Абрам Соломонов: свой среди чужих0

Лев Бердников

Абрам Соломонов: свой среди чужих

Книга “Мысли израильтянина: В двух частях / Сочинение Еврея Абрама Соломонова” (Вильно: В типографии М. Зимилиовича, 1846) обойдена вниманием исследователей. “Еврейская энциклопедия” удостоила Соломонова лишь краткой биографической справкой Ю.И. Гессена (1). А небольшая главка в книге израильского слависта М. Вайскопфа “Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма” (2008) (2) завершает круг главных источников.

“Мысли израильтянина” А. Соломонова не впечатлили современного израильтянина М. Вайскопфа. Труд сей он называет “несуразным”, “хилым исчадьем неравного брака, заключенного между департаментом и синагогой”. Да и о самом авторе книги исследователь говорит с нескрываемой иронией: он предстает у него рептильным и смиренным панегиристом власть имущих, который почему-то “ничуть не обижается” на то, что его как иудея “вернули в черту оседлости” (непонятно, правда, как надлежало ему в книге сию обиду выразить). А вот все cвои укоризны Соломонов будто бы адресует “иудейской религии и коснеющим в неразумии единоверцам”. Достается и слогу сочинения Соломонова, который М. Вайскопф аттестует не иначе, как “смесь клерикального и канцелярского жаргона”.

Между тем, жизнь и судьба Абрама Соломонова замечательны, а его книга представляет несомненный историко-культурный интерес. Он родился 18 ноября 1778 года в Минске, в семье “священнослужителя, казначея и чтеца синагоги”. Отец нашего героя, судя по всему, был человеком широко мыслящим, просвещенным и преданным еврейскому делу. Он не только наставлял сына “в правилах Талмуда Вавилонского”, но и поощрял в нем стремление к общему образованию, “страсть к словесности”, к изучению иностранных наречий. Наряду с глубокими познаниями в языке пращуров, Абрам овладел русским, польским и немецким языками, что по тем временам было большой редкостью среди иудеев. Интересно, что отец Соломонова на закате дней станет израильтянином в буквальном смысле слова: он, как пишет автор, “в 1823 году отправился в св. град Иерусалим, где увенчал свою старость теплыми молитвами”(3).

Как это водилось в иудейских семьях, Соломонов женился рано и в 19 лет “увидел уже себя отцом целого семейства, требующего постоянного о нем попечения”. Отец хотел “оставить ему в наследство свой сан [раввина – Л.Б.]”, но сын избирает иную стезю, тяготея к трудам письменным. С 1800 года он служит в Минске переводчиком с еврейского на русский и польский языки; с 1802 – 1808 гг. работает письмоводителем в I-ом департаменте Минского главного суда. По-видимому, Абрам проявил здесь себя наилучшим образом, ибо этого способного еврея назначают бургомистром Минского городского магистрата, и в сем звании он состоит “два трехлетия” (1814-1820 гг.).

 Заприметило его и столичное начальство, и в 1820 году Соломонов попадает в закрытый для его единоверцев Петербург и определяется на недозволенную иудеям государственную службу, причем подвизается на сем поприще 18 (!) лет - сначала письмоводителем и переводчиком Депутации еврейских обществ, а затем “занимается стряпческими делами”. Несмотря на ходатайства непосредственного руководства “из уважения его способности”, Соломонов не был освобожден от подушного оклада: юдофобская власть “сделала ему в том преграду” из-за исповедуемой им веры, но нареканий по службе он, как видно, не имел, и был лестно аттестован начальством. Однако в 1838 году он получил отставку и как иудей вынужден был оставить Петербург. А когда промедлил с отъездом, то за проведенные нелегально в столице три месяца был осужден в рекруты на два года и помилован через полтора, “в уважение раздроенного положения” его семейства, а также “ввиду его преклонных лет”(4).

После рекрутчины Соломонов обосновался в родном Минске, где и пишет “Мысли израильтянина”, которые завершает к 1841 году. Чтобы издать книгу, он ищет влиятельного покровителя, коим становится ““Господин Раввин Виленского Еврейского Общества Израиль Абрамович Гордон”, которому и посвящена книга. И.А. Гордон был видным еврейским деятелем той поры и в 1838 году вошел в группу виленских маскилов, встречавшихся с министром народного просвещения графом С.С. Уваровым: обсуждались реформа еврейского образования, новые программы еврейских училищ. В Минске, в окружении многочисленного семейства (он был уже прадедом), Абрам и окончил свои труды и дни. Данных о времени смерти Соломонова нет. Известно лишь, что в 1844 году он еще здравствовал (год этот упомянут в тексте книги и указан в цензурном разрешении).

