– Смотри, русский, – сказал Никола Морович, указывая всей пятернёй на близившийся берег. – То моя родина! Разумеешь?
Они стояли на корабельном баке, у стального фальшборта. На берегу меловые горы грудились в первобытном хаосе, подпирая небесный купол. Тёмно-синими морщинами сбегали по их склонам ущелья, ниже зеленели леса и уже у самой кромки прибоя белели игрушечные домики под красными черепичными крышами.
– Сколько раз вижу, всегда вот здесь, – Морович бухнул кулаком в свою широкую грудную клетку, – здесь всегда тесно! Лепо…
Александр кивнул: красиво, да. Но на душе у него клубилась такая хмарь, что иноземным красотам сквозь неё было не пробиться. «Точно в дорогом магазине. Вам, сударь, кремовые торты? У нас великолепный выбор, взгляните-ка на верхнюю полку! И не забудьте взять свежайшей зелени со средней полочки-с, только-только с грядки! Ну и на потеху детишкам сахарные кубики с красной карамелью». Мысли эти, конечно, были мелки и несправедливы, а причина их столь банальна… Зависть, господа, белая или чёрная, но, безусловно, зависть! После долгого плавания Морович возвращался домой, а его, Александра, бесприютного скитальца, и здесь никто не ждал. Зависть и тоска эмигрантская.
Никола Морович служил на итальянском грузовом пароходе старшим кочегаром, Александр – младшим. Таскал бадью от угольной ямы до огневого жерла в тёмном и жарком корабельном чреве. Там внизу металлическая обшивка трещала под натиском морской пучины, под ногами хлюпала вода и шныряли голодные крысы. Но сегодня мужчины были свободны от вахты и поднялись на вольный воздух. Двухметровый богатырь Морович был старше товарища не только должностью, но и годами. Борода до глаз, крупный костяной нос, тугие кольца прокопчённых и просоленных кудрей. Голос с хрипотцой. Александру же немного за двадцать: серые глаза, нос с горбинкой, на подбородке редкая щетина. Стоял, опершись на планширь, грыз сухарик. Позади, в России, неоконченное университетское образование, грязь и мерзость гражданской войны да запоздалые погоны поручика.
– Говорят, тут много русских?
– А где их теперь мало? – старший кочегар раскурил трубку и выдохнул клуб дыма сквозь чёрную с проседью бороду. – Их везли из Константинополя как раз сюда, в порт Зеленика. Людей на борту было столько, что не всем доставало места, где преклонить главу. Уже в море начался тиф. Блохи, знаешь ли, лютые константинопольские блохи. Поэтому несколько дней, пока строили карантин, беженцам не позволяли сойти на берег. Хорошо ещё, что среди них были врачи, иначе смертей случилось бы больше. Много врачей, но ещё больше детей...
В лицо дул ветер – упругий, тёплый, солёный. Александр представил, как горько было умирать на пороге этого бело-сине-зелёного радостного мира, и ему стало стыдно за фантазии о сахарных кубиках с карамелью.
– Ты познакомишь меня со здешними русскими?
Морович отрицательно покачал головой.
– Я сам с ними не знаком. Они стараются жить своим кругом. Но я отведу тебя к человеку, который знает о России, чего не знаешь даже ты.
Стрекоча мотором, навстречу пароходу спешила шлюпка под карантинным флагом, и толстый карантинный врач на корме спорил с ветром за фетровую шляпу. Наступала очередь процедур, рутинных во всяком порту, но в родном всегда особенно утомительных. На берег команду пустили лишь, когда лиловые сумерки уже заволокли бухту, каменный причал и длинные склады, прежде служившие австрийской армии, засинили белые стены одинокого отеля, возведённого здесь, по словам всезнающего Моровича, каким-то отчаянным мадьярским аристократом.
Спустившись по гулким сходням, Александр без сожаления оглянулся на ржавую обшивку морского скитальца. «Прощай, левиафан. Я провёл в твоём брюхе не три дня и три ночи. Много дольше. Спасибо, что спас от обезумевшей родины. Но в остальном мне не понравилось. Не по мне матросское ремесло, не по мне».
Тяжёлая ладонь опустилась на его плечо.
– Не спеши, – сказал Морович. – Грех не отпраздновать возвращение домой.
Кому домой, кому как в омут головой... Но южная ночь наступала стремительно, и всё равно куда-то нужно было идти. Праздновать – не худший вариант. Да и познакомить Никола с кем-то обещал. За спиной Моровича стояли пятеро кочегаров. Все родом из здешних мест – рослые, широкоплечие, чернявые. Потомственные мореходы, сербы-бокели. Шестой, одноглазый Гаврило Джурович, договаривался с извозчиками.
– Белависта! – важно провозгласил Никола, усаживаясь в первую бричку, и подмигнул Александру: – То такая славная площадь, что и свечку поставить, и стаканчик опрокинуть. Црква и коноба.
Две брички помчались с гиканьем и свистом, забираясь всё выше по склону, а слева, под горой вослед им заспешили черепичные крыши и заросли садов, но лишь серебрившееся море да прыгавшая с кипариса на кипарис луна, не отставали, не уступали лошадям в беге. Так моряки добрались до круглой крепостной башни, у подножья которой сполна расплатились с возницами. Закинули на плечи длинные свои мешки и далее отправились пешим ходом – вниз по каменным ступеням, вдоль почерневшей от древности и рассечённой широкими трещинами стены. Потом свернули в какую-то калитку, и уже не крепостные, а домовые стены окружили, надвинулись, и Александру почудилось, что он опять на итальянском берегу.
Проплутав тесными улочками, компания вышла на небольшую площадь, в центре которой млечным пятном белел однокупольный храм.
– Православна црква, – заверил набожный кочегар Лазар Краевич, видя, что русский приотстал, и неверно толкуя его медлительность.
«Да, пожалуй, лоб перекрестить надо бы, ибо есть за что», – мысленно согласился Александр и прошёл вслед за всеми к беломраморному алтарю.
Поклоны били недолго: на той же площади, как и обещал Морович, путников поджидал бог более древний и весёлый – Бахус. От церкви до кабака десять метров и десять инвалидов – кто без руки, кто без ноги.
– Добра вэчэр, старац Душан!
– Како йе, стари войник Милош?
Всех забрали с собой, и уже притихший к ночи кабачок вдруг наполнился шумом и весельем. Кабачок как кабачок, Александр довольно повидал таких в портовых городах. Удивило лишь название на дощатой вывеске – «Руски цар», да ещё сам хозяин заведения. Взглянув на него Александр присвистнул:
– Это кабатчик или содержатель пиратского притона?
– Конобщик, – поправил Морович. – Здешние кабаки зовутся конобами.
