Как мы поступали*0

Поступать в МГУ я приехала из Алма-Аты, тогдашней столицы одной из республик СССР — Казахстана. Наша семья была довольно обеспеченной (отец — главный инженер проекта крупных химических и машиностроительных заводов), но жили мы по существу в деревенском доме, хотя и расположенном недалеко от центра города. Воду надо было носить ведрами из колонки, отопление — печка, все удобства во дворе. Впрочем, летом сад с яблонями, сливами, вишней, малиной и большим цветником скрашивал трудности быта. На нашей улице жили люди разных национальностей — крымские татары, балкарцы, греки, украинцы, русские, немцы. Представителей титульной нации — казахов среди них не было.

Как я теперь понимаю, Алма-Ата была вроде перевалочного пункта, городом, где оседали многие семьи, репрессированные и сосланные в Сибирь, на Крайний Север и другие окраины огромной страны. Такой была и наша семья, переехавшая в Алма-Ату в 1959 году из Воркуты — одной из столиц ГУЛАГа[1]. Родители не рассказывали детям историю семей, ведь те могли пересказать ее еще кому-нибудь, что могло вызвать ненужные вопросы и навлечь беды. Но скрываемое прошлое все равно проступало наружу. Иначе, почему моя одноклассница Ирка Корниенко, семья которой переехала в Алма-Ату из-под Красноярска, еще в те годы распевала песню Юза Алешковского «Товарищ Сталин, вы большой ученый». Мои родители тоже не говорили мне и двум моим братьям, как и почему они оказались в Воркуте, где родились мы со старшим братом. Но мама, например, часто рассказывала о своей подруге «полячке Ванде», бывшей для нее совершенным образцом стиля и вкуса. И только после смерти мамы отец рассказал, что эта «Ванда» — известная актриса Валентина Токарская, до войны звезда Московского мюзик-холла и театра Сатиры, где ею восхищались Горький и Зощенко, а после войны в ссылке артистка Воркутинского театра. Там она стала женой кинодраматурга и режиссера Алексея Каплера, попавшего в Воркуту в наказание за роман с дочерью Сталина Светланой. В семидесятые Каплер был известным и любимым всей страной ведущим «Кинопанорамы», а в Воркуте работал фотографом. Почему же Токарская называла себя «Вандой»? Наверное, потому, что Ванда — была её любимой ролью в оперетте «Розмари», из-за которой ее когда-то взяли в труппу мюзик-холла. А самой близкой подругой матери была тетя Женя — Евгения Ивановна Голобородько, первая жена Дмитрия Михайловича Панина, близкого друга Солженицына и прототипа героя его романа «В круге первом» — Сологдина. Панин с женой тоже отбывали срок в Воркуте.

Позже я узнала, что и сам отец был репрессирован на втором курсе института по доносу однокурсника за рассказанный в студенческой компании анекдот. В начале войны его из Москвы отправили этапом «на Воркуту». Через год из ста пятидесяти человек в живых осталось только двое. О своей жизни в Воркуте отец оставил воспоминания, страшные и смешные одновременно. А мама приехала к нему в 1946 году, завершив прерванное войной обучение в одном из московских институтов и специально попросив распределение в Воркуту. Она и отца заставила заочно закончить вуз.

Несомненными приоритетами в жизни родителей были образование и культура, а главным богатством нашего дома без удобств — большие книжные шкафы. В них стояли пятьдесят два тома Большой советской энциклопедии, многотомные издания серий «Всемирная история», «Всемирная история искусств», «История русского искусства» и собрания сочинений почти всех писателей, фамилии которых могут прийти на ум — например, тридцать томов Диккенса, тридцать томов Горького и много-много других. В детстве я часто болела, но училась отлично, благодаря хорошей памяти и способности легко усваивать информацию. Во втором классе посреди года меня перевели сразу в третий, и с тех пор я была на полтора-два года младше своих одноклассников, а потом и однокурсников. Из всех предметов я больше всего любила математику. Первым успехом была победа на областной олимпиаде по математике в седьмом классе в 1968 году, после этого меня отправили на Всесоюзную олимпиаду в Ленинград.

