(продолжение. Начало в № 12/2022 и сл.)
Тоня до замужества с Евсеем два раза была замужем. Она была и осталась привлекательной женщиной со зрелым телом верных бежево-мраморных пропорций и сложным характером не склонным к семейным и общественным компромиссам. Как ни странно, это упрямство, назовем так, делало ее почему-то еще более привлекательной для мужчин. Она могла поссориться на пустом месте, как говорится, обидеть и обидеться непонятно на что, жизнь с ней была похожа на переход минного поля под перекрестным огнем противника. Евсей справлялся со всеми сложностями семейной жизни с честью до поры до времени. И потому также справлялся, что счастья было также очень много, больше, чем остального. Он смотрел на Тоню с нежностью, хотя и без снисхождения.
Как это ни странно, Тоня была копией стройных спортсменок, которые ходили в трусах и футболках с короткими рукавами строем на сокрушительных физкультурных парадах по Красной площади в Первомайские праздники и алые календарные даты великих свершений и побед. И пшеничные волосы, уложенные вокруг головы, и славянское лицо, готовое к любви, и умопомрачительные, розовые ноги, все было за. И, вообще, все.
Вот только серые глаза волчицы выдавали ее, суровые, своевольные, проницательные, ненавидящие, безжалостные, пронзительные. Мать ее доживала век где-то в Орловской области, прячась от власти в бухгалтерии областного Дома культуры. Все остальные члены семьи (ЧСИР) погибли в гражданскую войну, как и все немалое имущество. Тоня родилась от неизвестного активиста, который закрутил с чуждым одиноким немолодым элементом любовь, а затем бесследно скрылся, узнав о беременности своего объекта. Возможно, к счастью для всех.
Евсей вернулся домой уже ближе к вечеру. Темнело. Тоня сидела за столом и под светом настольной лампы читала книгу, поставив ее перед собой обложкой к двери. Гамлет, ну, конечно, Гамлет, что еще могла она читать, радостно подумал Евсей входя. Женщиной она была замечательной, подходила Евсею во всем. Он это знал и понимал.
«Я знаю, что все прошло прекрасно, ты только не расслабляйся, помни, Сева, все помни, обязательно», — сказала Тоня раздельно. Она встала и, гибко шагнув к мужу, обняла его руками. Евсей держал тяжелые руки на ее плечах, не в силах распрямить кисти, иногда, в минуты волнения, на него находило и он переставал владеть руками совершенно. «Мне заплатили очень много за один рассказ, второй отвергли, я кое-чего купил для тебя», сказал он, неловко пропадая в очередной раз, пытаясь достать из глубоких карманов пальто консервные банки и свертки, испачканные жиром. «Умоляю тебя, не увлекайся Севочка, они обманут и опять посадят, всех посадят и перестреляют как бешеных собак под шум машинных моторов», шептала женщина. У нее были замечательные полные капризно вытянутые вниз губы, которые призывно раскрылись для него. «Ну, ладно Тоня, ну, хватит уже, давай отпразднуем», отозвался Сева. «Давай», сказала женщина. Их поцелуй был сладко влажен и длителен, как поцелуй влюбленных молодоженов.
Как и предрекал Борис, публикация небольшого рассказа Евсея вызвала большой резонанс в столице. Вообще, изменилась ситуация вокруг Евсея. Нельзя сказать, что это повлияло на него или его поведение. Просто в библиотеке женщины начали на него смотреть с удивлением. Некоторые откровенно угождали и заискивали, хотя он и оставался на прежней должности разнорабочего, иначе говоря, грузчика. Одна молодая девушка, только что после вуза, смущаясь и жеманясь, подарила ему шоколадку.
К главному редактору «Сельской жизни» Атаманенко Евсея привел все тот же Борис, возбужденный и веселый. Кабинет «хозяина», как называл его Борис, имел обтянутую коленкором дверь с надписью «главный редактор». В чистой темноватой прихожей с горящей под лепным потолком люстрой, молодая женщина в, так называемом, соку, быстро печатала на древней прочной машинке, перебирая гибкими голыми до сливочных плеч руками, впившись большими глазами в листы, властно исписанные руководителем большого и передового мясо-молочного колхозного хозяйства где-то под Тулой.