Вид у кабатчика (или, если уж на то пошло, конобщика), и правда, был колоритный: коротко стриженая голова, борода чуть не до пояса и тоже с обильной проседью, мохнатые брови, сдвинутые к горбатой переносице. В правом ухе тускло поблескивала массивная серебряная серьга.
– Добра вэчэр, – поздоровался он с Александром. Прочим просто кивнул, как старым знакомым. Улыбнуться и не подумал. Будто не вернулись земляки из далёких краёв. Не спрашивая, выставил на стол бутылочки, маленькие, как аптечные колбы. Бутылочки эти, как вскоре узнал русский, звались чоканями или чоканьчичами.
Морович поднял свою и провозгласил, обращаясь к честнόй компании:
– Живели!
– Живели! – дружным эхом отозвались моряки и калеки.
Сидевший рядом Лазар Краевич толкнул Александра плечом, постучал чёрным ногтем по стеклянному боку бутылочки и сказал, самодовольно усмехаясь:
– Прва ко сено, друга ко слама, а треча иде сама!
– Первая как сено, вторая как солома, ну а про третью сам догадаешься, – пояснил Никола. – По-русски: первая колом, вторая – соколом…
Впрочем, пили здесь птичьими глоточками. Александр так не умел и вскоре остался с пустой ёмкостью. Оглянулся на бородатого разбойника, тот из-за стойки не вышел. Пришлось подойти самому. Морович, словно ждал этого, поднялся следом.
– Йош ракии молим! – кинул он конобщику и пояснил, усмехаясь: – Руски…
Длиннобородый снял с полки чистый чокань, наполнил его из краника в бочке золотистой жидкостью и подал:
– Изволите!
Над головой конобщика в деревянной раме висела большая аляповато раскрашенная гравюра: молодой человек в чалме и восточном халате, с лицом херувима, однако с секирой в левой руке, правой указывал на кипевшую за его спиной жестокую битву и на пылавшие города.
– Се цар наш Шчепан Мали, – пояснил конобщик, поймав взгляд Александра.
– Лажни цар! – крикнул из-за стола Джурович, но конобщик проигнорировал это замечание.
Русский тоже не слышал о таком царе и потому спросил:
– Отчего же здесь нет портрета его величества Александра Карагеоргиевича, вашего нынешнего государя?
Конобщик царапнул колючим взглядом и отмолчался.
– Русские любят вашего правителя, величают королём-рыцарем.
В ответ бородач выдал какую-то сердитую скороговорку, смысла которой Александр не понял. Морович перевёл:
– Он говорит, мол, странно, что русские забыли Степана Малого, государя не только нашего, но и своего.
Затем склонился к уху товарища и прибавил шёпотом:
– И не поминай без нужды белградского правителя. Тут всё непросто. С одной стороны, здешние жители, бокели и черногорцы, – те же сербы. Но, с другой, ещё недавно Приморье было частью австрийской Далмации, а Черногория сама себе королевством. Сербы же прежде много обещали, а теперь вовсе не хотят знать ни нас, ни черногорцев. Им почему-то милее хорваты со словенцами.
Александр его уже не слушал. Залпом допил ракию, бросил монеты на стойку.
– Ах, Боже мой, да как же это глупо-то всё! Как всё это глупо…
Он уходил, хрустя галькой, по самому приплеску, по неверной границе между сушей и морем. Чуть выше лежали изъеденные волнами и солью валуны, а ещё через пару метров – за невысоким каменным парапетом тянулась полоса железной дороги.
– Эй, русский! – Морович догонял его, скособочившись под матросским брезентовым мешком. – Да погоди ж ты!
Угрожающе ворча, волна подкатилась к стоптанным башмакам Александра и, внезапно ослабев, отступила. Никола перебросил мешок с плеча на плечо, спросил:
– Обиделся, да?
– Ну, что ты! Знакомство с сумасшедшим кабатчиком, уверяющим, что у нас с вами был общий царь да ещё Степан – это именно то, что нужно после перехода с Дальнего Востока на Балканы. Я вообще-то на историка в университете учился.
– Впервые вижу корабельного кочегара с чувствительностью институтки. Пока мы тут болтаем, парни пируют. Даже Андрия Томанович, хоть он из Лепетане, а это на той стороне залива... Ну, так что, всё равно нет? Ладно. Пойдём!
– Куда ещё?
– Так ты ночевать на пляже собрался?
– Тепло, можно и на пляже.
– Не в этом городе. Здесь ты мой гость. Что обо мне скажут родня и соседи?
Рядом во тьме ворочалось море. Вздыхало, перекатывало гальку. Они пошли.
– Ты что, со своим хвалёным образованием, правда не слышал о царе Степане?
– Не было такого!
– И я думаю, что он не царь. А вот конобщик Йован Маркович верит, что это беглый Пётр Третий. Коего жена Катерина Великая била-била, да не убила...
Александр только хмыкнул, отвечать не стал. Морович и не настаивал.
С берега они свернули на узкую и крутую каменную лестницу. Темнота стала гуще из-за вплотную подступивших садовых зарослей. Осторожно шелестела листва, возились и посвистывали невидимые пичуги. Кое-где горели окна, некоторые были открыты прямо на дорожку, и достаточно было руку протянуть, чтобы отдёрнуть лёгкую занавеску, а то и взять со стола какую-нибудь безделицу. Никола шагал широко, через две ступени, словно боясь куда-то опоздать. Внезапно он остановился. Постоял, набрал полные лёгкие воздуха, шумно выдохнул и рассмеялся:
– То мой город. Найлепши град! Лестницы, лестницы, бесчисленные ступени, зато самые стройные девушки на всём побережье.
* * *
Проснулся он оттого, что начало припекать лицо. Резвый ветерок забавлялся с лучами света в прозрачных занавесках, узорчатые тени скользили по полу и по столу, на котором в простой стеклянной вазе стоял засохший букетик. Кованый сундук, казалось, дулся из угла на весёлых соседей, его, тяжеловесного, в эту игру не принимавших. Рядом с кроватью на стуле аккуратной белой стопкой лежали парусиновые штаны и рубаха. О нём позаботились. Сколько же он проспал? Оделся, подвернул слишком длинные штанины и распахнул дверь. Утреннее море под горой было сочно-бирюзовым и таким прозрачным, что рыбацкие лодки выглядели застывшими на толстом стекле. Рыбаки тянули сети и, наверное, заранее видели улов. Сбегать что ли, искупнуться? Не верилось, что уже начало ноября.
Сбоку, из пятнистой тени фруктовых деревьев послышался шорох. Александр оглянулся и увидел статную девицу, темноволосую и кареглазую. На незнакомке была белая рубаха с узеньким воротничком и разрезом на груди и тёмно-красная юбка, едва прикрывавшая бронзовые икры крепких босых ног. От неожиданности он растерялся, и девушка, заметив это, ободряюще улыбнулась. Улыбка у неё была такая же, как у Николы. Не зная, как поздороваться, Александр вспомнил, что Италия рядом, всего лишь за Адриатикой, что живут тут семьи моряков, и кивнул:
– Бон джорно, синьорина!
