Сейчас я — это тот, кто пишет не только о самом себе, но и еще о том, кого он теперь часто не понимает и кем иногда восхищается, иногда стыдится, но никогда от него не отказывается и не прячется. Писать от первого лица у меня не получалось. Я фальшивил, сбивался на пустые размышления и цензуру. Тогда я решил дать моему герою имя и фамилию моего отца, и это помогло. Знакомьтесь — Вячеслав Максимов — это я тот и тогда.
Нет, пожалуй, большей катастрофы для человека, чем когда он начинает осознавать, что жизнь его, в общем-то, ничтожна, жалка, да и не жизнь, а существование это. Жизнь достойная, интересная проходит где-то мимо, и на нее остается только смотреть в кино или читать о ней в книгах. А в себе давно не обнаруживаешь ни желаний, ни жажды нового, а рисковать приходится только ругаясь с начальством, переедая что попало и перепивая невесть что. И тогда в человеке срабатывает защитный механизм, и только такая жизнь в одночасье признается за настоящую, а другой, словно, не было и не бывает.
Только вот защемит внутри иногда, порвет внутренности, да подкатит к горлу необъятный ком собственной никчемности, запрёт дыхание, и тотчас вспыхнет фитилек отчаяния, а от него расползутся огоньки по отсыревшим бикфордам-нервам к пороховому складу подавленных желаний-устремлений и не разряженных идеалов. Плохо тогда, ой лихо, и если не насобачился, человече, сбегать, укрываться от самого себя в выкопанное заранее убежище: «работа-семья, семья-работа», то просто хоть вой или на людей кидайся. И воешь, и кидаешься, пока не отпустит до следующего — будь он проклят, зараза!
В такие минуты хочется содрать спекшуюся защитную болячку буден и кротом зарыться в памяти, дойти до того пространственно-временного пласта, где чувствовал себя бессмертной частью вселенной и полным веры в свое истинное предназначение.
Тогда в июне 1971 года Слава, как и многие будущие великие люди, приехал завоевывать Москву с грошами в кармане из «русского Барбизона»[2] — города Тарусы. Город 101-го километра[3], город писателей и художников, диссидентов и уголовной шушеры — этой горькой соли жизни, разбавленной до безопасной концентрации обыкновенными советскими гражданами. Всё это разношерстное население объединяла бескорыстная любовь к чудной природе, вину и творчеству, только одни еще творили, а другие уже натворили. Не прошло и года, как яро следуя заповеди древнего князя: «Руси есть веселие пить: не может без того быть»[4], — умер отец Славы всего 48-ми лет от роду, и мать наскребла в дорогу сыну целых тридцать рублей, что, по тогдашнему разумению, было более чем достаточно. Это даже больше, чем те несколько центов, с которых раскрутился известный всему миру миллиардер. Впрочем, истину, что не в деньгах счастье, впитал Слава с молоком матери и развеселой руганью отца. Главное — выучиться, полагали его родители, а остальное (читай — работа, деньги, дом, семья) приложится. А он про себя добавлял — и стать известным во всем мире ученым!
Механику того, как люди становятся великими, тщательно изучалась по книгам, имевшимся в их районной библиотеке. Все представлялось достаточно просто: перво-наперво быть талантливым — это несомненно есть; второе — учиться у хороших учителей, значит в Университете — решил Слава; третье — это работать, работать и работать! — что ж, работы он не чурался; и наконец, четвертое — случай, удача… «Я везунчик!» — думал он, да и кто так не думает в семнадцать лет. Короче, получалось, что ему прямая дорога в МГУ.
Он выбрался из метро “Университет”, держа в руках фибровый, когда-то темно-коричневый, чемоданчик, с которым еще в пионерский лагерь его отправляла мама. Вон, даже след от наклейки сохранился, как его Слава не затирал перед поездкой в Москву: “Максимов Слава, 11 лет, город Таруса, ул. Карла Маркса д. 6, кв. 11”.
Ярко припекало июньское солнце, и Слава, смахивая ладонью пот со лба, замер, вертя из стороны в сторону патлатой головой. Наконец, обнаружил слепящий золотом шпиль Университета и зашагал в его сторону.
Каким его воспринимали в то время окружающие — высоким, худым и, ему хотелось надеяться, по-спортивному стройным, подтянутым. Волосы темно-русые, глаза серые, нос прямой, лицо удлиненное с намеками на мужественность. Одет Слава так, что любой москвич с полувзгляда догадается и фыркнет — деревня! Сшитые в районном КБО (Комбинат бытового обслуживания) брюки-клеш коричневого цвета в полоску, да серо-зеленого цвета рубашка с закатанными рукавами и кеды советские, невзрачные. О несоответствии своего богатого внутреннего мира и одежды догадывался и сам Слава, поэтому он предпочитал из доступного ему гардероба спортивную форму — трусы и футболку, в которых, несмотря на еще достаточно для своего роста петушиный вес, выглядел вполне спортивным юношей. “Чем богаты, тем и рады!” — успокаивал он себя любимой маминой поговоркой.
Уже через два часа он зарегистрировался и, провожаемый комендантом этажа, неся в руках горку казенного, пахнущего подвалом, белья, заходил в одну из комнат четвертого корпуса Филиала Дома Студентов МГУ. За свою короткую жизнь Слава успел достаточно пожить по гостиницам, разъезжая по области в составе спортивных делегаций, или как участник всевозможных районных, областных и, совсем недавно, Всесоюзной химической олимпиады. Отсюда легко догадаться, что поступал он на Химический факультет.
