Отрывок из романа «Город победы»
Перевод Сергея Катукова
История города началась в четырнадцатом веке нашей эры, на юге того, что мы теперь называем Индия, или Бхарат, или Индостан. Престарелый царь, чья вертлявая голова позволяла себе всё, что ей вздумается, был и не вполне царь, а так, временщик между упадком одного великого царства и расцветом другого. Звали его Кампила – а точнее, поскольку правил он крошечным княжеством Кампили, – Кампила Райя, райя – это местное название для раджи, царя. У этого второсортного раджи хватило времени на его третьесортном троне, чтобы на берегу реки Памбияр построить четырёхсортную крепость, а в ней – пятисортный храм, да ещё и изрезать склон каменного холма несколькими грандиозными надписями, прежде чем армия севера пришла на юг, чтобы разделаться с ним. Последовавшая битва, а скорее избиение врага, была делом настолько пустяковым, что никто не удосужился даже дать ей названия. Потом, когда люди севера разгромили армию Кампилы Райи и перебили почти всех её воинов, они поймали бутафорского царя и лишили его этой некоронованной головы. Набили её соломой и отправили на север султану Дели для развлечения. Не было ничего особенного в этой безымянной битве или в отрубленной голове. В те дни война была привычным делом и отрубленные головы сплошь и рядом катились по нашей великой земле ради развлечения какого-нибудь принца или вроде того. Султан в северной столице собрал весьма обширную коллекцию таких голов.
После незнаменитой битвы произошло событие такого рода, которое меняет историю. Вслед за этим женщины крошечного побеждённого княжества, многие из которых овдовели из-за недавней битвы, покинули эту четырёхсортную крепость после окончательного разрушения пятисортного храма, переплыли реку в маленьких челнах, самоотверженно бросив вызов бурлящим водам, прошли чуть на запад вдоль южного берега, и тогда разожгли большой костёр и совершили массовое самоубийство в пламени. Не было криков, когда пламя пожирало их плоть. Они сгорели молча; был слышен только треск огня.
Пампа Кампана видела всё произошедшее. Будто само мироздание отправило ей послание, говоря: «Слушай, дыши и учись». Ей было девять лет, со слезами в глазах она стояла и держала руку матери, вытирающей ей слёзы, так крепко, как только могла, пока все женщины, которых она знала, входили в огонь – и там они сели, или встали, или легли в самом сердце пожарища, извергавшего пламя из их ушей и уст: тут были и старые женщины, видавшие всё, и молодые, только начинавшие жить, и девушки, ненавидевшие своих отцов, теперь мёртвых солдат, и жёны, позор которых состоял в спасшихся от смерти мужьях, и женщины с прекрасными звонкими голосами, и другие женщины с хриплым смехом, и женщины худые, как трость, и полные, как дыня. И они вошли в огонь, от смрада их смертей Пампу чуть не стошнило, и потом, к её ужасу, её собственная мать, Радха Кампана, мягко высвободила её руку и медленно, но непреклонно пошла вперёд, чтобы слиться с огнём смерти, не сказав ей даже прощального слова.
Всю оставшуюся жизнь Пампа Кампана, разделившая своё имя с рекой, возле которой это произошло, носила в своих ноздрях запах горящей материнской плоти. В погребальном костре, сооружённом из ароматного санталового дерева, изобильно приправленного гвоздикой, чесноком, семенами тмина, палочками корицы и других специй, горящие женщины преподносились победоносным генералам султана как гурманское блюдо, но эти ароматы – куркумы, кардамона крупного и кардамона мелкого, – не могли скрыть тот единственный, с каннибальской пикантностью запах женщин, приготовленных заживо, и делали его, как ничто другое, ещё более непереносимым. Пампа Кампана никогда больше не ела мяса и не могла оставаться в кухне, где мясо готовили. Все мясные блюда источали воспоминания о её матери, и когда другие ели приготовленных на огне животных, она отводила взгляд.
Отец Пампы умер молодым, задолго до безымянной битвы, так что её мать не была одной из недавних вдов. Он умер так давно, что Пампа не помнила его лица. Всё, что она о нём знала, было сказано ей Радха Кампаной: что он был добрый человек, всеми любимый горшечник из Кампили, и он научил жену гончарному ремеслу, так что после его смерти она взяла на себя его дело и была в этом ничуть не хуже его. Радха, в свою очередь, направила детские руки Пампы к гончарному кругу. Одарённый ребёнок быстро метал горшки и чашки и рано усвоил важный урок, что никакой так называемой «мужской работы» не существует. Пампа Кампана поверила, что, должно быть, это её судьба: вместе с матерью делать прекрасные вещи, бок о бок, возле гончарного круга. Но вот мечта разбилась. Мать убрала свою руку и бросила её один на один с её судьбой.