Олимпиады в Алма-Ате и, как и во всей азиатской части Советского Союза, проводили сотрудники Сибирского отделения АН СССР (СО АН) из Новосибирска. Они отбирали не только тех, кто поедет на всесоюзные олимпиады по математике, физике, химии, но и тех, кто поедет в Летнюю физико-математическую школу (ФМШ) при Новосибирском государственном университете (НГУ). Эта школа проводилась в августе в Академгородке под Новосибирском на берегу Обского моря. Проживание и проезд в Летнюю школу были бесплатными. Первый раз я попала туда после седьмого класса. Академгородок казался островком прекрасного коммунистического будущего, которое тогда строил советский народ. На въезде нас встречали слова Ломоносова: «Могущество России прирастать будет Сибирью». Корпуса научных институтов стояли прямо в тайге, и пройти от здания к зданию можно было только по протоптанным тропинкам, которые часто перебегали белки. Лишь несколько широких проспектов пересекали таежный массив. В супер- маркете торгового центра продавались редкие для советских магазинов продукты, например, венгерские конфитюры. А в кафетерии ученики ФМШ — фымышата – лакомились пломбиром с ликером «Золотая осень». Эта чайная ложка ликера придавала лакомству запретный, и от того особенно притягательный вкус. Здесь гораздо сильнее, чем, например, в Москве, чувствовался масштаб огромной страны. В Летнюю школу приезжали ребята из самых далеких уголков Сибири, с Чукотки, Камчатки и Сахалина, Дальнего Востока и Крайнего Севера. Часто это были совсем не отпрыски интеллигентных семей, а дети казахских чабанов, сибирских колхозников, строителей, рыбаков, военнослужащих — всем давался равный шанс реализовать свои способности. Попасть в Летнюю школу за деньги было невозможно.

Лекции нам читали ведущие академики и профессора СО АН. Много позже я узнала, что это были легендарные люди! Например, профессор математики Алексей Андреевич Ляпунов[1], основатель ФМШ, крупный ученый, энциклопедист, близкий друг знаменитого «Зубра» — Тимофеева-Ресовского[2], или академик Андрей Михайлович Будкер[3], создатель Института ядерной физики СО АН СССР, до сих пор все, знавшие его, ощущают на себе влияние его идей.

По вечерам в Доме ученых проходили концерты. На одном из них пианистка Лотар-Шевченко исполняла произведения Шопена. Только через двадцать лет, посмотрев советско-французский фильм «Руфь», я узнала, какой удивительной, героической и трагичной была ее судьба. В фильме ее роль исполнила Анни Жирардо. На надгробье Лотар-Шевченко выбиты ее же слова: «Жизнь, в которой есть Бах, благословенна». Тогда в судьбе многих встреченных мной людей из Новосибирска была та же недоговоренность, что и в судьбе моих алма-атинских соседей, и в судьбе моей собственной семьи…

Академгородок возник под Новосибирском в конце пятидесятых, в эпоху оттепели. Он строился в тайге с нуля. Его удаленность от столицы и начальства сулила обитателям больше творческой и любой другой свободы, чем в Москве и других старых академических центрах. В СО АН развивались дисциплины, которые совсем недавно отвергались официальной советской наукой как «буржуазные», например, генетика и кибернетика. Ученые из старых научных центров, не стремившиеся к административной карьере, ехали в Новосибирск заниматься большой наукой. Обучение студентов тоже строилось на новых принципах. Сначала дети, проявившие способности к математике, физике и химии и хорошо выступившие в олимпиадах, учились и жили в ФМШ. После ее окончания они поступали в НГУ и с первых курсов начинали работать в научных институтах Академгородка, таким образом, непрерывное десятилетнее обучение завершалось естественным встраиванием в «передний край науки».

Кроме лекций и семинаров были еще спортивные соревнования, прогулки по лесу, купание в Обском море — во всем присутствовал и воздух первых, вполне невинных влюбленностей. Фымышата ко всему относились с энтузиазмом. Так на последних сборах в здании НГУ каждый отряд вывесил на всеобщее обозрение свою стенную газету, хотя никто не заставлял нас это делать. Вообще администрирование в ФМШ было минимальным. В Летней школе вожатыми были студенты НГУ, и семинары тоже вели студенты, со свойственным молодости вольным духом. Но и маститые ученые-лекторы не были испорчены официозным духом, это были по-настоящему талантливые ученые и педагоги.

