Владимир Батшев: "Все произошло, потому что я уехал"0

Поэт, прозаик, редактор Владимир Батшев отвечает на вопросы эссеиста и литературоведа Евсея Цейтлина.

ЕЦ: Ваша литературная биография началась со знаменитого СМОГа. Вы часто возвращаетесь к символу этого названия, по-разному – как и полвека назад - расшифровывая его для себя. «Самое молодое общество гениев». Или иначе? «Смелость. Мысль. Образ. Глубина». А может быть, точнее так: «Сила мыслей. Оргия гипербол». Каждый из вариантов названия по-своему отражает дерзкие мечты юности. Из воспоминаний и родилась ваша книга «Смог: поколение с перебитыми ногами». Читая ее, я с восхищением и улыбкой думал о героях этой книги. Молодые поэты (почти подростки, в основном – недавние члены литкружка московского дворца пионеров) сочиняют талантливые, нередко наивные, еще очень далекие от совершенства стихи; придумывают свой манифест; выпускают рукописный журнал. Стихи и манифест далеки от политики? Но тоталитарный режим любое свободное творчество считает преступлением. Тем более, что свои стихи смоговцы читают на площади, переправляют заграницу... Наверняка вы теперь и сами задаете себе вопросы: сбылись ли мечты? Оправдались ли надежды смоговцев? Какую роль в вашей жизни –писателя и человека – сыграл СМОГ?

ВБ:  Мы были веселые люди –

смелей и нахальней других.

Никто не подал нам на блюде

ни славы, ни денег, ни книг.

Но начинать надо не с этого, а с детства. Все мы были очень молодыми людьми 17-19 лет.

Я родился 4 июня 1947 года в Москве в роддоме имени Крупской. Это на углу Лесной и 3-й Тверской-Ямской, недалеко от Белорусского вокзала. В тот день пошел снег. Может, в честь моего рождения? Почему-то мне кажется, что снег был черным. Но это, вероятно, от дыма фабричных труб. Почему фабричных? А потому, что в 7 утра ежедневно гудел гудок, и я, если не просыпался, не открывал глаза на его зов, а если не спал, то смотрел на часы, сверяя время. Позже — заводские гудки отменили. Детство мое прошло там же — на 1-й Брестской, где мы жили в старом доме — у нас было 12 метров в коммуналке. Помню, как сосед Николай и его жена по кличке Мегера кричали моему отцу: — Гитлер вас не добил, так товарищ Сталин достреляет!

Крики раздавались зимой 1953 года, когда вовсю осуществлялось «дело врачей». Т-щ Сталин не успел дострелять моих родителей (и меня, как предполагаю). Потому что кондрашка оказалась сильнее. Или пальцы Берии (так, по крайней мере, хочется думать после просмотра английского фильма «Красный монарх»).

Страна моего детства простиралась от Белорусского вокзала до площади Маяковского, с одной стороны, и от Новослободской до зоопарка, с другой. Там я прожил до конца 1961 года, когда отец получил квартиру в Измайлове, и мы переехали. Но еще несколько лет я почти каждый день ездил туда, где прошло детство. Старое, привычное не хотело меня отпускать — там оставались друзья, родственники, среда и атмосфера…

У меня вполне рядовая советская семья. Мама из Горького, папа— москвич. А вот мой родной дед — биндюжник из Пятихатки Запорожской области. Он считался в семье неудачником: в семье было еще шестеро родных и двоюродных братьев и две сестры, и жизнь у них сложилась гораздо удачнее моего деда. Один стал банкиром, другой — торговым агентом (атташе по-нынешнему) во Франции, а его сын — популярным французским киноактером. Десять лет назад я написал о нем роман.

Моего деда расстреляли красные в 1919-м во время еврейского погрома. Они собрали всех мужчин городка и поставили к стенке. Моя бабка бросилась к убийцам с криком: «Убейте меня!», — на что те равнодушно отвечали: «Нет, мы у вас мужиков выбьем». И выбили. Бабушка рассказывала мне эту жуть неоднократно.

Другая моя бабушка, русская, никогда не говорила о том, как моего деда Максима Демьяновича, простого рабочего-наладчика автозавода, арестовали в 1937 году. В его цехе случилась авария. Арестовали весь (!) цех — 400 человек. Через три месяца деда выпустили. Но на допросах ему отбили легкие, скоро у этого здорового тридцатилетнего мужика начался туберкулез, от которого он и умер в конце 1960-х.

Семь классов я окончил в 128 школе на 2-й Тверской. Начал учиться в 8 классе, но наша семья, как я уже сказал, переехала в Измайлово (получили отдельную двухкомнатную квартиру), пришлось завершать восьмой класс в школе по соседству. А потом началась «политехнизация», и я поступил в 9 класс 353 школы на Бауманской (напротив станции метро).

Мне не давалась алгебра. Сплошные двойки. И меня исключили. То есть мне поломали жизнь. Едва ли это сознавали те, кто исключал. Тогдашнего директора школы (кажется, ее звали Анна Соломоновна, и она яро требовала моего исключения) через несколько лет случайно встретил мой товарищ Александр Абеляшев (мы учились в одном классе, но дружили и впоследствии). Он спросил: «Вы помните Батшева? Его еще исключили из нашего класса за неуспеваемость по алгебре? – Директриса вспомнила. – А вы знаете, что этим вы толкнули его на пагубный путь? Он стал антисоветчиком, врагом народа, наймитом Запада и его посадили в тюрьму, – напугал Абеляшев директрису. Той стало дурно. Пустячок, а приятно, как говорили в то время: мой товарищ отомстил за меня.

Что-то надо было делать. В другую школу перевести меня не удавалось. И ничего лучшего родители не придумали, как устроить меня учеником шлифовщика на московский завод шлифовальных станков. Помогла в этом троюродная тетка отца, которая служила на заводе технологом. Я проработал там (в две смены) четыре месяца и - бросил. Во-первых, завод был мне чужд. Во-вторых, я уставал.

Лето счастливейшего года — 1965-го, смогистское время надежд.