Сперва Пампа пыталась убедить себя, что мать идёт с толпой просто за компанию, ведь женская дружба была для неё всегда первостепенным делом. Девочка говорила себе, что колышущаяся стена огня – просто завеса, за которой дамы собираются посплетничать, и скоро они выйдут из-за пламени невредимыми, с запахом, возможно, чуть отдающим стряпнёй, но ведь это быстро пройдёт. И тогда Пампа с матерью пойдут домой.
Только когда она увидала, как последние куски сварившейся плоти опадают с головы Радха Кампаны, обнажая череп, она поняла, что её детство закончилось и теперь она должна стать взрослой и никогда не совершить последней ошибки своей матери. Она не пожертвует своим телом, беспрекословно следуя за мёртвыми мужчинами в загробный мир. Она не умрёт молодой, а будет жить так долго, чтобы стать невероятно, вызывающе старой. Подобно реке, Пампа Кампана звалась именем богини Парвати: Пампа – одно из её местных имён – и это небесным благословением всё изменило: теперь голос богини, древний, как само время, стал исходить из её девятилетних уст.
Это был оглушительный голос: так гром высокого водопада утихомиривается в долине ласково отражённым эхом. В нём была музыка, не слышимая ей прежде, мелодия, которой она потом дала имя Благость. Пампа Кампана была, конечно, устрашена, но и утешена. Это не было одержимостью демоном. В голосе были доброта и величие. Радха однажды рассказывала, что двое из верховного пантеона, богиня Пампа и её возлюбленный Шива, сам могущественный Властелин Танца, в своём местном воплощении имевший три глаза, провели свои первые брачные дни поблизости, возле бурных вод стремительной реки. И теперь, во времена погибели, сама царица богов словно вернулась в то место, где зародилась её любовь. С чувством безмятежной отрешённости она, Пампа, человек, стала прислушиваться к словам другой Пампы, богини, к словам, исходящим из её уст. Она управляла ими не больше, чем соглядатай звёздами, и её судьба пророчицы и чудотворицы началась.
Она не почувствовала телесных перемен. Не было дурных побочных эффектов. Её не трясло, не было слабости, горячих приливов и ледяного пота. У неё не шла пена изо рта и она не билась в эпилептическом припадке, как это произошло бы, как она думала, с другими. Если уж на то пошло, великое спокойствие окружало её, подобно мягкому покрывалу, уверяя, что мир по-прежнему доброе место и всё непременно будет хорошо.
«Из крови и огня, – сказала богиня, – так возникнут жизнь и сила. В этом самом месте поднимется великий город, чудо света, и власть его будет больше двух веков. И ты, – так говорила Пампе Кампане богиня, одаривая маленькую девочку чудом своего божественного присутствия и говоря через её уста, – и ты поборешься за то, чтобы больше не сожгли ни одной женщины, и чтобы мужчины по-другому смотрели на женщин, и будешь жить так долго, чтобы увидеть свою победу и своё поражение». Так Пампа Кампана узнала, что дар божества – обоюдоострый меч.
И она пошла куда глаза глядят. Живи она в наше время, она сказала бы, что местность вокруг была словно лунный пейзаж: изрытые равнины, непроходимые от грязи долины, нагромождения камней, пустота, атмосфера меланхолического опустошения, где должна бурлить жизнь. Но она не видела это место таким. Для неё это было сияние божества с небес. Она всё шла и шла, пока не стала видеть чудеса. Перед ней кобра распустила свой капюшон над беременной лягушкой, чтобы спасти от палящего солнца. И заяц, которого гнала собака, укусил собаку за нос и спасся. Чудеса дали ей знать, что скоро будет нечто прекрасное. После этих видений – наверняка дело рук божеств – ей встретился маленький мутт в Мандане.
Мутт также называется питхам, но чтобы избежать путаницы, просто скажем, что это была монашья обитель. Потом, когда выросла империя, мутт в Мандане стал большим местом, охватившим весь берег стремительной реки, – огромный ансамбль, который обслуживали тысячи священников, слуг, торговцев, ремесленников, мусорщиков, погонщиков слонов, дрессировщиков обезьян, конюхов и работников на обширных рисовых полях при обители, которая почиталась как священное место, куда император приходил за советом, но в то раннее время, до того, как всё началось, оно было скромным, не более чем просто пещера аскета с овощной грядкой при ней, и там жил монах, тогда ещё юноша, двадцатипятилетний богослов с длинными вьющимися локонами, спадавшими через всю спину до талии, по имени Видьясагар, что означало, что внутри его большой головы помещается «океан знаний», видья-сагара. Когда он увидел девочку, приближавшуюся к нему, с неизречённым на устах и безумием в глазах, он понял, что она видела ужасные вещи, и дал ей напиться и то немногое из еды, что имел сам.
