Врода – красота, краса (украинский)
Uroda – красота, краса (польский)
1.
Рассказывают, что на первую лекцию приглашенного из Петербурга профессора после террора «короны» радостно сбежался «офлайн» едва ли не весь филфак – местный питомник томных «умных» невест. По крайней мере, пришли все, кто хоть мало-мальски понимал русский язык, хотя после чисток «маршала» Тито в конце 40-х годов потомков русских эмигрантов в этом сербском городке можно было перечесть на пальцах двух рук.
«Говорящая ворона» – секретарша из ректората – сообщила ближнему кругу, что «новый» не женат; он не красавец, конечно, но некий шарм в нем, несомненно, присутствует.
В аудиторию вошел высокий, несколько рыхлый, с седоватой шевелюрой иностранец; несколько минут будущие филологини еще шептались, пытаясь угадать его возраст, как вдруг в переполненном помещении возникла странная тишина, словно пришедшие слушали не вводную лекцию к курсу «Русская литература 19-го века», а случайно попали на концерт музыканта-виртуоза в зале местной синагоги.
Давний друг профессора, Алеша Берсенев, пригласил его в свой любимый «рыбный» ресторанчик на берегу Дуная.
– Поздравляю! Давно я не слышал здесь таких аплодисментов!
– Да ладно…
– Нет, нет, совсем не зря я тебя сюда вытащил! Кстати говоря, твой сербский звучал сегодня вполне прилично.
Профессор не был чужим в Нови Саде. Прапрадед его с дивным именем Диодор Николаевич Чернояров, преподавал в Пажеском корпусе в Петербурге в то время, когда там обучался будущий король Югославии Александр Карагеоргиевич, а в эмиграции жил как раз здесь. По распоряжению Короля почившего генерала похоронили на местном Успенском кладбище на счет Двора с российскими и югославскими военными почестями. Его отпрыск еще при жизни отца создал великолепный балалаечный оркестр с танцорами, который после гастролей по Европе обосновался в Париже. Почтенная же генеральская дочь, старая дева Евгения Диодоровна, обучала мальчика Алешу английскому языку. Она снимала квартиру в доме, на котором долгие годы сохранялась вывеска «Парикмахерская Петра Великого». Жил здесь, на старой Дунайской улице, человек с таким именем и фамилией, владел парикмахерской. Прелесть, не правда ли?
Все эти чудные подробности жизни предков профессора поведал ему Берсенев, когда они вместе готовили к изданию его книгу о жизни русской колонии в Нови Саде, в коей насчитывалось никак не менее двух тысяч душ.
Дома Алеша достал из чулана темную пластмассовую фляжку с ракией.
– Душан прислал «ореховую». – Он открыл дверцу массивного белого, с оранжевыми филенками, буфета – творения рук его деда, эмигранта первой волны – и поставил на стол стопки.
– Ореховую пекут только селяки! Сербы, Андрей, ракию пекут, а не гонят, как самогон у вас России. Это отдельное умение, несколько сродни даже искусству. Ты обязательно должен увидеть весь процесс.
Этот одинокий, добрейшей души человек обладал редким даром любви к людям и обожал рассказывать о них. Он сейчас же начал повесть о прекрасном Душане, пекущем разные ракии в своей усадьбе где-то под Сремскими Карловцами.
Вечером юная парочка остановилась возле дома на перекрестке: из распахнутого окна на первом этаже доносилась музыка.
– Это не пианино, – шепнула девушка.
– Скажите, пожалуйста, на чем Вы играли? – крикнула она в окно, когда в душном воздухе иссякла последняя нота.
– На фисгармонии, – ответил из окна Алеша.
– Спасибо, – девушка захлопала в ладоши.
Профессор Чернояров ворвался шаровой молнией в тусклое, аморфное пространство кафедры славистики, где год за годом лелеяли хилые ростки будущих мучителей гимназистов. Он умел удивляться и радоваться жизни – что может быть прекраснее в наш век гаджетов и пустых глаз? В его рассказах скучная проза жизни книжных персонажей позапрошлого века обретала плоть, вкус и запах. Благоухание пузырящегося в медных тазах варенья в помещичьих усадьбах или воздух Петербурга – терпкий аромат кофе с легким присутствием запаха сухого конского навоза. Он приносил в аудиторию взятые в библиотеке Матицы сербской старые журналы мод и бурно обсуждал с девицами тогдашний крой, ткани и прически. Профиль «уточка» с пышным, объемным турнюром сзади, башмачки с каблуком «рюмочка», банты, жабо, цветы на шляпах, мужские визитки, пластроны, жилеты – и так до бесконечности.