Но вернемся немного назад. Вы упомянули Дворец пионеров на Ленинских горах. К нему имели косвенное отношение лишь пятеро – Васютков, Иванушкин, я, Вишневская, Владимир Гусев, остальные – нет. Правда, Губанов и Солнцева бывали на занятиях кружков – их ведь было три. Мы с Вишневской и Гусевым занимались в том, которым руководил Наум Борисович Берхин, Васютков и Солнцева – там, где руководила поэтесса Рамарчук, а Губанов и Иванушкин были в кружке противной тетки Кудряшовой.

Методистом, то есть, с моей точки зрения, каким-то начальником являлась Надежда Васильевна. Она иногда заглядывала на занятия нашего кружка и внимательно слушала, о чем мы спорим и какие стихи сочиняем. Я увлекался тогда стихами Андрея Вознесенского, и вся моя тогдашняя писанина была, в основном, «под него». Как-то Надежда Васильевна пришла с мужчиной, которого представила как своего мужа и писателя. Мне и моим приятелям живой писатель вблизи показался даже симпатичным – высоким, черноволосым, внимательно нас слушавшим.

Но потом… Когда я прочитал несколько своих стихотворений, он сразу же объявил «откуда ноги растут», чуть ли не назвал даже стихотворения Вознесенского. Я, как всякий молодой негодяй, разумеется, не согласился и процитировал классическое маяковское: «Все, что сделано, это ваше – рифмы, ритмы, дикция, бас». На что писатель заметил, что баса у меня пока нет, а с дикцией тоже поработать придется. И я, и мои приятели Юля Вишневская и Саша Васютков заворчали – дескать, нечего нас учить, мы и сами с усами, чтобы всякие, что тут шляются, неизвестно кто, морали читали…

Авторитетов для меня уже тогда не существовало, но писатель, посмеиваясь, попросил пару минут, вышел и вскоре вернулся с листком бумаги. Оказывается, он сочинил на меня пародию, которую тут же прочитал.

Я смеялся вместе со всеми, пародия была на редкость смешная. Там были такие строчки:

Не в прадедов вышел –

Я прадедов выше,

Я – вышка,

Я – лишний.

Встали повстанцы

Стенами станций,

Рядами строятся…

Самое забавное, как утверждал кельнский сосед Владимира Ильича Порудоминского поэт Генрих Кац, эту пародию Порудоминский помнит и сегодня. В чем я не сомневаюсь. Тогда я не догадывался, что вслед за этой первой «критической статьей» о моем творчестве через много лет появятся рецензии Порудоминского на мои романы. (Скажу два слова о творчестве этого замечательного историка культуры и писателя. В 1960 году, когда Порудоминский бросил опостылевшую журналистику и засел за свою первую книгу о «жизни замечательного человека» Всеволода Гаршина, он еще не знал, что таких замечательных биографий из-под его пера выйдет много – Крамской и Даль, Пирогов и Ге, Брюллов, Ярошенко и многие другие. Они отличались научной точностью и глубиной, сочетающимися с художественным осмыслением характеров. А попав в эмиграцию, Владимир Ильич стал писать прекрасную прозу…)

После Дворца пионеров я пошел в литературное объединение при газете «Знамя строителя». Им руководил поэт Эдмунд Иодковский, про которого Андрей Вознесенский сказал: «не знаю, какой он поэт, но поэзию любит, как никто». В этот полуподвал на Сретенке ходили многие будущие поэты и писатели эмиграции, в частности, Николай Боков, Борис Камянов, Феликс Розинер и другие. Через два года литобъединение прикрыли. Но Иодковский устроился в ДК автомобилистов, и все мы стали ходить туда, оно называлось игриво - «Зеленый огонек».

Но вернусь к СМОГу. Вспомню наш журнал «Сфинксы». Он печатался на машинке. У каждого смогиста была знакомая девушка, которая умела печатать на машинке, и попросить ее перепечатать журнал, сделать закладку в 3-4 экземпляра, особенно если ей еще принести бумагу, - милое дело. Журнал переправлялся на запад. Увы, дошли не все номера.

Тогдашние наши стихи почти у всех несли политический заряд. Уже сами эксперименты с формой были революционны и тенденциозны. Аллюзии присутствовали во всех исторических темах. Параллели не просто напрашивались, они были очевидны. Все мистические фигуры в стихах – Иван Грозный, Пугачёв, Пушкин и прочие – проецировались на современность. Я писал в стихотворении «Пушкин на Сенатской»:

В апреле? в мае? кончатся

сонеты и сонаты,

и площадь Маяковского

станет нам Сенатскою.

Так в конце-концов и произошло. И Кушев подхватывал:

Но город уже полон

жандармов и карет

и ровно-ровно в полночь

вместится в них каре.

И эти «кареты», разумеется, виделись не только ему, но и всем нам «черными воронами». Кушев накликал свою судьбу – 21 января 1967-го его взяли на Пушкинской, на демонстрации в защиту арестованных.

СМОГ – ярчайшая страница моей юности. Школа литературы, школа дружбы, единства литературного метода при различных позициях и стилях. Мечты… Мы тогда утверждали, что через три года нас будет знать вся читающая Россия. Разумеется, эпатажная фраза. Тем более, что интернета тогда не существовало.

ЕЦ: СМОГ сыграл решающую роль в духовном и творческом формировании многих ваших товарищей. Интересно свидетельство Саши Соколова, классика русской литературы второй половины двадцатого века: памятника группу ребят. И они читали стихи. Стихи! Я тоже подошёл и прочитал, и тут же отошёл в сторону. Но тут меня кто-то догоняет, трогает за рукав и произносит: его зовут Володя Батшев, создана поэтическая организация, общество, будут писать манифест, придут художники, писатели, не хочу ли я участвовать? Я понял, что начался большой праздник. Карнавал! Я сказал: ну, конечно! я приду! обязательно!.. На следующий день я пришёл в квартиру к Губанову. Там кишело… Стоял крик. Ликование. Я вообще такого никогда не видел. Была атмосфера большой жизненной удачи — люди почувствовали свободу».