И вот, как гласит история самого Видьясагара, жить они стали очень просто, спали у противоположных стен пещеры и прекрасно ладили, ведь монах дал торжественный обед воздержания от плотских утех, так что когда Пампа Кампана расцвела во всём великолепии своей красоты, он и пальцем её не тронул, хотя пещера была небольшой и они оставались в темноте одни. Всю свою жизнь он рассказывал это всем, кто его спрашивал – а ведь были такие, кто спрашивал, ведь мир циничен и подозрителен и, полный лжецов, уверен, что кругом одна ложь. Вот какой была история Видьясагара.
А Пампа Кампана, когда спрашивали её, ничего не рассказывала. С ранних лет она научилась закрываться от всякого зла, которое преподносила ей жизнь. Она ещё не понимала и не использовала силу богини внутри себя, так что не сумела защититься, когда якобы воздержанный богослов пересёк невидимую черту между ними и сделал то, что сделал. Хотя он это делал нечасто, обессиленный учёными занятиями, чтобы вполне удовлетворить вожделение, но всё же достаточно часто, и каждый раз то, что он делал, она стирала из памяти усилием воли. Точно так же она стёрла из памяти свою мать, чьё самопожертвование принесло её дочь на алтарь похотливого аскета, и долгое время уверяла себя в иллюзорности произошедшего в пещере и что у неё вовсе никогда не было матери.
Так что она молча покорилась судьбе, пусть негодованием и начала в ней расти сила, из которой должно было возникнуть будущее. Когда-нибудь. В своё время.
В течение девяти лет она не вымолвила ни слова, и Видьясагар, который вообще-то много чего знал, не сподобился знать её имени. Он назвал её Гангадеви, и она без пререканий приняла своё новое имя, и собирала ягоды и корни, подметала их бедное жилище и таскала воду из колодца. Её молчание совершенно устраивало его, ведь целыми днями он медитировал, размышляя над смыслом священных текстов, вызубренных наизусть, в поисках ответа на два величайших вопроса: существует ли мудрость или же есть одна только глупость; и связанный с этим вопрос: есть ли среди людей такая вещь, как видья, истинное знание, давшее ему имя, или же существует лишь разнообразие невежества, тогда как истинным знанием обладают только боги. В придачу размышлял он и о мире, спрашивая себя, как, мол, обеспечить триумф ненасилия в эпоху насилия.
Вот каковы мужчины, думала Пампа Кампана. Мудрствуют-то они о мире, а то, что творят – например, это обращение монаха с беззащитной девушкой – не идёт ни в какое сравнение с их философией.
На девятый год жизни Пампы Кампаны в пещере Видьясагара пришли к нему за советом два брата. Оба – пастухи из горного селения Гути, втянутого в войну, ставшей одной из прибыльных индустрий того времени. Они нанялись в армию местного князька, и, поскольку не преуспели в искусстве убивать, были отправлены в качестве пленников делийского султана на север, где, спасая свои шкуры, притворно обратились в веру своих завоевателей, а в скором времени бежали, стряхивая с себя всякий намёк на недавний прозелитизм, пока их, согласно новой религии, до которой им не было дела, не подвергли обрезанию. Как они говорили, они, простые местные парни, прослышали о мудрости мудреца Видьясагара и, говоря начистоту, ещё они слышали о красоте юной безмолвной женщины, жившей с ним, и вот они здесь в поисках доброго совета. Но они пришли не с пустыми руками. У них есть корзины со свежими фруктами, мешок орехов и полный кувшин молока от их любимой коровы, а ещё мешок семян. Зовут их, сказали они, – Хукка и Букка Сангама: Хукка, высокий, седой, симпатичный, держится очень спокойно, смотрит прямо в глаза собеседника, как если бы видит их мысли, а Букка, брат помоложе, маленький, пухлый, суетится вокруг да около, как пчела. Бежав с севера, они теперь в поисках новой жизни. Заботиться об одних коровах, сказали они, для них уже маловато. Теперь их горизонты шире, а амбиции грандиознее, так что они были бы весьма признательны за какое-нибудь указание, за ничтожную рябь от колебаний Океана Знаний, за любой шёпот из глубин мудрости, произнесённый мудрецом, короче говоря, за любой намёк на их новый путь.
