«Научи негорчащим словам…». Памяти Александра Радковского0

 

Александр Радковский

16 февраля 1943 — 6 февраля 2021

Без малого два года как мы с Сашей по разные стороны травы. Он не любил прощальные речи о тех, кого любил — не мог так защищаться от боли, чтобы заваливать бумажными венками красивых слов живую память о живом и по-живому разном человеке. Представляю, как бы он ухмыльнулся такому моему разговору о нём… К тому же для него, одарённого нелёгким даром литературной честности («Стихи безукоризненной честности» — сказал Арс. Тарковский), такая попытка выглядела бы дежурной комплиментарностью, в которой он не подозревал только тех, в ком признавал и принимал старшего — Арсения Тарковского, Павла Антокольского, Бориса Чичибабина, Вениамина Блаженного, Евгению Самойловну Ласкину. О многом с ним говорили-переговорили, но одно дело — живое между нами, разговор с ним, и совсем другое — адресованный в пространство между никуда и urbi et orbi текст, где вместо ты уже он, поэтому просто отрывок из его письма в апреле 1971-го года:

«Христа ради, не думай, что я обменивался с тобой молчанием. Просто сам был мучим им [как меня Лариса (Миллер — В.К.)] ни уговаривает, что это надо переносить безболезненно, её психотерапия не действует]. Теперь вроде бы сошёл с мёртвой точки после нескольких переделкинских дней с Тарковскими, споров с И. Ждановым (я тебе говорил о его великолепных и совершенно непонятных стихах[2]). А может быть, мне кажется, и внешние импульсы совсем ни при чём. Твои стихи для меня хорошая неожиданность. С прежними несравнимы. Серьёзны. Только хочется от них формальной раскованности, расхристанности, а то твои внутренние метания ударяются о гранитность завершающей рифмы (впрочем, это то, что совпадает с моими теперешними настроениями, с усталостью от чеканности стихов Тарковского, Пастернака, Мориц, Чухонцева, и это, вероятно, временно. Во всяком случае, не принимай на веру, слушай себя».

Саша – мой литературный старший брат, вводивший меня не только в настоящую поэзию, но и в московский круг ставших мне дорогими людей. Оснований обольщаться своим значением для них не вижу, но для меня встречи с ними неоценимы. Я был поглощён своим профессиональным становлением, знал своё никакое место в литературе, за психиатрией и психологией времени для стихов почти не оставалось, и предпочитал оставаться в их глазах любящим поэзию доктором Витей. Тем более до́роги и значимы были для меня отклики Александра.

При жизни у него вышли три книги[3] и несколько журнальных публикаций («Литературная Грузия», «Дружба народов») с его поэтическими переводами, стихи вошли большой подборкой в составленную Ольгой Чугай антологию «Граждане ночи. Неизвестная Россия» (1990, 1991)), где Саша соседствовал с такими неизвестными, как Иван Жданов, Игорь Иртеньев, Геннадий Жуков, Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Тимур Кибиров, Бахыт Кенжеев и др., и «Строфы века» (составитель Евгений Евтушенко, научный редактор Евгений Витковский, 1995).

Лариса Миллер в 1994-ом году писала:

«Думаю, мало кто слышал имя Александра Радковского. И немудрено: в 93-ем году у пятидесятилетнего поэта вышла первая в его жизни книга <…> Очень хочется надеяться, что в случае Александра Радковского … безумное наше время не помешает читателю расслышать…:

Послушай… и прости, что говорю так тихо,
что мало говорю, что редко говорю…
Семь дней работает небесная ткачиха,
и нити белые скользят по октябрю.

Какая нить — уток? Какая нить — основа?
Не ведаю: я слаб в небесном ремесле…
Я грею, как птенца, своим дыханьем слово,
с тобою рядом встав на стынущей земле…».

«Поэзия Радковского застенчива, ненавязчива, органична. Он не кричит в голос, не поёт, он — говорит, убедительно и вполне откровенно» — писал в 1982-ом году за 11 лет до выхода первой книги Александра Арсений Тарковский, чья первая книга «Перед снегом» вышла в год его 55-летия; он показывал мне экземпляр подготовленной в 1945 году книги со штампом цензурного запрета 1946-го года — уж кто, кто, а он знал цену словам, говоря об Александре, но и о себе: «Нельзя держать поэта под непроницаемым колпаком слишком долго. Процесс питания поэта миром затормаживается, слабеет, а я верю в то, что поэзия жива триединством: мир — художник — слово. Это триединство нарушается при условии лишения поэта читательской аудитории. Он утрачивает непосредственность общения с миром». Ни он, ни Александр не утратили…

Четвёртая книга[4] — составленная Людмилой Чумакиной-Радковской, вышла в рамках руководимого Ильёй Альтшулером издательского проекта уже после ухода Саши из жизни.

Обложки книги Радковского

Она открывается стихотворением 1967-го года:

Высокая мука.
Блаженная пытка.
В отместку — разлука.
В отместку — кибитка.