Да и сам город, вольно раскинувшийся на излучине Дуная, скрепленный словно замковым камнем, древней Петроварадинской крепостью, казалось специально устроили для того, чтобы в нем обитали красивые, улыбчивые люди. Один из русских журналистов написал, что местами Нови Сад похож то ли на немецкий курортный городок, то ли наше Царское Село.
Семинар по прозе Лермонтова профессор Чернояров провел в саду «Офицерского дома», построенного архитекторами-эмигрантами и потому напоминавшего взгляду коренного петербуржца особняки на тамошних островах.
– Внутренняя эмиграция, – определил жизнь господина Печорина двухметровый красавец Милан.
– Интересная мысль, – заметил учитель.
И тут же, естественно, разговор съехал на сегодняшнюю Россию, где почти все уже успели побывать. Девицы защебетали, перебивая друг друга.
– Неулыбчивая страна, – подвел итог все тот же Милан.
Размышления Льва Николаевича о войне и мире решили обсудить в Петроварадинской крепости. И вышло совсем весело: едва они устроились на дальнем кронверке, как хлынул такой ливень, что Дунай буквально «закипел». Спрятались в крепостных казематах, но там оказалась группа русских туристов, которая наградила профессора и его учеников бурными аплодисментами по окончании семинара и дождя.
– Коллеги, – обратился однажды профессор к студентам. – Я предлагаю провести филологический эксперимент. В наши дни чтение литературы с живой книгой в руках становится занятием почти аристократическим, подобно поездке «на воды» в Баден-Баден. Так вот: давайте сядем, например, в парке с книгами в руках.
– И что?
– Увидим. Мне самому интересно.
– А что читать?
– Что хотите. Условие одно: книги должны быть в твердом переплете. Макияж обыденный.
Рассказывают, что неожиданное явление на скамейках Дунавского парка молодежи, погруженной в чтение книг, вызвало даже некоторое беспокойство. И не только обывателей. Из пруда вылезла черепаха и, неспешно переставляя чешуйчатые ноги, направилась туда, где под платаном устроился Чернояров со скромным томиком Мандельштама в руках. В каждой бусинке воды на ее панцире жила радуга. Метрах в пяти черепаха остановилась и, вытянув морщинистую шею, уставилась на профессора тяжелым взглядом миндалевидных глаз. На скамейке неподалеку захихикали. Видимо эти мудрые рептилии как-то общаются между собой на расстоянии, потому что из пруда вышла еще одна черепаха и неторопливо присоединилась к первой. Этого зрелища профессор уже не вынес, он захохотал, черепахи умчались в свой пруд, а проходившая мимо мама с коляской несколько раз обернулась на странного пожилого мужчину под платаном, хохочущего в голос средь бела дня. Из кустов выпорхнула стайка черных дроздов.
Дама в возрасте, невзначай присевшая рядом с Миланом, вытянув шею, пыталась рассмотреть, что за книгу читает молодой человек. Наконец, она не выдержала и спросила.
– Это русский писатель Никола Лесков, – ответил Милан.
– Вам интересно?
– Очень.
– Удивительно. Самая длинная осень в моей жизни, – поделилась дама.
– И в моей тоже.
Дама засмеялась.
– Спасибо Вам. Всего доброго.
А в это же время в прозрачной беседке под ветлами барышни читали желающим вслух стихи Мирослава Антича.
Необычайно теплая осень действительно все длилась: в середине декабря ветер еще гонял в парке бронзовые листья дубов и каштанов от бюста Антича до скорбной фигуры преподобного Сергия Радонежского.
В сочельник Рождественской ночи огромный костер из дубовых ветвей пылал на пустыре возле бульвара. Тысячи людей после праздничной службы в церквях пришли сюда. Бахали петарды, как взрывы, отпугивая злых и нечистых. В маленькие костры люди бросали букетики из дубовых веток. В киосках не успевали наливать в стаканчики «кувано вино»[1]. Пели взрослые, визжали счастливые дети, цыгане с медными трубами и барабанами бродили в толпе, собирая положенную праздничную дань.
– Сводный оркестр имени Кустурицы, – определил Алеша Берсенев.