- О, великий апостол мира, – сказал Хукка Сангама. – Недавние опыты наши на поле брани оказались бесплодны. Так укажи нам на плоды, которые может взрастить ненасилие.
Ко всеобщему удивлению, ответил не монах, а его восемнадцатилетняя спутница, обычным, будничным голосом, сильным и низким, голосом, по которому нельзя было сказать, что им не пользовались целых девять лет. Голосом, от которого братья почувствовали вожделение.
- Предположим, если у вас будет мешок семян, – сказала она, – тогда вы можете посадить их и вырастить город и его жителей, точно растения, распускающиеся и цветущие по весне для того лишь, чтобы увянуть осенью. Тогда эти семена дадут новые поколения и сотворят историю, новое бытие, империю. И тогда вы станете царями, а за вами ваши дети и дети ваших детей.
- Звучит неплохо, – ответил Букка, тот, что помоложе и сообразительнее. – Но где это мы возьмём такие семена? Мы лишь пастухи, и то знаем, что не надо верить в сказки.
- Твоё имя, Сангама, – это знак, – сказала она. – Сангам – это слияние: подобно тому, как река Пампа образуется слиянием рек Тунга и Бхадра, сотворенных из пота, сочившегося по голове бога Вишну, так и твоё имя означает стечение воедино разных частей, чтобы создать новое единство. Это твоя судьба. Пойдите в то место, где женщины принесли себя в жертву, священное место, где погибла моя мать, но это также и место, где в древние времена бог Рам и его брат Лакшман объединили силы с богом Хануманом из Кишкиндхи и отправились на битву с многоголовым Раваной из Ланки, похитившим госпожу Ситу. Вы двое – такие же братья, какими были Рам и Лакшман. Возведите там свой город.
Теперь заговорил мудрец.
- Не такое уж плохое начало для пастухов, – сказал он. – Султанат Голконда основали пастухи, – как известно, его название означает «пастуший холм» – и те пастухи были удачливы, ведь они открыли алмазные копи, и теперь они алмазные принцы, владетели Двадцати Трёх Рудников, добывшие больше всех в мире розовых алмазов, обладатели Великого Столового алмаза, который хранится в самом глубоком подземелье на вершине горы, в самом неприступном замке страны, и взять его труднее, чем даже Мехрангарх, что в Джохпуре, или Удаягири, что прямо по дороге.
- А ваши семена лучше алмазов, – сказал молодая женщина, возвращая мешок, который братья принесли с собой.
- Что? Эти семена? – спросил Букка, очень удивлённый. – Но ведь это обычная мешанина, которая больше сгодится для вашей овощной грядки – вот окра, фасоль, а вот змеевидный огурец, тут всё перемешано.
Провидчица покачала головой.
- Вовсе нет, – сказала она. – Теперь это семена будущего. И ваш город вырастет из них.
Братья тотчас почувствовали, что они оба по уши и навек влюбились в эту странную красавицу, а наверняка великую волшебницу, которой коснулся бог и наделил удивительным даром.
- Говорят, Видьясагар дал тебе имя Гангадеви, – сказал Хукка. – Но как твое настоящее имя? Я бы очень хотел знать, какой смысл вложили родители в твоё имя.
- Иди и построй город, – сказала она. – Вернёшься и спросишь моё имя снова, когда оно прорастёт сквозь пыль и камни. Может, тогда я тебе скажу.
И когда они пошли в указанное место и посеяли семена, сердца их наполнились великим сомнением, а надежда была совсем ничтожной, так что к вечеру они взобрались на вершину каменистого холма, заросшего колючим кустарником, от которого их крестьянская одежда превратилась в лохмотья, и сели в ожидании. Не прошло и часа, как воздух замерцал, точно в самое пекло самых жарких дней, и на глазах изумлённых братьев стал возникать чудо-город: прямо из скалистого грунта вырывались каменные здания городского центра и величественный королевский дворец, а за ним вздымался главный храм. За их старомодным великолепием в дальнем конце длинной рыночной улицы раскаталась Королевская ограда. А потом, сотворённые из грязи, дерева и коровьего навоза, на городских окраинах стали появляться лачуги простолюдинов. Но город пока был словно неживой. Среди бесплодных каменных холмов он сиял, как мировая столица, брошенная жителями. Каменные виллы богачей с изящными колоннами из кирпича и дерева стояли пустые; пустыми были рыночные прилавки под навесами без цветочников, мясников, портных, виноторговцев и дантистов; в квартале красных фонарей по блудницам томились пустые бордели. По берегам реки, безучастно бежавшей мимо, не было прачек и мойщиков посуды, и всё в округе, казалось, с нетерпением чего-то ожидало, какого-то действия, движения, которое придало бы всему этому смысл. В Королевском вольере большой Слоновий дом с его одиннадцатью арками скучал по слоновьим бивням и слоновьему навозу.