Книга “Мысли израильтянина” одушевлена идеалами Хаскалы, утопической космополитической мечтой о том, что во времена оно мир “примет на себя название одного града, и все народы одного семейства, то есть когда будет один язык, один пастырь и одно стадо” (5). Многие высказанные здесь максимы не отличаются новизной и вполне созвучны просветительским установкам маскилов. Да и сам Соломонов на оригинальность не претендует. “Я не изобразил и не издаю в свет ничего нового, – признается он в предисловии. - Мой труд состоит только из св. Писания, из Талмуда и других богословских и философских сочинений разных известных авторов, и в систематическом изложении по предложенному мною плану” (6). Он обильно цитирует Тору, Талмуд, а также труды Маймонида, Езекиля Дреченского, М. Мендельсона, Ж.Б. Капфига, Фридриха Великого, митрополита Филарета, Г. Томсона, Евгения Булгариса и т.д., проявляя завидную эрудицию. И план, и сам отбор материала для книги, и некоторые высказанные здесь положения говорят о своеобразии мировоззренческой позиции автора.

Сочинение предваряет краткий экскурс в правовое положение евреев в Европе после их рассеяния. Соломонов достаточно подробно останавливается на гуманных к евреям законах первого христианского императора Рима Константина Великого с его религиозной толерантностью. Средние же века видятся автору “тысящелетнею ночью нравственного мира и морем, внезапно взволновавшимся от крестовых походов, представляющих горестную картину… народов, особливо еврейского, как это видно из плаксивых элегий поэта, освященных Синагогою”(7).

Истории евреев в Польше уделена целая глава. Автор с восхищением пишет, как во времена Болеслава II “в городе Праге евреи, пожертвовав собою для будущих сограждан своих вступили с язычниками в бой и их совершенно разбили и рассеяли… Этот подвиг обратил на себя внимание всех европейских христианских государей”(8). Но все меняется, и “ночь нравственного мира” опускается и на Польшу. Тон повествования Соломонова взволнован, перо как будто дрожит. Череда за чередой следуют описания гонений, преследований, изуверских законов; Конституции 1538 года, когда иудеям предписывалось ходить в желтых шапках; насильственных крещений; сожжений на кострах за одно подозрение в прозелитизме.

Особенно ранит его сердце напраслина, возводимая на евреев. С горечью пишет он о ложных наветах об отравлении евреями колодцев, о том, что “довольно было одного слова: крестить, повесить!”, и, конечно, об обвинениях в ритуальных убийствах. “Сии нелепые клеветы текли со всех сторон на несчастных евреев, - негодует Абрам, - дабы предать их всяким мучениям. Они занимались рукоделием и торговлею; их почитали богатыми, и знатное духовенство и дворянство нарочно возбуждало народ против потомков Авраамовых для того, чтобы по истреблении их захватить в свои руки все ими приобретенное богатство” (9). Здесь Соломонов, казалось бы, говорит о кровавом навете в Польше, а вот выдержку приводит из сочинения российского писателя Н.М. Карамзина! И слова эти неожиданно обретают злободневность. Ведь именно тогда, в 1840 году, на весь мир прогремело ритуальное дело в Дамаске, когда группу евреев обвинили в убийстве миссионера патера Томаса, и в России еще свежа была память о Велижском деле по обвинению в умерщвлении мальчика Ф. Иванова. В Отчестве Соломонова в тюремных норах годами томились десятки “потомков Авраамовых”, а некоторые так и умерли в заключении. Оправдательный приговор вынесли только в 1835 году, благодаря усилиям сенатора Н.С. Мордвинова: он убедил Государственный совет в том, что “евреи пали жертвою заговора, жертвою омраченных предубеждением и ожесточенных фанатизмом следователей”(10). Однако Николай I изволил заметить, что “внутреннего убеждения”, будто тайны крови у евреев не существует, у него “нет и быть не может”, и “между евреями существуют, вероятно, изуверы или раскольники, которые христианскую кровь считают нужною для своих обрядов”(11). Государь дал указание главе Департамента иностранных исповеданий МВД В.В. Скрипицыну подготовить секретную записку “Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их”, которая вышла анонимно в 1844 году, а затем сию антисемитскую поделку тиражировали миллионами копий и освятили именем почтенного В.И. Даля(12).