Строенья пропали.
Овраги, отлоги.
Поэты — в опале.
Поэты — в дороге.

О! В сумраке вислом
к михайловским соснам
кто заново выслан,
кто заново сослан?

Луна словно плошка.
Скрипение санок.
Слепое окошко.
Слепой полустанок.

Плутая в метели,
кричит паровозик.
Доверчиво ели
опёрлись о воздух.

Заснежены дали,
овраги, отлоги…
Поэты — в опале.
Поэты — в дороге.

Это стихотворение я услышал от Саши в конце 1960-ых, а потом увидел в его маленькой рукописной книжке 1970-го года «Бузиновая дудка» — 33 стихотворения на 44-х страничках машинописи под слеповатую копирку. Тогда разрешались такие безнаказанные сборнички тиражом до 50 экземпляров «для друзей»; авторы обычно печатали несколько меньше и разными наивными способами метили свои экземпляры, чтобы затруднить ГБ допечатку больше дозволенного количества с последующими «мерами». Теперь, когда книга его жизни дописана, этот рукописный сборничек воспринимается как эпиграф к ней, голос переживающего жизнь в страдательном залоге одиночества, провѝденье своего провидения вплоть до знаковых деталей. Она возвращает ко времени нашего знакомства…

Посвящение автору на книге Радковского

Александр Радковский. Стихи

Мы встретились в 1964-ом, когда он поступил в Педиатрический институт в Ленинграде, где я был на последних курсах. Нам чуть за двадцать, мы разбалованы пришедшейся на юношество оттепелью и ещё не соображаем, что она закончилась, содержание свободы в воздухе уменьшается, а маразм постепенно крепчает. Саша был весь в литературе, мог, зачитавшись на ходу только что выловленным у букиниста Прустом, чудом выскочить из-под машины, вроде и не заметив происшествия. Вместе с ним и друзьями — помню Сашу Волгарева, Лилю Гуз — мы затеяли поэтические вечера, на которых с Сашиной подачи читались стихи Цветаевой, Пастернака, Мандельштама, Павла Когана, Бориса Слуцкого…

Ленинград. 1967. Справа налево: А. Радковский, А. Волгарев, В. Каган

Вознамерились даже организовать литобъединение и напросились в гости к бывавшему в Ленинграде Булату Окуджаве просить стать руководителем. Он поил нас чаем, спросил не собираемся ли мы в Литинститут — хотим, конечно, хотим! — грустно повторил слова Бориса Пастернака о том, что Литинститут — гениальная ошибка Горького, добавил, что это кузница чёрной сотни в литературе, и сказал, мол, ребята, вы пи́шете и пишите, читаете и читайте, зачем вам объединение, у вас всё есть без лишних неприятностей … Неприятности, однако, не заставили себя ждать — мы начали выпускать литературную стенгазету, которую институтское начальство кое-как терпело, пока в ней не появилось подражание хлебниковскому «Зверинцу» — помню оттуда: «… и студенческая столовая, где челюсть первокурсника, жующего бифштекс, движется ровно направо и налево, как жизнь нашего института». В итоге оказались перед судом правящей верхушки института, где нас не повыгоняли благодаря заступничеству моего будущего шефа Д.Н. Исаева и, думаю, нежеланию начальства выносить сор из избы. Саша вскоре вернулся в Москву, работал в типографии, потом ушёл работать на железную дорогу в почтовый вагон, в котором объездил полстраны, особенно — Сибирь, декабристские места … Мы были ровесниками, но он был взрослее нас, студентов со школьной скамьи: ещё подростком успел походить в геологические экспедиции, встречался с Н.В. Тимофеевым-Ресовским и дружил с А.А. Ляпуновым, что не могло не повлиять на него, служил срочную в Германии, переписывался с Павлом Антокольским, как и Игорь Сельвинский, хорошо отзывавшимся о его стихах, которые сам он потом предпочитал не вспоминать. Как понимаю, для него это было непростое время созревания как поэта, переломные годы, а поворотной точкой стала встреча с Арсением Тарковским и его поэзией:

«Не обособленность, а именно одиночество Тарковского ощутилось мной с первой встречи. Первая встреча. Ещё не с ним самим, а с его стихами. <…> Внятность, членораздельность, невероятная естественность. Естественность невероятная, как пастернаковская простота, неслыханная. И это в годы, когда за поэзию выдаётся грохот, скрежет, лязг? Не слова — рёв стадионов, громыхание железнодорожных составов, тарахтение мотоциклов. Можно оглохнуть. Потерять навсегда слух (что, кстати, со многими и произошло).
И… вдруг!
Возврат.
Прочность.
Земля под ногами и небо над головой.
Всё встало на свои места.
Цель поэта неизменная — внесение гармонии в хаос.
Физически ощутилась правда блоковского определения.
Конечно, это теперь, тридцать лет спустя, я пытаюсь осмыслить происшедшее в ту ночь. А тогда я просто был потрясён и благодарен судьбе…»[5].