Любовь к химии поразила его в восьмом классе раньше любви к девочкам. Катализатором этого процесса послужила очаровавшая его великолепно оформленная и занимательно написанная книга «Путешествие в мир органической химии». С таким же восторгом он читал в детстве волшебные китайские сказки. А еще ему повезло с Химозой. Бедная одинокая учительница Екатерина Ивановна, затравленная шумными олухами, оказалась очень толковым и чутким преподавателем, впрочем, и ей с ним повезло — она ожила, можно сказать расцвела (насколько это было возможно при ее выдающейся некрасивости) рядом со своим талантливым учеником. Благодаря ей, он узнал о существовании лучшего на свете журнала «Химия и жизнь» и подписался на него на всю свою жизнь. Екатерина Ивановна занималась с ним отдельно, а Слава без зазрения совести тырил все, что плохо лежало, из школьной лаборатории и устраивал дома свою “алхимию”. Два раза начинался в квартире пожар, но он успевал гасить его до прихода мамы, она бранилась за грязь и странную вонь, угрожала извести все его “химические причиндалы”. Но выкинула их на помойку лишь после того, как он подорвался и ему чудом не оторвало два пальца на правой руке. «Чуть-чуть не считается!» — весело успокаивал он мать, помахивая перед ее носом спеленутой бинтами рукой. Мать всхлипывала, и ее совсем не успокаивали умные заверения сына, что со всеми настоящими химиками случались подобные казусы, а то и похлеще…
Комендантша привела его в комнату, где вдоль стен расположились четыре кровати, а посредине стоял стол и стулья. На одной из кроватей с бутылкой пива в руке медитировал парень лет двадцати.
— Ты когда ж помещение освободишь?! — обратилась к нему комендантша.
Он заискивающе улыбнулся ей и немного заикаясь привычно пообещал:
— Скоро, скоро — вот на днях пересдам экзамен и ту-ту!
— Двоечник ты несчастный! — она укоризненно и одновременно жалостливо покачала головой. — Смотри, мне абитуриентов селить надо, будешь тогда на полу в коридоре спать.
— Ничего, Мария Николаевна — я успею!
Комендантша уже не слушала, ее грушевидное тело миновало дверной проем, и ребята остались одни. Слава буркнул: “Здрасте…” — бросил белье на приглянувшуюся кровать, поставил чемодан и замер в нерешительности.
— Здравствуй, — ответил студент. — Тебя как зовут?.. — и представился сам. — Алик!
Они пожали друг другу руки. Алик был пониже, черные волосы до плеч, в глазах мерцает какой-то лихорадочный свет. Славе показалось даже, что Алик немного “датый”, но вскоре он понял, что это его обычное состояние.
— Ты располагайся…
А потом пошли в студенческую столовую. Народу было немного, и столовая эта, после тарусской «Чайной», показалась Славе шикарной. Он взял салат “столичный” (ел впервые), борщ, говядину, палтус (о такой рыбе и не слышал) и два компота. Алик смотрел на него во все глаза.
— Не лопнешь? — поинтересовался он с ехидцей.
— Тут на один присест! С моим ростом мне полагается двойная порция! — гордо объявил Слава.
Точный рост у него был 188-189 см, смотря кто и в какое время суток измерял, но Слава округлял его до 190 и на медосмотрах всегда пытался немного вытянуться, пока его не осаживали планкой по голове.
После обеда Алик исчез, а Слава занимался, пока его не сморило. Когда очнулся, было пора ужинать, а потом он присоединился к волейболистам, что играли в “кружок” рядом с корпусом. Играл Слава хорошо, и вскоре хмурые взгляды студентов в его сторону смягчились. Перед сном открыл задачник по математике. Собственно, это было единственное слабое место в его подготовке, так он полагал. Математику им в школе недодавали — это он выяснил учась на заочных подготовительных курсах МГУ. И ничего уже нельзя было поделать. Что такое репетиторство, в Тарусе в то время и не слыхали, надеяться оставалось только на себя. Он составил себе оптимальную программу поступления: химия — пять, физика — пять, математика — три, сочинение — зачет. Итого тринадцать баллов, а проходной — четырнадцать, но всегда брали кого-то и с тринадцатью… Короче, Слава знал точно («И не ходи ни к одной гадалке!» — как говаривал его отец.) — его возьмут обязательно, потому что он олимпиадник, у него четыре первых спортивных разряда, да еще многочисленные грамоты — что они слепые что ли там в приемной комиссии?! Его дело набрать свои тринадцать — счастливое число — и дело сделано. Однако, несмотря на эти оптимистические заклинания, внутри копилось и не отпускало неприятное напряжение — ведь, достаточно получить на балл меньше и, прощай Университет. Вариант «тогда в Менделавку» Слава как бы не рассматривал.
Математика пугала не на шутку, и Слава дрессировал себя на автоматическое решение трех задач. Только трех задач! Три задачи — три балла! Тут еще перед отъездом эта заноза “немец” узнав, что его своевольный ученик собирается поступать в МГУ, напутствовал: “Да ты по русскому срежешься!” — “Вот, ворона говорящая, … Фриц Иванович!” — психанул про себя Слава. Действительно, с русским дела обстояли хуже, чем с математикой. За школьные сочинения он стабильно получал “кол” или “два”, и меньше чем пятнадцать ошибок не делал, зато по литературе всегда “пять”. Запятые не давались… Следуя велению сердца, Слава ставил их там, где не надо и не ставил там, где им полагалось быть, с орфографией же справлялся сносно. “Да напишу я это несчастное сочинение простейшими предложениями: “Мама мыла раму… и все будет в ажуре!” — успокаивал он себя. С другом Виталием, неожиданно решившим поступать в военное училище, они разработали гениальный план: необходимо прикадрить девушку (предполагалось, что у Слава для этого достаточно опыта) и оказаться с ней рядом на экзамене… Она чуточку поможет и хватит, проскочим! И вот он уже студент и ходит по коридорам общежития со снисходительной улыбкой к волнующимся абитуриентам. Скоро отъезд в стройотряд, там он заработает кучу денег и приоденется, а маме такой подарок купит, что она закачается, а ему еще на год безбедного существования хватит. Э-эх, надо только поступить! И Слава упорно, как семечки, грызет до оскомины математические задачки. Это днем, а вечером до темноты играет в волейбол. Студенты уже признали в нем своего парня, и это всего за три дня жизни в общежитии. Слава сладко зевал от волнения — хороша студенческая жизнь! Особенно в Университете.