Девушка по-мужски протянула руку:
– Добро йутро!
Ладонь была узкая, крепкая. Замешкавшись, он задержал её несколько дольше, чем позволяли приличия. Девушка тихонько потянула свои пальцы, он поспешно раскрыл свои и тотчас нагнулся, зачем-то поднял с травы яркий оранжевый плод.
– Наранджа, – сказала девушка.
– Орандж. По-русски – апельсин.
Не переставая улыбаться, она смахнула с лица прядь волос и повторила на удивление чисто:
– А-пель-син!
– Да, апельсин, – кивнул он, борясь со смущением. – Вижу, у вас их много. Падают, – он сверху вниз махнул зажатым в ладони цитрусом. – Девать некуда?
Она повела загорелой рукой в сторону увешанных яркими плодами ветвей:
– Койи од ньих жэлитэ?
В этот момент спасительно скрипнула калитка.
– Уже познакомились? – Никола снял с плеча вёсла и поставил на землю плетеную корзину с ещё живой трепетавшей рыбой.
– Познакомились, но не представлены…
– Ну, этому-то горю легко помочь. То Александар. А это сестра моя Даринка.
– Мило ми е! – она на мгновение скрестила ноги в шутливом книксене.
– Можно и просто Саша, – поспешно уточнил гость.
Никола отрицательно помотал головой:
– Нет, не можно. Здесь Александр и Саша совсем разные имена, – и, показав на свой улов, пояснил. – Непоседа Гавро Джурович ночью сети поставил. Утром позвал вытягивать. Теперь вот есть свежая рыба к столу.
Александр кивнул и спросил ещё об одном участнике вчерашней попойки:
– Слушай, а как Томанович мог ночью переправиться через залив?
– Не о чем беспокоиться, – сощурил глаз Никола. – Есть тут братья Аранзуло, а у них – две моторные лодки, соединённые палубой. Только одного Андрию нипочём не повезут. Подозреваю, что наш гуляка провёл ночь у переправы в Каменари, ещё на этом берегу. Разумеется, там тоже есть коноба. Или вообще остался на Белависте. Томанович – опытный моряк, без нужды гостеприимного берега не покинет.
Нужен Александру этот Томанович… Они и на корабле-то не особо ладили. Но девушка стояла, смотрела, улыбалась, и что-то нужно было делать с сердцебиением.
– А что, если я тоже схожу на берег. Может, искупаюсь.
– Сходи. Только в воду не лезь. В такую пору все сразу поймут, что ты русский.
Он спустился к морю. Несколько торговых парусников и маленький чёрный пароход были пришвартованы к длинному каменному пирсу, чуть поодаль стояла на якоре чья-то богатая яхта. У подножья нависшей над берегом крепости простучал железнодорожный состав, ведомый сдвоенными паровозами, и замер у белого здания вокзала, совсем не похожего на вокзал. Он пошёл в сторону этого здания и нашёл рядом с ним с десяток кафешек. Но из-за раннего часа все они были ещё закрыты или только готовились к открытию. Лишь в одном заведении собрались мужчины, пили кофе, курили трубки и папиросы, читали газеты, беседовали. Видно было, что компания у них старая, своя, и присоединиться к ней Александр не решился.
Вернувшись, он застал на дворе Николу и его мать, Славицу, которая встретила их прошлой ночью. Как пожелать доброго утра по-сербски Александр теперь знал. Женщина чистила принесённую сыном рыбу, требуху кидала тут же – чуть в сторонку, куда набежали самого разбойничьего вида коты. Одежда её отличалась от наряда дочери немногим: юбка подлиннее, безрукавый кафтанчик поверх рубахи, на ногах кожаные опанки. Волосы тёмные и густые, уже с проседью, были заплетены в косы и уложены вкруг головы. Стан ещё хранил девичью прямоту, но лицо имело нездоровый жёлтый цвет, а в уголках глаз и губ собрались глубокие морщинки.
Никола сидел как за столиком у перевёрнутой кверху днищем бочки, пил кофе. Поинтересовался, что Александр насмотрел на берегу. Кивнул:
– Такой город. Денег ни у кого нет, но мужчины с утра уже в кафанах.
Пришла какая-то старушка, вся в чёрном. Принесла в подоле апельсины и бугристые в трещинах и липких потёках гранаты. Стала помогать Славице с рыбой.
– Наша соседка, бабушка Мара, – пояснил Никола, наливая товарищу кофе. – Они с мамой не породицы, а другарицы. Разумеешь?
– Да, можешь не переводить. Лучше скажи, зачем она вам апельсины носит. Вы и свои-то не утруждаетесь собирать.
– Просто такой соседский обмен. Она нам апельсины, мы ей арбузные корки. У бабушки Мары есть козы, они любят арбузные корки. А мы любим апельсины Мары.
– Есть разница с вашими?
– Никакой.
Александр ещё не покончил с кофе, когда из дома вышла Даринка. В одной руке она держала большое медное блюдо, в другой – старую табуретку. Наверное, в каждом доме есть такие табуреты: крашенные-перекрашенные, краска на них лохмотьями и какого цвета уже не понять. Александр бросился было отбирать у девушки эту страшилу, но Даринка усмехнулась и сунула ему в руки блюдо. Табурет поставила у стены, залезла на него, достала откуда-то ножницы и принялась срезать тяжёлые, налитые соком и солнцем гроздья винограда. Резала и кидала на блюдо, резала и кидала. Николе эта сценка чем-то не понравилась и, едва сестра спрыгнула на землю, он окликнул Александра:
– Не мешай женщинам. Лучше пойдём, я тебе наши владения покажу.
Владения оказались невелики: каменный дом о двух этажах да сад. У дома стояла пальма, а под пальмой лежала корова. Самая заурядная пестрая бурёнка. Что-то пережевывала, пристально и печально наблюдая за людьми.
– Эта пальма – наша спасительница, – Никола похлопал ладонью по твёрдокаменному стволу, словно по спине надёжного друга. – Прежде рядом росла сосна. Как-то февральской ночью штормовой ветер вырвал её с корнем и повалил в сторону дома. Дарка была малышкой, а я тогда впервые ушёл в море. Страшно подумать, что могло случиться, если бы пальма своей кроной не поймала падавшую соседку.
Стол накрыли прямо посреди двора. Вначале была золотистая уха с ярко-красными кусочками помидоров, потом жареная рыба и картошка. Простая пища здесь, на воздухе, под шум моря и шёпот листвы показалась изумительно вкусной. Похвалы гостя в переводе не нуждались. А вот материнский ответ Никола перевёл:
– Сожалеет, что ты не можешь отведать её салата од хоботнице.