Напомню еще один важный фактор Вашего духовного взросления. Вам повезло: в детстве и юности вы общались с оригинальным философом, создателем школы диалога культур Владимиром Соломоновичем Библером. А ваши диалоги с ним длились десятилетия - начиная с младенчества. Вы очень долго показывали «дяде Володе» свои «опыты». Он отправлял вам, ссыльному, огромные ободряющие письма. Мне кажется, суть уроков Владимира Соломоновича можно выразить, вспомнив название его книги, которая прославила Библера еще в советское время: «Мышление как творчество». Не хотите набросать сейчас его устный портрет?

ВБ: Вот он. Одновременно это портрет моего детства и отрочества.

Владимир Соломонович Библер был близким другом моих родителей. Мой отец учился с ним в одном классе в 25-й московской школе. И они остались друзьями на всю жизнь. Я обязан Библеру очень многим. Он был известным философом, а для меня, мальчишки, потом юноши - человеком, с которым можно говорить на любые темы. Я начинал свое литературное творчество как поэт, и Владимир Соломонович профессионально разбирал все мои стихи.

Для меня он не был главой новой философско-культурной школы, последователем Бахтина и т.п. Сколько себя помню, он был для меня именно «дядя Володя». Это определяло характер наших отношений. Впервые я попал к нему на дачу в возрасте двух месяцев. Есть фотография, если только мой сын, чистя в Москве оставшиеся от бабушки, дедушки и отца архивы, не выбросил ее, как он сделал со всем другим, в мусор.

Библер поддерживал меня письмами, когда меня сослали. Я много впитал от многолетних бесед с ним. Не говорю о том, что лет до тридцати, все написанное носил ему «на рецензию». Он слушал с улыбкой мои рассказы о СМОГе, о наших манифестах, о наших выступлениях, о планах-«химерах», однажды он поинтересовался, по каким критериям принимаем мы в общество его членов.

 — По творческим, — ответил я.

 — И все? — удивился он.

 — Ну, чтобы не сволочь был, свой парень...

Он улыб­нулся и пояснил. - Я не о том. На­сколько ребята образованы, культур­ны?

И он предложил тест, своеобразную анкету - зада­вать всем вступающим вопрос: в выс­тавочном зале надо выставить одну картину, одну скульптуру, показать фильм и спектакль. Что вы предложи­те?

— Здорово, — обрадовался я.

Эта анкета стала единственным пропуском для принятия в СМОГ, и, на удивление, тест сыграл большую роль.

— А вообще, — добавил он, — название общества можно определить и так — Сила Мысли Оргия Гипербол.

— Отлично, — снова согласился я.

Библер с интересом и опаской смотрел на наше общество. С опаской, понятно почему – его поколение знало, чем кончаются подобные игры. Мы же не признавали страха наших отцов. Перебираю сейчас в уме фрагменты снов, обрывки разговоров… То, что сохранила память.

Сорок лет на этом полустанке

я сходил, вдыхая запах сосен...

Это не я, это дядя Володя написал. Но вот и я, оказывается, сорок лет на этом полустанке. Со­сно­вый за­пах де­тско­го ле­та.

Биб­ле­ры - все очень до­брые и по-прежнему живущие в моей памяти, но осо­бен­но - дя­дя Во­ло­дя и те­тя Ван­да - В.С.и В.И. И, ра­зу­ме­ет­ся, ее мать - Бер­та Оси­пов­на - Б.О. Так на да­че на­зы­ва­ли друг дру­га. Се­год­ня то­же. На­чи­на­лось наше общение обычно так: за­ли­тый сол­н­цем до жар­ко­сти, до за­гар­но­сти, до не­пов­то­ри­мо­сти теп­ла - пер­рон Бе­ло­рус­ско­го вок­за­ла. Всег­да уез­жа­ли со сред­не­го пер­ро­на, а при­ез­жа­ли ту­да, где по­ез­да даль­не­го сле­до­ва­ния. Вер­туш­ки кон­т­ро­ле­ров и пер­рон­ные би­ле­ты - вот де­та­ли, о ко­то­рых за­бы­ли. Ос­та­но­вив­ший­ся, об­леп­лен­ный людь­ми по­езд меж­ду Ро­маш­ко­во и Раз­до­ра­ми. Раз­до­ры - без плат­фор­мы, с де­ре­вян­ным ту­а­ле­том и кас­сой. До­ро­га до да­чи ка­за­лась ко­ро­че, чем ны­не.

За­рос­шесть усадь­бы. Тра­ва вы­ше го­ло­вы. Очень круп­ная бор­до­вая клуб­ни­ка. Смо­ро­ди­на - чер­ная, крас­ная, бе­лая, как бу­син­ки. Ко­лю­чий слад­ко-кис­лый кры­жов­ник, по­хо­жий на ко­ло­рад­ско­го жу­ка с агит­п­ла­ка­та. Все с ку­с­та - по­дой­ду и па­сусь. Сам - раз­ме­ром с куст. - У ка­пель тя­жесть за­по­нок, - сказал дядя Володя, и я запомнил. А мне лет десять. И не знаю, что это – Пастернак. У дяди Володи запонки не помню, помню - у папы, черные и блестящие. По­ра­зи­тель­ная бли­зость с ним тог­да (до 17 лет - до мо­е­го ло­ма­ния) - впи­ты­вал губ­кой моз­га все его сло­ва, ци­та­ты, стро­ки сти­хов. Но рань­ше, ког­да мне - пять-де­сять лет - ра­дость об­ще­ния с че­ло­ве­ком, ко­то­рый не сю­сю­ка­ет. На рав­ных. Хо­тя и на­зы­вал “пам­пуш­кой”, “мар­ци­па­ном” - я оби­жал­ся. Пух­лень­кий, ро­зо­во­ще­кий маль­чик. Дя­дя Во­ло­дя со­чи­нял про ме­ня сти­хи:

Слад­ко до­ма ото­спав­шись,

к нам при­хо­дит Во­ва Бат­шев.