И жизнь закипела: из бурой земли повалили сотни – нет, тысячи – уже взрослых мужчин и женщин, они стряхивали пыль с одежд и в вечернем бризе толпами наводняли город. По улицам носились бродячие собаки и костлявые коровы, деревья сотрясались от цветения, а воздух кишел попугаями и, конечно, вороньём. Кипела работа в прачечной на берегу реки, трубили королевские слоны в своём загоне и им вторила вооружённая охрана – вся из женщин! – у ворот королевской ограды. За городом шумел армейский лагерь, большой военный гарнизон из тысяч воинов, рождённых сразу с оружием, в бряцающих доспехах, с колоннами верблюдов и лошадей, с осадными орудиями – таранами, требушетами и всем тому подобным.
- Вот это я понимаю – что значит быть богом, – дрожащим голосом сказал брату Букка Сангама. – Совершить акт творения – только богам такое под силу.
- Теперь и мы боги, – сказал Хукка, – и люди будут поклоняться нам. – Он взглянул на небо. – Смотри, – показал он. – Там наш отец, Луна.
- Нет уж, - покачал головой Букка. – Не богохульствуй.
- У великого бога Луны, нашего предка, – Хукка начал выдумывать на ходу, – был сын по имени Будха. А потом, много поколений спустя, его родословная дошла до Лунного короля Пурураваса из эпохи легенд. Так его звали. И у него было два сына, Яду и Турвасу. Говорят, их было пятеро, но, как по мне, вполне хватит и двух. И мы – сыновья сыновей Яду. Значит, мы – часть славной Лунной династии, как и великий воин Арджуна из Махабхараты и даже сам Господь Кришна.
- Давай спустимся и осмотрим дворец, - предложил Букка. – Вот бы там была куча слуг и поваров, а не просто тьма пустых дворцовых палат. Вот бы там были кровати, мягкие, как облака, а ещё, хорошо бы, целый гарем новеньких жён ослепительной красоты. Мы ведь должны отпраздновать, верно? Мы же теперь не пастухи.
- Но ведь и коровы важны для нас... – сказал Хукка.
- Ты имеешь в виду метафорически? – спросил Букка. – Лично я больше не собираюсь доить.
- Ага, – ответил Хукка Сангама, – конечно, метафорически.
Они немного помолчали, благоговея перед собственным творением.
- Если что-то можно сотворить из ничего, подобного этому, - наконец сказал Букка, – может, тогда в этом мире возможно всё, и мы действительно можем стать великими людьми, но хорошо, если бы у нас были и великие мысли, а для этого у нас нет волшебных семян.
Но Хукка думал о другом.
- Раз мы можем растить людей, как тапиоку, - рассуждал он, - тогда неважно, сколько на войне погибнет солдат, ведь там, откуда они вышли, их гораздо больше, и тогда мы станем непобедимы и сможем завоевать весь мир. Эти тысячи – только начало. Мы вырастим сотни тысяч жителей, а может, и миллион, а ещё ещё миллион солдат. Осталось так много семян. Мы опустошили едва половину мешка.
Букка подумал о Пампе Кампане.
- Она говорила, как важен мир, но если она хотела мира, зачем тогда вырастила армию? – Удивился он. – Мира она хотела – или мести? Я имею в виду, за свою мать.
- Это зависит от нас, – ответил Хукка. – Армия может быть как для мира, так и для войны.
- И ещё одна вещь, о которой я думаю, – сказал Букка. – Те люди внизу, ну, наши новоиспечённые граждане, – мужчины, конечно, – как думаешь, они обрезанные или нет?
Хукка глубоко озадачился.
- Ты что хочешь сделать? - наконец спросил он. – Хочешь спуститься и сказать, снимайте, мол, ваши лунги́, пижамы и саронги? Думаешь, это то, с чего стоит начать?
- И правда, – ответил Букка. – Разве это важно. Подумаешь, наверное, и то, и другое, и что нам с того.
- Вот именно, – сказал Хукка. – Что с того.
- Ну, раз тебе всё равно, мне тогда тоже всё равно, – сказал Букка.
- А мне всё равно, – ответил Хукка.
- Ага, что нам с того, – подтвердил Букка.
Они снова замолчали, всё ещё разглядывая чудо, пытаясь осознать его непостижимость, его красоту и последствия.