– Почему?
– Потому что её сын не поймал хоботницу, то есть осьминога.
– А чего ж ты? – поддел Александр.
– Я бы поймал, – подхватил шутливый тон Никола. – Да только наш циклоп Гавро не в том месте сети закинул. Наловили барабульки на радость кошкам.
– Мне тоже... на радость. А почему бабушка этого не ест?
И правда, старушка жевала только хлеб, запивая его молоком из кружки.
– Бабушка Мара вообще не потребляет ни мяса, ни рыбы. Молоко, каймак из пенок да кукурузный хлеб – вот и вся её пища. Надеется, что так дольше проживёт.
Услыхав своё имя, старушка оживилась, что-то залопотала.
– Хвастается, что живёт, как настоящая госпожа. А когда-то делила кров с овцами и коровой. Теперь её сын тоже моряк. Нас, моряков, тут считают богатеями. Не думают, что деньги получаем лишь за время, проведённое в море. Так вот, сын её моряк, жаль только, не женатый. Говорит, такой же беспутный, как и я. Однажды привёз столитровую бочку американской ракии. Виски то есть. Всех соседей поил даром, однако вкус никому не понравился. Ещё жалеет, что другие дети разъехались по миру: кто в Белград, кто в Россию, кто в Америку. Особенно скучает по своим американским внучкам. Помнит их совсем малышками.
Мама Славица и бабушка Мара достали глиняные трубочки, вставили в них папироски, как свечи, и закурили. Мара что-то сказала и дёрнула Николу за ухо. И Славица тоже что-то сказала и дёрнула сына за другое ухо. Моряк рассмеялся, закрыл пострадавшие уши ладонями, затем раскинул руки и обнял женщин за плечи.
– Бранят меня на чём свет за то, что вокруг так много красавиц, а я до сих пор одинок. Наши предки переселились сюда из Херцеговины. С тех пор уже более трёх веков мы живём на этом берегу и уходим в это море. Если от меня не останется потомства, род наш прервётся. Поэтому завтра я займу у Джуровичей повозку, и мы поедем в горы – смотреть на красивых девушек. Надеюсь, ты не против?
* * *
– А ничего, что мы едем без приглашения?
– Боишься, что хозяйка-черногорка не найдёт чем угостить незваных гостей?
Не стоило ругать здешних лестниц, не поездив прежде по здешним дорогам. В городе было всего две улицы, которые вытянулись вдоль морского берега и обросли сотней отростков-тупичков, но никак не соединялись друг с другом. Повозке пришлось выехать из города по одной улице, затем вернуться по другой и только с неё свернуть на дорогу, уводившую в горы. Которая сама была почти столь же тесна и крута, как те самые лестницы. К тому же она то и дело делилась надвое или забиралась в леса, и тогда сосны заслоняли обзор. Вскоре Александр догадался, что его спутники – Никола, Славица и Даринка сами не вполне уверены в правильности пути. На счастье навстречу попался высокий костистый дед в белой рубахе, белых холщовых штанах и суконном жилете. Седую его голову венчала чёрная круглая шапочка с плоским красным верхом. Шёл, вёл в поводу меланхоличного осла, гружённого хворостом, да попыхивал трубочкой.
– Добар дан! – окликнул его правивший лошадью Никола. – Можэтэ ли ми рэчи, гдэ е куча Данилы Косича?
– А-а, Данилова куча? – остановился и как будто обрадовался старец. – Добрэ!
И пустился в подробнейшие объяснения, как добраться до дома Данилы, при этом часто перекладывая повод из руки в руку, а освободившейся указывая то налево, то направо, то в гору, то под гору. Александр надеялся, что объяснения подходят к концу, когда мать Николы неожиданно спросила старика, не Джуро ли он Мандич. Тот пристроил коричневую ладонь козырьком к кустистым бровям:
– Чьих будешь? – и тотчас воссиял: – А-а, Славка Морович!
Разговоры пошли на новый круг. Когда же со стариком, наконец, расстались и отправились в указанном им направлении, то оказалось, что ехать осталось всего ничего. Минут через пятнадцать лес расступился, открыв деревушку строений в двадцать–двадцать пять, но с собственной церковкой и погостом за ней. Здесь всё было из дикого камня: изгороди, стены домов, и даже на крышах вместо рыжей городской черепицы лежали светло-серые каменные плиты. Впрочем, глядя с дороги, ручаться за количество построек было сложно, поскольку деревня мостилась на крутом склоне, двор мог террасой подниматься над соседской крышей, а дома в два этажа порой выглядели ниже одноэтажных. Людей видно не было, лишь гусиное стадо топало куда-то по узкой улице и тревожно загоготало, заметив незнакомую повозку.
Внезапно у дома на самой макушке холма настежь распахнулись ворота, из них вышел мужчина – по-здешнему рослый, в длинном кафтане и в такой же, как у встреченного старика, чёрной шапочке. Серебряные усы его ниспадали на грудь. Стан опоясывал шёлковый полосатый шарф, из-за которого грозно выглядывала массивная рукоять револьвера неизвестной Александру марки. В руках он держал бутылку-плетёнку. Стаканы нёс другой мужчина, помоложе. Если это был мужчина... Одежда его была не менее колоритна, однако ни щетиной и даже пушком на щеках, ни широтой и крепостью плеч похвастать он не мог. С левой стороны от старшего горца шла женщина одного с ним возраста, вероятно, жена. Голову её покрывал большой чёрный плат, концы которого прятались за спину. Белая рубаха с широкими рукавами, чёрная юбка, кафтанчик, да на ногах опанки поверх шерстяных носков довершали её наряд. Ни ожерелья на шее, ни серёг в ушах. Замыкали маленькую процессию две девушки, одетые столь же скромно, только на голове у одной была та же традиционная шапочка, а у другой – белый платок.
Всем своим гостям длинноусый Данила Косич (а в том, что это он, сомневаться не приходилось) налил по стакану ракии и с каждым троекратно расцеловался. Лишь подавая стакан Александру, осведомился:
– Како се зовете?
– Александар, – поспешил с ответом Никола. – Мой велики приятель. Сам из Русийе.
Хозяин одобрительно кивнул, отвёл свободную от бутылки руку в сторону:
– Извинитэ, нэ говорим руски, – и, хитро подмигнув, добавил: – Но разумийем!
Никола же хлопнул приятеля по плечу и пояснил с непонятной весёлостью:
– Беженац!
Горец покачал головой. Женщины почему-то заулыбались. Старшую из них звали Милицей и да, она была женой Данилы. Девушки – их дочери Зорица и Желька. Ещё одного члена семьи представили как сына Драгана. Рукопожатие у него было по-мужски крепкое, но взгляда Александр не выдержал и глаза отвёл.