Шарф рас­пу­та­ет, по­том

- пред­ла­га­ет снять паль­то,

и но­гой мах­нув, как ло­шадь,

при­гла­ша­ет снять га­ло­ши...

Но это на Ору­жей­ном, в трех­этаж­ном до­ме, на вто­ром эта­же в двух ком­на­тах, там В.С. сде­лал се­бе и ка­би­не­тик, где фо­то­гра­фией на бе­лой сте­не Ле­нин, где ре­шет­ки стел­ла­жей, а в ко­ри­до­ре сто­ли­к под ни­тя­ной ска­тер­тью и чер­ный те­ле­фон, ко­то­рый от­ра­жа­ет­ся в ту­с­к­не­ю­щем зер­ка­ле в тя­же­лой ко­рич­не­вой ра­ме - меж­ду Биб­ле­ра­ми и со­се­дя­ми.

Он бы­вал на­ез­да­ми из Сталинабада, где ра­бо­тал в уни­вер­си­те­те, но по­мню ра­дость ро­ди­те­лей, ког­да он вер­нул­ся окон­ча­тель­но. Год 58-й: то ли за­кон­чил­ся срок его ссыл­ки, то ли еще что, но вер­нул­ся на­сов­сем. А ког­да отец по­лу­чил зо­ло­тую ме­даль ВДНХ и мы ку­пи­ли маг­ни­то­лу Неринга, дя­дя Во­ло­дя на­чи­тал ог­ром­ную кас­се­ту своих сти­хов. А те­тя Ван­да - Па­с­тер­на­ка.

В тра­ве, меж ди­ких баль­за­ми­нов,

 ро­ма­шек и лес­ных ку­пав,

ле­жим мы, ру­ки за­про­ки­нув

и к небу го­ло­вы за­драв.

Учил­ся по­э­ти­че­ско­му мыш­ле­нию по этой кас­се­те. Знал наи­зусть две по­э­мы и де­ся­ток сти­хов. Кас­се­та ис­чез­ла. По­да­ри­ли? От­да­ли В.С.? В иные годы я неделями жил в Раздорах. Это - в эпоху позднего детства, юности, возмужания. Постоянное поле притяжения Владимира Соломоновича. Куда там магнитам! Его многообразие в различных творческих ипостасях. Мои интересы - впитывались им, как губкой. Ответы на любой вопрос. Я не мог представить, что он чего-то не знает. Он знал все. Объ­яс­нял слож­ней­ше­го Сель­вин­ско­го. Па­с­тер­нак во­шел в ме­ня сам, по­зже. Прекрасная, с первых изданий поэтическая библиотека. Многие имена для меня – открытие. Но начало – В.С. читает: “В траве меж диких бальзаминов”.

Ме­ня по­ра­жа­ло, как он раз­га­дал Ев­ту­шен­ко, Воз­не­сен­ско­го, Ах­ма­ду­ли­ну с пер­вых книг. Сто­яли на пол­ках. С пер­вой до по­след­ней. Чутье на та­лан­ты. Я и Ве­ли­чан­ский бла­го­дар­ны ему по гроб. Впро­чем, за покойного Са­шу не бу­ду - но до­га­ды­ва­юсь. Позже – Юрий Карабчиевский, которого встретил у него на даче.

Потом я резко взрослею и - СМОГ, памятник Маяковскому, чтения. Скандалы, фельетон в “Комсомолке”. Читал его поэмы на площади Маяковского. Обычно меня “запускали” первым. Никогда не объявляли автора - чтобы не подвести. Ничего крамольного, но - очень уж остро по тем временам. Хотя и лояльно, в целом.

Семен Матвеевич, мой отец, рассказывал: «Когда мы с Библером учились...» В их компанию входили Некрич (будущий историк) и Мышкин (будущий артист, чтец-декламатор). Лидия Борисовна Либединская помнила моего отца: «Он с палкой ходил». Наверно, тогдашний протез был несовершенным. И вот с этого раннего - “когда мы с Библером учились”, мой отец и связал не только себя, но и меня - с ним.

Когда в 1966 меня посадили и сослали, он писал мне письма. Посылал книги (несколько их них - Элюара и Хикмета, к примеру, я увез с собой в эмиграцию). А ведь “неприятности” у него начались после первого же письма! В институте истории естествознания и техники Академии наук, где Библер тогда работал, его вызвали в партком и потребовали объяснить, почему он переписывается c “антисоветчиком”. Владимир Соломонович достойно ответил тупоголовым. Позже я включил часть его писем ко мне в свою книгу “Записки тунеядца”. Вышедшую в Москве в 1994-м году. ...Я всегда помню о том, что он сделал для меня.

ЕЦ: Ваш портрет «дяди Володи» перерос рамки интервью. Но не будем его сокращать. А кто еще повлиял на вас в годы становления?

ВБ: Буковский, Тарсис, Алшутов. Все они, к сожалению, «ушли туда, откуда нет возврата». Кстати, это строчка Александра Алшутова. Но она давно вошла в мой лексикон, и я подчас даже не сразу вспоминаю, откуда она пришла. В поэзии Александр Алшутов очень ясно показал, что может и должен говорить поэт сегодня. Я понял: ржавые крыши и проститутки под дождем у «Метрополя» не менее интересны поэту и поэзии, а потому и ближе, чем римские элегии. Я имею в виду поэзию тех лет. А Валерий Яковлевич Тарсис и Владимир Буковский толкнули на путь, которым я долгие годы шел.

На рубеже 60-70 годов я дружил с порядочными людьми – и диссидентами, и писателями, и просто – дружил с друзьями (простите за каламбур). Я могу назвать не более десятка имен достойных людей, которых я знал в своей советской жизни. Ведь жизнь моя делится на две - в советчине и здесь. Здесь - моя заграничная жизнь. А там - советская жизнь. При советчиках. Под советчиной. Но я был антисоветчиком. Мой друг Евгений Кушев не зря острил: - Антисоветчина - не ветчина, с хреном ее не укусишь.