После Летней школы проводилось зачисление собственно в ФМШ-интернат. Но после седьмого класса туда зачисляли только ребят, приехавших из сел и маленьких городков, в которых не было физико-математических школ. Поэтому я вернулась в Алма-Ату и после восьмого класса поступила в физико-математическую школу №56.

Это была одна из лучших школ в городе. Через два года после меня ее закончил один из основателей Яндекса — Аркадий Волож. Почти все учителя были не только профессионалами, но и энтузиастами, а главным энтузиастом был учитель физики Евгений Дмитриевич Мосягин. В прошлом он был военным летчиком, и все в нем говорило о настоящем мужчине. Он зарабатывал большие деньги репетиторством и вкладывал их в оборудование школьного кабинета физики. В результате этот кабинет был признан лучшим в Советском Союзе. Там было много «чудес», управляемых с пульта, расположенного на столе учителя — выдвигался экран, закрывались шторы, включался кинопроектор, и начиналась демонстрация учебных фильмов или просто мультфильмов. Евгений Дмитриевич любил нас — своих учеников, и мы любили его. Он не был физиком по образованию, а просто грамотным «технарем», поэтому он словно бы все время открывал физику для себя и для нас и, казалось, сам поражался этим открытиям.

Преподавание математики в школе, конечно, выходило за рамки обычной школьной программы, но имело четкую цель — подготовить нас к поступлению в вуз, и эта задача успешно решалась. Вообще в вузы поступали практически все выпускники школы, процентов двадцать при этом поступало в лучшие вузы страны — МГУ, НГУ, Физтех, МИФИ и другие. В новой школе я продолжала быть отличницей и участвовать в разных предметных олимпиадах, а весной неожиданно для себя наиболее высоких результатов добилась в олимпиаде по химии — первое место и направление на Всесоюзную олимпиаду. В школе на меня посмотрели с подозрением и даже некоторым неодобрением, дескать, мы тебя считали признанным математиком, а ты вон что выкинула! Евгений Дмитриевич даже не разговаривал со мной несколько дней. Да, отношение к химикам в физико-математических школах было пренебрежительным. Но на Всесоюзную олимпиаду в Воронеж я поехала, впрочем, ничего там не получила.

А после окончания девятого класса я опять поехала в Летнюю школу в Новосибирске. Это было последнее лето детства. Мы жили в общежитии ФМШ в одной комнате с Надей Лысяковой. Она тоже приехала из Алма-Аты. Там она училась в престижной английской школе № 23, которую с медалью окончил мой старший брат. Надя была уже сложившимся и убежденным химиком. Ее старшая сестра окончила считавшийся довольно сильным химфак Казахского государственного университета, сама Надя ходила туда заниматься на вечернем факультете, а свое будущее связывала с химфаком МГУ. В Летней школе мы кроме семинаров по математике и физике посещали также практикум по химии. И, конечно же, опять пляж, танцы, кафетерий в ТЦ, мимолетные влюбленности и даже хулиганства. Так, необычайно популярным было бросание из окон общежития наполненных водой бумажных бомбочек[2].

На этот раз по окончании летней школы я могла остаться и заканчивать ФМШ-интернат в Академгородке, но понимала, что все равно через год уже навсегда уеду из дома и не осталась в Новосибирске, тем более что школа в Алма-Ате была способна лучше подготовить к вступительным экзаменам по математике и физике. Дело в том, что программа новосибирской физматшколы сильно отличалась от программы обычных средних школ, а именно на основании программы последней и составлялись задания вступительных экзаменов в вузы. Однако новосибирские преподаватели считали, что ни к чему тратить много времени на тренировку в решении рутинных задач школьной программы. Например, на всю тригонометрию там выделяли всего три часа. Предполагалось, что этого времени должно хватить на объяснение основных положений, а формулы, используемые при решении уравнений и неравенств, нетрудно вывести самостоятельно. Но, к сожалению, трех-четырех часов вступительного вузовского экзамена на вывод всех нужных формул не хватало, поэтому многие выпускники новосибирской ФМШ «проваливались» в Москве. Конечно, в Новосибирске поступать им было легче. Но жизнь в Академгородке была похожа на жизнь на острове, прекрасном романтическом острове, затерянном в Сибири. Туда собирали всех самых способных детей, там они становились сначала фымышатами, потом студентами НГУ, потом, кому повезет с распределением, научными сотрудниками СО АН, но все равно оставались на острове. Потому что вокруг была тайга. И даже в самом Новосибирске перед людьми стояли уже совсем другие, очень реалистичные задачи. Подъезжая к любому сибирскому, уральскому, да и среднерусскому городу, ты видел повсюду из окна поезда маленькие частные домики, окруженные участками земли, сплошь засаженными картошкой, — люди после работы на государство трудились на этих участках, чтобы прокормить свои семьи. У Академгородка было немного резервов для роста, для строительства новых домов, для освоения окружающего пространства — он так остался островком иной жизни в сибирской тайге. Когда я вновь оказалась там через двадцать пять лет (моя дочь заканчивала ФМШ-интернат), меня встретили все те же корпуса, все то же общежитие, которые старательно поддерживали в приличном состоянии, да и в самом Академгородке ничего не изменилось. В ФМШ уже не обсуждали революционные теории. Она стала обычной физматшколой, в которой учили решать задачи из обычных учебников.