О таком же переживании первой встречи с поэзией Арс. Тарковского писала и Лариса Миллер, с которой в 1966-67 годах они с Александром познакомились, подружились и вошли в семинар и ближний круг друзей и учеников Арсения Александровича. Понимая экзистенцию как переживание себя и мира в отношениях с собой и миром, я бы сказал, что в 1960-ых и сложился экзистенциальный стержень поэзии Радковского: призванное вносить гармонию в щемящий хаос мира одиночество. Он мог быть и очень жёстким, заслоняясь от приносимой этой чувствительностью боли, и прибегать к обычному в российских — да только ли в российских? — широтах обезболиванию души, но ни делать душевную кожу толще, ни прятать за ней душу не умел и не хотел. В его переживании хаоса мира уже тогда была зрелая, взрослая, но в чём-то и по-детски беззащитная трогательная чувствительность, ранимость. В этой связи интересно название его рукописной книжки — «Бузиновая дудка», отсылающее к стихотворению Важа Пшавелы «Жалоба дударя» в переводе Арс. Тарковского:

Заболел я всей скорбью мира,
оттого и стал дударём.
Воры дудку мою украли,
вот и плачу ночью и днём.
И на что она им проклятым?
Не продать её нипочём:
солью слёз ей глаза изъело,
не украшен стан серебром.

Срезал я ножом безыскусным
бузины тонкостенный ствол,
из волос гонимых и нищих
я колечки для дудки сплёл,
в соловьиную горловину
вдунул мира горький глагол,
а теперь втихомолку плачу
чтоб никто меня не нашёл.

Пусть же вор могильную землю
ртом щербатым ест не дыша!
О, как дивно и нежно пела
лёгкой дудки моей душа!
Ничего от вас не хотела,
даже ломаного гроша,
и сама просилась мне в руки,
до того была хороша.

Мы сроднились как брат с сестрою,
а теперь простились навек.
Слить бы голос ей с причитаньем
синих гор ущелий и рек,
чтоб смеющийся, как ребёнок,
слёзы лил и лил человек.

По настроению, мироощущению стихотворение это — развёрнутый эпиграф к книге Александра с её болью, опасениями, надеждами… , порой вызывавшими тревогу за него. Хотелось бы найти как можно более точные слова для обозначения пространства-времени его поэзии, но оно не укладывается в двумерные сетки координат. Музыка, математика и поэзия (если она не голая версификация, доступная компьютерному программированию, по своей сложности приближаются к мозгу, описываемому в 5-11-ти измерениях. И пространство, говорит Профессор Cees van Leeuwen, «это просто объединение всех степеней свободы, которые имеет система, и ее состояние описывает ценности, которые фактически принимают эти степени свободы». Я бы сказал, что это какое-то неземное, нездешнее, несводимое к изоляции (брошенности, оставленности, забытости и другими такими же расхожими темами для рифмования) одиночество — потому что ты один такой, другого такого нет, живущее в осязаемой конкретике земной, здешней — до боли своей и в то же время не своей жизни:

Л. Миллер

Живём как будто замещаем
чужую жизнь на свете сём…
Чужие храмы посещаем,
чужие песенки поём.

К чужой подходим остановке
и долго ждём чужой трамвай
и разговор ведём неловкий
про чуждый век и чуждый край.

Чужая речь… Чужого неба
над нами яростный размах.
Чужих страстей, чужого хлеба
горчащий привкус на губах.

Спокойно дышим грудью всею.
Спокойно рвём раздумий нить…
Как будто жизнею своею
ещё нам предстоит пожить.

1972

Своя боль как продолжение боли провиденциальной:

Научи негорчащим словам.
Научи, научи, научи.
Кротко звёзды горят по углам,
как тогда, в гефсиманской ночи.

Как тогда, как тогда, как тогда …
Только близко шуршит березняк,
только в лужах чернеет вода …
Остальное — всё так же, всё так.

Тот же страх, та же боль. Тот же пот
на моём выступает челе.
И стою на коленях, как Тот,
и на той же смертельной земле.

Словно шедший за ним по следам
очутился в такой же ночи …
Научи негорчащим словам.
Научи, научи, научи…

1969

Двумя ногами на земле сегодня — он одновременно смотрит на неё из залетейского детства и го́да назад:

Л. Чумакиной

Там — на земле — светает снова? Мне так об этом надо знать.
Я детское припомнил слово, да вот боюсь его сказать.

Там — на земле — опять светает? И птиц очнулись голоса?
Вновь мальчик по росе ступает? И дерева глядят в глаза?

Там — на земле — опять просторно? И пахнет мятою река?
И вновь там прорастают зёрна? И вновь тепла твоя рука?

Там вновь бывают, вновь бывают и снегопад, и звездопад?
Вновь облака там проплывают? Или там всё — как год назад?