Отодвинув с дороги чёрную мохнатую свинью, Данила пригласил мужчин пройти, потолковать о серьёзных вещах, пока женщины будут собирать на стол. О гражданской войне в России он слышал, но виновниками её считал турок, кознями взбаламутивших своих единоверцев-мусульман. Разубедить его Александр не успел, поскольку женщины справились с угощением быстрее, чем мужчины с мировыми проблемами. Снова на дворе был поставлен стол, на котором теснились большие блюда с ломтями холодного запечённого мяса, длинными румяными котлетками, мягким белым сыром и жёлтым кукурузным хлебом, стояли бутыли с выпивкой и кувшины с молоком. Никакой рыбы на сей раз не было и в помине. Данила поднял рюмку, казавшуюся хрупкой в его узловатых пальцах, и провозгласил, глядя в глаза Александру:
– Да буде Русийя велика на нашу радость и задовольство!
Все загалдели, потянулись к русскому гостю. Александр был смущён, вскочил, принялся нелепо раскланиваться на все стороны. Рюмку выпил залпом и оказался приятно удивлён новым для себя вкусом.
– Что это? – поинтересовался он у Николы, когда общее внимание к нему несколько ослабело. – Сладкое и крепкое.
– То кайсиевача – абрикосовая ракия. Но не переусердствуй: жестока пича! Данила сам печёт. Осенью, вот как сейчас, когда работы в поле кончены и некуда спешить. Зальёт сыро вино в казан, разведёт огонь, а Милица вынесет посуду и закуски. Соберётся друшство – родичи и соседи. Заведут беседу обо всём на свете. Станут пить прошлогоднюю ракию. Первенац попробует один майстор Данила. А потом уберёт в подвал, чтоб в дубовой или шелковичной бочке настаивался…
Начались песни с переливами вперемежку с разговорами о чьём-то здоровье и благополучии. О русском, плохо понимавшем общий разговор, подзабыли. Разве только девицы время от времени постреливали в него молниями чёрных глаз. Тогда Александр потихоньку выбрался из-за стола. Может, просто хотел прогуляться, а, может, втайне надеялся, что Даринка последует за ним. Шагов за десять от деревенской окраины белые скалы обрывались в бездну, на самом краю которой упрямо цеплялся за расщелину куст шиповника – уже без листьев, весь осыпанный алыми ягодами. Внизу стелились зелёные, жёлтые и красные леса, висел над ними сизый дымок чьего-то одинокого костра. Дальше лежал подёрнутый дымкой залив, на берегу которого Александр отыскал взглядом и порт, и старую крепость. «Где же я теперь? На верхней ли полочке, где кремовые торты, или на средней – с зеленью?»
Подошёл Никола, присел рядом на корточки, кивнул в сторону моря:
– Лепий поглед! Ну, а как тебе красавицы? Черногорок ценят и в Италии, и в России. Работящие и смелые. Лет в десять уже пасут скот вдали от дома, не боясь ни волков, ни горных круч. Мужей они тоже не боятся, но умело скрывают это.
– Лучше объясни: Данила – он вам кто? – не принял игривого тона Александр.
– Нам со Даринкой крёстный, нашей маме кум. Кум од неволе.
– Почему поневоле?
Никола помедлил с ответом, видимо, подыскивая нужные слова.
– Я не первый ребёнок у своих родителей. Рождались дети и прежде, но умирали в колыбели. Когда появился я, мама решилась отказать человеку, который всегда был крёстным. Это непросто, это большая обида. У нас говорят: Бог на небе, кум на земле. Тот крёстный был лучшим другом моего отца. И тем не менее мама настояла на своём. Сказала, что родила меня в одиночестве, ночью посреди гор и потому сама выберет мне крёстного. Рано утром она вынесла люльку на дорогу и спряталась за старой оливой. Данила же вёз по той дороге картофель или кукурузу на херцегновский базар. Увидал люльку, удивился и поднял меня на руки. Тогда мама выбежала из укрытия и, упав на колени, молила во имя Иисуса и Иоанна стать моим крёстным. Как видишь, я выжил. И родившаяся после меня Даринка – тоже. А наш отец и тот прежний крёстный – они больше не разговаривали.
Никола закурил, и выпущенное им облачко дыма подхватил пролетавший мимо ветерок. Пахло соснами и морем.
– Оба они погибли в одной битве с австрийцами. Под Мойковцем.
– Печально.
– Печально, когда мужчина умирает в постели.
– А Драган? Это то, что я думаю?
– Уверен, что не совсем. Я помню Драшко, когда он был ещё девушкой. Но у Данилы, как видишь, одни дочери и не было сына. Зорица и Желька – младшие. Ещё есть Радмила, но она уже замужем. Это у нас Дарка – единица, а у Данилы не так. Зря силы тратил. Когда в семье черногорца рождается мальчик, соседи собираются на двор, стреляют в воздух, играют на гуслях и песни поют. Когда же рождается девочка, отец говорит: «Опростите!» И если спросить, много ли у него детей, черногорец перечтёт лишь сыновей. А если он хочет ласково обратиться к ребёнку, будь то мальчик или девочка, назовёт его «сине», то есть «сынок». Не спеши осуждать. Сколько стоял этот божий край под солнцем, тут всегда шла война. Потому у каждой кучи, в каждом дворе должны быть мужчины. Если в доме нет воина, кто защитит его? Вот Драгана, старшая из дочерей Данилы, понимая, что отец не вечен, и решила стать мужчиной. Сама решила. Её отделили от девочек и с тех пор воспитывали как парня. Теперь Драган косит траву на горных лугах, метко стреляет, пьёт с мужчинами лозу и крепкий кофе, играет с ними в карты. И никто не смеет напомнить ему о прошлой жизни. Таких, как Драган, здесь зовут вирджинами.
– Значит она такая не одна... не один?
– Не один, – обрубил Никола. – И раз уж случился такой откровенный разговор... Я заметил, какими взглядами вы обмениваетесь со Даринкой. Я не прочь назвать тебя братом. Будем вместе ходить в море, вместе возвращаться в дом моей матери. Будем знать, что на этом берегу нас ждут. Не любишь моря – оставайся здесь, распоряжайся домом и хозяйством. Но если обидишь Даринку, я тебя убью.
Александр посмотрел на товарища: не шутит ли? Взгляд Моровича был остёр и холоден как сталь.
– Резкие у тебя поворотцы! С чего бы вдруг?
– Просто предупреждаю. Я – единственная мужская голова в семье. Кто защитит их, кроме меня?
Александр отвернулся, спихнул носком ботинка камешек с обрыва и проследил за его полётом в бездну.
– Я скоро уеду. В Прагу. В газетах пишут, что русским студентам там дают возможность доучиться в университете.