До первого экзамена оставалось пять дней. Абитуриенты пошли сплошным потоком, и комендантша велела Алику освободить завтра комнату. Свой экзамен ему пересдать не удалось, но он не грустил к удивлению Славы, пил себе пиво, а напоследок решил продемонстрировать свои способности гипнотизера. Он усадил Славу на стул, достал стеклянный шарик, приказал смотреть на него и принялся внушать, что тепло, руки и ноги наливаются свинцом и хочется спать. У Славы заслезились глаза от вглядывания в блестящий шарик, но ожидаемой дремоты и приятной тяжести в членах не наступало. Вибрируя от напряжения, Алик начал внушать интенсивней, произносить слова с нажимом, и тогда Слава решил помочь — зевнул, опустил веки и притворился спящим. Алик даже перестал заикаться от неожиданного успеха. Голос его взмыл и разбился о низкий потолок:
— Сейчас ты встанешь, откроешь глаза, но не сможешь на-найти в-в-входную дверь! Раз, два, три…
“Попу подотри!“ — детской дразнилкой закончил про себя Слава и послушно открыл глаза. Ему тоже было интересно ставить эксперимент на Алике — и что же тот выдумает, что пожелает?.. Он терпеливо ходил по комнате, мялся, когда Алик просил его выйти в коридор, делал вид, что не видит двери, даже отворачивался от нее. Алик едва сдерживал свой восторг и жалел, что нет аудитории и некому по достоинству оценить его бешеный успех. “Чтобы еще внушить? Что?!” — ему уже надоело смотреть, как тенью слоняется по комнате Славик в поисках заговоренного выхода. Мелькнула тревожная мысль: ”А сумею ли из транса вывести?..” — но он от нее отмахнулся. Что теперь беспокоиться, надо сначала закончить опыты, а потом уж выводить пациента из состояния гипноза.
Он снова усадил Славу и объяснил, что тот умеет рисовать и говорить на английском. Это было трудно… В школе их приобщали к немецкому: «Майн брудер ист айн тракторист ин унзерем колхоз!» Оставалось творить! Он лихо нарисовал неземного вида цветок, первобытными штрихами изобразил голую женщину без головы, при этом лопотал на тарабарском языке, вдохновенно поглядывая в дальнюю даль. Близилась кульминация. Алик внушает Славе, что тот Эдита Пьеха, что она сейчас будет выступать на эстраде. С пением дела обстояли не лучше, чем с рисованием. “Ля, ля…” — нарочито пискливо распевается Слава.
— Отлично! Браво! Пой “Широка страна моя родная…” — и Алик панибратски подталкивает Славу к выходу.
«Слава Пьеха» возмущенно сбросила со своего плеча его руку:
— Что вы себе позволяете, молодой человек! — восклицает он женским голосом.
Алик от смеха сломался пополам. Когда успокоился, поставил ручку крендельком и пригласил кокетливо:
— Мадам Пьеха, ваш выход! — и распахнул дверь в коридор.
— А хрен тебе с маслом, мусьё! — и Слава подкрепляет свои слова соответствующим жестом.
«Гипнотизер» дернулся, как от удара, отступил на шаг, на лице его пятнами проступил румянец, а от смеха осталась лишь жалкая улыбка. Теперь жеребенком заливался Слава и тем сильнее, чем слабее Алик лепетал:
— Ты… Так ты?.. Ты притворялся только?!
Слава закивал, а Алик, переживал горькое разочарование — этот молокосос издевался над ним! Он бы двинул ему, но неохота руки марать об эту оглоблю! Впрочем, Слава хохотал так весело и необидно, что Алик вскоре тоже засмеялся, шмякнул Славу по плечу и сказал:
— Ну ты жук, Славка! Что же, т-ты совсем н-ничего не почувствовал?..
Слава прекратил ржать, потер плечо и пожалел Алика:
— Почувствовал, еще как почувствовал — еще немного и уснул бы.
Они успокоились и до позднего вечера каждый занимался своим делом: Алик смешивал пиво с чтением чего-то напечатанного на машинке, а Слава поглощал очередную порцию задач. Ночью они проснулись от грохота в стену и воплей из соседней комнаты. Переглянулись, закурили. Сквозь шум отчетливо пробивался женский плач.
— Пойдем-ка разберемся! — не выдержал Алик.
У Славы жадно колотилось сердце, как перед соревнованиями, как перед неминуемой дракой. Они скоренько оделись, и Алик решительно ломанулся в соседнюю дверь. О, боже! По комнате, освещаемой скупым светом завешенной чем-то настольной лампы, носился с ножом в руке парень. Из одежды на нем были только белые брюки. На кровати билась в рыданиях одна девица, а другая бегала за парнем и что-то умоляюще причитала. Он в ответ однообразно матерился и совершал пилящие движения. Судя по многочисленным черным при таком освещении пятнам на полу и на брюках, ему все-таки удалось вскрыть вену.
