащупывающих и разочаровывающих встреч в вестибюлях разных отелей.

Вечером он коротко рассказал ей о них, с обидой подчеркнув грубое, если не хамское поведение израильтян. Она рассказала ему об армейских джипах с английскими солдатами в красных беретах, эти джипы припарковывались прямо на газонах, а потом «анемоны»[17] – так евреи называли этих солдат – входили в дом и переворачивали все вверх дном в поисках оружия.

– Может быть, мой папа был одним из них, – сказал Эндрю.

– Очень может быть. Евреям они не казались симпатичными или нежными.

– Давай не будем говорить о политике – сказал он.

– Не будем говорить об этом, не будем говорить о том. О чем же нам говорить?

– Поговорим о том, какая ты красивая, какая ты замечательная и какая ты хорошая.

– Эндрю, хватит, хватит.

– Что случилось?

– Ничего не случилось...

 

Утром в понедельник Юдит села за руль своей машины, и они поехали в циммер в мошав Арбель. Эндрю сидел рядом с ней в спортивной одежде и в раздражающей ее христианской версии рассказывал обо всем, что недавно узнал о Масаде, Ироде, ессеях, Мертвом море, Кумранских пещерах.

– В последнее время я много читаю и думаю об иудаизме.

– Я понимаю. А что ты думаешь об иудаизме?

– Это очень интересно. Древняя, очень древняя религия. Дикая. Жестокая. Мне довольно сложно понять богословские принципы иудаизма, это больше похоже на фанатичное настаивание на всевозможных довольно странных обычаях. Я не понимаю, почему вы цепляетесь за эти обычаи, которым нет места в современном мире. И национализм меня беспокоит.

– А в христианстве тебя ничего не беспокоит? Крестовые походы тебя не беспокоят? Тридцатилетняя война не беспокоит? Преследование гугенотов во Франции не беспокоит?

– Джудит, Джудит, пожалуйста, давай не будем говорить о религии. Мне не нравится, когда ты злишься. Ты никогда не злилась на меня раньше, не так ли?

– Верно, верно, давай не будем. Поговорим лучше о мошаве Арбель. Ты знаешь, что по одной легенде оттуда начнется избавление?

Она рассказала ему о раби Хия Руба и раби Шимоне бен Халафта, которые шли по долине Арбель и видели мерцание первой утренней звезды, Айелет а-шахар. И сказал раби Хия Руба раби Шимону бен Халафта, что так придет избавление: чем больше звезда померкнет, тем ближе будет избавление.

– Так что, может быть, и наше избавление придет, когда наша любовь угаснет, – заключила она.

– Наше избавление? Наше избавление уже пришло! Моя любовь к тебе спасла меня. Твоя любовь ко мне спасла тебя. Любовь – это и есть избавление, какое еще может быть избавление?..

Ей делалось все более неловко от этого разговора. Она заговорила на другую тему – об Ироде. Эндрю заявил, что это был великий царь, поднявший культурный уровень Древней Палестины. А Юдит сердито рассказала ему, как он спускал с горы Арбель своих солдат в клетках, чтобы уничтожить повстанцев и их семьи, которые спрятались в пещерах, и как он убил свою жену, других членов семьи и много еще кого.

Видимо, было невозможно избежать споров.

Когда, миновав коровники поселка, они добрались до циммера, он наполнил джакузи и пригласил ее погрузиться вместе с ним. Это было приятно, хотя и довольно тесно. Он потрогал и потер ее ягодицы культей ноги, и она задалась вопросом, как ему удается не стыдиться своей инвалидности.

Днем они пошли погулять в тени внушительной мрачной скалы. Вся территория мошава была усеяна цветами – нарциссами, цикламенами, анемонами, красавками, крестовниками и другими, названия которых Юдит не знала. От зрелища этого плотного разноцветного ковра захватывало дух. На деревьях с плоскими кронами, названия которых Юдит также не знала, они обнаружили множество птиц, стаями, словно по команде, взлетавших в небо. Воздух был чистым, умиротворяющим. Но споры не были забыты.

В ту ночь они страдали от комаров, лая собак и запаха коровьего навоза. Они гладили друг друга, но не более того.