– Не люблю чехов. Дядю Симо, маминого брата, на войне убили. Но если тебе помогут – езжай. Видел железницу вдоль берега? По ней доберёшься до Требине.
Больше они ни о Даринке, ни о возможности породниться не говорили. Александр даже не понял, обиделся ли на него Никола или облегчённо вздохнул. В конце концов, жених-то он незавидный: ни кола, ни двора.
– Ну, а как твои смотрины?
– Пока об этом рано. Хотя, по-моему, Зорица может стать хорошей женой.
– И тебе можно жениться на дочери своего крёстного?
– Можно. Это родство не по крови. У нас можно.
– А Зорица согласится?
– Как не согласится? Все горянки мечтают жить в Приморье.
Последний ответ не понравился Александру, но дело было не его. К тому же и седоусый Данила окликнул их издали, поманив куда-то.
– Церковь хочет показать, – пояснил Никола. – Она старая, но в последнюю войну была сильно порушена. Кум восстанавливает. Здесь весь его род схоронен.
Церковка была крошечная, сложенная из выбеленного солнцем камня. Дверей не имела вовсе, над проёмом входа Богоматерь распростёрла руки, и младенец проступал сквозь красную ткань её накидки. Внутрь храма заглянули лишь мельком: там было пусто, темно, горела лампада у дальней стены. Данила обогнул угол храма, остановился у одного из могильных крестов и принялся что-то втолковывать Моровичу, одновременно поглядывая на Александра.
– Кум говорит, что то гробница его предка Горана Косича. Он был ратником царя Степана и погиб в битве с османами при Остроге... Не сердись, дружище, я сказал Даниле о твоём интересе.
Александр поморщился, но глянул на Данилу и промолчал. Седой горец склонился к могиле, поднял горсть земли, травы и камешков.
– Ещё до того, как первый раз покормить младенца грудью, черногорка мажет ему губы землёй. Как же нам не дорожить этой землёй, не защищать её, не гибнуть за неё? Помня вкус её прежде молока своей матери. Но никто после матери не смеет учить нас, как любить свою землю. И вождей себе мы выбираем сами.
Так сказал Данила. Или Никола так перевёл.
Экскурсия по погосту продолжилась, сопровождаемая самыми кровожадными комментариями. Под одним камнем лежал кузен Ранко, ушедший добровольцем на русско-японскую войну, в Маньчжурии зарубивший самурая и якобы подаривший голову поверженного врага русскому государю Николе Второму. Под Мукденом он ещё с пяток японцев порубал. А под этим камнем – дядя Слободан, погибший в двенадцатом году в бою с турками на берегу Скадарского озера...
– Говорит, что Косичи всегда были воинами, – переводил Никола. – Поэтому Данила старше почти всех на этом кладбище.
При расставании Данила вытянул из-за пояса свой огромный длинноствольный револьвер и бабахнул в воздух. Над чёрной шапочкой поднялось облако дыма, как от ружейного выстрела. Никола послал в небеса ответную пулю из винтовки.
– Человек без оружия – это человек без свободы, – пояснил старший кочегар младшему в ответ на молчаливое недоумение. – Потому и грохочем…
– И что за громыхало у твоего кума?
– Гассер. Местное произведение. Не советую: тяжёл и отдача зверская.
На обратном пути Никола и Александр поменялись местами. Развалившись на задней скамье, Никола мурлыкал песенки и смешками отбивался от пилившей его за что-то матери. Даринка правила лошадью, а Александр, примостившись рядом на облучке, молчал и украдкой поглядывал на девушку. Теперь он видел её не так как вчера. Видел, что нос крупноват, что густые брови срослись над переносицей. Видел тёмное пятно на материи под мышкой. Земная, да. И об истории с философией с ней вряд ли подискутируешь. Экая смешная печаль... Красива, молода, здорова. И, как подтвердил Никола, не прочь ответить на его чувства. Чего ж ещё?
Ночь наступила внезапно, словно кто-то свечу задул. К тому времени их повозка уже въезжала в город, избежав опасности заплутать на горной дороге.
Александр соскочил с облучка:
– Пройдусь. Похоже, пешком тут быстрее.
– Держись берега, – напутствовал Никола. – Все наши лестницы туда и оттуда.
Море ворчало, катило барашки волн под косматые пальмы. Противоположный берег залива едва просматривался как полоса густой тьмы. Людей на берегу не было вовсе. Внезапно и упруго подул ветер, где-то за невысокой каменной оградой, в глубине садов хлопнуло незапертое окошко и осыпалось звоном в последний миг тишины. И ударил дождь. Дождь, каких Александр прежде не видывал. Этот дождь не лил и не падал сверху. Он летел параллельно земле и морю, и от него невозможно было укрыться. Какое-то время Александр ещё жался к стене, потом почувствовал, что промок до нитки и пошёл напрямик по лужам. Куда он? Зачем он? Жизнь не имеет предназначения – всё это вздорные выдумки. Ни смысла, ни долга. Жизнь дана для того, чтобы жить. И нечего тут мудрить и выдумывать. Какая Прага?
* * *
Той ночью ему приснился долговязый, узкоплечий человек в красном вышитом камзоле старинного кроя, с синей орденской лентой поперёк груди. Глаза навыкате, лицо в оспинах. Император Пётр Фёдорович, Пётр Третий. Голштинский чёртушко, вовремя не догадавшийся, что Россия смертельно опасна. Не изменница Екатерина, а сама Россия... Неужто лгут учебники, и здесь – под этими звёздами и над этим морем обрёл своё долгожданное царство беглый российский государь?
Он оделся и вышел из дома. После ночного дождя сад дышал свежестью, и стая скворцов-налётчиков с радостными воплями грабила хурму. Никола восседал под фруктовыми деревьями у своей бочки, над головой его была натянута старая и во многих местах дырявая сеть, прежде ловившая рыбку, а ныне – лишь опадавшую листву. На бочке стояли бронзовая турка, кофейные чашки и пара гранёных рюмок. Плетёная бутылка, словно ласковый щенок, жалась к босой волосатой ноге моряка.
– Кувана кафа? – предложил Никола, по-кошачьи жмурясь на ноябрьское солнышко. – Ещё одну чашку нацедить можно.
– А чаю тут вовсе не бывает?
– Чаю? Ты что, заболел?
Александр хотел было ответить, что чай пьют не только больные, и сам он ещё здоров, хотя от здешнего крепкого кофе сердце в груди скачет и пот прошибает. Но парок над туркой был так ароматен, да и Никола пока не допьёт – с пенька не встанет. Александр сел и, показав пальцем в сторону галдящей хурмы, осведомился:
– Птичек шугануть не желаешь?
– Надо бы. Да за ружьём идти неохота.
Да уж, простых решений тут не ищут...