На их вторжение самоубийца разнообразил мат и стал еще артистичнее пиликать по руке. Но ожидаемых потоков крови не наблюдалось: то ли нож тупой, то ли исполнитель не стремился достичь результата и довольствовался самим процессом, и тем эффектом, который производил на окружающих.
— Помогите! Помогите же! — взывали о помощи девицы.
“Туда-то” вас и “туда-то” — истериковал парень. Алик вопросительно глянул на побледневшего Славу, впрочем в темноте это было незаметно, и скомандовал:
— Берем его!
Схватили дружно. Тот оказался щуплым и склизким от пота и крови. Он потрепыхался для порядка, дал вырвать нож и затих, не мешая бинтовать и перетягивать полотенцами руку. Алик послал одну из девиц на вахту вызывать скорую.
Те приехали минут через тридцать, и все это время парень поминал всячески Свету и проклинал их, что не дали ему умереть. А Света плакала неутешно в углу и все пыталась подойти к нему, дотронуться до него, но он с полдороги заворачивал ее отборным матом. “Нескучно здесь…” — потрясенно думал Слава, переживая свое первое университетское приключение. В комнату вошли два здоровенных мужика в белых халатах. Парень было вздумал снова покуражиться, но они безжалостно заломили ему не перевязанную руку и один из них зло пригрозил:
— Щас в лоб дам! То же мне суицидник…
В голосе его слышалось безграничное презрение к этому парню и в его лице ко всем студентам, к этим бездельникам, которые бесятся с жира, режут себе вены, оставляя записки с группой крови, сигают с этажей, часто не разбиваясь на смерть, а ему потом возись с этой грязью. Он сорвал оба полотенца, что перетягивали руку, осмотрел быстро рану и подытожил:
— Можно было и не перевязывать, не помер бы!
Санитары поставили парня между собой и почти поволокли его, он еле успевал передвигать подгибающиеся от подступившей слабости ноги. Света семенила за ними неся рубашку и ботинки.
Вернувшись к себе, Слава с Аликом еще покурили, пообсуждали способы самоубийств, чтоб сразу — наверняка, без цирка, а потом завалились спать, а когда Слава проснулся, Алика уже не было. На столе лежала записка с пожеланиями “ни пуха, ни пера” и еще магический стеклянный шарик — «на удачу!»
В этот день в комнату подселили еще троих абитуриентов, и Слава на правах сторожила ввёл их в курс общежитской жизни. А потом наступили многочасовые занятия и бесконечные разговоры об одном и том же — экзаменах! Конкурс был в тот год восемь человек на место. “В среднем из каждой комнаты поступит по полчеловека — неутешительная статистика”, — прикидывал Слава, поглядывая на своих соседей-конкурентов. Оказалось все трое знают математику гораздо лучше него. Для них решить четыре-пять задач из конкурсных не представляло никакого труда, правда на шестой иногда спотыкались. Двое ребят были из Краснодара, имена их стерлись, а вот третий — неподражаемый в своей наивности Юра Печорин, уроженец города Сочи — прошел сквозь жернова времени целёхонек. Он все задачи практически всегда решал с первого захода.
Да, неприятно воочию убедиться в своей некомпетентности, но Слава не изменил свой план и продолжал оттачивать решения трех задач, тренировал себя так, чтобы исключить всякую случайность. Школьный тренер по ручному мячу и баскетболу Виктор Васильевич учил их: ”За день до соревнований не тренируйтесь — гиблое дело!” И накануне экзамена по математике Слава играл в волейбол, а не парился над осточертевшим задачником. Перед сном решил погулять. Ноги привели на Ленинские горы. Опершись на парапет, он наполеоновским взглядом долго обозревал раскинувшуюся перед ним необозримую Москву. Стемнело. Слава обернулся к громаде Университета — будто корабль космический застыл на старте! Светящиеся иллюминаторы манили стать членом экипажа. ”И какое же это счастье слушать лекции, заниматься в лабораториях, обрести новых друзей…” — Слава завистливо покосился на компанию студентов с гитарами и в стройотрядовских куртках. Они весело горланили, носились друг за другом… «Эх-ма! Надо поступать, надо поступать…”, — заклинал он себя и если бы верил в Бога, то непременно помолился бы.
После экзамена по математике, они сошлись в комнате и бросились обсуждать «кто-как-что» решил. Так получилось, что вариант оказался у всех один. Стали сравнивать, отстаивая каждый свое решение. Это было невыносимо слушать, непереносимо представлять, передумывать еще раз, и Слава поспешно засобирался. “Ты куда, ты что?!” — кричали ему. — “У тебя какой вариант, какой ответ!” Он сказал, что другой, и что решил всего три задачи, и что в лучшем случае получит «тройку». Они замолчали и подчеркнуто участливо посмотрели на него.
Через два дня вывесили списки… Смех и плач! Крики — “Ура!” и возгласы — “Почему?!” — смешались на ступеньках Химфака в нестройный гул, слышались резкие голоса взрослых. Слава кривился и снисходительно поглядывал на абитуриентов, которых сопровождали родственники. “Маменькины сыночки!” — цедил он, медленно пробираясь к своему приговору. Навстречу брел Юра Печорин и смотрел сквозь людей.
— Что у тебя? — уткнувшись в грудь Славы, встрепенулся он.
— Еще не знаю. А у тебя?