С позиций сегодняшнего, заграничного дня, я понимаю, что был прав. А тогда понял: главное – не потерять квалификацию, которую я стал приобретать. Квалификацию надо повышать. Учиться писать. Набивать руку, как пианист набивает ее на гаммах. Но как это сделать? Писать в стол, читать двум-трем верным друзьям-товарищам? И не видеть никакой реализации! Я нашел выход. Это было и набивание руки (гаммы), и некая реализация. Я стал писать юмористические рассказы. Каждый день я писал по одному рассказу размером в машинописную страницу. Однажды я пришел на ЛИТО (литературное объединение) к Симону Бернштейну, прочитал эти рассказики. На меня удивленно посмотрели. Публика ожидала иного. Светлая память Симону Абрамовичу Бернштейну!

Он был нашим соседом, жил на той же Фортунатовской улице, где и мы с женой. Мы шутили над ним, разумеется в его отсутствие, острили. Здоровые дураки над карликом. Но все его уважали. Даже, когда Александр Путяев изображал, как Симон со своим отцом (тоже карликом) несут вдвоем из булочной батон хлеба за 28 копеек. (Был такой большой батон белого хлеба.) На нас писали доносы: “К ним ходит маленький карлик с огромной бутылкой вина”.

Однажды раздался звонок в дверь, я открыл и удивился, увидев смутившегося Симона. Он держал руки за спиной, потом показал бутылку “Алжирского” (было такое ужасного вкуса сухое красное вино в больших бутылках емкостью 0,8 литра). Отсюда и донос - соотношение невысокого человека с большой бутылкой. Аберрация восприятия у соседей. Он был одним из тех, кто собирал деньги на помощь политзаключенным. Даже мы из своих нищих гонораров, помню, давали рубль или два - святое дело!

Почему нищих? Да потому, что за юмористический рассказ объемом в 1 страницу (а более крупных произведений не печатали - юмор!) я получал обычно от 3 до 5 рублей - в зависимости от газеты, в которой это публиковалось. В журнале или в “Литературке” платили 20 рублей. Но - попробуй туда пролезь! Я ходил в редакцию в галошах. Потому меня и не печатали. Из-за галош, не иначе. На 16-й полосе “Литгазеты”, в отделе юмора, носившем название “Клуб 12 стульев” я был опубликован с октября 1973 по ноябрь 1986 - 4 (четыре) раза. Хотя носил туда рассказы минимум раз в месяц! Но мне было наплевать - все то, что не было принято в “Литгазете”, я опубликовал в других изданиях. Просто “Литгазета” высоко котировалась - из-за того, что гонорары в ней превышали остальные в два-три раза.

В воспоминаниях Андрея Кучаева тамошние нравы очень хорошо описаны. Но Андрей знал их изнутри, а я видел - снаружи. Потому я рассылал рассказы в юмористические отделы различных провинциальных газет. Днями просиживал в газетном зале Библиотеки Ленина. Просматривал подшивки комсомольских и партийных газет всех областей и краев РСФСР. Если нападал на юмористический след, то посылал в газету рассказ. Но ведь надо было посылать первый экземпляр! Нигде, как в провинции, не воротили нос от второго экземпляра - им подавай самое свежее! Копировальных автоматов тогда не было. А если они и существовали в природе, то под тщательной охраной КГБ, и допуск к ним был запрещен вплоть до конца перестройки.

ЕЦ: Вы стали эмигрантом в сорок восемь. Надо было думать о хлебе насущном? Оказалось, что и в гостеприимной Германии булки на деревьях не растут. Так что я не удивился, когда один за другим в России вышли ваши детективы – восемь книг! Что дала вам эта работа, кроме смешных денег (знаю, как платили авторам в Москве в 90-е годы)?

ВБ: Нет, дорогой Евсей. Тогда это были не смешные деньги – три тысячи долларов за первую книгу и далее - больше… Притом, издательство платило так: треть по одобрению заявки, треть - по сдачи рукописи, треть - по выходу книги. Интересно узнать, кого не устроят такие условия? С каждой новой книгой гонорар автору повышался.

Так вот, я решил придумать идеального героя своих детективов. Да-да! Мне захотелось придумать идеального сыщика, который не берет взяток и борется с бандитами по-настоящему. Этот герой - Кардин - идет из романа в роман, как и его антипод - бандит Стреляный. Вышли шесть книг. Но если сыщик так и остается старшим лейтенантом, то бандит становится банкиром, а затем - крупным чиновником в администрации президента России. Потом он становился президентом, а сыщик… Нет, его не убивали. Ему кидали кость – назначали в Интерпол. Роман, в котором это происходит, до сих пор не издан (как и два других из той же серии).

И еще один важный психологический аспект. Сначала смотришь на боевик, на триллер, на детектив, как на шабашку – на случайную работу на стороне. Но вот написаны первые 40-50 страниц (а надо 500-600), и сюжет несет тебя, герои говорят человеческим, а не специально-детективным языком, уже и убивать их жалко. Честное слово, одну героиню у меня КГБ взрывал в лифте, я очень кинематографично расписал убийство. Так просто плакать хотелось вместе с героем, на глазах которого это происходило. Но дело в том, что я писал большинство этих романов не как боевик или триллер, я подходил к фактуре как к предмету литературы, понимаете? То есть, для меня не существовало в тот момент детектива, боевика, триллера. Для меня это был просто роман, просто литература. А не пресловутое «чтиво в метро». Разумеется, это и сгубило мою серию. Приведу пример. Мой приятель узнал, что его первая жена (в тот момент он был женат уже третий или четвертый раз) стала профессиональной проституткой. Он спросил у сутенера, сообщившего новость:

- Ну, и как она работает?

- Плохо, - рассказал сутенер. - Она трахается с чувством, а надо равнодушно, надо работать.

Вот и меня сгубило отношение к боевику, как к литературе. Надо было ремесленно гнать вал, а я лепил характеры… Но на боевиках я научился работать с большими «массами» материала, что помогло в работе над следующими произведениями. Да и гонорары мои возрастали от издания к изданию.