Атаманенко был мужчиной средних лет, с сильным командирским лицом, плечистый, умный, опытный человек. Он растирал свою бычью шею, которая, по его словам, затекла. Он резко пожал руку Евсею, предложил ему сесть и оставил Бориса при разговоре, зачем-то ему это было надо. «Рад с вами познакомиться, прочел ваши рассказы, должен признаться – откровение», сказал он искренне. За день до этого Борис передал ему три рассказа Евсея, которые отпечатала Тоня, посчитавшая их наименее опасными для советского издания. «Природа, счастье производственного труда и так далее», — бормотала эта славная женщина, любовно складывая отпечатанные листы.
Что-то в этом Атаманенко было приторное, несмотря на всю его естественность и органичность. Секретарша Таня в строгом сером в елочку партийном костюме с обтягивающей сильные ляжки и выпуклый зад юбкой внесла поднос с чаем и тарелками с бутербродами. Любительская колбаса щедро свисала с ломтей московского батона, соленые огурчики лежали в ряд и горчица с ложечкой в глубокой плошке ждали своего часа. Атаманенко, человек партийной и литературной номенклатуры, судорожно покраснев и согнувшись, изъял бутылку вместе с тремя чисто звякнувшими хрустальными боками рюмками грамм на 80-т и выставил ее с пола на свой огромный стол с еще непрочитанными рукописями почти шедеврами амбициозных авторов из дальних областей великой родины. «Пишет народ наш, учителя, агрономы, директора МТС, кто нет», извиняющимся тоном ласково пробасил Атаманенко, откладывая бумаги в сторону и разливая по рюмкам из чудесной зеленоватой бутылки. Евсей сказал, что не пьет. Атаманенко посмотрел на него непонимающими, синими, славянскими глазами и чокнулся с Борисом: «За все хорошее, за вас Евсей Павлович, за ваш дар». И залпом выпил.
Евсей с удовольствием повторил про себя слово дар, знаковое для него.
— Новое яркое независимое слово в нашей литературе, я горжусь вами, Евсей Павлович. Я понимаю, что ваша жизнь сложна, трагична даже, но вижу, что вы справляетесь, очень, очень рад этому. Будем вас печатать. А то охотников то скоро до вас добежит, не отобьетесь. Дал Валентин Петровичу почитать, он мне говорит, кто же это такой, хочу познакомиться, поговорить, есть о чем говорить. А Петрович наш классик, просто так не знакомится, знаете кто он такой, Евсей Павлович?
Борис сидел и внимал Атаманенко, готовый поддержать разговор, но все у него не получалось сделать естественно и органично.
— Я понимаю, что вы пробыли у хозяина долго? – спросил Атаманенко осторожно, не дождавшись ответа.
— Одиннадцать лет почти, — сказал Евсей, осторожно отложив бутерброд.
— Понимаю. Давай, Борис, еще по одной за нашего почетного автора.
— Жизнь вы знаете, Евсей Павлович. Должны понимать, что не все так розово и оптимистично, вам будут завидовать, ненавидеть, наговаривать, писать письма и так далее. Вы должны быть готовы ко всему. Предупреждение человека, который относится к вам почтительно. Но вы все знаете сами. Ведь так, Евсей Павлович? Литературная жизни очень сложна, очень, ну, давай, Боря, еще разок, за все хорошее…
Боря выдерживал нагрузки хорошо. Сидели недолго, но насыщенно.
— То, что я читал печатать сейчас сложно, пожалуй, невозможно. Время ваших рассказов, Евсей Павлович, придет, думаю, раньше, чем это можно представить. Наша страна преподносит сюрпризы часто, вы это знаете, конечно.
Евсей ничего такого не знал и так не думал вовсе.
— Есть несколько вопросов, которые я могу для вас решить с удовольствием. Скажем, возьму вас отдел самотека, на внутренние рецензии, хорошо. Будете работать с Борисом, он вас почитает и ценит, все-таки не рабочим в библиотеке, хорошо?! – Атаманенко решал все с налету после короткого и напряженного обдумывания всех аспектов.
Евсей смотрел на него неподвижно, только прикрывал глаза тяжелыми коричневыми веками в знак согласия и благодарности.