— Пара! И у ребят тоже…
Молчание. Говорить собственно нечего, надо бы разойтись… а утешить его разве можно? Слава кладет руку на хрупкое плечо Юры — мол, держись, где наша не пропадала, еще не вечер и все такое прочее — хотелось ему передать этим прикосновением. Так это понял Юра или нет, кто его знает, но он улыбнулся в ответ вполне мужественно и предложил зачем-то:
— Пойдем взглянем, что у тебя.
Если бы Юра сдал экзамен, то Слава его точно послал бы, но сейчас, хотя и не хотелось со свидетелем идти и высматривать в длинных списках свою судьбу, обидеть его он не решился. Они подошли к доске. Слава достает редко надеваемые очки дизайна типа «Я иду колядовать». Близорукость, черт бы ее побрал, минус три, но играть ни в баскетбол, ни в ручной мяч не мешает, а кино смотреть или вот списки издали прочитать, так беспомощен, как крот на свету.
— Как фамилия твоя? Как фамилия! — теребит его Юра.
— Максимов, — нехотя отвечает Слава.
— Да вот же ты, ты есть! Сдал на тройку! — искренне радуется Юра.
Точно сдал… Находит себя и Слава, и никакого особого восторга не переживает (или при Юре неудобно?). Он совершил первый шажок своего восхождения. Теперь сочинение. Юра вертится подле него, заглядывает в лицо и никак не может понять — почему этот счастливец даже не улыбнется. Наконец, Слава улыбается — улыбается ему и на него.
— Ну чему ты радуешься, чудак? Завалил сам и радуешься…
— Но какая-то математическая справедливость должна в мире быть — пусть из нашей комнаты хоть один поступит, — возражает Юра.
Слава приглядывается к этому странному юноше. На ум приходит сравнение с блаженным… Ему становится очень жаль Юру и хочется как-то проявить свое сочувствие. Вечером Слава прикупил пива и чуть ли не насильно напоил Юру, а двоих других неудачников уговаривать не пришлось. Получалось, что он как бы поставил угощение в честь своего трояка… Такая интерпретация Славу не устраивала, но не оправдываться же ему.
Какое-то время с ребятами было неуютно, и Слава исчезал надолго из комнаты, тем более, что к сочинению готовиться было не надо. На волейболе он познакомился с лучше всех игравшим парнем — студентом второго курса биофака Толей Титоркиным. Слово за слово и вот уже Толя зазывает его в гости, предлагая выпить за знакомство. Слава решительно отказывается, предлагая отложить это на после всех экзаменов. Титоркин красочно расписывал внеучебную жизнь, а про себя сказал, что он разочаровался в биологии и теперь решил поступать в медицинский. Слава слушал его разве только не раскрыв рот. Какой бывалый студент… и в волейбол за сборную МГУ играет и на тебе — разочаровался в Университете?! “Это какие же причины должны быть, чтобы так разочароваться?..” — гадал Слава. Банальные версии ему даже не приходили в голову, а Титоркин умалчивал, что его собираются отчислить за неуспеваемость. Он ждал решения, но говорить об этом не хотелось, к тому же на Славу у него появились определенные виды.
Сочинение Слава написал удачно. Как и было задумано — простыми предложениями и не без помощи попавшей под его обаяние (или настырность) безымянной соседки в аудитории. Она только молча поражалась: «Неужели такое может быть? Какая безграмотность! Ах, ужас!» А Слава, поглядывая обворожительно на ее озадаченную мордашку, хмыкал про себя — химиком хочу стать, а не литератором!
Хотя он не прочь стать таким человеком, как его учительница по литературе Маргарита Сергеевна… Строгая Марго одним взглядом могла угомонить даже безбашенного второгодника Мао. Она сделала то, что сполна Слава оценит гораздо позднее. Марго пригласила его в учительскую и сообщила, что классный руководитель при поддержке комсомольского актива влепили ему по дисциплине «посредственно». «Подумаешь! Кого это интересует? » — искренне недоумевал Слава. Мария Сергеевна покачала головой и, ничего не объясняя, заполнила ему новый аттестат — выдала правильную путёвку в жизнь, в которой поведение соответствовало принятым стандартам общества. Он смотрел на нее непонимающе и восхищенно. Она поразила его тогда — вот как оказывается можно!
Зато физику (пусть и не без волнения) он проскочил без сучка и задоринки — «отлично» — и никаких подробностей в памяти. Спасибо замечательному, вечно с похмелья, учителю Николаю Ивановичу и трехтомнику Ландсберга[5] Григория свет Самуиловича. А химии Слава не боялся, ну совершенно не боялся — как можно бояться своего призвания! Он ловил себя на мысли, что почему-то считает, что он уже чуть ли не студент — так, формальности остались. Тогда он заставлял себя пробежаться по страницам учебников, методичек, задачников, чтобы лишний раз убедиться — все что надо (и даже больше) для поступления проштудировано и решено, а «библию для поступающих» от Хомченко[6], казалось, знал наизусть. “Не перегори!” — вспоминалось предупреждение любимого тренера. И он шел играть в волейбол, где его ждал Титоркин. Толя был в курсе всех планов Славы и за день до экзамена по химии открыл свои карты.
— Помнишь я тебе говорил, что хочу в медицинский поступать? Так вот, я в этой в химии ни в зуб ногой, а там это первый и наиважнейший экзамен.
— Давай я тебе помогу, объясню чего… — с готовностью откликнулся Слава.
— Объясню! — передразнил его студент. — Да мне тогда с восьмого класса объяснять надо.
— И что собираешься делать?
Титоркин заправски выдержал паузу. Изучал Славу, как бы не сорвался…
— Есть способ… Нужен человек, который согласится сдать за меня этот экзамен, и дело в шляпе!