- Пойдём и объявим о себе, - сказал Букка чуть погодя. – Пусть знают, кто здесь главный.
- Нет никакой спешки, - ответил Хукка. – Мы сейчас немного не в себе посреди этого великого безумия, и нам не помешала бы лишняя минута, чтобы всё это осознать и снова прийти в себя. А во-вторых... – Тут он сделал паузу.
- Ну? – торопил его Букка. - Что «во-вторых»?
- А во-вторых, – медленно произнёс Хукка, – надо определиться, кто из нас станет царём.
- Ну, – сказал Букка с надеждой, – я умнее.
- Довольно спорно, – сказал Хукка, – но я, кстати, старше.
- А я симпатичнее.
- И опять спорно. Но повторяю: я старше.
- Да, ты старше. Но я энергичнее.
- Быть энергичным и царственным – не одно и то же, – сказал Хукка. – И я всё ещё старше.
- Можно подумать, это какая-то заповедь, – запротестовал Букка. – Раз старше – значит главнее. Где это сказано? Где написано?
Рука Хукки потянулась к рукояти меча.
- Вот здесь, – сказал он.
Птица пересекла солнце. Земля глубоко вздохнула. Боги, если вообще есть какие-нибудь боги, оставили свои дела и посмотрели на братьев. Букка сдался.
- Окей, окей, – сказал он, поднимая руки в знак капитуляции. – Ты мой старший брат, я тебя люблю, и пусть ты будешь царём.
- Благодарю, – сказал Хукка. – Я тебя тоже люблю.
- Но, – добавил Букка, – тогда я решаю, что делать дальше.
- Договорились, – сказал Хукка Сангама, который был теперь царь Хукка, Раджа Хукка Первый. – Ты первый выбираешь спальню.
- И наложниц, – настаивал Букка.
- Конечно-конечно, – сказал Раджа Хукка Первый, раздражённо махнув рукой. – И наложниц тоже.
Помолчали ещё, и Букка попытался сформулировать грандиозную мысль.
- Что есть человек? – изумлённо спросил он. – То есть то, что делает нас теми, кто мы есть. Разве мы когда-то были как семена? И наши предки были растения, я имею в виду, если копнуть глубоко в прошлое? Или мы возникли из рыб? Разве мы рыбы, которые научились дышать? Или же мы коровы, отбросившие вымя и копыта? Больше всего меня тревожит вариант с овощами. Не хотелось бы, чтобы мой прадедушка был из породы баклажанов или горошка.
- И всё же наши подданные возникли из семян, – сказал Хукка, покачивая головой. – Так что овощной вариант более вероятен.
- С овощами проще, - размышлял Букка. – У них есть корни, и они знают свое место. Они созревают и живут, чтобы размножаться и быть съеденными. Но у нас нет корней, и мы не хотим быть съеденными. Так как мы должны жить? Что есть человеческая жизнь? Что есть хорошая жизнь, а что нет? Кто и что эти тысячи, которым мы только что дали жизнь?
- Вопрос происхождения, – сказал Хукка степенно, – мы оставим богам. Нам же нужен ответ на то: раз мы оказались здесь – и они, наш посевной народ, там, внизу, – как следует жить нам?
- Будь мы философы, – сказал Букка, – мы ответили бы на этот вопрос по-философски. Но мы лишь бедные пастухи, которые пытались были солдатами и которым по воле случая повезло, поэтому давай просто спустимся и на месте разберёмся, как обстоят дела. Армия – вот вопрос, а ответ на него – сражаться. Корова – тоже вопрос, и ответ на него в том, чтобы её доить. Внизу город, который возник из ниоткуда, и это самый важный вопрос, который перед нами когда-либо стоял. А ответ на вопрос о городе, может быть, в том, чтобы в нём жить.
И всё же, изумленные, братья неподвижно стояли на холме, смотрели, как внизу ходят новые люди по улицам нового города, и недоверчиво качали головами. Они словно боялись спуститься, боялись, что всё это окажется какой-то галлюцинацией, и там, внизу, обман раскроется, видение исчезнет, и они вернутся к своей прежней ничтожной жизни. Только изумлением можно объяснить, почему они не заметили странного поведения людей в городе и военном лагере: те словно не совсем понимали внезапности собственного существования. Одни кричали и плакали, другие катались по земле, дрыгая ногами в воздухе или размахивая кулаками, словно говоря: «Где это я? Выпустите меня отсюда». На рынке швыряли друг в друга овощами, и было непонятно, они так играют или выражают слепую ярость. Они словно не могли определиться, чего им хочется: утолить голод, найти спокойное место или объяснения сразу всего мироздания, в котором они оказались, чтобы почувствовать себя в безопасности, и чьих-нибудь нежных слов, чтобы те погрузили их в счастливую иллюзию понимания того, чего они сами понять не могли. Драки в военном лагере между вооружёнными людьми были более опасными, и уже были раненые.