…А в Германии именно булки росли на деревьях. По крайней мере – для меня. Русские газеты тогда платили гонорары. Одна из них печатала с продолжением из номера в номер два моих боевика. У меня были «Посев» и «Свобода», где меня знали и где я мог зарабатывать на хлеб насущный. Бутерброды пусть и без колбасы, но с маслом. Другое дело, что я приехал поздно. На полгода, но позже. Неожиданно умер мой близкий друг Евгений Кушев, который был заместителем главного редактора «Свободы». Поддержка с этой стороны исчезла. К тому же «Свобода» готовилась к переезду в Прагу, шли мощные кадровые перестановки, отставки и увольнения. А «Посев» доживал последние дни. Финансирование его прекратилось – идиот Клинтон издал закон (или указ, или постановление – американцам виднее!) о прекращении финансирования всех «подрывных центров», ибо, по его мнению, холодная война закончилась. Что тут же подхватили гнилозубые либералы по обе стороны океана.

А вот в это я никогда не верил. Я считал, что она не закончилась, а наступило временное перемирие. Но несколько лет я еще проработал на развалинах «Посева», разбирая архив.

ЕЦ: Уместно поговорить об этом. Попав в Германию, вы несколько лет заведовали архивом НТС. (Напомню: Народно-Трудовой Союз был создан белой эмиграцией, чтобы «по-новому бороться за освобождение России от большевизма - не оружием, а идеями»). Успешной ли была для вас эта служба? Один из ответов очевиден: так появилось ваше четырехтомное «литературное исследование» - «Власов», впоследствии удостоенное английской премии «Veritas». Содержание этого многопланового повествования гораздо шире названия. Следуя за автором, читатель погружается в уникальные архивные материалы. Например, в русские газеты, выходившие на оккупированных немцами территориях. Зоркий читатель сделает немало выводов. Прежде всего: сопротивление сталинскому режиму было повсеместным, массовым. Сегодня о Власове пишут много, причем рисуют его портрет не только черной краской. Как жаль, что многоголосие вашей книги так и не расслышали в России. Об этом уже не раз с горечью писали в изданиях эмиграции. А я думаю сейчас о другом: о том, что вам самому важно осмыслить свой опыт создания документально-художественной эпопеи.

ВБ: Архив НТС – это огромная история. Я и раньше был апологетом НТС, а погрузившись в архивы, увидел, насколько это мощный и многогранный пласт в истории. До сих пор не разработанный. Почему? Здесь есть несколько ответов. НТС – это сопротивление советскому, а не сталинскому режиму, давайте все-таки называть вещи своими именами. А то получается, как у историка К. Александрова: Власов – это антисталинский протест. Антисталинский протест мог быть у троцкистов. А у Власова и его соратников – антисоветский.

ЕЦ: Вот уже много лет вы издаете в Германии два журнала. Один – ежемесячник «Литературный европеец», другой –ежеквартальник «Мосты». Толстый и тонкий: в «ЛЕ» - около пятидесяти страниц, в «Мостах» - около четырехсот. На фоне быстро рождающихся и, кажется, еще быстрее умирающих эмигрантских изданий ваши журналы – завидные долгожители. «Литературный европеец» существует с 1998-го, «Мосты» - с 2004-го. Вызывает изумление и другое: журналы не имеют спонсоров, издатель не получает гранты. Зато потенциальных подписчиков строго предупреждают: «Редакция не публикует произведения за деньги». Так как же живут и выживают ваши журналы? Наконец, какова миссия, с которой вы отправили их в путь?

ВБ: Подписчики – вот кто нас поддерживает. И авторы – они тоже подписчики. Конечно, отсутствие денег создает массу преград. Если бы были деньги, то ЛЕВ выходил бы еженедельно, а МОСТЫ были по 500 страниц каждый номер. И я бы платил гонорар авторам, и очередь желающих в нем публиковаться выстроилась бы от Франкфурта до Сиднея.

Наша миссия? Главное – сохранить русский язык в эмиграции. И еще – как Врангель придумал: сохранить кадры. Не улыбайтесь. Он был прав – солдаты всегда найдутся, а офицерские кадры надо сберечь. Так и я понимал: я видел массу примеров, знал десятки случаев – как талантливые люди, даже профессиональные писатели ломались в эмиграции, спивались, уходили из литературы или – самое страшное для меня – шли в московские издания. За копейки, за копеечную славу – как сказала Ирина Одоевцева, когда ее спросил Ренэ Герра: зачем она уезжает в СССР? И она ответила: «Славки захотелось». Я всегда помню об этой «славке». Чтобы такого не случалось и дальше, и создавались журналы. Но журнал был началом. Надо было издавать книги.

ЕЦ: Авторы ваших журналов – разные люди. Есть уверенные профессионалы, выпустившие еще в СССР немало книг. Есть начинающие литераторы. Помню, я с некоторым удивлением воспринял одну часть вашего доклада на очередном съезде Союза русских писателей Германии: вы, ничуть не смущаясь, объясняли членам Союза азы литературной грамоты... А иногда, читая «Литературный европеец», мне кажется: вам не всегда удается отбиться от графоманов. Как складываются ваши отношения с авторами? Как складываются их судьбы в эмиграции?

ВБ: Я не боюсь напоминать то, что вы называете «азами литературной грамоты». Многие за алгеброй забыли арифметику. Или пишут корову через ять. «Мой литературный календарь» в чем-то преследовал и такую цель. Учиться никогда не поздно, даже в пожилом возрасте. Я сам все время учусь. Было бы чему. От графоманов отбиться удаётся, я их всех отправляю в интернет - в эту огромную помойку, пусть играют с себе подобными в свои интернетные игры. Графоманы отпали давно, а новые понимают, что им с нами не по пути. Судьбы у разных писателей складываются по-разному. Не всем удается преодолеть «сопротивление» эмиграции. Вновь найти себя.

ЕЦ: Кроме журналов и издательства, вы создали Союз русских писателей Германии. Что это –запоздалое подражание советскому образцу? Клуб единомышленников? Подобие профсоюзной ячейки?