Быть может жить там можно снова? Мне так об этом надо знать.
…Я детское припомнил слово. Сказать его? Сказать? Сказать?

1986

Поэзия Александра — о России, но не через призму слияния в едином строю агрессивного национального самодовольства, а через призму одинокой российской боли за то, что любишь. Родившемуся в Умани, тепло вспоминавшему Диканьку — Сашебыли близки слова Григория Сковороды: «Мир меня ловил, но не поймал», ставшие эпиграфом к стихотворению 1973-го года, когда в издательстве «Мысль» вышли работы Сковороды (помню его счастливого с этим в сиреневом коленкоре двухтомником в руках):

Григорий Саввич идёт по шляху.
Скрипит навстречу чумацкий воз…
Григорий Саввич рванул рубаху
и, улыбаясь, взглянул сквозь слёз.
……………………………………
Всяк в этом мире — всего прохожий,
но все забыли давно о том,

давно забыли, навек забыли,
что не вовеки пребудут тут,
и тихо-тихо по тёплой пыли,
не глядя в небо, бредут, бредут.

Все служат боли, все служат страху,
не слышат говор высоких грёз…
Григорий Саввич идёт по шляху,
Григорий Саввич глядит сквозь слёз.

Тогда ещё ни Григория Саввича, ни Шевченко или Пушкина Украина и Россия не рвали надвое и не выбрасывали из магазинов и библиотек. Спустя 60 лет, в момент, когда пишу это, на одиннадцатом месяце безумной войны стихотворение воспринимается как пророчество. И боль Александра не о России, которая «можем повторить», а о России, связанной с именами и образами тех людей и событий, ряд которых начинается у Александра с А. Герцена, П. Чаадаева, С. Трубецкого, К. Батюшкова, Е. Баратынского, А. Ахматовой … с тех, кто

Вещие откроет книги
и стихи прочтёт, а в них —
птичьи жалобные крики,
завыванье домовых.

Стон обугленного леса.
Трав засохших часослов.
Огнедышащая месса
инквизиторских костров.

Треск пылающих поленец.
Вопль сгорающих сердец.
Но не вскрикнет там младенец,
не подымет перст мудрец.

Государственный порядок
узаконил власть ума.
А душе заменой святок —
Пламя, посох и тюрьма.

Глас природы стал невнятен,
Божий мир уже не мил
тем, кто пылом отсебятин
нашу землю осквернил.

1969

Был ли Саша диссидентом? Скорее духовным, чем политическим. Скорее инкарнацией одиночества, на которое обрекала и которое даровала почти запредельная экзистенциальная эмпатия и идиосинкразия (или — рискну прибегнуть к неологизму — идеосинкразия) к любым формам ходьбы строем. Его подборка в «Гражданах ночи» открывалась стихотворением:

«Кто не с нами — против нас…»
Я — не против и — не с вами.

Различаю горний глас
за житейскими словами.
Над сожжённою травой
плещет пламенем осина…

Больше нету ничего:
всё — равно, и всё — едино.

Для чего искать ответ:
век — который? мир — который?

Белый, белый, белый свет
над Содомом, над Гоморрой…

1972

«Горний глас за житейскими словами» — точнее, пожалуй, не сказать. Отражения друг в друге горних и земных голосов.

На фоне выстывания оттепели становилось всё ощутимее крепчание маразма, наступившей вольнице с её распальцовкой было не до затаптываемой ею свободы, надежды сменялись жёсткой оценкой реальности:

Вас усталость с земли уводит.
Нас усталость уложит в землю.
Время кончилось — или уходит?
Проклинаю его, приемлю.

Сердце теплится еле-еле.
Мало — воздуха. Света — мало.
Всё же мы хорошо горели.
Эх, какой костёр разметало!

1985

***

Запропали голоса,
смолкли гомоны.
Как слеза, горька роса…
Стебли сломаны.
Завывает сатана,
в Бога веруя.
Эх, страна моя, страна —
шкура серая!

1990

«Пусто место…»

Памяти Б. Чичибабина

Пусто место,
хоть и свято.
И горька, горька звезда.
Ваше время, бесенята, —
ваше, ваше, господа.

Время — ваше, души — наши,
их-то вам не отдадим:
чечевичной вашей каши,
извиняйте, не хотим.

Извиняйте, вот — поди же —
жить умеем только так:
вам — земля, нам — небо ближе,
вам — чертог, а нам — чердак.

Вам чертог, и он напрасно
тень наводит на плетень.
Чутко. Чётко. Чисто. Ясно.
И пичуга: — Тень! Тень! Тень!

Тень! Тень! Тень!
И нету сладу.
И разлада тоже нет.
Ничего, что выпьем яду.
Ничего, что меркнет свет.

Ничего, что раскололось
Сердце…
Эх, едрёна мать!
Только б голос, только б голос,
Только б голос не сорвать!