Как истый маскил Соломонов самое серьезное внимание уделяет просвещению своих единоверцев, при этом приводит ссылки на правительственные постановления, поощрявшие евреев к получению образования (1804 и 1835 гг.). Он обильно цитирует Талмуд (“Незаконнорожденный, но просвещенный предпочитается первосвященнику- невежде” и др.) и резюмирует: “Вот решительное заключение Талмуда, которое отдает просвещению право и преимущество самые высокие”(13). Вообще, книгу Соломонова отличает своего рода “талмудоцентризм”. И в этом ее огромная заслуга. Он говорит о Талмуде с благоговением, как о “великом творении”, “самом блистательном у евреев учении”, “священной книге”. Важно и то, что получать общее образование он призывает только тех иудеев, “которые окажутся не способными к изучению Талмуда”(!)(14), подчеркивая тем самым примат иудейских духовных ценностей. “Вера наша по ее началам чиста”, – настаивает сочинитель.

Упоминаются здесь некие досужие толки о том, что Талмуд якобы “не допускает нас сближаться с другими народами и, если не повелевает, то не запрещает нам обманывать людей не своей веры”, после чего следует едкая авторская ремарка: “Так думают умы поверхностные, которые хотят прослыть глубокомысленными” (15). Беспрецедентная смелость и полемичность этого заявления станет понятной, если принять во внимание, что “умы поверхностные” обретались в Министерстве народного просвещения С.С. Уварова. Это они считали Талмуд книгой этически вредной и антиобщественной и всячески стремились вытеснить его из программы еврейских училищ. Но главным гонителем Талмуда в империи был тот, кого “смиренный” сочинитель сравнивал с Титом и Адрианом, кого “раболепно” возвышал до геркулесовых столпов. Как отмечал Ю.И. Гессен, именно “Николай I влиял на Уварова в том смысле, чтобы просветительская реформа направила свои удары против еврейского вероучения, чтобы она уничтожила Талмуд” (16). Так что же, выходит (страшно вымолвить!), это Помазанник Божий – “ум поверхностный”!? И думается, а не показные ли славословия расточает монарху Соломонов? Не дипломатический ли это ход? Хотя М. Вайскопф принял их за чистую монету (17), предельно ясно: единомыслия между Абрамом и монархом уж точно никак не наблюдается. А потому, когда встречаешь в книге велеречивые панегирики венценосцам, веришь им с трудом, и похвала эта кажется нарочитой, неумеренной, фальшивой.

Вот хотя бы такой пример. Соломонов констатирует, что российское законодательство о евреях 1835 года резко ужесточилось по сравнению с 1804 годом – заявление само по себе достаточно дерзкое. Обвинять в этом верховную власть, понятно, никак нельзя - и по законам жанра, и по требованиям вездесущей цензуры, и, главное, просто из соображений безопасности (иначе жид-критикан вместо черты оседлости мог бы где-то и “во глубине сибирских руд” оказаться). Остается только одно – корить свой “несчастный народ” (это его, Соломонова, слова). Но сколь же неубедительны его попытки объяснить причины “оскорбления” правительства народом Израиля! Вот Абрам толкует о недопустимости иудейского прозелитизма, ссылаясь при этом на Талмуд (“Злополучие за злополучием да постигнет тех евреев, кои превращают в свою веру гаяуров”), но по существу он в открытую дверь ломится, ибо в качестве примера такового приводит лишь три “зловредных поступка” (и это на двухмиллионное-то население!). Да и их “зловредность”, кстати, тоже белыми нитками шита (18). Тем не менее, следует вывод: “Правительство… имело в виду не то, чтобы стеснить или уменьшить существенные выгоды наши, но то, чтобы предотвратить беспорядки наши”. Похоже, абсурдность подобного заключения ясна и ему самому. Он беспомощно разводит руками и выдавливает из себя нечто элегическое: “Впрочем, не нашим ограниченным умом постигать цель Верховного Правительства”.