– А ты, я вижу, не в настроении. Знаю, у русских есть обычай тосковать под пальмами о родных берёзках. Не возвращаться к ним, но тосковать. Ты спрашивал, как познакомиться со здешними русскими? Вот как встретишь недовольного всем, набыченного типа, знай, что это и есть твой соотечественник.
– А вы, бокели, значит, всем в жизни довольны? – парировал Александр, чувствуя, что надо бы закипеть, но сил на это как-то не доставало.
Никола только плечом пожал:
– Сколь смерть не откладывай, помирать всё равно придётся. Зачем же тратить время на печаль? Когда бы ваш Степан Малый остался здесь, на побережье, и не ушёл в горы к воинственным черногорцам, так, может, прожил бы жизнь счастливо.
– И ты поможешь мне разузнать о нём?
– Ну, это к Йовану. Хотя, по мне, так Малый этот – мошенник и плут.
– Отведёшь меня к конобщику? Я плохо понимаю ваш язык.
– Полако, отведу, конечно!
Ответ вроде положительный, но незнакомое слово насторожило.
– Что такое «полако»?
– О, это главное наше слово! Означает: не спеши, успеем. Посидим, выпьем кавы, покурим, на море поглядим. Бутылочка вот... Успеем!
– Разве я тут на всю оставшуюся жизнь? Сказал же тебе про свои планы.
– Постой, постой... – Никола поднял руку. – Слышишь? Чувствуешь?
– Что? – насторожился Александр.
Но ничего необычного не услышал. В зарослях копошились, чирикали и пощёлкивали пичужки. Где-то вдали била корабельная рында. Прошелестела листва, потревоженная сорвавшимся с ветки апельсином, и глухо ответила принявшая сочный плод земля.
– Сто лет после России. Сто лет ты здесь.
– А, может, тысячу? Шёл щит на врата Царьграда приколачивать, да заплутал?
– Может... Полако!
Александр поднялся:
– Я на Белависту. А ты как хочешь.
Коноба «Руски цар» была открыта, но ещё пуста.
– Отворэно, – с видимой неохотой подтвердил бородач. – Кафе?
Александр отрицательно помотал головой:
– Нет-нет. Бутылочку красного. На ваш выбор.
Конобщик безразлично кивнул. Спустя минуту подошёл с открытой бутылкой и стаканом, поставил стакан на стол и наполнил рубиновой влагой.
– Вранац. Црно вино.
– Вы не желаете присоединиться ко мне? Пока нет иных посетителей...
Бородач смерил Александра сумрачным взглядом:
– Шта?
– Я хотел бы дослушать повесть о Степане Малом.
Йован молчал.
– Ну, хорошо! Расскажите о Петре Третьем.
Но Йован продолжал сердиться и только огрызнулся:
– Мало знайу!
Повернулся спиной и едва не ушёл, но тут в кабачок ввалился запыхавшийся Никола. Оценив ситуацию, сгрёб конобщика за плечи и потащил обратно к столу.
– Не надоело тебе, Йовко, ломаться? Поведай же моему гостю о царе Степане.
Сказано было по-сербски, но Александр понял.
– Хочешь, ещё раз послужу тебе толмачом? – предложил Никола.
– Прэвэдитэ ми то, молим, – повеселев, отозвался Александр.
– Ого! Не уверен, что ты ещё нуждаешься в помощи... Хотел догнать тебя по дороге, да встретился тетак. Не знаю, как это по-русски. Брат тёти.
– У тебя тут каждый третий – тетак.
– Рад, что понимаешь. Как же пройти мимо, не поздоровавшись? Йован, тащи стаканы и ещё парочку бутылок...
Затем они сидели за столом и дули вино. Бородатый Йован рассказывал, Никола переводил, Александр слушал. Время от времени в конобу заходили другие мужчины и, заказав кто кофе, кто ракию, почтительно рассаживались вкруг стола. Конобщика на сей раз без дела никто не перебивал и в правдивости его рассказа не сомневался. Трубками накоптили так, что, казалось, уже не дымные клубы, а призраки прошлого витали в сумраке конобы.
– В годину тысяча семьсот шестьдесят шестую у моего предка, Вука Марковича, что жил в прибрежной общине Маина, появился новый батрак, – начал своё повествование конобщик. – Был тот человек нездешний, а откуда прибыл не известно. Одни считали, что из Вероны, другие говорили, что из Венеции и звали его якобы Стефано Пикколо. Некоторые же думали, что родом он из Боснии и прошёл по всему царству Турецкому, был в Царьграде и иных местах. Одевался по-турецки или по-албански, позднее носил и немецкое платье. Себя называл Степаном Малым с добрыми добрым. Но люди скоро начали догадываться, что человек он непростой. Исцелял больных, платы же не брал, учил доброте и миролюбию. Имел с собой скрипку и играл на ней, чего прежде в Маине не бывало. И почти без перерыва дымил голландской глиняной трубкой, так что и здешние курильщики удивлялись. Вук относился к батраку с большим почтением. А маинский житель, Марко Танович, прежде служивший в Петербурге солдатом, признал в батраке русского государя Петра Третьего. И два монаха, бывавшие в России, принесли портрет царя, дабы все могли убедиться в совершенном сходстве. Наконец, сам Степан дал Тановичу ручное писание и велел снести здешнему губернатору в каменный город Котор, да на словах изъяснить, что, мол, свет-император явился. Губернатор всполошился, послал полковника проверить: так ли это? Полковник пришёл в дом моего предка и говорил со Степаном, а вернувшись, подтвердил, что всё правда, и показал дарованный ему перстень с императорским вензелем.
– Перстень? – переспросил Александр. – И куда же этот перстень делся потом?
– Откуда я знаю? – отмахнулся рассказчик. – Может, в Венецию отослали, может, полковник себе оставил. Дальше-то слушать будете? Так вот. Старшины и скупщина признали Степана Малого не только русским царём, но и государем черногорским, выдали ему в том грамоту с сургучной печатью. Венецианский дож требовал изгнать Степана как бродягу, но черногорцы отвечали, что вольны в своей земле держать даже турчина, а не только христианина из царства Московского, коему служить обязаны до последней капли крови. Мол, кто против России, тот против нас, а кто против нас, тот против России. Турки тоже осердились, и со всеми пришлось вести войну. Венецианцы карабкались по крутым бокам Чёрных гор, но отряд Тановича сбрасывал их обратно на морской берег. Главными силами, стоявшими против турок, командовал сам царь. Он не был удачлив и, потерпев поражение, скрылся за стенами горного монастыря. В это тяжкое время прибыл в столицу черногорцев град Цетинье посол российской императрицы Екатерины князь Долгоруков. Встав посреди площади, огласил его сиятельство, что Степан Малый – самозванец и плут и в России совсем неизвестен. И ежели черногорцы отрекутся от него и обещают государыне верность и усердие, то и с её стороны воспоследуют высочайшая протекция и от российского двора разные милости. Тут началась от народа радостная пальба из пистолетов и не переставала почти во всю ночь.