– Почему жгут именно дубовые ветви? – спросил его Чернояров.
– У сербов бытует поверие, что в хлеву возле яслей с новорожденным Иисусом горел костер из дубовых веток. Его разожгли пастухи. Раньше в селах с первыми звездами поджигали возле дома «бадняк». Это большие ветви дуба с сухими листьями – за ними специально ходили в лес, а с маленькими горящими веточками обходили все помещения дома. Из костра должно было лететь много искр, что предвещало будущий богатый урожай.
Петарда у них за спиной лопнула с такой яростью, что мир вокруг мгновенно превратился в брейгелевский карнавал. Беззвучно хохотали и кривлялись мальчишки, показывая пальцами на испуганного, прижавшего ладони к ушам иностранца.
Профессор Чернояров так и остался экстравагантным чужаком в среде факультетских коллег – молодых профессоров-славистов, с модной небритостью на серьезных лицах, и озабоченных семейных дам. И как-то так получилось, что в расписании на второй семестр все его лекции теперь стояли первой парой.
Серым февральским утром он вошел в аудиторию. Среди невыспавшихся девичьих лиц он обнаружил пристальный взгляд Милана. Что-то он знал, этот умница Милан. Всего две недели назад Чернояров вывел «превосходно» в его зачетке, присовокупив при этом: «С Вами приятно беседовать, молодой человек».
Зима в том году не состоялась. Крупные капли, оставляя дорожки, медленно стекали по стеклам больших окон аудитории. Помнит ли кто-то из этих девочек вой сирен воздушной тревоги над Нови Садом в 99-м году перед налетами союзной авиации НАТО? Или только скелет Петроварадинского моста, опрокинутый бомбами на несколько лет в Дунай, остался в их памяти?
– Сегодня ночью моя страна напала на Украину. Бомбят Киев, Харьков и Одессу. Бомбят и Львов – ваш город-побратим. Это война, друзья, и это наше с вами поражение.
Каждое слово давалось ему с трудом. Он передохнул.
– Я верю, что Украина устоит, потому что в конце концов добро всегда побеждает зло. Всегда. Но даже и тогда это будет нашим поражением.
Тишина в аудитории повисла такая же, как в тот памятный, полный солнца сентябрьский день. Который не вернуть.
– Мандельштам. Осип Эмильевич. Ламарк.
Был старик, застенчивый, как мальчик,
Неуклюжий, робкий патриарх.
Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну конечно, пламенный Ламарк.
Если все живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.
К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам,
Сокращусь, исчезну, как протей.
Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.
Мы прошли разряды насекомых
С наливными рюмочками глаз.
Он сказал: «Природа вся в разломах,
Зренья нет, – ты зришь в последний раз!»
Он сказал: «Довольно полнозвучья,
Ты напрасно Моцарта любил,
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил».
И от нас природа отступила
Так, как будто мы ей не нужны,
И продольный мозг она вложила,
Словно шпагу, в темные ножны.
И подъемный мост она забыла,
Опоздала опустить для тех,
У кого зеленая могила,
Красное дыханье, гибкий смех.
Профессор замолчал. Никто не шелохнулся, не выдохнул.
– В этом семестре я собирался заняться с вами поэзией «серебряного века». Но сейчас я действительно не знаю, понадобятся ли кому-то через год, через два года, ваши знания русской литературы? На сегодня всё. Извините.
Милан догнал профессора, когда тот, откинув назад голову и подставляя лицо дождю, шел по университетскому парку.
– Ваш зонтик, Андрей Николаевич.
– Спасибо, Милан. Спасибо.
Он раскрыл зонт, но рослый студент под него не уместился.
– У Вас кто-то из родственников там живет? – спросил Милан.
– Нет. Никто.
Бюст молодого Шевченко стоял возле дорожки парка. Его привезли из Львова и полтора года не могли открыть из-за карантина. Белые буквы на мокром, сером граните постамента:
Щоб усi слов’яни стали
Добрими братами
I синами сонця правди…
– На постаменте Шевченко не хватает последней строки: «Иеретиками». Поэма так и называется «Еретик». Взяли и украли самое важное. Почему?
Милан проводил учителя до квартиры.
– Из черной дыры, Милан, нет спасения. Она поглощает все. В ней все гаснет. Пустота – поглощает живое. Как странно устроен мир, не правда ли? До свиданья.