ВБ: Это форма финансовой независимости. Налоговое облегчение. В первую очередь. Ну и профсоюз, конечно. Никакого подражания нет, хотя бы потому, что советские образцы финансировались и создавались государством. Это и второе и третье. Как можно подражать советским образцам в эмиграции? Для этого нет ни денег, ни желания.

ЕЦ: Едва ли не самое интересное в «Литературном европейце» - это уже упомянутый вами «Литературный календарь». Он печатается в журнале из месяца в месяц, из года в год. Многие эссе, притягивающие читателя, резко субъективны. Чаще всего – это ваши развернутые характеристики деятелей советской культуры. Вчера еще ко многим именам добавляли определения «выдающийся», «замечательный». А сегодня вы уверенно утверждаете: король-то голый! Мне кажется, ваши суждения и оценки неслучайно вызывали бурные споры: человек не флюгер, трудно менять представления, сформированные годами. К тому же ваши категоричные заметки воспринимались порой как позиция редакции. Помню, я посоветовал вам издать листки календаря под одной обложкой, назвав книгу «Мой литературный календарь». Так «Календарь» стал двухтомником. А местоимение «мой» естественно объяснило субъективность записей. И, конечно, в «календаре» - целая россыпь замечательных портретов писателей русского зарубежья. Огромное богатство, которое сегодняшней эмиграцией практически не освоено. Разумеется, я догадался: это ваш литературный дневник. Значит, продолжение следует?

ВБ: Творчество многих героев календаря вошло в две антологии – «100 лет русской зарубежной поэзии» в четырех томах и «100 лет русской зарубежной прозы» в пяти томах.

ЕЦ: Борьба с энтропией – очевидная сверхзадача большинства ваших издательских начинаний. Многих проектов! Пожалуй, их непросто сейчас припомнить. Вас всегда по-особому волнуют судьбы писателей в эмиграции. Зачастую отмеченные печатью трагедии. Вот передо мной – библиографический справочник «Писатели русской эмиграции. Германия: 1921-2014». Неслучайны, напротив - очень важны слова составителя: «Книга о русской зарубежной литературе – дань памяти ушедшим, но не сдавшимся. Напоминание живым о том предназначении, что они несут читателю». Та же забота сохранить для будущего имена и судьбы вела вас к созданию трех объемистых томов «Русские зарубежные писатели начала ХXI века. Автобиографии». К счастью, вас не пугают масштабные проекты.Хотя бы тот же составленный и откомментированный вами четырехтомник «100 лет русской зарубежной поэзии». Кажется, это был неподъемный проект: более 2000 страниц, калейдоскоп имен: в первом томе представлено творчество 200-т поэтов, во втором – 57-ми, в третьем – 124-х, в четвертом – 112-ти. Пожалуйста, расскажите: как шла работа над Антологией?

ВБ: Неподъемного не бывает. Хотя я и устал. Изданы две многотомные антологии. Если бы не помощь Гершома Киприсчи, я бы не взялся за составление. Что касается справок об авторах, многие из них написал коллега Ю.В.Рябинин. Если вы встаете утром и не знаете, что вам делать – вам не место в литературе. Я встаю около семи утра (раньше вставал в пять) и я знаю, что я буду сегодня писать.

Вы просили рассказать о членах нашего Союза писателей Германии? Владимир Штеле, Игорь Гергенрёдер (он недавно умер), Светлана Кабанова, Берта Фраш, Генрих Шмеркин, Борис Майнаев, Ирина Бирна, всех не перечислишь. Мой коллега Алишер Киямов встает и смотрит – какие стихи немецких дадаистов и экспрессионистов он еще не перевел. И продолжает работать. На сегодняшний день он перевел все ими написанное. Мало того, он покупает у антикваров первые издания этих поэтов и в качестве оригинала использует их, а не позднейшие переиздания – во избежание ошибок! А ведь первые издания напечатаны готикой. То есть, идет кропотливая работа по переводу с одного языка на тот же, но в более новой форме. Потом он перевел все сонеты Шекспира. Сейчас он перешел к Хайаму и Руми.

Другой мой коллега Владимир Брюханов годами копается в хитросплетениях российской истории 20 века и в результате написал ряд книг о том, кто начал I-ю мировую войну, чьим агентом был Гитлер, кто и как убил Есенина и Маяковского и т.д. Некоторые утверждают, что он в плену конспирологических теорий. Но я так не считаю.

ЕЦ: Вы прилагаете немало усилий, чтобы сделать литературную жизнь эмиграции живой, интенсивной. Иногда явно рискуете. Очередное ваше начинание: ежегодники «День русской зарубежной поэзии». В прошлом году уже вышел четвертый сборник. Но, признаюсь, вовсе не уверен в будущем этого проекта. Ведь достойных стихов явно не хватает и в ваших журналах.

ВБ: И я не уверен. Издание оказалось убыточным. В следующем году мы не получили финансирование. Но мы с моим со-составителем Виктором Фетом решили все-таки собрать очередной ежегодник. И попытаться издать за счет средств авторов. Получилось. И «День русской зарубежной поэзии-2022» вышел таким же интересным, как и предыдущие. Что ж, мы ничего не заработали. Ведь дорога пересылка за океан, в Европе – дешевле. Но главное - эксперимент удался. Таким же «манером» будем издавать очередной сборник «День поэзии-2023». Если он будет, вообще. Его я составляю вместе с Алишером Киямовым. А Виктор Фет составляет другой поэтический ежегодник, с другими поэтами. А вы говорите, что стихов мало… Хороших  - да, мало.

ЕЦ: Мне хочется заглянуть в вашу домашнюю библиотеку! Ведь именно с нее начинаются ваши культорологические издания. Сейчас многие люди, надеясь на Интернет, стремительно избавляются от журналов и книг. А вы по-прежнему разыскиваете повсюду «печатные следы» творческой деятельности эмигрантов. Когда и как вы начали собирать свою библиотеку? Если не возражаете, совершим короткое путешествие по ее полкам.