И Соломонов, обращаясь к “любезным братьям” – единоверцам, говорит о необходимости их “раскаяния перед Верховным Правительством” (19). В чем же? Да в том, что к сельскому труду обратились из них лишь немногие (а “хлебопашество составляет честный, самый надежный и завидный способ пропитания”)(20) и что еврейские массы чураются общего образования, приобщавшего их к европейской и, прежде всего, к русской культуре (“А мы могли бы с удовольствием видеть многие тысячи братьев моих, получивших ученые степени”). Он призывает иудеев заниматься производительным трудом, промыслами, ремеслами, открывать фабрики (что отвечало как идеалам Просвещения, так и видам правительства), и цитату выразительную из Талмуда подыскал: “Не обучать сына своему ремеслу значит приучать его к разбою”. Так-то!

Мысли Соломонова не могли не коснуться важнейшего вопроса, из-за коего напрягали лбы многие деятели Хаскалы – отношение христианства и иудаизма. Вообще-то, в пользу их сближения выступали практически все маскилы, но степень и градус разнились. Вот, к примеру, ученик Мозеса Мендельсона, известный берлинский просветитель Давид Фридлиндер дошел до жизни такой, что предлагал евреям, когда нет синагоги, молиться в протестантской кирхе. Он в духе деизма написал памфлет, где ни много, ни мало предложил ввести рационалистическую общую религию и “сухое крещение”, и готов был не только принять его сам, но и навязать немецким иудеям (21). Сближение еврейской нации с христианским населением и ее “коренное преобразование” была главной целью и российских властей. По существу, не афишируемая, но вполне внятная правительственная программа-максимум состояла в крещении как можно большего числа иудеев и, в конечном счете, искоренении иудаизма как такового. Достаточно назвать насильственное крещение солдат-кантонистов (по данным американского историка М. Станислауски, из 70 тысяч евреев, взятых в царскую армию в 1827-1855 гг., 25 тысяч человек были вынуждены принять православие)(22). Но Соломонов ни о каком крещении евреев речи не ведет, он лишь ищет скрепы, наводит мосты между двумя верованиями. Говорит о терпимости к иноверным, о недопустимости употребления оскорбительного слова “гой”.

Кошелек или кнут? Карикатура о жизни евреев при Николае I.

Он утверждает, что “все догматы Евангелия основаны на точном разуме Моисеева Закона”(23), подчеркивает монотеизм обеих религий. Ратуя за сближение евреев с русскими – “народом богобоязненным, кротким, сострадательным, над головой которого бдит сам Бог Саваоф”, он снова обращается к прошлому: “В Риме евреи были почтены высоким званием римского гражданина, а в Испании до XV века они были врачами и советниками государей, занимали важные места, и самые гранды им кланялись, чего без существования между нами и господствующим народом веротерпимости и доброго согласия, конечно, последовать не могло”(24). Соломонов недоумевает, что же нынче мешает сближению двух народов, и преград не находит. “Христианская вера? – вопрошает он, и сам же отвечает - Она есть не новая, а старая…- Антихрист? Пришествие его не отвергает и Синагога в той мысли, что он пребудет первым и последним. – Священные книги вообще? Они священны и для христиан. – Обряды? Они установлены церковью, как наши Синагогою. – Характер? Он украшен всеми качествами добродетелей. – Талмуд? Не только он своими последующими законоучителями, богословами и философами, но и сам Бог не дает нам пред другими народами никакого права на преимущество”(25). Забавно, что христова вера характеризуется здесь как “старая”. Если вспомнить, что христианство рассматривает себя как новый и единственный Израиль и как новый завет Бога со всем человечеством, такая аттестация могла показаться если не кощунственной, то, по крайней мере, обидной для православных ортодоксов.

Впрочем, едва ли кто-либо внимательно и придирчиво вчитывался в каждую фразу труда Соломонова. По-видимому, бдительность цензора усыпили величальные слова сочинителя в адрес самодержца, а также его “благонамеренное” желание уничтожить сепаратизм и сблизить еврейскую нацию с коренным населением империи. Об этом писал в своей рецензии на “Мысли израильтянина” популярный русский журнал “Библиотека для чтения”, издаваемый О.И. Сенковским: “Книга, написанная с прекрасным намерением, уничтожить резкие предрассудки, отделяющие евреев от христиан. Автор убеждает своих единоверцев к различным преобразованиям, которые не противоречат их религиозным постановлениям”(26).