1997

Одно из любимых моих Сашиных стихотворений, ставшее песней Петра Старчика[6]:

Марку Рихтерману

Что нынче нам невмоготу — мы не покажем вида.
Давай доедем, старый друг, до самых светлых вод,
до чистой рощи над рекой, до рощи, где обида,
что нам знакома с давних пор, отшельницей живёт.

На дальней станции сойдём с прозрачного трамвая —
на той конечной, кольцевой с названьем «Озерки»…
Деревья тихо зашуршат, глазищи раскрывая,
и мы засмотримся с тобой в зелёные зрачки.

Потом над речкой побредём песчаною тропою.
Пусть под подошвами хрустит младенческий ледок.
С пригорка женщина шагнёт навстречу нам с тобою,
и запредельный ветерок вдруг обожжёт висок.

Не постаревшая ничуть, в бесхитростном наряде,
она посмотрит нам в глаза, как некогда, опять.
И мы, в глаза ей заглянув, попросим, Бога ради,
нам что-нибудь, хоть что-нибудь, как некогда, сыграть.

Она к берёзе отойдёт с застенчивой улыбкой
и палец поднесёт к губам — мол, хватит слов, молчок…
И станет тихо на земле… И вот тогда над скрипкой,
как птичье пёрышко, взлетит, роняя звук, смычок.

Звук этот в землю упадёт… и там, в земле, растаяв,
просторной рощею взойдёт над светлою водой,
той чистой рощею, где мы почти что за хозяев,
и нам покажется, что мы оставлены бедой,

что эта роща, этот звук сильней всего на свете.
И загорятся дерева, омытые дождём…
Давай поедем, старый друг, подходит тридцать третий —
пустой, единственный трамвай, которого не ждём.

О чём это? Тридцать третий, да — трамвайный маршрут. Но… стихотворение написано в 1976-ом году: 33 года, Христов возраст Саши и чуть раньше — Марка Рихтермана, которому жить оставалось меньше четырёх лет[7]. Что это за обида-отшельница? Кто эта женщина— Мария…? Откуда обжигающий запредельный ветеро? Не о трамвае, не о прогулке в Озерках — о жизни и смерти. Поэзия Александра — для неспешного чтения, для — повторюсь — переживания, медитации в одиночестве или с близким по духу собеседником, не для декламации, стадионов и соревновательных ристалищ за вхождение в первую десятку, сотню «лучших».

С Марком Рихтерманом Саша же меня и познакомил. В августе 1980-го года я метнулся в Москву, где Марк был уже четвёртый месяц в коме. Мы приехали с Сашей в больницу, в отделение, где работала одна палата с Марком и его мамой: «Витенька, сделайте что-нибудь… он совсем не спит …». Что я мог сделать?! Но Саша прихватил меня сзади, вытащил в коридор: «Это не Марку — это ей! Делай!». Мы вернулись в палату и, встав в изголовье кровати Марка, я принялся с ним разговаривать. Минут через 15 я был уверен, что он меня слышит и понимает, и продолжал говорить, пока не почувствовал, что он уснул. Когда через несколько недель приехал на похороны Марка, его мама — маленькая сухонькая еврейская старушка — прижалась лицом к моей груди где-то чуть выше солнечного сплетения: «Витенька, а ведь он хорошо спал последние три недели!». И этим дорогого сто́ящим опытом я обязан Саше.

О Саше, о нас я мог бы ещё долго говорить. Но вернёмся к книге. Она мастерски собрана не холодными рассудком и руками литературоведа, но душой любящего и глубоко Сашу знающего человека. В неё включены и строго отобранные 44 ранее не публиковавшихся стихотворения. Вот два завершающих эту часть:

Римская элегия

Снегопад за рекой разминается.
Снегопад … Снегопад … Снегопад …
Всё течёт… Ничего не меняется.
Тот же чад. Тот же смрад. Тот же хлад.

Тот же бред о вселенском величии.
Та же власть, та же пасть, та же спесь.
Те же зрелища в том же наличии.
Тот же хлеб, не черствеющий днесь.

То же рабское сердце под тогою.
Вечный град, вечный ад, вечный жид.
Тот же свет по-над той же дорогою
мельтешит, мельтешит, мельтешит.

2014. Третий Рим

***

Собственно, о чём тут говорить?
Собственно, о чём гутарить тут?
Порвана связующая нить,
а сводить концы — напрасный труд.

Снова никакое мартобря.
Да и век какой-то никакой.
Всё тут никакое… И не зря
хочется на всё махнуть рукой.

Взмах руки … и вся-то недолга́.
Всем, всем, всем — счастливого пути.
Тараканье, в общем-то, бега …
Господи, прости, прости, прости …

2016

Они — дальнее эхо когда-то мучающейся, но ещё живой надежды:

Эти выходы из ада
на дрожащую свечу!
Снегопада, снегопада
неподкупного хочу.
………………………
Пусть в смирительной рубахе
государство отдохнёт.
Пусть палач, присев на плахе,
очи к небу возведёт.