— С завтрашнего дня и выходите. У меня еще вопрос, уважаемый Евсей Павлович. Откуда все это взялось, все-таки вы книг там не читали, стихи вам не цитировали, с профессорами филфака вы не общались, а начали всю эту историю с литературой в 20 лет, да!? Так откуда, уважаемый?
Борис почти кивнул вослед вопросу своего редактора, что, да, мол, откуда, очень интересно. Лицо его, расправившееся от сладкой горечи водки, было возбуждено.
Евсей не хотел отвечать Атаманенко. Но тот был очень доброжелателен, искренен и совершенно очевидно желал ему добра.
— Были к моему счастью люди, которые вели меня, если можно так сказать. Несколько человек, наставили меня на путь, пояснили основы, направили. Я вам потом назову их имена. Скажу, что это не Валентин Петрович, он писатель замечательный, сильный, я его помню, думаю о нем. Ключевое слово для меня Дар, я вам очень благодарен, товарищ Атаманенко. Был такой роман, который, так случилось, я не случайно прочитал в 20 лет, Евсей сорвался и позволил сказать в кабинете Владимира Анатольевича Атаманенко больше обычного. Он очень верил этим людям, расслабился и сказал то, что сказал. А что?! Тоня будет сильно ругать, подумал Евсей и хрипло засмеялся. Атаманенко глянул на него мельком, пронзительно.
Он тут же вспомнил, как тот самый человек с Кропоткинской улицы дал ему прочитать летом 45-го пять номеров парижского журнала «Современные записки», тщательно завернув их в два номера газеты «Красная звезда». В журналах был напечатан эмигрантский роман «Дар» некоего Сирина. «Послезавтра вернете, Сева. Послезавтра. С Богом, дорогой», сказал Николай Иванович, как будто отправляя Евсея в опасное плавание по бурному морю. Да так оно и было.
Атаманенко, выпускник семинара К. Федина в Литинституте имени Горького за 1952 год, знал, кто такой Сирин и что это за роман такой прочел Евсей Бялый. Владимир Анатольевич Атаманенко был майором бронетанковых войск. Он прошел войну с первого дня. Он догадывался, конечно, что бывший лагерник, похожий на изваяние, со своими простыми и доходчивыми рассказами о забое и тайге, о заключенных и хлебных пайках, о голоде и холоде, не мог взяться ниоткуда, что-то за ним было, жизнь собственная и чужая, судьба и память. Он был честный человек, Владимир Атаманенко, время позволяло ему быть таковым.
— Хорошо, Евсей Павлович. Я вас понял. Завтра вы выходите на работу, поглядите и выберите, кстати, еще несколько рассказов для нас, и приходите с утра оформляться, вам там Таня все объяснит. Был очень рад знакомству, — он поднялся, откинул волосы назад с покрасневшего лба и пожал руку Евсею своей мощной дланью. – Давайте, Евсей Павлович, все будет хорошо, по-моему. Сами еще будете удивляться.
Он пристально оглядел фигуру Евсея и сказал: «Вы знаете, уважаемый Евсей Павлович, у меня тут есть пиджак, почти ненадеванный, габардиновый… Вы не обижайтесь, у вас ведь 54 размер, да?! Примерьте. Мне он не нужен, у меня есть, а вам в самый раз, а!?
И действительно оказался пиджак в самый раз, в полоску, темно серый, однобортный, дорогой, носи, не хочу.
Евсей ушел из редакции в подаренном почти новом пиджаке, оставив свой старый Тане, которая приняла его и сложила через руку с благоговением, мужчина ей понравился, хотя и вызвал поначалу сомнения. Володя к тому же сказал, что этот парень талант, большой талант. «Через страдание пришел к большой литературе, поняла Татьяна», буркнул главный редактор. Выпив, он становился непонятным и еще более привлекательным для Тани. Евсей приобрел в пиджаке Атаманенко вид солидный и благопристойный, его прыгающая походка и неловкие судорожные руки отступили куда-то, остался рослый крепкий величественный мужчина с малоподвижным сильным суровым лицом. Атаманенко смотрел на него с удовольствием, Атаманенко был правильный человек, хотя и начальник. Время такое, что даже приличные люди могли стать в это время начальниками, пусть временно, но настоящими начальниками. Растерянное время.