Тогда, в 1970 году я решила, что поступать в НГУ не буду. А куда тогда идти и, собственно, чему учиться? С первого класса на вопрос, кем я хочу быть, когда вырасту, я с какой-то заносчивостью отвечала, что я буду математиком и буду работать на электронно-вычислительных машинах. Но к десятому классу я уже познакомилась с программированием и поняла, что как будущая специальность оно меня не привлекает. Еще я поняла, что и вся остальная математика будет отличаться от олимпиадных задач, которые так интересно решать. И тут сказалось влияние Нади Лысяковой, с которой мы продолжали близко общаться после Летней школы. Надя, повторюсь, была уверена, что самая интересная наука — это химия, а лучшее место для изучения химии — химфак МГУ. Родители были не против. Конечно, им, особенно маме, не хотелось так рано и так далеко отпускать меня, ведь к окончанию школы мне должно было исполниться только пятнадцать лет. Но они были к этому готовы. Тем более папа химию любил, по работе был связан с химической промышленностью и хорошо знал химическую технологию. Кроме того Москва была городом, в котором хотело бы жить большинство населения страны. Там были не только Третьяковская галерея и Большой театр, но и всегда в продаже сливочное масло, колбаса, сыр, и даже зефир и фруктовый кефир. Перефразируя слова Иосифа Бродского, рожденные во времена репрессий, — «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря» — о времени, именуемом теперь «застоем» можно было бы сказать так: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в ее столице».

Решающим доводом в пользу химфака МГУ было то обстоятельство, что я «шла на золотую медаль», а это давало право зачисления после сдачи на отлично всего лишь одного экзамена по профилирующему предмету, а на химфаке МГУ таким предметом была математика. Так сложился план: я получаю золотую медаль, сдаю на пятерку математику и поступаю в университет, ведь химия так разнообразна, в ней есть место и математике, и физике, и биологии, и вообще чему хочешь. Оставалось этот план осуществить.