Солнце клонилось к горизонту, когда Хукка и Букка наконец спустились с каменного холма. По пути им встречались груды загадочных валунов, по которыми ползли вечерние тени, и братьям стало казалось, что у камней есть лица: пустые глазницы следили за ними и как бы безмолвно спрашивали: «И это те самые ничтожные людишки, которые оживили целый город?» Хукка уже воображал себя в царской должности, точно мальчик, примеряющий одежду на день рождения, которую родители положили в изножье кровати, пока он спал, и старался не смотреть по сторонам, но Букка испугался: камни, похоже, были настроены совсем не дружелюбно, и оползень легко мог похоронить славную карьеру братьев, прежде чем она могла начаться. Местность вокруг, кроме берегов реки, тоже была скалистая, и валуны с холмов, словно гигантские головы, смотрели враждебно нахмуренными лицами, а их рты, казалось, вот-вот заговорят. Но они так и не заговорили, а Букка на их счёт запомнил: «Вокруг одни враги, – сказал он себе. – И если не успеть защититься, они обрушатся и сокрушат нас». Вслух он сказал своему царственному брату:
- Знаешь, чего в этом городе нет и что нужно сделать в первую очередь? Стены. Высокие, толстые стены, настолько крепкие, чтобы выдержать любую осаду.
Хукка согласно кивнул.
- Построим, – сказал он.
Они вошли в город с наступлением ночи и оказались будто на заре времён, посреди того хаоса, который сопровождает начало мироздания. Почти всё их внезапное потомство заночевало прямо на улице, на пороге дворца, в тени храма, повсюду. В воздухе стоял смрад от грязных одежд горожан. Те, кто не спал, пустоглазыми лунатиками бродили по улицам, одни покупали фрукты, без разбору кладя их в свои корзины, другие продавали фрукты, безразличные к своему товару; в лавках, торгующих религиозным реквизитом, скупали фарфоровые глаза, розовые и белые, с чёрными радужками, и всякие другие безделушки для ежедневных храмовых богослужений, не справляясь, каким божествам какие подношения годятся и почему должны быть именно они. Даже во мраке лунатики продолжали покупать и продавать, бродить по переплетению улиц, и остекленевшее их существование вызывало тревогу ещё большую, чем зловоние, исходящее от объятых сном.
Свежеиспечённый царь Хукка обеспокоился состоянием своих новых подданных:
- Похоже, эта ведьма подарила нам королевство идиотов! – воскликнул он. – Они же безмозглые, как коровы, но у них нет даже вымени, чтобы дать нам молока.
Букка, более смышлёный, утешая брата, положил ему руку на плечо.
- Успокойся, – сказал он. – И человеку нужно время, чтобы родиться и начать дышать. А после рождения он толком не знает, что ему дальше делать, младенцы орут и смеются, мочатся и испражняются, ведь обо всём позаботятся их родители. Так и здесь – весь наш город ещё как бы рождается, и его жители, хотя и выглядят взрослыми, всё ещё дети, будем же надеяться, что это не затянется надолго, иначе где мы возьмём столько матерей для них.
- Если ты прав, то что нам делать с этой толпой наполовину родившихся? – хотел бы знать Хукка.
- Будем ждать, – ответил Букка, не имея предложить ничего лучше. – Пусть это будет первый урок твоего царствования: терпение. Пусть наши новые граждане – которые также наши подданные – окончательно созреют, вырастут во вполне готовых людей. Но пока они даже не знают своего имени. Как они думают, откуда они взялись? Вот в чём проблема. Но, может, всё быстро изменится. Возможно, к утру они станут полноценными мужчинами и женщинами, и тогда мы всё обсудим. А пока ничего нельзя поделать.
Вдруг полная луна осветила небо, словно с него падал ангел, заливая новый мир молочным сиянием. И под это лунное благословение, в момент начала начал, братья Сангама поняли, что акт творения был только первым из всего множества деяний и даже мощной магии семян недостаточно. Братья были измучены, обессилены произошедшим, так что просто пошли во дворец.