Перед тем как расстаться Атаманенко, совсем расслабившийся, отпустивший по-русски удила, сказал, выговаривая слова как командир, каковым он и был, не то Борису, не то Евсею, слова пролетели между ними, но запомнились: «Номенклатура не примет, это для нее слишком. А особенно писатели. Будут ненавидеть. Я вижу, что вы не боитесь и не думаете об этом. Хорошо. Надо помнить об этом». Он обнял Ессея за массивные плечи, повернулся и ушел в кабинет, хлопнув дверью. На посошок он Борису не предложил, потому что самому оставалось совсем мало, а тот молодой, сам найдет, обойдется.
Тоне пиджак понравился. «С барского плеча пожаловали Севочке», побормотала она. Она осторожно погладила лацканы руками, а потом поставила на стол сковороду с картошкой. Хлеб и колбаса добавляли в натюрморт цвета и вкуса. Водки не было, Евсей не пил, да и Тоня была экономна – на все успехи мужа водки-то и не хватит. А жить ведь надо, правда?!
Евсей не совсем понял Атаманенко про ненависть писателей. Кто он и где он, а где они?! Он догадывался о многом, но до конца все не понимал, все-таки его жизнь протекала в другом измерении до этих дней. Он не расслаблялся, не строил планов на будущее, и, конечно, не мечтал о покорении горных вершин. Только теперь он ходил в чужом пиджаке на новую работу и читал чужие рукописи без восторга и большого интереса. Чужие рассказы и романы, которые он должен был читать по 8-9 часов в день, они не влияли на него слишком сильно, иногда удивляли, иногда раздражали и веселили. Но эти рассказы прояснили многое в его взгляде на действительность. Некоторые фразы из чужих текстов он не специально запоминал. Подсознание работало у этого человека с нагрузкой.
Отпустили его из библиотеки с сожалением, заведующая даже всплакнула, как ему показалось. Скомканный платочек из рукава кружевной блузки она достала и осторожно промокнула им уголки близоруких азиатских глаз.
Тоня смотрела на него с некоторой тревогой, она очень боялась таких резких превращений, каковые произошли и происходили с ее мужем так быстро, на ее взгляд. «Только бы он не упал, не оступился, ведь так тяжело», думала эта умная женщина. Денег у них стало теперь больше, и жить им стало полегче. Она очень хотела, чтобы Евсей купил теперь себе темную шляпу из мягкого фетра, которая изначально называлась Федорой. Потом к этому названию шляпы добавилось романтическое слово Борсалино, но это было потом. Шляпа эта была обвита лентой, имела мягкие поля. На тулье имелись три вмятины. Поля отбрасывали романтическую опасную тень на лицо, которая сводила женщин, и Тоню тоже, с ума. Тоне эти шляпы безумно нравились, но сломить Евсея ей пока не удавалось.
«Ну, какая Тоня шляпа мне, старому зэку, ну, не шути так, на мое-то лицо. И потом, ты помнишь, что я не блатной парень», мягко говорил он. Тоне казалось, что Сева ее будет в этой шляпе похож на артиста, поэта Маяковского или просто на мужчину из хорошего дворянского дома. Некоторая абсурдность этого заключения в отношении Евсея Бялого, далекого от дворянства, ее не смущала, женщина ведь всегда права. Увидеть, как он осторожно приподнимает мягкую шляпу над головой при знакомстве с кем-либо на Пречистенке, стало ее заветной, но к несчастью, несбыточной мечтой. Ей нужно было немного для счастья. Евсей, обожавший ее, кое-чего совершить даже для любимой не мог. В частности, купить и надеть шляпу. Оперативники, которые брали его, были как на подбор в пыльниках, широченных брюках и новеньких серых велюровых шляпах надвинутых на лоб из-под которого выглядывали подозрительные глаза красивого серого оттенка. Ну, не мог Евсей покупать шляпу, носить шляпу, хотя объяснить, конечно, нужно было Тоне все. Он считал, что она понимает все, происходящее с ним, все оттенки его сомнений и комплексов, так сказать. Женщина она была непонятная, сложная, суровая, на первый взгляд, но со своими великолепными слабостями. С кем Евсей мог так любезно здороваться на Пречистенке, Тоня сказать не могла, только предположить.