Там звезда горит бескровно,
словно мир устав страшить,
так безгрешно, словно, словно
в этом мире можно жить.

1969

Империя рухнула … или временно съёжилась? Москва, в которой Саша жил и куда можно было писать «Москва. Опытная ул. 8 кв. 26», стала Балашихой с длинным неуклюжим адресом. Оставшаяся Москвой Москва менялась до неузнаваемости, в ней уже и заблудиться было недолго и делать особенно нечего: «Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря» (И. Бродский)— мои звонки часто заставали Сашу в хорошо памятном мне лесочке, из его голоса исчезала городская напряжённая усталость и мы могли подолгу говорить, как когда-то между этих деревьев.

К сожалению, среди не публиковавшегося я не нашёл одного из любимых моих стихотворений. В 2015-ом году мы с Сашей после большого перерыва сидели до утра, и я спросил, почему он его не публиковал. Последовало короткое: «Не нравится. Плохое», и я долго доказывал, что это не так, помню, удивив его памятью наизусть при моей хорошо ему известной плохой памяти на стихи. И вот, уже сев за эту статью, я открыл много лет не открывавшуюся, но ездившую со мной коробку Сашиных писем и нашёл письмо 1971-го года, а в нём — некоторое объяснение:

Александр Радковский. Письмо

Вот что написалось. Что это — не знаю: на него так наложились последние споры, что не могу это воспринимать как самостоятельный организм:

Со стороны язык наш одинаков,
но говорим на разных языках…

И ты отходишь от меня, заплакав,
слова обиды бросив впопыхах.
Куда? Зачем? Виновны? Неповинны?
Но невозможен на вопрос ответ.
Нам остаётся привкус муравьиный
да меж дерев зодиакальный свет —
чистейший свет, которому Иаков
вверял свои пророческие сны.

Со стороны язык наш одинаков…

Но чьи глаза глядят со стороны?!

Как тебе? Оно ещё никем не читалось, да если и будет, то, думаю, его воспримут как реплику в нашем споре, а мне важен взгляд со стороны (т.ч. я и не рассказываю поэтому между «кем» и «чем» там у нас дело).

М.б., найди я это письмо до того разговора, спросил бы … А, м.б., и нет — хотел бы — сказал бы сам. Мне, со стороны стихотворение кажется самостоятельным, минималистским при очень высокой смысловой плотности, отдалённо напоминающим хокку или танка, очень точным психологически, так что нередко пользуюсь им в психотерапии. Кроме того, оно и о нас с Александром — о времени, когда мы вдруг заговорили «на разных языках», к счастью, не утратив взгляда со стороны и без слов обиды предоставив друг друга самим себе, так что спустя время изрядно временем потрёпанные встретились так, словно вчера дружески простились. Мне очень хотелось познакомить их со старинным моим другом Михаилом Кукулевичем[8] — жили, считай, в одном месте (Купавна, Балашиха), а знакомы не были. Встретились они у Ларисы Миллер и оказалось, что разминулись не только в Педиатрическом институте, который Миша закончил в 1963-ем году, но и в одной школе на Крестовском острове в Ленинграде. И были у нас вместе — «Три грация» — счастливые поэтические вечера в студии Бориса Илюхина «Старая школа» в Москве (см. фото). Очередной вечер собирались провести осенью 2020-го года, но 25 сентября 2020-го года ушёл Миша, а 6 февраля 2021-го года — Саша.

Слева направо: А. Радковский, М. Кукулевич, В. Каган. «Старая школа» 2015. (с) Сергей Ветров

Александр Бадхен вспоминает притчу: «У Бога Отца спросили: „Господи, отчего случаются крушения поездов?“. Тот помолчал и ответил: „Крушения поездов не объясняют, их переживают“». Переживание — ключевое для меня слово к разговору о жизни и поэзии Александра Радковского. Стихотворения Александра — своего рода коаны, которые нужно не анализировать и объяснять, а быть с ними в диалоге, входить в них и впускать их в себя, про- и переживать, чтобы стихи открывались. И тогда понимаешь, что его извинения «прости, что говорю так тихо, что мало говорю, что редко говорю» излишни: стихи такого смыслового удельного веса, что их и не должно быть много.

С образом Саши и его поэзии у меня ассоциируется картина «Путник» — Григорий Сковорода, реинкарнация Дон Кихота? Бредущее одиночество? Уход в никуда навсегда?

ПУТНИК (с) Ирина Стуканёва. Холст на картоне. Масло. Сентябрь 2019. Лисичанск.

Однако и уходя, он говорит с тобой. Читая стихи Александра, невозможно почти физически не чувствовать его обращения к собеседнику, даже когда такой фигуры в стихотворении нет. «Поражает его доверчивость относительно читателя. Радковский верит, что читатель — хоть каждый пятый из их числа — отзовётся на его голос» — сказал о нём Арс. Тарковский в 1982-ом году ещё до первой Сашиной книги. Это так и сегодня, спустя сорок лет, и, надеюсь, что Сашина вера в своего читателя и разговор с ним будут продолжаться.