Славу, как переклинило, он зачем-то стал расспрашивать, как это. “Клюнул!” — ликовал Толя. — “Свой парень, рисковый!” Он объяснил, что с экзаменационной карточки аккуратно сдирается его фотография и на ее место клеишь другую, а печать дорисовывается шариковой ручкой. “Никто и смотреть не будет, у преподавателей голова другим забита”, — распинался Титоркин. А Слава с удивлением постепенно осознавал, что кто-то внутри него уже согласился, что ему хочется испытать себя в этой авантюре. Теперь надо прикинуть степень риска, рассчитать — где наибольшая опасность и после соглашаться или нет. Затянувшееся молчание Славы напрягло, и Титоркин заговорил об оплате.
— Ты сдурел! Какие деньги! — взвился Слава. — В ресторан или кафе сходим, отметим, если я соглашусь и сдам твой экзамен…
Они обсудили операцию. Получалось, что даже если засекут, то тогда следует просто быстро скрыться «с места преступления». Никто его хватать не станет и милицию звать не будет. “Правда, на этом моя медицинская карьера прервется не начавшись — селяви!» — подытожил студент. В конце концов, Слава согласился, но с условием, если свой экзамен по химии сдаст на “пять”.
— Сдашь, сдашь! А куда ж ты денешься! — не сомневался Титоркин. — Ты и мне еще на “пять” сдашь! Тащи фотку.
О, эти фотографии! Слава приехал без них и пришлось переться в ГУМ, где автомат делал срочные снимки. Сделал… Слава взял еще влажную бумагу: с нее пялились двенадцать напряженных глаз, косо смотрящих куда-то в будущее. “Чего ты там такое страшное увидел?” — хотел бы спросить Слава у типа с фотографии.
Она сохранилась эта смешная фотография на профсоюзном билете, полученном в сентябре 1971 года. С помощью нее я проваливаюсь сквозь время и лишний раз убеждаюсь — какой неплохой индикатор сущности человека наша память. Попросите человека повспоминать, и по тому, что и как он вспоминает, вы вполне достоверно начнете понимать его личность. И не важно, если он приукрасит те или иные события, исказит их в ту или иную сторону (событиям и людям от этого ни жарко, ни холодно) — важно, что ему вспомнилось и как вспомнилось, но не менее важно, что забылось, что человек выбросил из своей жизни.
Слава быстро забыл, как на «отлично» сдавал химию (осталось смутное теплое ощущение доброжелательной атмосферы на экзамене), но свой поход к “проскрипционным”[7] спискам не забывался. Разум подсказывал, уговаривал, убеждал, что он конечно же поступил, но что такое разум по сравнению с той силищей, которая в словах и логике не нуждается, которая живет по бессловесным законам и способна разрушить в мгновение ока то, над чем разум бился годами. Некто могущественный дремлет на задворках тебя, и когда уж слишком растревожит его зазнайка-разум, надоест своими блужданиями окольными путями к невидимой цели, тогда этот некто кинет вечно алчному разуму, как голодной собаке кость, желаемый результат и снова впадает в спячку под бешенные вопли: ”Эврика! Эврика!” — бьющегося в экстазе разума.
Ты можешь сдать и на все пятерки, но пока не увидишь себя в списках зачисленных, изнутри тебя пожирает не подвластное сомнение. Опять ступени химфака, доска, списки и от напряжения звон в ушах. Слава находит фамилии на “М”, разбитые на два листа, и пробегает по ним глазами. Небрежно так пробежался, уверенно и обмер — его не было! Его нет… На мгновение ему показалось, что он очутился в безвоздушном пространстве и, удивляясь открывающейся пустоте безразличия, попытался думать, что же теперь? Да, ничего! — уйти не перечитывая, ему стыдно перечитывать, словно клянчить у судьбы то, что не заслужил. Не дури! — одернул он себя и перечитал внимательно, не прыгая глазами по строчкам. Да вот же! — в самом низу списка. В первый раз он поспешил перевести глаза на следующий лист и проскочил себя. Слава прошептал, смакуя слоги, свою фамилию имя отчество и, глупо улыбаясь, только сейчас осознал — какого же сильнейшего удара избежал. Как бы он смотрел в глаза маме, как бы пережил соболезнующие и злорадствующие охи-ахи, как обрел бы уверенность в себе… Куда пошел бы?
Но сейчас он уверенно направился в скверик, что у памятника Ломоносову, и устроившись в кустах на скамейке, закурил. Блаженство! Нирвана! Слава поглядывал на Михаила Васильевича, как на старшего коллегу. Мол, не скучно стоять-то одному, ну ничего-ничего, может, еще и потеснишься… Он улыбался своим детским мыслям и не одергивал себя. Это был миг его торжества, награда за первые труды. Эйфория постепенно улетучивалась, и вспомнилось обещание — сдать химию за Титоркина. Сейчас бы он вряд ли согласился, так хотелось забыть обо всем и просто наслаждаться до конца лета заслуженным ничего не деланьем, но раз обещал уже ничего не изменишь.
Печать Толик пририсовал безобразно, даже слепой заметил бы, что это шариковой ручкой писано и к тому же коряво.
— Да-а, с таким аусвайсом[8] меня вмиг в комендатуру сдадут! — обреченно пошутил “партизан” Слава Максимов, принимая из рук старшего товарища “липу”.
— Ты чего скис! Да никто и не посмотрит, вот увидишь! — проливал Толя бальзам на ноющую душу новоиспеченного абитуриента медицинского института. — Я мог бы и не рисовать ничего — все равно бы не заметили! — уверял Титоркин.