Сосед Гена заметил перемены в жизни Евсея, нельзя было этого не заметить. Он стал смотреть на Евсея с некоторым удивлением, перестал комментировать события в кухне и притих. Вера Прибыткова выражала любовь и восторг, сделала попытку подружиться с Тоней (не слишком удачную, заранее обреченную). Однажды она принесла им вечером торт «Рассвет» из булочной Филиппова на улице Горького. «Чтобы все у тебя Сева было очень хорошо теперь, очень рада за тебя», сказала она, поставила торт на стол, поклонилась и вышла. Гена с Нюрой купили телевизор и наслаждались теперь в своей комнате видами и звуками. Гена стал еще более гордым, говорил меньше, агрессивность его исчезла – Вера объясняла это влиянием телевизора. «Через линзу у них все забирает плохое», говорила Прибыткова.
Распорядок дня у Евсея остался прежним. Отец к нему по ночам не являлся. На работу Тоня делала мужу бутерброды, для которых у нее был пакет из упаковочной коричневой бумаги. Достаточно часто Евсей давал ей на перепечатку два-три рассказа. Тоня говорила ему о них свое мнение, обычно восторженное.
Отпечатанные рассказы лежали в тумбочке у кровати, на которой они спали с Тоней. Толстые тетради, исписанные Евсеем, лежали в тумбочке на другой полке, их скопилось уже несколько штук. «Ничего не прятать, я гражданин, помнящий о законах и чтящий их», утверждал Евсей. Первая публикация Бялого в Сельской жизни не вызвала большого шума.
Дама из отдела культуры, известная в узких кругах и влиятельная, зашла к нему в комнатушку в редакции, где он сидел один, обложенный конвертами, рукописями и письмами, и сказала: «Интересно, в качестве иллюстрации». «Благодарю вас, большой для меня комплимент», ответил Евсей. Она ему нравилась внешне, но не очень. Одежда ее была коричнево-синего темного оттенка, обычного для деловой дамы, напряженно работающей в культурной сфере. Приталенный клифт эффектно сошелся на выпуклом животе двумя пуговками, он завершал образ. Светлые волосы ее были аккуратно уложены вокруг чудной головы. Из бокового кармана ее пиджака торчала газета. Она была в курсе всех событий.
Весна нагло наступала на зиму, отвоевывая территорию по весомому карнизному сантиметру.
«Я хочу написать о вашей прозе, Евсей Павлович. У меня есть некоторые мысли, но и присутствуют несколько загадок, которые я еще не разрешила в отношении вашего творчества и его направления», сказала женщина. Евсей вздохнул, разговор с женщиной давался ему тяжело, она была в его вкусе и, вообще, очень соблазнительна, несмотря на строгий вид. А может быть благодаря этому виду, неясно.
«Хорошая мысль, спасибо. Но все-таки, давайте повременим, Екатерина Викторовна, всего одна публикация, стоит подождать, а?!». Она посмотрела на него оценивающе, как будто даже явственно цокнула, не то, не веря услышанному, не то с известным восхищением: «Впервые вижу писателя, который отказывается от статьи в центральной прессе, видите как все сложно с вами, Евсей Павлович? Если передумаете, то я здесь в комнате наискосок». Бялый кивнул и пожал огромными габардиновыми плечами. Она медленно двигаясь вышла из комнаты, продемонстрировав Евсею передние и задние возможности в полной красе и в полном объеме. Застоявшиеся стати Екатерины Викторовны превзошли нереализованные фантазии Евсея своими метрическими данными. Она была несколько сыровата по объективной оценке специалиста, но Евсей такими понятиями не фигурировал.
Он еще раз вздохнул и без удовольствия вернулся к рукописи учителя из Иркутской области. Учитель рассказывал о буднях сельской школы занесенной пургой и жизни румяных, ласковых работниц передового коровника. Евсей временами терял связь между героями повествования, но что-то там намечалось и крутилось между молодым спортивным завучем, умывавшимся снегом во тьме раннего утра и незамужней хохочущей героиней в 4 утра с надеждой на любовь бредущей по снегу и морозу на первую сладкую дойку. Ноябрьская сибирская непогода и минус 36 градусов на дворе, упомянутые вскользь, делали этот текст неожиданно близким Бялому.