Из моих с Сашей разговоров:

1. Почтовый вагон

И почтовая кибиточка
на стыках дребезжит.
А. Радковский

Итак, мой милый друг, почтовая кибитка,
пронзая рёвом тишь, вгрызается во тьму
и, как ночной пейзаж, летит назад открытка,
в ней пара строк всего … Но между строк пойму,
как мечется душа, как напролёт не спится
и обступают сны не в снах, а наяву,
и тянется к губам из бузины цевница,
и приминают тени вагонные траву.
Я между строк прочту, как больно и как сладко
из грохота извлечь покой и тишину,
когда движенью в такт качается тетрадка
беззвучно, как луна баюкает волну.
Качается тетрадь и молча плещут тени.
Качается тетрадь и ночи нет конца.
Постукивают в сетке пакетные пельмени
И в онемевшем горле щекочет сипотца,
И на окошке мерно подрагивает штора,
И клюв в крыло запрятал приблудившийся птенец.
России сладкий дым и горький «Беломора»,
как счастье и печаль, начало и конец.
Летящая каморка неуютна и невзрачна
и призрачен движенья неустойчивый покой.
Но, как трава через асфальт, щемяще и прозрачно,
стремятся из души стихи, стихая под рукой.
Под тусклой лампою строка неровная ложится
и, в нетерпеньи трепеща, другую ждёт строку.
И ты подумаешь, что так не может долго длиться,
и улыбнёшься своему в окошке двойнику.
И так, мой милый друг, сон сморит на рассвете,
Что, словно к дереву, к стиху щекою прислонясь,
уснёшь спокойно и легко, как засыпают дети,
когда не ведомы ещё ни боль, ни зло, ни грязь.
К тебе во сне: «Ну что, сынок?» Россия наклонилась …
колёсный стук … пространства стон … дороги бечева …
благодарение судьбе за милость и немилость,
за то, есть ещё в душе слова, слова, слова …
итак, мой милый друг …

1982

2.

О песня, о её сестра
бузиновая дудка.
Александр Радковский

Хлестало время по лицу,
стынь весело крепчала.
Мы по Садовому кольцу
с конца и до начала,
потом с начала до конца
от винной и до винной
два дурковатых мудреца
бредём дорогой длинной
и сочиняем новый Рим,
где правят сны и музы,
и говорим, и говорим…
Слова ложатся в лузы,
под шагом чавкает грязца,
неслышно время длится,
витает запах чабреца
и вдохновенны лица.
Свинья не съела, бог не спас.
И радостно, и жутко.
И тянет песенку о нас
бузиновая дудка.

3.

Да, душе не много надо —
только свет и два крыла…
Александр Радковский

Время стрелкою по кругу,
белкой в вечном колесе
разгоняет ночи тýгу,
отражается в росе.

Тишина прошелестела,
к тишине другой спеша.
На усталый голос тела
откликается душа.

Говорит, не спи, не надо,
говорит, побудь со мной.
мне с тобою нету слада,
мой болванчик заводной,

Говорит, ну где же ключик,
ищет в тёмных небесах
и вставляет хрупкий лучик
в блеска щёлочку в глазах.

Говорит, ну что, полегче?
Говорит, поспи, я здесь,
засыпай… и в небо шепчет
хлеб насущный даждь нам днесь.

Посидит ещё немножко,
улыбнётся и взгрустнёт,
а потом, прикрыв окошко,
в уголочке прикорнёт.

4.

Телу хватает и чёрствого хлеба.
Но что прикажете делать с душой?
Александр Радковский

Падают в вечность минуты,
в зеркале белая прядь.
Сыты, одеты, обуты —
что же ещё горевать?

Чертят ночами кометы
свой непонятный чертёж.
Сыты, обуты, одеты —
что ж нам ещё невтерпёж?

Что ж мы в разнос и на вынос
душу, что в теле еси?
Господи, благослови нас,
благослови и спаси.

Господи, за благостыни
благодарю, но прости,
сколько ещё по пустыне
нам до свободы брести —

той, что пропитана болью,
той, что рубаху с плеча,
что перекатною голью
плачет за жизнь богача?

Боже, ты сам себе сыном,
духом святым и отцом.
Как мне не хлебом единым
жить не глупцом, не слепцом?

Мокнет слезами подушка.
Гаснет в полёте звезда.
Чёрного хлеба горбушка
и дождевая вода.

2016-2017

5.

Скажи, скажи, ещё хотя бы слово.
 Александр Радковский

Хочешь сказать, а слова́ прячутся по углам,
так что не выманить их ни мату, ни похвалам.
Выйду на перекрёсток, достану свою дуду,
дуну, как поцелую, спрячу и прочь пойду
кланяться, как снарядам, за слабость свою стыду.