 

Утром они поехали на Кинерет, наметив посетить христианские места в его окрестностях: католическую церковь и греческую православную – в Капернауме, гору Блаженств и церковь Блаженства, Табаху, Сад Курси, Иордан, Магдалу. Ей пришло в голову, что ее дедушка плюнул бы, проходя мимо церкви. Как можно рассказать Эндрю такое?

В Капернауме она уговорила его войти в воду и вместе искупаться в красивой бухте. Вода была очень холодной, но через десять минут плавание в ней стало наслаждением. В воду Иордана он погрузился один.

– Я – Иисус, а ты – Иоанн Креститель, – сказал он полушутя-полусерьезно.

– Я – дочь фараона, а ты – Моисей, – сказала она, подавая ему руку и помогая выйти из воды.

Она рассказала ему, как в детстве впервые вошла в Кинерет, ковыляя по острому гравию, как ей купили бусы из ракушек, которые арабы продавали здесь очень дешево. Как они с Эльхананом приезжали сюда на каникулы и отдыхали в гостинице YMCA[18].

Внезапно она почувствовала себя одинокой. Словно Эндрю не было рядом. Это было странно.

Назад было ехать нелегко из-за солнца, бившего в глаза, и множества пробок. Когда они вернулись домой, оказалось, что в холодильнике нет ничего серьезного, а магазины уже закрыты. Они поехали в ресторан. Но там не было свободных мест, и они вернулись. Юдит приготовила омлет и пасту, пока он просматривал бумаги и звонил по телефону жене и детям. Его нежный, льстивый голос сводил ее с ума. Она представляла его собакой, виляющей хвостом, кошкой, жаждущей ласки.

– Эндрю, я думаю, что тебе пора принять решение.

– Ты о чем?

– О нашем будущем.

– Какое решение мне нужно принять, Джудит? Ведь я приехал в Израиль, чтобы попытаться наладить связи, которые позволят мне чаще бывать здесь, у тебя.

– Не в этом дело, не в этом!

– А в чем?

– Ты полагаешь, что я хочу быть твоей любовницей?

– Ты – не любовница, ты – моя любовь, моя единственная любовь. Ты – вся моя жизнь.

– Эндрю, мне нестерпимо думать, что ты живешь с женой и детьми, а со мной встречаешься тайно, что это не на всю жизнь. Я готова оставить свою работу, свою страну, жить в Англии, но как твоя жена, а не как любовница. Я не могу всю оставшуюся жизнь жить во лжи.

Он посмотрел на нее и сказал:

– Мне нужно выйти пройтись. Я вернусь минут через пятнадцать-двадцать.

Некоторое время она сидела в кресле-качалке, не раскачиваясь. Потом встала, постелила постель и пошла на кухню. Нет, она не собиралась идти на кухню. Куда она шла? Наверное, к компьютеру, чтобы посмотреть, есть ли там новые письма. Она открыла свою почту, отправила в корзину несколько писем с незнакомых адресов, затем очистила корзину, окончательно удалив эти письма и папку с черновиками. Выпила стакан воды. И снова села в кресло-качалку, не пытаясь качаться. Только сейчас Юдит заметила, что платье на ней надето наизнанку. Страшная усталость навалилась на нее.

 

Он шагал – левой, правой – по выщербленному тротуару и десять раз обошел квартал, изо всех сил напрягая глаза в попытке найти путь к спасению, продеть в одно угольное ушко две толстые нити – любви и ответственности. Разве она не говорила, что ответственность – это форма любви? Если так, то... перед смертью он расскажет детям, чем он пожертвовал ради них. В глазах у него стало горячо и колко. Болели виски, в горле он чувствовал удары сердца, слегка тошнило и очень хотелось пить. Так он чувствовал себя, когда, раздробив ногу и гоночную машину, проснулся после той самой аварии и сказал себе, что хочет жить. Нет-нет. Он должен вовремя спасти себя. Немедленно рассечь свою живую плоть, как сделал это в Танзании, когда его ужалил желтый паук-тарантул.