Чернояров продолжал читать лекции, но в них уже не было былого азарта и вдохновения. Все шло строго по программе. Дни подрастали на воробьиный скок, и вот уже лучи утреннего солнца неслышно взобрались на подоконники в аудитории.
Однажды вечером, сидя на кухне, профессор спросил Берсенева:
– Ты, Алеша, кем себя ощущаешь – русским или сербом?
– Я воеводинский сепаратист,[2]– спокойно ответил Алеша.
И было не понятно, шутит он или нет.
В конце марта на постаменте памятника Шевченко появился кровавый зигзаг Z. Краска растеклась по белым буквам стиха Тараса, а нижняя полоса пришлась как раз на место отсутствующей строки. Краску быстро смыли.
Профессор исчез неожиданно, никого не предупредив об отъезде. Вернувшись домой из Белграда, Берсенев обнаружил на столе в комнате ноутбук своего друга и ключи от квартиры. Он позвонил ему, но услышал в трубке: «Телефон абонента выключен или находится вне зоны обслуживания». Тогда он открыл ноутбук. Там лежал клочок бумаги с цифрами 9,8,7. Алеша ввел пароль. На экране возникла фотография из украинской Бучи. Улица с телами убитых людей на обочинах и в канавах. Больше ничего в компьютере не было.
Из Петербурга на запрос от факультета сообщили, что им ничего не известно о местонахождении профессора Черноярова А.Н.
2.
Время войны тянется не в лад с мирным временем. В спрессованном горем настоящем навсегда исчезает прошлое.
В месяце квитне[3] зацвели сады по всей воюющей стране. Прозрачной белой пеной покрылись дикие груши на киевском детинце, оделись в розовое дворы, но не видно было под цветущей сакурой исполняющих обряд любования цветами «ханами». Закрыт Ботанический сад, куда, бывало, стекались радостные толпы, чтобы нюхать сирень на крутых склонах над Днепром. Болтали, что в «ботанике» работает стрельбище для тереошников.[4]
Киевляне, пережившие зимние месяцы войны в городе, рассказывают, что они никогда не видели весеннего Киева таким прекрасным. Пустой город, без толп людей и автомобильных пробок, весь в зеленом мареве юной листвы, сияющий под весенним солнцем Днепр, и – воздух! Ах, какой тогда был воздух в Киеве!
– Наверное, это потому, что все мы ходили пешком – транспорт-то не работал. Мы уже привыкли к тревогам и «ежам» поперек улиц – хотя, как можно к этому привыкнуть? Ну, не важно. Вот, что главное: зимой сразу же обнаружилось некое взаимное притяжение. Да, это общее стремление помочь ощущалось совершенно точно. Приходили в магазин, что-то покупали, а какие-то продукты нам просто дарили. Мы знали в лицо хлопцев на ближних блокпостах, приносили им горячий чай с какими-то «марципанами», заклеили скотчем дома стекла в окнах и устроили затемнение. Хотя опять же – зачем? Ведь «они» не наводят ракеты по горящей лампочке в окне квартиры, правда же?
Той весной многие заметили, что в город не прилетели соловьи – ни в Голосеевский лес, ни в Гончары-Кожемяки, ни в заросли вдоль Парковой дороги.
Никто уже не помнит, когда в пространстве между Златоверхим Михайловским монастырем и «бермудским треугольником» Львовской площади появился высокий, худощавый, одетый в весьма потрепанную одежду человек, заросший почти до самых глаз неопрятной, бурой с проседью растительностью. Длинные волосы, стянутые сзади косицей, открывали изрезанный морщинами лоб. Мужчина ходил по улицам и дворам странной походкой, размахивая не в лад руками, словно сломанная тростевая кукла. Люди слышали, что на ходу он разговаривал сам с собой. Его часто видели возле мусорных баков, что-то полезное для себя он складывал в выцветший брезентовый рюкзак с длинными, тонкими лямками. Он не прятал глаз, как профессиональные нищие, и не осенял себя размашистым крестом, глядя на церковные купола.