Что касается золотой медали, то я надеялась получить ее по инерции. Дело в том, что по существовавшим правилам, для ее получения надо было отлично закончить не только десятый, но и девятый класс. Таким образом, уже к началу десятого класса в школе определялась группа учеников «идущих на медаль». Обычно их было немного, и школа помогала им эту медаль получить. Поэтому, хотя, конечно, надо было продолжать отлично учиться, а потом сдать все выпускные экзамены на пятерки, тебе все же многое прощалось. В нашей школе на медаль шли мы с моей одноклассницей Ленкой Халтуриной. Она ездила на всесоюзные олимпиады по математике и вместе с нами была в Летней школе в Новосибирске после девятого класса. По учебе мы были отличницами, а по поведению хулиганками. Причем мы хорошо понимали, вернее, чувствовали, где можно было хулиганить, а где нет. На уроках математики, физики и английского мы четко выполняли задания учителя. На других уроках тихо играли в «крестики-нолики» на бесконечном поле. Если урок вел практикант или просто неопытный преподаватель, то дело могло дойти до бросания водяными бомбочками. Сложнее всего у нас сложились отношения с учительницей литературы, пришедшей к нам в десятом классе. Прежняя относилась к нам с симпатией и доброжелательностью, и хотя прекрасно знала и любила свой предмет, но не скрывала, что основная ее цель — к вступительным экзаменам в институт научить нас хорошо писать сочинения. Новая учительница принадлежала к довольно распространенной в советской школе категории учителей, как правило, именно литературы, которые считали, что они «инженеры человеческих душ» и должны непременно научить своих учеников «думать самостоятельно». Такие преподаватели стремились сократить дистанцию с учениками, но иногда делали это непрофессионально, и тогда все заканчивалось моральной травмой, причем для обеих сторон. Об этом даже были сняты фильмы «Ключ без права передачи» и «Чужие письма». Похожая история произошла и с нами. Новая учительница была критически настроена по отношению к окружающей действительности и искала единомышленников. Нас с Ленкой она, по-видимому, считала способными понять и разделить ее точку зрения, например, на необходимость интеллигенции «создать свою партию». Мы с Ленкой хотя и не были убежденными комсомолками, но опасались разделять ее точку зрения, полагая, что эта борьба ничего хорошего нам не принесет, а может и принести плохое. Часто на какой-нибудь призыв учительницы мы отвечали колкой репликой, вежливой по форме, но издевательской по содержанию. Кончилось дело тем, что после одного нашего замечания, учительница, рассвирепев, выгнала нас из класса. При этом она не сообщила об инциденте директору школы, полагая, что, осознав свое поведение, мы придем к ней извиняться. Мы же считали, что извиниться или хотя бы проявить инициативу в улаживании конфликта должна она. Хотела, чтобы мы были искренними? Ну и получила, что хотела. В результате почти весь десятый класс мы не посещали литературу. Если надо было сдать сочинение по пройденной теме, мы списывали его из критических статей в газетах и учебниках, и она вынуждена была ставить нам за это пятерки. Педагогический коллектив был в курсе нашей ситуации и, как ни странно, сочувствовал нам, а не своей коллеге и, когда мы во время литературы бродили по школе, зазывали нас на свои уроки. Потихоньку начались выпускные экзамены, и мы успешно их сдали. Даже сочинение, которое я лично писала на тему «Коммунисты идут впереди» по произведениям Шолохова, написали на пять (между прочим, на эту же тему писала в 1936 году выпускное сочинение моя мама). Кроме отличных отметок по предметам для получения золотой медали необходима была и оценка «примерное» по поведению. И вот наступило итоговое обсуждение кандидатов на медаль (нас с Ленкой). На педсовете учителя, как многие из них потом рассказывали, будто бы говорили совсем о разных людях. У одних наше примерное поведение не вызывало вопросов, а другие резонно замечали, что если такое поведение считать примерным, то что же будет, если все будут так себя вести? Оригинальнее всех выступила учительница литературы. Она считала, что мы заслуживаем пятерки по поведению, но при этом ссылалась на Чичикова. Дескать, он тоже в школе считался примерным учеником, а на деле был, мягко говоря, нехорошим человеком. В общем, мнения разделились.

Может быть, и не стоила медаль такого нервного напряжения, но я добивалась ее не только для осуществления своего плана поступления, но и ради мамы. Она мечтала, как мы пойдем на выпускной вечер, и мне вручат золотую медаль. Для этого дня она заранее подготовила красивое белое платье (в нем я через три года выходила замуж) и итальянские белые туфли на каблуке — все это привез из Москвы папа. Но у мамы было больное сердце, и когда начались выпускные экзамены, ее положили в больницу. После этого я была готова сделать все, перетерпеть все упреки учителей, да что угодно, лишь бы мамина мечта о моей медали сбылась.

Три подруги-одноклассницы (слева направо): Оля Ларина, Лена Халтурина и Марина Гуро (фото из школьного альбома выпускников, 1971 г.).

Итак, экзамены были сданы, аттестаты получены и через день после выпускного вечера мы вылетели в Москву поступать в МГУ. Мы — это четыре девчонки. Я и Надя Лысякова (она тоже получила золотую медаль в своей школе) собирались на химфак, подруга-медалистка Ленка Халтурина — на мехмат, а наша с Ленкой одноклассница Ольга Ларина — на физфак. Наверное, первой определилась все-таки Надя, я решила ехать за компанию с ней, а после к нам присоединились Ленка и Ольга. Семьи у нас были, конечно, не очень богатыми, но могли обеспечить своим детям учебу в Москве. Правда, мои родители, например, говорили, что людям с университетским образованием трудно потом работать в практической сфере деятельности, но я отвечала, что стану ученым и буду работать в науке.