Над миром, скрывая небо, висит — какая?! — печать.
Слова умирают прежде, чем сможешь их прокричать.
Уже не успеешь … и плачут беда твоя и вина,
а если и крикнешь, то шёпот твой тут же сожрёт тишина —
себя не услышать, если слух отшибла война.

Слово падает с губ словно на камни птенец.
Подставишь ладони, чтобы выжить мог не жилец —
курица или птица, журавлик или синица.
Раскрытая в тьму просвета óка слепого зеница.
Рваная власяница. Хранящая след плащаница.

Слово слетает с губ. Молча глядишь вослед.
Война или мир на свете? Тот или этот свет?

6.

Дай одно расслышать слово …
Александр Радковский

такая тишина как будто глухота
сковала слух стомегатонным взрывом
чтоб не пробилась плача немота
с той стороны травы речитативом

печали преданных за грош первоначал
отчаянья нечаянных прозрений
чтоб вырванный язык не прокричал
о сквозь асфальт растущем в небо тлене

ни слова не расслышать в тишине
за грохотом дробимой болью речи
и слово словно лучик на блесне
себя твердит себе противореча

с блесной смертельной сквозь губу живу
в тревожном полусне слов грозовые тучи
но дай бог то одно расслышать наяву
что в речи прячется живуче и певуче

7.

Научи негорчащим словам…
Александр Радковский

безвременье межумье межсезонье
распутиц и путей белиберда
и в небеса затянутые хтонью
то борщевик то сныть то лебеда

то зубы то понос то золотуха
вины не искупить не прикупить вина
и на старуху сыщется проруха
и валится на голову война

за веком век как было век от века
и будет век за веком а пока
то млечный путь без высохшего млека
то череп захиревшего божка

и горек мёд и соль теряет силу
и рай за краем выжженой земли
и меры нет последнему мерилу
и правят правдой ушлые врали́

и горечь слова откровенья мера
и мера сотворённого из зла добра
журавлик птица синяя химера
и сладость слова щи из топора

8.

… Пора бы разучиться говорить …
Александр Радковский

в провалах времени зрачки звучащих слов
расширены до стона крика хрипа
как будто задохнулся богослов
на слове божьем сжавшемся до всхлипа

творенья день шестой труба шестая
суббота дел венец конец начал
простой как валенок как простота святая
как судный день рожденья палачам

судьба судьбе судьбою да судьба ли
или планиды горечь кровь и соль
в чуднóм чумном безумном карнавале
смеющаяся над собой юдоль

ни дня без подвига или хотя бы строчки
в линеечку косую как дожди
не ягодки пока ещё цветочки
сиди и жди душѝ не береди

сиди и жди пусть пáрки вьётся нить
пусть волчья сыть съедает дýшу волка
пока хватает голоса провыть
не рассказав где прячется иголка

в стогу или в кощеевом яйце
за семь морей или в горшке с геранью
намёком между строчек в письмеце
улыбкой на заплаканном лице

началом в замусоленном конце
иль птицы синей проблеском в птенце
в утёнке гадком в пристальном слепце
предвестьем жизни вестью умиранья

бессонной пáрки между пальцев нить
бессмысленного смысла власяница
пора бы разучиться говорить
но как молчания искусству научиться

2022

Примечания

[1] Александр Радковский https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer7/radkovskiy/, Людмила Чумакина-Радковская https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer6/chumakina/ и https://7iskusstv.com/2015/Nomer6/Kagan1.php в нашем журнале (Ред.)

[2] Спустя некоторое время они с Иваном были в Ленинграде, мы просидели далеко заполночь, я был совершенно покорён читавшимися наизусть стихами Ивана, которые, как Саша говорил, он принципиально не записывал, потому что они «существуют только в ритме дыхания», но после их отъезда я нашел с десяток страниц записанных Иваном его стихов – они больше 60-ти лет путешествуют со мной – В.К.

[3] Шершавая десть. М.: Изд. Авиатехинформ.1993. – 128 с.
Одножильная скрипка. Киев: Изд. Flaminger. 2003. – 126 c.
Снежные совы. М.: Фонд Сергея Дубова. 2013 – 176 с.

[4] Александр Радковский. Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане. М.: У Никитских ворот, 2021. – 328 с.

[5] Александр Радковский. Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане. М.: Изд-во «У Никитских ворот». 2021. с 286-287.

[6] http://www.bard.ru.com/php/print_list.php?id=31186

[7] Главы из романа Марка и его стихи//https://berkovich- zametki.com/2007/Zametki/Nomer7/Rihterman1.htm; Марк читает свои стихи, 1979. Часть 1. https://youtu.be/n15lo-XxDo4 Часть 2.  https://youtu.be/o0KmjcGd6jw

[8] http://www.bards.ru/archives/author.php?id=1677

 

Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2023/nomer2/kagan/