Атаманенко же просто пожал ему руку после выхода номера и сказал, что все прошло наилучшим образом. Что все и кто все, он не пояснил. «На заседании культурной комиссии райкома хвалили, все очень загадочно и не совсем логично», сказал он совершенно не наивному Евсею и торопливо ушел, оставив автора в недоумении, почему райком, при чем райком? У Евсея еще не были отлажены связи с московской действительностью, для этого требовалось время, особенно для такого человека, каким был Бялый. Атаманенко бывал часто пьяным на работе, прекрасно владея собой. До поры до времени, конечно. Если бы он жил в другой стране, то можно было сказать, что это порок честного человека, но в Москве это было иначе. Хотя Владимир Анатольевич был явно честен. В Москве пьянство не было пороком, а понятной слабостью. Не обязательно мужской.
— Ты счастлив сейчас? – спросила его Тоня, встретив дома с раскрытым номером «Сельской жизни» в руке. Тоня была очень неожиданна, так ей полагалось в связи с любовью к Евсею. Тот никогда не удивлялся ее поведению, вопросам и настойчивым советам.
Евсей скинул тяжелое мокрое от снега пальто, сел за стол и внятно сказал жене: «Я не знаю, что такое счастье. Не могу ничего про это сказать. У меня есть ощущение плаванья в море, в зеленой глубокой воде, во время прилива. Давай, милая, съедим что-нибудь».
На Кропоткинскую он больше не ездил, было неудобно. Он был очень обязан этому человеку с Кропоткинской, ценил его, не соглашался с ним, по-прежнему обожал его. Слово авангард и все что с этим связано, смущало его, что ли. Непонятно. Пока же он регулярно ходил в Ленинку за какими-то выписками из книг, которые были ему нужны. Ни с кем не общался. Там были в читальном зале похожие на него, плохо одетые, скованные, до безумия, нацеленные на знания, но и с ними Евсей не общался, говорить было не о чем.
На чтения в литературный клуб Евсей больше не ходил. Он не знал почему, просто не ходил. Сходил раз и все, это общение изжило себя. Один раз к нему наведались эти пареньки из соседних домов, которые писали стихи и учились неизвестным специальностям в ВУЗах уже два года. Но сердце их было отдано стихам и только им. С ними пришел и Барский, элегантный москвич с твердой зарплатой растущего инженера. Они принесли бутылку коньяка (Барский) и бутылку водки (синеглазый). Кудрявый принес холодец из гастронома все в той же коричневой упаковочной бумаге, которая, несмотря на жирные пятна, не протекла.
Тоня нажарила картошки, что делала виртуозно, нарезая ее тончайшими ломтями и трижды меняя силу огня в конфорке за время жарки. Еще был чай, порезанные вдоль соленые огурцы в глубокой тарелке с синей каймой, скованные до первых рюмок гости. В общем, стол бывшего каторжника, возвращающегося к жизни в Москве после Всемирного молодежного фестиваля.
И все это под сильной 75-ватной лампой со скудным проволочно-матерчатым абажуром и под выключенной на время радиоточкой. И бесценный геометрический минималистский пейзаж исчезнувшего во времени гениального авангардиста из школы К. Малевича, висевший над кроватью и подаренный Евсею тем человеком с Кропоткинской, в минуту расслабления почти 12 лет назад. «Заслужили за любознательность и любопытство, Сева», сказал тот человек. Ни за что-то, подарил, а за интерес, внимание и расположение. При аресте и обыске на картину обратил внимание старший группы, который резко спросил Евсея низким резким голосом офицера спецслужбы без страха, упрека и нареканий: «Что это такое, гражданин Бялый?».
Евсей пожал плечами, что не знает или не хочет говорить. Старший не настаивал. Он подошел, стуча блестевшими не грубыми сапогами поближе к картине, вгляделся в неразборчивую подпись в углу холста и осуждающе и удивленно покачал головой с безупречным профилем, в фуражке с сиреневой тульей: «Ну, надо же, что делают». Но не изъял и не конфисковал ее как улику, за что вечное ему спасибо и благодарность от всех нас.
Через некоторое время Евсей часто вспоминал в Столыпинском вагоне, напористо гнавшим под железный стук колес о рельсы, осужденных в лагеря, этот эпизод, который вызывал у него сложное, почти сентиментальное, отношение. «Вот ведь какой любознательный сотрудник», думал Евсей и подобие улыбки озаряло его тяжелое, мрачное лицо.