ВБ: В Москве. Но оттуда привез только часть книг (682 кг, как гласит акт таможни). Я решил собирать периодику эмиграции. И в этом преуспел. По периодике легче изучать литературный процесс. А для меня русская зарубежная литература всегда была основной литературой. Российская и иностранная – второстепенными. Хотя по форме иностранная, разумеется, шла впереди российской. Шервуд Андерсон, Дос Пассос, Фолкнер оказали огромное влияние на российский литературный авангард 50-60-х годов, в первую очередь на Гладилина и Аксенова.

У меня полный комплект «Граней» и «Континента» вплоть до 1992 года, то есть, пока они выходили в эмиграции. Полные комплекты: «Голос Зарубежья», «Синтаксис», «Сатирикон» (мюнхенский), «Мосты» (ежегодники, а не мой журнал), «Русское возрождение». Неполные комплекты: «Возрождение», «Часовой», «Вече», «Время и мы», много отдельных номеров различных журналов: «Литературный современник», «22», «Форум», «Кадетская перекличка» и других. Политический и эстетический спектр, как видите, широк. И еще личное. Мне удобнее читать с листа, а не с экрана. Знаю многих, кто придерживается иной позиции, но удобнее – с листа.

ЕЦ: «Литература, в первую очередь, - форма», - воскликнули вы в своих автобиографических заметках (2004). Бесспорная мысль связана у каждого писателя с заведомо трудным поиском. Давайте об этом и поговорим. Можете ли вы сами очертить собственный «путь к самому себе»?

ВБ: В процессе работы писателя «над собой» важен именно формальный подход. Кстати, он виден в моих романах. Анатолий Гладилин своими формальными приемами оказал на меня большое влияние, а на него – Дос Пассос. Аксенов – в меньшей степени, хотя, казалось бы, его влияние должно быть большим. Но я буквально вычищал малейшие намеки на сходство с ними, переписывал фрагменты, которые касались похожими. Дос Пассос - писатель, многими принятый поверхностно, подражатели усваивали только прием «киноглаза». Даже Солженицын в «Красном колесе» подражает Дос Пассосу.

ЕЦ: В юности и молодости вы много работали в поэзии. Потом, в эмиграции, была долгая пауза. Казалось даже: вы простились с поэзией. Но вот одна за другой появляются ваши поэтические подборки. Однако... появляются с большими временными интервалами, «волноообразно». Что вы сами думаете об этом?

ВБ: Я пишу сейчас мало стихов – 10-20 стихотворений в год. Подготовил два сборника стихов к печати – один из стихов, написанных за последние 15 лет, а второй – стихи разных лет, более внушительная книга. Первый уже увидел свет.

ЕЦ: Удивительно ваше признание: «Я не люблю русской классики» (2004). Мало что меняет уточнение: «Исключение могу сделать для Вельтмана и Тургенева». Что это – отголосок эпатажных заявлений СМОГа или все же исповедальный вывод опытного писателя? Изменилось ли что-то в вашем отношении к русским классикам за 15 лет?

ВБ: Нет, не изменилось. Никакого эпатажа. Правда, прозу Пушкина я забыл упомянуть. Психоложество Достоевского просто противно, особенно «загадочная русская душа» - бррр! Толстой скучен, хотя «Хаджи Мурат» динамичен, но он и выпадает из всего творчества Толстого.

А дальше – только 20-й век. Бунин, Зайцев, Ремизов (до сих пор мною полностью не освоенный, а ведь это один из крупнейших писателей), Сургучев - это только первые имена первой волны эмиграции. Но не Шмелев, и не Сирин. Не потому, что я не понимаю их значения и роли в литературе, а потому, что это – не мои писатели.

Как Бродский – блестящий поэт, но не мой. Мои – Елагин и Галич. И, конечно, западная литература. Шервуд Андерсон, Дос Пассос, французы. Из российских – Гладилин и Аксенов (правда, последние его романы не нравятся). …На меня оглушительное впечатление произвели некоторые книги, изданные за границей в 80-е годы - пьесы Аксенова, проза Феликса Канделя, «ФССР» Гладилина, „Между собакой и волком“ и „Палисандрия“ моего старинного знакомца Саши Соколова. Аксенова я всегда любил, а Кандель был открытием. После „Школы дураков“ новая проза Соколова ошеломляла. В юности мы с Сашей дружили, но мы тогда писали стихи и о прозе не помышляли. Я до сих пор помню, кто и когда привозил мне книги ОТТУДА. Кстати, ни разу люди не попались.

*

…Хорошо помнится то, что было позавчера. Трудно угадать, что будет послезавтра. Сейчас, перечитывая написанное полтора десятка лет назад, я вспоминаю свои ощущения давнишних лет, и понимаю, что тогда я знал: только на Западе, только здесь мое творчество будет замечено и произведет эффект.

Так и случилось – я лауреат международных литературных (не российских) премий, редактор самого известного русского литературного журнала в Европе, председатель писательского союза единомышленников, автор, как пишут, «самой скандальной книги из советской истории».

Но все произошло потому, что я уехал.

2021-2022

Евсей Цейтлин (1948) - эссеист, прозаик, литературовед, критик, редактор. Окончил факультет журналистики Уральского университета, Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького. Преподавал в вузах историю литературы и культуры. Начиная с 1968 г., публикуется во многих литературно-художественных журналах и сборниках. Книги – в оригинале и переводах - издавались в СССР, России, Америке, Литве, Германии, Украине: «Одинокие среди идущих», «Снег в субботу», «Послевкусие сна», «Шаги спящих, «Несколько минут после. Книга встреч», «Откуда и куда», «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», «Писатель в провинции», «Голос и эхо», «Вехи памяти» и мн. др. Более 20 лет редактирует литературно-художественный и публицистический ежемесячник «Шалом» (Чикаго). Был членом Союза писателей СССР (1978), является членом Союзов писателей Москвы, Литвы, Союза российских писателей, членом международного Пен-клуба (“Writers in Exile”).