Видимо, его тянуло к детям, потому что не раз бородача замечали сидящим со стаканчиком кофе «away» возле детских площадок, на которых начали появляться дети. Но однажды он вдруг с дикими воплями выскочил из-под багроволистной сливы к площадке возле музыкальной школы. Испуганные мамочки похватали деток, и тут же завыла сирена воздушной тревоги – в тот день в Киев прилично «прилетело». Все таинственное и пугает, и притягивает людей – после этого случая жители окружающих Пейзажную аллею домов начали с ним здороваться. И тогда выяснилось, что мужчина утратил членораздельную речь, а, может быть, и не владел ею от рождения. Он светло улыбался в ответ и кивал головой. Этот странный человек превратился в своего рода местную достопримечательность, которой даже втайне гордились.
А на улицах, в магазинах все чаще слышалось радостное:
– Ой, а вы вернулись?
– Авже ж![5]
И начинались рассказы, рассказы. Уже везде, кроме самых важных мест, сняли блокпосты, лишь возле станций метро на левобережье остались опустевшие коробки из бетонных блоков под маскировочными сетками, сплетенными из разноцветных лоскутков. Сдвинули на тротуары «ежи», а на открывшихся террасах кафе уселись городские бездельники.
Шустрые мальчишки из «музыкалки» затащили пианино в переход под «Пейзажкой» и, вместо скучных уроков, начали давать там «концерты» в пользу ВСУ. Как-то на звук девичьих голосов к ним спустился бородатый человек. Он сел на ступени, подставив лицо солнцу, и так сидел неподвижно, пока барышням не надоело петь самим для себя. Тогда он встал, бросил зеленую «двадцатку» в коробку для денег с кюаркодом на боку и вдруг заговорил с пианистом, ласково глядя ему в глаза. Невозможно было разобрать что-либо внятное в этом «потоке сознания», но хлопец понял – он поднялся и уступил место за инструментом. Мужчина снял рюкзак и сел на стул. Он слегка опробовал пальцами клавиши и заиграл что-то медленное и печальное.
– Моцарт, соната ля-мажор, – шепнул пианист девчонкам.
На эти звуки несколько любопытных спустилисьв переход. Играющий вдруг снял руки с клавиш и оглянулся. Девочки захлопали в ладоши. Он вскочил и, подхватив свой рюкзак, убежал, сгорбившись и смешно размахивая не в лад руками. Недели две после этого никто его не видел. Но время от времени старые, мучимые бессонницей люди рассказывали, что слышали ночью за окном «совершенно волшебную» музыку. Хотя при жестких правилах комендантского часа не всякий сумасшедший рискнул бы так дразнить вооруженные патрули.
Шли дни, состоявшие из больших и малых событий. Вновь открылись супермаркеты, пустили троллейбусы – первые недели в них ездили бесплатно. В сквере на Майдане Незалежности устроили мемориал. Каждый мог купить бумажный государственный флажок на палочке и, написав на нем имя погибшего и дату, воткнуть его в газон. Некоторые отмечали и место гибели: Харкiв, Кривой Рог, Буча, Iрпень, Изюм, Попасна. Ветерок шевелил флажки, и эта длинная, желто-голубая полоса походила на севшую на траву стаю птиц или бабочек, которые могут вдруг подняться и улететь, унеся в небо на своих крыльях имена павших.
В этот чудесный, тихий вечер киевские зеваки обнаружили парящего над городом красавца-журавля.
– Всю жизнь в Киеве и никогда такого не видела!
– А Вы ракеты над Киевом раньше видели?
– Да Боже сохрани!
– Ну, вот видите!
Человек с обросшей головой сидел на скамье в сквере и тоже смотрел в небо. Он улыбался. Морщины расправились, отчего лоб его оказался расписанным тонкими линиями незагорелой кожи. Рыжий, лопоухий кобелек неизвестной породы подбежал к скамье, на которой сидел этот странный человек. Он осторожно погладил собаку, и та запрыгнула к нему на скамейку. Подошла хозяйка, пожилая дама в двубортном светло-зеленом пиджаке и темных брюках, и села рядом с ними.
Бородач тихо и ласково заговорил с ней на своем наречии, указывая рукой в небо, но она остановила его, положив ему руку на колено.
– Мне Даня вчера звонил, – заговорила она так просто, словно они были давно и близко знакомы. – Он сейчас на ротации. Он никогда не говорит мне, где они находятся, но я уже знаю, что после ротации они снова уходят «на ноль», как они говорят. А я молюсь за них, молюсь каждый вечер, хотя я не знаю ни одной молитвы. Просто разговариваю с ним. Да, просто говорю. Ты похож на моего Даню, такой же нескладный. Это потому, что он в два года болел полиомиелитом. Он знал, что в армию его не призовут, и пошел добровольцем. А я иногда думаю, что лучше бы Даня остался инвалидом, тогда бы ему не пришлось стрелять в людей.