И действительно, зря так обильно потел Слава, сдавая экзаменационную карточку, зря так себя «естественно» вел, что невольно притягивал взгляды преподавателей. “Во, волнуется, чудак!” — улыбались романтичные из них и припоминали свои молодые годы. Слава не учитывал, что не с немецкой разведкой он имеет дело, не с немецким “орднунгом”[9] и не с американскими штучками-дрючками типа детектора лжи, а с замотанными советскими преподавателями, думающими обычно о чем угодно, но только не о том чем им предстоит заниматься.
Эти экзаменационные задания после эмгэушных показались Славе детским лепетом, ликбезом по химии. Он минут за двадцать написал ответы и терпеливо ждал, когда же его вызовут. Не вызывали… От нечего делать он вертелся по сторонам и вскоре оказался вовлеченным в круговорот стелящихся по химической лаборатории шепотков вопросов. Месторасположение экзаменаторов в лаборатории предоставляло им минимум обзора, что снимало с них ответственность за действия абитуриентов. Скоро все будущие медики знали, что на таком-то месте сидит химический вундеркинд и всем решает задачи. К Славе потекли листочки, в основном в них были окислительно-восстановительные реакции. “Неужели врачам так необходимы именно эти реакции?..” — недоумевал он, строча любимые химические символы. “Рука бойца колоть устала! Рука бойца колоть устала…” — весело мурлыкал он, отписывая очередному просителю, при этом не забывая прислушиваться, но его всё не вызывали.
— Титоркин! Титоркин, идите отвечать! — в который раз взывал председатель комиссии. Никто не шел, и он непонимающе пожимал плечами и обменивался взглядами с другими преподавателями.
— Сбежал он, что ли… — пробормотал тихо председатель и раздраженно завопил. — Так есть Титоркин, в последний раз спрашиваю!
К счастью, этот вопль дошел до Славы, пребывавшим в тревожном недоумении — почему не вызывают Максимова. И лопух Титоркин куда-то пропал… Титоркин?! Так ведь это он же Титоркин и есть. О, мама родная! Слава подхватился с места, провожаемый взглядами обожания тех, кому успел написать, и разочарования — кому не успел.
— Я Титоркин! Я готов, готов… — он рвано дышал, глаза перебегали с лица преподавателя на свою карточку.
— Что же это вы, молодой человек! — укорил его председатель. — Ну садитесь, показывайте-рассказывайте… — он решил сам принять экзамен у этого рассеянного абитуриента.
Что ж, интуиция его не обманула. Юноша все написал великолепно и даже сверх того, что требовалось, и откуда-то выкопал несколько реакций, которые, честно говоря, он сам не припоминал. Превосходно, превосходно… Посмотрим, как он это изложит на словах…
Слава объяснял еще лучше и пространнее, чем написал. Он боялся, что экзаменатор начнет отвлекаться во время его ответа и поэтому быстро сыпал названиями реакций и процессов, которые подтверждали ту или иную его мысль, собирался еще углубиться в… Но осчастливленный преподаватель перебил его:
— Достаточно, достаточно. Вы превосходно знаете предмет! Вы что учились в химической школе?
Слава порозовел от похвалы и расслабился.
— Нет, я много занимался самостоятельно, участвовал в олимпиадах…
— С вашими знаниями можно и не в медицинский поступать, а к примеру, на химфак МГУ! — посоветовал председатель, проставляя «отлично».
— Медицина — это у нас в семье наследственное! — вдохновенно соврал Слава, трогательно улыбаясь запоздалому совету.
— Это очень хорошо, — серьезно похвалил преподаватель. — Но вы и химию не забывайте. Вот что я сделаю — я запишу вас к себе в группу.
— Но я же еще не поступил… — удивился Слава.
— Я думаю, вы обязательно поступите! — с нажимом произнес председатель и выразительно посмотрел на Славу.
И Слава понял, что Титоркин обязательно поступит, но ни институт, ни препод этот симпатичный от этого не выиграют. Мда, получилось, что своим слишком хорошим ответом он обрек на заведомый провал Толю, но откуда он мог знать это?!
— Как ваша фамилия, я запишу себе… — и председатель хотел взять карточку, чтобы переписать фамилию безошибочно. Но Слава ловко перехватил ее — ему так не хотелось, чтобы на нее лишний раз смотрели.
— Смешная фамилия, — поспешно выговорил он. — Ти-тор-кин Анатолий Ефремович.
— И ничего смешного — фамилия как фамилия, — успокоил впечатлительного абитуриента педагог. — До свидания! Желаю вам успехов!
Слава пробормотал «спасибо» и не чуя ног заторопился вон. На улице рухнул на первую подвернувшуюся скамейку и наконец-то смог глубоко и ровно задышать. Черт, ну и нервная работа у этих шпионов-разведчиков, на износ… Он достал сигарету «Ява», и счастье от того, что теперь-то точно все позади, и что он не только выдержал все экзамены, но еще и выдержал другое, неизвестно зачем самим себе назначенное испытание, показалось непомерным. Два раза пережить бушующее в жилах цунами счастья всего за три дня — это было слишком, даже потрясывало немного. Срочно требовалось расслабиться!