Обращает на себя внимание cтиль сочинения Соломонова, его литературный уровень нисколько не ниже писаний русских словесников той поры и отличается образностью и особой выразительностью. Вот, к примеру, как живописует автор агонию побежденного монотеизмом язычества: “Раздраженный истукан многократно испытывал свое счастие. Он то вспыхивал пламенем, то потухал, то снова оживлялся, снова ослабевал и еще через многие годы блистал довольно ярким светом в забытых капищах Венеры и Аполлона” А вот еще одна поэтическая картина: “Перейдем к каменистой Аравии, прочтем там со вниманием описание великолепной скинии, рассмотрим с благоговением ее зодчество, ее богато-тканные покрывала и завесы, кивот, золотой семивственный светильник, золотой щит, на коем вырезана большая печать святого имени Господа Бога, медный жертвенник, золотые и серебряные сосуды, стол и двуличные хлебы, одежду верховного священника и его братий” (27). Может быть, подобные пассажи не отвечают утонченному эстетическому вкусу М. Вайскопфа, но канцелярщины здесь нет и в помине, равно как и “клерикального жаргона” (сомнителен сам этот термин).

Кроме того, надо же ясно представлять себе реалии эпохи. Запертые в городках и местечках черты оседлости, иудеи были тогда отгорожены от российской жизни и культуры, русской грамотой владели из них лишь сотни (если не десятки), а писавших на языке Пушкина и Гоголя литературные произведения можно сосчитать на пальцах одной руки. Среди них назовем первого русско-еврейского писателя Л.Н. Неваховича, автора апологетического сочинения “Вопль дщери иудейской” (Спб, 1803), и первого российского еврея-студента (а также первого русско-еврейского стихотворца) Л.И. Мандельштама с его сборником “Стихотворения Л.И. Мандельштама”. (М., 1840).

Соломонов одну из задач своей книги видит как раз в том, чтобы “познакомить своих единоверцев с русским языком и заохотить их к постоянному его употреблению сообразно правилам Синагоги” (28), и уже одно это намерение достойно уважения. Он также в духе идей Еврейского просвещения призывает “ввести отечественный язык и в Синагогу”(29). Нельзя не отметить, что в своем русификаторстве он следует за правозащитником Н.Х. Ноткиным, который в своей “Записке о преобразовании быта евреев” (1803), предлагал всемерно поощрять иудеев, овладевших русской грамотой, определять их на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах (30). Впрочем, о литературном языке своего сочинения автор говорит уничижительно и кается в “неплавности слога и недостатке в словах и выражениях”, – скромность, на наш взгляд, чрезмерная(31).

Думы Абрама Соломонова не стали достоянием еврейских масс (хотя бы потому, что по-русски читали в то время лишь незначительное число иудеев). Однако подобные мысли в широких еврейских кругах почитались тогда отступническими и воспринимались настороженно, если не сказать, враждебно. Характерно, что в 1842 году минское общество освистало маскила Макса Лилиенталя с его проповедью идей Просвещения. Потому Соломонов был “чужим среди своих”, и можно сказать определенно: если бы в Минске прознали о том, что их земляк тиснул в Вильно выкладки, что мол, надобно русские книги читать да с “гоями” брататься, ох не поздоровилось бы нашему “вольнодумцу”…. Но Соломонов не мог быть и “своим среди чужих”. Для бюрократов из уваровского Министерства народного просвещения этот иудей с его преклонением перед Талмудом и нетерпимостью к антисемитским наветам тоже был вольнодумцем. Его “Мысли израильтянина” согреты любовью к еврейскому народу, верой в его животворные силы. “Любезные братья! – обращался Абрам к соплеменникам. – Тот тратит слова, кто говорит с недостойным, а тот теряет человека, кто не говорит с достойным”(32). Не в местячковом изоляционизме видел он будущее евреев, а в интеграции их в российское общество, чтобы они вошли на равных в семью других народов многонациональной империи, но обязательно сохранив при этом иудейскую веру…

Впрочем, о “прекрасном намерении” автора просвещать свой народ узнала преимущественно русская читающая публика. Может статься, кто-то заинтересовался книгой, открыл титульный лист книги и прочел: “Сочинение Еврея Абрама Соломонова”. Било в глаза, что в эпоху религиозных гонений и дискриминационного антисемитского законодательства слово “Еврей” пропечатано здесь с заглавной буквы. Понятно, что так было принято в официально-деловой документации того времени, о чем говорит журналист Анатолий Рубинов: “Национальность непременно писали с большой буквы. Не только имя и фамилию, но и слово “Еврей”: чтобы было заметнее, чтобы было видно, что за человек, делами которого они вынуждены заниматься”. Но в книге эта заметность обретала гордость, честь и достоинство. Что ж, пусть Еврей Абрам Соломонов останется таким в нашей памяти.