Мужчина вдруг хрипло вскрикнул, так громко, что на них обернулись сидевшие в сквере люди. Он закрыл ладонями лицо и уткнулся в свой рюкзак, лежавший у него на коленях.
– Поплачь, милый, поплачь, это хорошо, я тоже часто плачу сама с собой. Говорят, что слезы очищают душу, – она погладила его по плечу.
Журавль улетел. Пес соскочил на землю и, тихо повизгивая, сел у ног хозяйки.
– Да, да, я вижу, мы уже идем. Уже идем.
Она поправила волосы и встала. Мужчина вытер лицо тыльной стороной ладоней и тоже поднялся. Женщина внимательно посмотрела на него. Она взяла собаку на поводок, и так, втроем, они перешли улицу и дошли до фигуры князя Святослава на могучем коне, стоящем здесь под высокой ивой для охраны пути на Подол.
– Я слушаю, как ты там играешь по ночам, – таинственно прошептала дама и кивнула в сторону перехода под аллеей. – Я знаю. – Она погрозила ему пальцем. – До свиданья.
Она ушла. Мужчина спустился по ступеням в переход, сел на стул и поднял крышку пианино.
Сирены тревоги завыли в понедельник в восемь утра, а уже через десять минут в центре города дважды прогремели взрывы ракет. И тут же «прилетело» ближе к Днепру: под «стеклянным» пешеходным мостом полыхнуло пламя и поднялся густой черный дым. Через час город атаковали еще раз. В тот день в Киеве погибло семь человек.
На следующий день к мосту приехал служебный бусик с рятувальниками.[6] Мост устоял. На нем валялись комья земли и глины. Они спустились к огромной, пахнущей смертью воронке, и тогда один из них обнаружил в кустах на склоне старый, еще советских времен, опаленный огнем рюкзак. Место странной находки обнесли белой, сигнальной лентой и только после проверки металлоискателем рюкзак рискнули открыть. Среди разных поношенных вещей в нем нашли томик стихов Мандельштама, с вложенной в него запиской. Пятеро мужчин в синей форме спустились к автобусу и там старший медленно прочел вслух:
– Мандельштам упал. Как положено, трупу прокатали пальчики, чтобы сличить отпечатки с теми, что были сделаны в Бутырской тюрьме, и отнесли на задворки лагеря в штабель окаменелых трупов. Посмертные документы: зэка Мендельштам находился на излечении с двадцать шестого декабря тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Скончался двадцать седьмого декабря в двенадцать часов тридцать минут. При осмотре трупа оказалось, что на левой руке в нижней трети плеча имеется родинка.
Он сложил записку и положил ее в карман куртки.
– Родинка… – повторил он и выругался.
Минут пять они молча курили.
– На улице Заньковецкой есть доска памяти Мандельштама, – вспомнил кто-то.
– Ладно, поехали, – старший тяжело поднялся на свое командирское место рядом с водителем и хлопнул дверцей. Остальные влезли в салон, и бус уехал.
Вечером в мемориале на Майдане появился флажок с надписью: «Неизвестный. 10.10.22. Киев». Киев, январь 2023
Ордовский-Танаевский Михаил Львович. Родился в 1941 г. в Ленинграде. Первый год жизни провел с родителями в блокадном городе. После окончания технического института работал инженером. Затем окончил киноинститут. С 1973 г. в штате "Ленфильма" как режиссёр. Снял пять фильмов, в том числе "Случайные пассажиры". С 1989 г. занимаюсь документальным кино и литературной работой, в основном связанными с историей русской эмиграции. Автор документального сериала "Русский корпус. Свидетельства". Соавтор монографии "Гимназия в лицах. 1-я русско-сербская гимназия в Белграде. 1920-1944". Член Русского генеалогического общества в Петербурге. Автор многих статей. С мая 2022 г. живу в Киеве.
[1]Горячее вино (серб).
[2]Воеводина – автономный край в составе Сербии.
[3]Квiтень – цветок (укр). Месяц апрель.
[4]ТрО – добровольческие военные соединения территориальной обороны в составе Вооруженных сил Украины (ВСУ).
[5]Да, конечно!
[6]Рятувальник – спасатель.