Расслабляться повез его Толя в какое-то кафе на Мичуринском проспекте. Про ресторан он быстро забыл, да и не все ли равно. Этому парню в кафе проще будет… — заботился он о внутреннем комфорте своего такого нужного товарища. А Славе действительно было все равно, он свое обещание выполнил — теперь гуляй не хочу! В кафе они заказали салатов, мясо, и Слава попросил бутылку мадеры. До этого он никогда не пил мадеры, но какое название! Толя не мудрил — взял себе водку и уломал Cлаву выпить сначала с ним чего покрепче. А потом пришла пора насладился мадерой. Вино оказалось с интересным приятным вкусом и неожиданно крепким. В голове, пережившей интенсивные перегрузки последнего месяца, сразу зашумело и поначалу стало так хорошо, так хорошо… Но что такое правильно пить Славе еще предстояло научиться, и поэтому “хорошо” незаметно сменилось неприятным головокружением с легкими приступами тошноты. Слава что-то нес, порывался допеть до конца: «В ресторане по стенкам висят тут и там…»[10] — и махал руками, как заправский итальянец. Мадеры оставалось на донышке, когда Толя предложил:
— Слав, сдай за меня еще физику, а?! Чего тебе стоит…
Будь Слава потрезвее, он сказал бы чего это стоит, но сейчас не получилось — слишком много трудных слов… Он отчаянно замотал головой, ощущая страшную обиду на вероломство Толи: «Ишь, решил споить и уговорить еще на экзамен — врешь!»
— У меня твои экзамены вот где! Я ухожу! — глотая буквы, выпалил он.
И пошел… Толя бросился за ним, подхватил под руку. Здесь надо честно сказать, что если бы не он, то Слава наверняка очнулся бы в отделении милиции или в вытрезвителе. Толя едва сдерживал неясные порывы своего «альтер эго» уйти куда-то вдаль, пресекал восторженные попытки общаться с окружающими, которые брезгливо шарахались от буйного молодого человека. Он экстренно вывел Славу из троллейбуса и морщась оттащил “в кустики”, когда того стало «рвать на природу». «Расслабление» благополучно закончилось на кровати Титоркина. Около полуночи Слава пришел в себя. Какое-то время ворочал свинцовыми глазами в чугунной голове, облизывал пересохшие губы, что-то вспомнил, что-то нет, осматривался. За столом Толя и две девицы пили пиво, Толя что-то вещал, а девицы посмеивались. Слава привстал и тут заметил, что брюки расстегнуты и вызывающе светятся голубые плавки. Он быстро привел себя в порядок и подумал о Толе: “Вот, гад, мог бы и накрыть чем-нибудь!”
— А проснулся! Девочки, знакомьтесь — мой юный друг! — начал выпендриваться Толя, и Слава решил уходить.
Ага, уходить! Толя усадил и заставил опохмелиться, после чего неожиданно стало лучше. Толя, как ни в чем не бывало, продолжил уговаривать Славу на физику, девицы вовсю подключились — распинались про его ум, храбрость, отзывчивость… Когда они дружно на минутку вышли, Толя недвусмысленно намекнул по поводу одной из них… Слава внешне отреагировал так, словно ему каждый день предлагали провести ночь с незнакомкой — не моргнув и состроив, как ему казалось, соответствующую моменту гримасу, а внутри ощутил странное сочетания испуга и любопытства. “Нет никакого желания сегодня — спать хочу!” — отговорился он, и Толе нечем было крыть. Где-то за полночь Слава отцепился от своего «друга» и про себя распрощался с ним навсегда.
На следующий день ему отчаянно захотелось очутиться дома, с мамой. Заглянуть в ее всегда немного испуганные, добрые и родные глаза и после эффектной паузы, небрежно объявить: «Да поступил я, поступил — не волнуйся!» И вот оно маленькое чудо, ради которого точно стоило многое претерпеть. Тревожное волнение растворяется в глубине глаз, и на тебя смотрит бесконечный океан любви. От мамы исходит такое радостное сияние, что его невозможно сейчас выдержать. Cлава смущенно уворачивается, неуклюже обнимает маму и нависает над ней вопросительным знаком…
Это я уже начал сам жить. Это мое начало?
Примечания
[1] В. Гаврилов. Начало. В кн.: Alma mater, химфак МГУ, 1971-1976.
Вспоминаем вместе [сборник том 1] / 2-е изд., доп. — Москва, 2019, сс. 34-52.
[2] В деревне Барбизон недалеко от Парижа в начале XIX в. группой французских художников-пейзажистов (Т. Руссо, Ж.-Ф. Милле и др.) была образована прославленная «Барбизонская школа». Тарусу прозвали «русским Барбизоном» с легкой руки художников В.Д. Поленова и В.А. Ватагина, т.к. в конце XIX в. она стала центром притяжения творческих людей.
[3] «Сто первый километр» — неофициальный термин, обозначавший способ ограничения в правах отдельных категорий граждан в СССР. Им запрещалось жить в пределах 100-километровой зоны вокруг Москвы, в других крупных и «закрытых» городах.
[4] «Руси есть веселие пити, не можем без того быти» — цитата из летописи «Повесть временных лет» древнерусского летописца Нестора (XI–XII вв.), которая приписывается киевскому князю Владимиру Святославовичу. Это выражение известно как «историческое» самооправдание всех любителей «выпить и закусить» (шутл.-ирон.).
[5] Г.С. Ландсберг (1890–1957) — советский физик, профессор МГУ, академик АН СССР, научный редактор трехтомника «Элементарный учебник физики», одного из лучших учебников физики для школьников.
[6] «Пособие по химии для поступающих в вузы» — классический учебник по химии для абитуриентов Г.П. Хомченко.
[7] Проскрипционный список — список лиц, объявленных вне закона в древнем Риме за политические преступления; синоним — «черный список».
[8] Аусвайс (от нем. der Ausweis) — удостоверение личности; употреблялось во время Великой Отечественной войны.
[9] Ordnung (нем.) — порядок.
[10] Из песни В. Высоцкого «Случай в ресторане».
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2023/nomer2/gavrilov/