Примечания

Еврейская энциклопедия. Т. XIV. Спб., стб.447-448. Вайскопф М. Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма. Иерусалим; М., 2008, С.339-345. Соломонов А. Мысли израильтянина. Ч.I. Вильно, 1846, С.1. Баркусский И. “Для ближайшего надзора”. Опыт устроения еврейской гостиницы в Санкт-Петербурге при императоре Николае I // Лехаим, № 1 (189), 2008. Соломонов А. Указ соч., Ч.II, C.2. Там же, Ч.I, С.2 Там же, С.24. Там же, С.16-17. Там же, С.30-31. Еврейская энциклопедия. Т.V. Спб., стб.405. Цит. по: Велижское дело: Документы. Orange, 1988, C.113-114. Об атрибуции “Розыскания о убиении евреями христианских младенцев…”(1844) см.: Резник С.Е. Запятнанный Даль. Мог ли создатель “Словаря живого великорусского языка” быть автором “Записки о ритуальных убийствах”? Спб., 2010; Резник С.Е. Запятнанный Даль: Кто автор книги “Записка о ритуальных убийствах”? // НЛО, № 104, 2010. Соломонов А. Указ. соч. Ч.I. С.59. Там же. С.66 Там же, С.64. Гессен Ю.Г., Толстой И.И. Факты и мысли: Еврейский вопрос в России. Спб., 1907, С.105. О неверной трактовке М. Вайскопфом сочинения А. Соломонова и мотивов его деятельности см.: Минкина О.Б. Еврейские депутации в Российской империи. 1773-1825 гг.: Генезис, структура, формы обращений к власти. Дис. канд. ист. наук. Спб.: Институт истории РАН, 2008. См. о ложных обвинениях в иудейском прозелитизме : Бердников Л.И. “Казнить смертью и сжечь”. Хроники российской инквизиции // Новая Юность. № 2 (95), 2010. Соломонов А. Указ. соч. Ч.I, C.7. На самом деле, число поселенцев земледельческих колоний (они находились преимущественно в Новороссийской и Херсонской губерниях) составляло менее 1% еврейского населения империи, хотя некоторым из них дали названия на иврите (Ха-Шефер, Сде-Менуха, Нахар-Тов), а также Израилевка, подчеркивая тем самым древнюю связь иудеев с землей. См.: Hertz D. Seductive Conversion in Berlin, 1770-1809 // Jewish Apostasy in the Modern World. New York/ London, 1987, P.71-72. Stanislawski M. Tsar Nikolas I and the Jews: The Transformation of the Jewish Society in Russia, 1825-1855. Philadelphia, 1983, P.13-34. Соломонов А. Указ. соч. Ч.II, С.10 Там же, С.29 Там же, С.30. Библиотека для чтения. Т.77, 1846, С.50. Соломонов А. Ч.I, C.9, 51 Там же. Ч.I, С.2-3. Там же, С.73. См. об этом: Бердников Л.И. “Хотя и еврей, но преблагородный человек” // Евреи в ливреях. Литературные портреты. М., 2009, С.200-211. Соломонов А. Указ. cоч. Ч.I, C.2. Пионеры русско-еврейской литературы часто подчеркивали свою неискушенность в российской словесности, объясняя это тем, что русский язык для них не родной. Л.И. Мандельштам тоже говорил о несовершенстве своего творения и просил критиков указать ему на “ошибки в выражениях, размере, в слоге” (Мандельштам Л.И. Из записок первого еврея-студента в России // Пережитое: Сборник, посвященный общественной и культурной жизни евреев в России. № 1. Спб., 1908, С.49). Нарушение евреями норм русского языка обыгрывалось и в художественной литературе первой половины XIX века (имитация их характерной “неправильной” речи стало общим местом). И в отзыве на сочинение А. Соломонова рецензент отметил: “Книга написана простым языком, который иногда грешит против русской грамматики, но зато не имеет притязания на литературное достоинство” (Библиотека для чтения, Т.77, 1846, С.50). Показательно, что язык сочинителя назван здесь “простым”, а это исключает его принадлежность к “канцелярскому и клерикальному жаргону”. Соломонов А. Ч.I, C.9.