Москва встретила нас хорошей погодой, лето 1971 года было теплым. Мы добрались до МГУ и разошлись по приемным комиссиям факультетов, сдали документы, получили экзаменационные листы и направления в общежития. Нас с Надей направили в четвертый корпус филиала Дома студента (ФДС) на проспекте Мичурина. В комнате жили пять абитуриенток, но я помню только одну девочку Валю из Уфы. Она тоже была медалисткой и поступала на биофак. Как профилирующий предмет ей предстояло сдавать устную биологию, и меня поразил гигантский объем материала, который ей надо было знать. Вечером встретились с Ольгой и Ленкой, их поселили в Главном здании (ГЗ) МГУ. Так я первый раз попала в легендарный высотный корпус университета, ставший одним из символов Москвы. Конкурс на все факультеты был высокий, приезжих абитуриентов много. Большинство было настроено оптимистически. Особенно уверенно держались участники всесоюзных олимпиад с пятиугольными значками на груди. У нас с Надей тоже были такие значки, но мы не прикрепляли их к платьям. Весной того года мы ездили на Всесоюзную олимпиаду по химии в Минск. Я там ничего не завоевала, а вот Надя получила приз за лучший результат среди девушек. Кстати, в Минске я познакомилась с Люсиком Зильбергом и Гришей Коганом, которые потом учились вместе с нами в МГУ. Гулять по Москве и хотя бы по Ленинским горам времени не было. Все было подчинено подготовке. У всех впереди был первый экзамен — письменная математика. Первыми писали мы с Надей. В билете было пять вопросов, самым сложным было задание по стереометрии. В положенное время я все решила, проверила и сдала. Очень довольная собой, первым делом я отправилась к Ленке и стала рассказывать ей о своих задачах. Когда я рассказывала опримере на логарифмы, Ленка спросила меня, учла ли я О.Д.З.[3]

«Нет…» — растерянно ответила я и поняла, что все, пятерки не будет. Пересказывая и обсуждая другие задания, к концу дня мне стало окончательно ясно, что будет большой удачей, если я получу хотя бы тройку. Значит, план мой поступить, сдав на пятерку единственный экзамен — математику, не осуществится, и надо готовиться к устным экзаменам по физике и химии, в которых я чувствовала себя не очень-то уверенно. Конечно, по этим предметам у меня были пятерки, а по химии первые места на олимпиадах, но подход к решению задач у меня был чисто теоретическим. Не хватало химического или физического чувства, позволяющего делать это интуитивно, конкретных знаний о веществах и умения правильно держать себя на устном экзамене.

В общем, оптимистический настрой сменился пессимистическим. Делать ничего не хотелось, а надо было готовиться к физике. Я читала три тома Ландсберга[4], однако их содержание с трудом проникало в мое подавленное сознание. Надя держалась увереннее, и ее влияние помогало держать себя в руках и продолжать заниматься. Вот в таких смешанных чувствах шла я на объявление результатов по математике. Перед вывешенными таблицами с оценками бурлила большая толпа абитуриентов и их родителей. Вся гамма возможных эмоций была на их лицах. Напряжение — у тех, кто только еще искал свой результат, а у нашедших его — и радость, и удовлетворение, и отчаяние, и слезы! Наконец, мы отыскали два соседних номера наших экзаменационных билетов. И о чудо! Под ними стояли две красные пятерки! Это была не просто радость, это был восторг. Все сбылось! Теперь этот город, эти каменные громады университетского комплекса, похожие на средневековые замки, и весь этот мир наш! Откуда же взялись низкая оценка своей работы, пессимизм и страхи? Очевидно, все это было результатом экзаменационного волнения и воспаленного воображения, никаких ошибок я не допустила. Первым делом я сообщила о победе родителям. А потом оставалось пройти собеседование по английскому — и можно ехать домой. На собеседовании таких, как мы с Надей, медалистов, сдавших математику на пять, оказалось человек двадцать пять. Из них я помню только Иру Яновскую и Лену Герштейн.