Здесь, кажется, было всё по-другому. Только они подошли к арочным воротам в первый внутренний двор, сразу увидели целый строй всевозможных слуг, замерших подобно статуям: конюхов и грумов, окаменевших вместе со своими недвижными лошадьми, музыкантов со своими беззвучными инструментами, и бесчисленную прислугу и помощников в нарядах, подобающих царской челяди, – тюрбаны с кокардами, одежда из парчи, туфли, изогнутые к заостренным носкам, ожерелья и кольца. Не успели Хукка и Букка пройти ворота, как всё ожило, отовсюду донеслись суета и шум. Им бросились прислуживать уже не те великовозрастные младенцы с городских улиц, а настоящие мужчины и женщины, в здравом уме и с изящной речью, то есть совершенно готовые прислуживать. К Хукке подскочил лакей, преподнося корону на красной бархатной подушечке, и Хукка тут же радостно водрузил её себе на голову, отметив, как идеально она сидит. Он принимал почести, точно заслуженное воздаяние, а Букка, шедший на шаг-два позади, думал о другом. «Похоже, даже волшебные семена различают правителей и подданных, – размышлял он. – Но если подданные будут продолжать в том же духе, править ими будет нелегко».
Спальные покои были обставленные так роскошно, что вопрос о том, кто где спит, был решен без долгих обсуждений, постельничие принесли братьям ночные рубашки и показали шкафы, набитые королевскими нарядами, сшитыми точно по их росту. Но братья были слишком утомлены, чтобы интересоваться своим новым домом или наложницами, и уже через несколько мгновений оба крепко спали.
Утром всё изменилось.
- Что сегодня город? – спросил Хукка слугу, пришедшего, чтобы раздвинуть гардины в спальне. Тот повернулся с низким поклоном.
- Как всегда идеально, сир, – ответил он. – Город процветает под властью Вашего Величества, сегодня и всегда.
Хукка и Букка поехали на лошадях, чтобы самим в этом убедиться. Поразительно, но в городе каждый спешил по своим делам, взрослые вели себя как взрослые, а дети у них под ногами вели себя, как и положено детям. Будто люди жили здесь годами: сначала были детьми, а потом выросли, женились и обзавелись собственными детьми; у них была память и история их прежней жизни, и принадлежность к давно устроенному быту; это был город любви и смерти, слёз и смеха, верности и предательства – и всего остального, что содержит человеческая натура: всё то, что, сложенное вместе, составляет смысл жизни, – и всё это было вызвано из небытия волшебными семенами.
Воздух наполнял городской шум – уличные торговцы, цокот копыт, стук повозок, песни и споры. В военном городке наготове стояла грозная армия, ожидая приказов своих правителей.
- Что произошло? – удивлённо спросил Хукка своего брата.
- Вот ответ, – сказал Букка, показывая.
Навстречу, обёрнутая в простую шафрановую накидку аскета и с деревянным посохом, сквозь толпу шла Пампа Кампана, в которую они оба были влюблены. В её глазах пылал огонь.
- Мы построили город, – сказал ей Хукка. – Ты сказала, когда мы это сделаем, мы сможем узнать твоё настоящее имя.
Так Пампа Кампана открыла им своё имя и поздравила их.
- Вы хорошо потрудились, – сказала она. – Но ещё им нужен был тот, кто бы нашёптывал их грёзы.
Всё происходит из семени, добавила она. Мужчина сеет семя в женщину и зарождает жизнь. Но здесь было другое. Целый город, люди всех мастей и возрастов расцвели из земли в одночасье, но у таких цветов нет души, они не знают, кто они, и правда в том, что они – никто. Но такая правда невыносима. Нужно было, сказала она, защитить людей от их иллюзорности. И она решилась на вымысел. Она вообразила их жизни, их касты и религии, и то, сколько у них братьев и сестёр, и в какие игры они играли в детстве, и отправила эти истории путешествовать через улицы прямо в их уши. Так она писала грандиозное повествование, воплощая истории в жизни этих людей. Тут были воспоминания о потерянной Кампили, об убитых отцах и сожжённых матерях; она стремилась возродить город, каким помнила его, а в нём – давно умерших, но в новом обличии; но памяти не хватало, слишком многое нужно было воскресить, и так воображение брало верх там, где память отказывала.
- Моя мать бросила меня, – сказала она. – Но я стану матерью им всем.
________________________________
Перевод главы из нового романа Салмана Рушди "Victory City". Глава называется "Мешок, полный семян", опубликована в журнале The New Yorker 12 декабря 2022 г.
https://www.newyorker.com/magazine/2022/12/12/a-sackful-of-seeds
Книга полностью опубликована на английском в феврале 2023 г.
Сергей Катуков. Публиковался в журналах «Новая Юность», «Урал», «Крещатик», «Зеркало», «Иностранная литература», «Слово\Word», «Артикль», «Лиterraтура», «Семь искусств» и др. Работает в сфере IT.