Конобщик замолчал и обвёл притихших слушателей сумрачным и будто бы укоряющим взглядом. Никто в ответ не проронил ни слова.
– А поутру явился в Цетинье сам царь Степан. Росту он был среднего, лицом бел и гладок, волосы имел чёрные, кудрявые, зачесанные назад и без завязки распущенные. Одет был по примеру греческому в платье шёлковое, длинное и белое, на голове – скуфья красного сукна, которой ни пред кем не снимал, с левого плеча его сбегала тонкая позолоченная цепь, на ней висела икона в шитом футляре, в руках же он нёс обычный турецкий обушок. Собрался народ, и князь Долгоруков требовал арестовать самозванца. Но царь Степан закричал голосом тонким, вроде женского...
Тут Йован задрал косматую бородищу и рявкнул во всю лужёную глотку:
– Како то разговараш са мном? Знаш ли ти с ким имаш посла?
– Как ты... – Никола вдруг умолк, потупил глаза, принялся тереть переносицу, краснеть, раздуваться и всё-таки не утерпел – расхохотался. Вслед за ним загоготала, застонала, затряслась и зашаталась вся коноба. Мужчины лупили ладонями по столам, утирали слёзы и лезли к рассказчику обниматься. Йован поначалу отбивался, отрывал от себя цепкие пальцы рыбаков, моряков и калек, но не устоял и был подхвачен внезапным, как тот дождь на берегу, ураганом веселья. Кинувшись к заветной бочке с краником, он наполнял чоканьчичи ракией и раз за разом повторял, что всё это за счёт заведения. Один Александр молча глядел на конобщика и думал о том, что может теперь и не дождаться конца истории. Ведь Йован уже получил, что хотел: его слушали, ему верили, а если и смеялись, то по-доброму и не над рассказом. Однако Никола, первый зачинщик этого веселья, вовремя перехватил взгляд своего друга и напомнил компании, зачем они здесь собрались. Йован посерьёзнел, вытер руки фартуком и вернулся за стол. Рассказ возобновился.
– Русский князь, конечно, узнал своего государя, но, посланный губительницей его, Екатериной, не посмел сказать об этом вслух. Долгоруков даже велел взять царя под стражу, но лишь для виду, совсем ненадолго поместив его в светлицу прямо над своей. Вскоре оба они в сопровождении верных стражей спустились к морскому берегу, где Долгоруков объявил Степана начальником всех черногорцев. Царь на прощание обнял князя, заверив, что черногорцы и бокели готовы служить против басурман безо всякой платы, не требуя ни ружья, ни жалования, а только за единое православие. С тем князь и отбыл прочь на небольшом торговом судне трабакуле. Степан же или, лучше сказать, Пётр вернулся в Цетинье и правил Чёрными горами ещё несколько лет. Черногорцы той поры не знали ни грамоты, ни почти никаких рукоделий и большей частью питались воровством, грабежом и разбоем. Царь учредил суд и строгие законы, по которым карал за грабёж, за крвину и отницу – древние обычаи кровной мести и похищения девушек. Оправленный в серебро пистолет и десяток золотых дукатов положил он на распутье дорог и спустя месяцы поднял их без ущерба. Но в годину семьсот семидесятую взрывом порохового заряда ослепило и изувечило царя, после чего удалился он в монастырь Брчели и правил оттуда через своих воевод. Немногие были допущены к Степану в ту пору, но это не уберегло его от шпиона. Через три года лукавый грек Станко Класомунья заколол ночью спящего государя и с отрезанной главой его поспешил за наградою к туркам. Одни говорят, что случилось это в августе, а другие – что в сентябре...
И вновь, как в первый вечер, Никола с Александром брели домой по берегу моря. Только теперь был день, пригревало осеннее солнце, на каменном пирсе и у белого вокзала, не похожего на вокзал, толпились нарядные люди.
– Ну, доволен? – поинтересовался Никола.
– Не знаю. Странно всё это. Странный год тысяча семьсот семьдесят третий, странный месяц сентябрь. Здесь самозваный Пётр Третий – Степан Малый погиб, в России Пётр Третий – Емельян Пугачёв тогда же воскрес. Ох, как воскрес!
– И что?
– Нет, ничего, – Александр наклонился, выхватил из-под ног плоский камушек и швырнул его в море: «блинчиков», впрочем, не получилось. – Я ведь историк, хоть и недоучившийся. Мне факты подавай. А для таких фантазий романист надобен.
Ему было весело. Отчего – он и сам не понимал.
* * *
Он не любил прощаний. Утром Славица отправится на базар, Никола – на рыбалку. Тут-то он и уйдёт. Даринка? Да, она, вероятно, будет в саду. И это даже хорошо, чтобы его уход совсем уж не походил на бегство.
Так он загадывал, но вышло иначе.
– Стало быть, уезжаешь?
Александр вздрогнул. На скамье у затянутой виноградом стены сидел Никола. Над плечами, над кудлатой его головой багровели резные листья.
– Тебя никто не гонит.
– Знаю.
– Мама на пьяцце, а Дарка у себя в комнате, – сказал Никола, подымаясь. – Заспалась что-то. Сейчас кликну.
– Не надо. Я и тебя-то не хотел тревожить.
Помолчали.
– Странные вы русские. Ты ведь будешь вспоминать эту землю, это небо, эти горы и море.
– Я буду помнить вас. Тебя, Славицу, Даринку, Данилу, Милицу, Драгана, бабушку Мару... И даже ворчуна Йована. Всех.
– А царя Степана?
– Если только чуть-чуть. Я его не встречал.
Они обнялись.
– Ну, прощай?
– Прощай! И прости, если что...
На первом же повороте узкой каменной лестницы, перед тем, как потерять дом Моровичей из виду, он оглянулся. Надеялся всего лишь на движение белой занавески в окне второго этажа. Но, кажется, Даринка и правда спала.
Шкерин Владимир Анатольевич. Родился в 1963 г. в пригороде Ленинграда. Жил на Западной Украине, в Одесской области, на Дальнем Востоке и Северном Кавказе. В настоящее время живет в Екатеринбурге. Доктор исторических наук, автор ряда монографий («Генерал Глинка: Личность и эпоха», «От тайного общества до Святейшего Синода», «Декабристы на государственной службе в эпоху Николая I», «Уральский след декабриста Бригена», «Поединок на шпионах» и др.), учебных пособий, научно-популярных книг и научных статей. Прозу публиковал в журналах «Веси» (Екатеринбург) и «Слово\Word» (Нью-Йорк).