У Ольги Лариной и Ленки Халтуриной дела складывались по-разному. У Лариной медали не было, и она сдавала все предметы. Получив по трем профильным четырнадцать проходных баллов, она подошла к сочинению, оценка за которое была зачетной: сдал — не сдал. Ольга была дочерью журналиста, отлично знала литературу и обладала природной грамотностью, но все же решила перестраховаться и написать сочинение самыми простыми словами и фразами с минимумом знаков препинания. Каково же было ее удивление, когда она узнала, что получила за сочинение двойку. На апелляции ей показали ее работу, на которой было написано: грамматических ошибок — 0, пунктуационных — 0, раскрытие темы — 2. Но преподаватели на апелляции оказались менее принципиальными, а может быть, просто более умными, чем экзаменаторы. Они не считали, что знание литературных особенностей творчества Маяковского для будущего физика важнее умения грамотно писать, и поставили Ольге за сочинение положительную оценку, открыв перед ней тем самым двери в университет. В дальнейшем мы близко общались все пять лет учебы, да и после тоже. Долгие годы она была моей лучшей подругой, свидетельницей на свадьбе, близкой подругой Веры Сенченко, Марины Рожковой, Светы Шерстюк, членом нашего Женского клуба. Она ушла навсегда осенью 2015 года, и я не могу привыкнуть к тому, что ее больше нет…

Ленка Халтурина написала письменную математику на пять, но на мехмате медалисты-льготники должны были сдать на пять еще и устный экзамен по математике. И тут у Ленки возникли проблемы. Она, вообще, как и я, на устных экзаменах чувствовала себя менее уверенно, чем на письменных. Конечно, она отлично знала материал, но были трудности во взаимопонимании с экзаменаторами. Ленка считала, что это они должны понимать ее, а не она стремиться быть понятой ими. Короче, на устном экзамене она получила тройку и впала в депрессию. В университетской приемной комиссии присутствовали представители других, менее престижных вузов. Они вербовали туда абитуриентов, не добирающих баллы до проходного уровня. Ленка решила не сдавать физику и не писать сочинение, а сразу зачислиться в МИХМ — Московский институт химического машиностроения. В этом вузе еще до войны начинал учиться мой отец. Но Ленке, талантливому математику, считали мы, учиться там было как-то нелепо. Операцию по спасению Халтуриной организовала и возглавила Надя Лысякова. Она сама пошла подавать заявление на апелляцию. Я должна была обеспечить явку Ленки, а Ларина — задержать преподавателя, принимающего апелляции, но уже собиравшегося уходить. Успели мы в последний момент. Апелляцию приняли, поставили Ленке четверку. Потом она успешно сдала физику и сочинение, и была зачислена на мехмат. И там все пять лет она училась отлично, была ленинской стипендиаткой[5], потом вышла замуж за студента из ГДР и уехала в Германию. Немцы, которые встречали ее там, говорили, что никогда бы не подумали, что она русская.

А нам с Надей нужно было съездить домой. Достать билеты на самолет было невозможно. Мы смогли прилететь вовремя на вступительные только потому, что билеты нам взял отец Ольги Лариной — Вениамин Иванович, редактор «Вечерней Алма-Аты». А обратно билеты надо было добывать самостоятельно. Мы выстояли трехчасовую очередь в кассах дальнего следования Казанского вокзала и, подойдя к заветному окошечку, узнали, что в Алма-Ату билеты есть только в плацкартный вагон почтово-пассажирского поезда. Мы не очень представляли себе, что это такое, но выхода не было. Оказалось, что почтово-пассажирский — это самый медленный из пассажирских поездов. Его трехзначный номер начинался с цифры «4». Больше четырех суток наш поезд полз по жаркой пустыне. На каждой станции все выбегали из вагонов и прямо в одежде бросались под бьющую из открытых кранов холодную воду, мочили в ней простыни, потом накрывались ими и неподвижно лежали на полках до следующей станции. Но все когда-нибудь кончается, и наш поезд, наконец, прибыл в Алма-Ату. На вокзале меня встретил отец, а дома ждала мама, которую как раз в тот день выписали из больницы. Я продолжала чувствовать себя триумфатором, хотя все же было легкое опасение, что мое поступление может оказаться опротестованным, ведь никакого письменного свидетельства нам не выдали. Но в конце августа мы вчетвером, в том же победном составе, в одном купе фирменного поезда «Казахстан» ехали в Москву учиться в университете. Начиналась новая жизнь, но это уже, как принято говорить, совсем другая история.