 

Он постучал в дверь. Она открыла ему. Он обнял ее и прошептал ей на ухо:

– Моя настоящая жена, если бы мы встретились двадцать лет назад! Вместе мы могли бы свернуть горы. Но я не могу оставить своих детей. Я не могу так поступить с ними. Я не могу войти в твою жизнь, предав детей. Ты понимаешь? Ты можешь это понять?

Она повернулась к нему спиной, чтобы он не видел, как она плачет. Она все еще хотела быть для него красивой, но уже хотела, чтобы он ушел, чтобы он ушел отсюда в свой дом, к своим английским детям, чтобы оставил ее в покое.

Он подумал с неудержимой досадой: «В конце концов, все они одинаковые. А этот праведный платок... Что она о себе возомнила?»

 

Он пробыл у нее еще два дня. Они почти не разговаривали. Ночью они нападали друг на друга, как если бы перед выходом на военную операцию в пустыне запасались водой, как если бы ели последний раз перед постом.

– Раздвиньте ноги, профессор! – сказал он ей, склонившись над ней и пытаясь рассмешить ее. Разве не она рассказывала ему, что рассмешить женщину перед тем, как заняться с ней любовью, – это мицва[19] для еврея? У них есть заповеди и благословения на все случаи жизни, она шепчет благословение, когда выходит из туалета. Он покажет ей мицву!

Она быстро нашлась:

– Подайте заявку в четырех экземплярах! – и отдалась, почти теряя сознание от ощущения полной безысходности. Почему-то вспомнила царицу Екатерину Великую, у которой было двадцать два любовника и еще конь для постельных утех, прости Господи!

 

Года два-три еще были письма, телефонные звонки, объяснения, извинения, были печаль, страшная тоска и подавленный гнев, были сны, боль пробуждения и попытки преодолеть ее, чтобы функционировать. Через двадцать-тридцать лет пришло смирение. Чтобы восстановиться, нужно время.

 

Хамуталь Бар-Йосеф — поэт, прозаик, переводчик, литературовед. Родилась в Израиле, в кибуце, расположенном на берегу озера Кинерет. Составитель (вместе с Зоей Копельман) антологии ивритской литературы в переводах на русский язык. Лауреат многих литературных премий. Ее стихи переведены на русский, английский, немецкий, французский, итальянский, арабский и другие языки. Живет в Иерусалиме. 

Палванова Зинаида Яковлевна родилась в Мордовии, в семье отсидевших в Темлаге «врагов народа». Окончила Московский Институт народного хозяйства им. Плеханова и Высшие литературные курсы при Литературном институте им. Горького. Стихи и переводы публиковались в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», в «Иерусалимском журнале» и др. Автор четырнадцати поэтических книг, лауреат нескольких литературных премий. В Израиле с 1990 года. Живет в Иерусалиме.

 

[1]Минха – в иудаизме – послеполуденная молитва.

[2] Место для гуляния, променад (иврит).

[3]В иудаизме: религиозное совершеннолетие мальчика (13 лет и 1 день).

[4]Элемент молитвенного облачения иудея – две маленькие коробочки из выкрашенной чёрной краской кожи кошерных животных, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы.

[5]Орден Британской империи.

[6]Город в Израиле на берегу Средиземного моря.

[7]Английский лимонный бисквит.

[8]Обозначение нееврея (не-иудея, встречается в обиходной речи в значении «иноверец»).

[9]Бегущий кролик. Изысканный цветной фазан. Была ли это оса? Была ли это фантазия?

[10]В Израиле: годовой творческий отпуск один раз в восемь лет.

[11]Кидуш – благословение, которое произносят над бокалом вина в праздник и в субботу.

[12]Благодарственная молитва после трапезы с хлебом.

[13]Гостевой домик по-израильски.

[14]Вид сельскохозяйственных поселений в Израиле.

[15]Рассадник, питомник растений.

[16]Воскресенье, первый день рабочей недели в Израиле.

[17]«Анемоны», на иврите «каланиёт», – прозвище, которое дали евреи подмандатной Палестины солдатам 6-й авиадесантной дивизии Великобритании. Эта дивизия была размещена в Палестине в 1945 году. Солдаты этой дивизии носили красные береты.

[18]Ассоциация молодых христиан.

[19]Предписание, заповедь в иудаизме. В обиходе мицва – всякое доброе дело, похвальный поступок.