P.S. Получается, что на химфак МГУ я поступала за компанию. Но я очень рада, что связала свою жизнь с химией. На четвертом курсе я вышла замуж за Виталика Гуро. После выпуска нас отправили в Ташкент на гигантский авиационный завод. У нас там не было ни родственников, ни знакомых, и надо было как-то выживать. Это были совсем другие условия и совсем другие люди, доверие которых надо было завоевывать с нуля. И нам это удалось. Более того, через три-четыре года мы были начальниками двух аналитических лабораторий, занимались живым делом и нам это нравилось. Вместе со всем заводом из разных металлических болванок, проводов, клеев, герметиков, резины, при помощи мата и социалистического соревнования мы собирали настоящие самолеты ИЛ–76[6], и они улетали от нас на своих крыльях и летают до сих пор. Это легендарные самолеты, о них снимают фильмы, им нет замены, во всяком случае, пока. И всему нашему заводу замены нет. Так что я опять благодарна судьбе за такое распределение. Но условия работы часто были жесткими, а иногда и жестокими, это были условия постоянного «военного времени». Тут меня подвело здоровье. С завода пришлось уйти. Я стала заниматься репетиторством. Сначала по химии и математике, а потом по физике и английскому языку. Я, наконец, научилась решать физические задачи и усвоила правила английской грамматики. И этот поворот судьбы тоже был благом — даже в самые тяжелые 90-е годы, когда отменялись деньги, а продукты выдавались по карточкам, всегда находились желающие узнать, как устроен атом, или как решать логарифмические уравнения, да еще и заплатить за это (иногда расплачивались сахарным песком). Кроме того, мне понравилось заниматься с детьми по своим программам. Наверное, в этом и было мое настоящее призвание. А Виталика всегда тянуло заниматься именно наукой, и он перешел в Академию наук Узбекистана, где со временем стал доктором наук, профессором. Наша дочь Лариса тоже закончила химфак, а вот на внуке традиция прервалась. Он предпочёл химии информатику, а жаль. Ведь химия – это не виртуальная, а реальная реальность!

Список источников

ГУЛАГ — Главное управление лагерей и мест заключения, осуществлявшее руководство местами массового принудительного заключения и содержания в 1930–1956 гг. См. рассказ В. Сенченко, М. Гуро «Летняя практика в оперотряде» в последующих номерах журнала. О.Д.З. — область допустимых значений для логарифма. Г.С. Ландсберг — см. рассказ В. Гаврилова «Начало». Лучшие студенты дневных отделений вузов в СССР получали повышенную почетную стипендию им. В.И. Ленина. ИЛ–76 — первый в истории Советского Союза транспортный военный самолет с турбореактивными двигателями, разработанный конструкторским бюро С.В. Ильюшина, выдающегося советского авиаконструктора.

М. Гуро Как мы поступали. В кн.: Alma mater, химфак МГУ, 1971-1976. Вспоминаем вместе [сборник том 1] / 2-е изд., доп. — Москва, 2019, сс. 53-67.

Примечания

[1] Ляпунов Алексей Андреевич (1911–1973) — выдающийся ученый-математик с широкими научными интересами, в том числе: теория множеств, теория вероятностей, статистика, программирование, математическая лингвистика и др. По инициативе А.А. Ляпунова и М.А. Лаврентьева в Новосибирском Академгородке была создана физико-математическая школа-интернат (ФМШ). Для отбора способных школьников была организована всесоюзная система олимпиад.

[2] Тимофеев-Ресовский Николай Владимирович (1900–1981) — выдающийся советский генетик, его непростая судьба в годы сталинских репрессий описана в романе Даниила Гранина «Зубр».

[3] Будкер Герш Ицкович (Андрей Михайлович) (1918–1977) — советский ученый-физик, академик АН СССР. Основатель и первый директор Института ядерной физики Сибирского отделения АН СССР.

Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2023/nomer2/guro/