— Евсей Павлович, какие письма пишут в журнал, чем интересуются? – невинным голосом спросил Барский, с удовольствием прожевав ложку картошки и забросив вслед огурец.
— Разное пишут. Рассказы о любви на реке на заре под соловьиный свист, спрашивают про лучшее средство от живота, стихи присылают, народ не скучает, — бодро рассказал Евсей. Тоня смотрела на него с удивлением, никогда он столько слов не произносил за раз.
Манерный Барский, который знал абсолютно всех в Москве благодаря живости характера, общительности, любопытству, разлил коньяк, оказавшийся густым, насыщенным напитком благородного кавказского цвета и чудного запаха. Все выпили за Евсея и его будущее.
Барский имел большой успех у женщин, хотя внешность у него не киношная, мягко говоря. Но он раскован, щедр, говорлив, умеет слушать, очень необычен. Никогда не скажешь, что он был выслан с семьей после ареста отца в киргизские степи, где провел 6 лет в условиях очень тяжелых и опасных. Отца его расстреляли, Барских в марте 1953 вернули в Москву в их старую квартиру. Миша закончил легко поступил и закончил мехмат МГУ, его взяли в аспирантуру. Он на удивление мало посвящал времени учебе и науке, был невероятных способностей. Не удивительно, потому что Миша Барский интересовался живописью, литературой, политикой ему было, что сказать почти по любому поводу. Такие люди встречаются довольно редко. Миша пользовался этим.
Тоне он категорически не понравился. «Болтун, долгонос, только бы он Севу не свел с пути, — подумала она, — вон как хлещет». Голова у Тони от этого деятеля кружилась. Она помнила слова Севы, что Барский этот страдал, долго был в ссылке, отца его расстреляли, этот факт как-то, если не примирял с ним, но кое-что объяснял Тоне. «Безотцовщина, страдалец, свой, что его осуждать», думала Тоня. Миша выпил еще рюмку. «Хлещет, как русский, — не удержалась Тоня, от осуждения, — но способный, бес». Барский спросил у Евсея: «У вас было продолжение переговоров с Атаманенко на предмет публикаций, Евсей Павлович?».
Евсей ответил, что «два раза передавал рассказы Атаманенко, но ответа не получил. При случайных встречах в редакционном коридоре, когда сотрудники шарахались от хозяина (неофициальная кличка редактора) по стенам Атаманенко притормаживал ход и негромко бормотал Бялому, «надо набраться терпения, Евсей Павлович. Оно у вас есть, я знаю». И шел дальше, энергично косолапя, как кавалерист. Женщины не смотрели ему вслед из уважения и боязни. Он был для всех личностью бесспорной.
Тоня, узнав про это, презрительно скривила губы. Она сказала, что «все врет, мерзавец, как можно верить, Сева, такому». Евсей отворачивался в знак несогласия, на Тоню это не влияло, она была очень самостоятельна и цельна, настоящая вещь в себе.
Тоня вышла и скоро вернулась, неся в руках закрытую пол-литровую банку «Кабачковой икры». «Краснодарская, Вера одолжила, открой Сева, — попросила женщина. Евсей взял банку, встряхнул ее и одним изящным движением изуродованной кисти открыл.
— Славно, славно, — высоким голосом сказал Барский. Было не совсем ясно, про что он говорил, про то, как была открыта банка или про сытный дух из нее, вырвавшийся наружу. Но все равно, если спросить Евсея, ломти черного бородинского хлеба превосходили все продукты, находившееся на столе. А если посыпать хлебушек сверху сахарком, то такого лакомства невозможно было найти и в знаменитом магазине «Торты» на Кузнецком мосту.
— Мне Боря сказала, что Атаманенко хочет вас познакомить с Валентином Петровичем, очень полезное знакомство, — снисходительно одобрил инициативу редактора Барский. Синеглазый посмотрел на него без одобрения. Этот парень не был готов к компромиссу ни с кем, никогда и ни с чем. Барский макнул ломоть хлеба в блюдце с кабачковой икрой, куда Тоня подкрошила лука с руки.
— Не вмешиваюсь, Евсей Павлович и не даю советов, но что-то мне не верится, что все эти люди смогут справиться с собой по прочтении вашей прозы, ненависть будет невероятная, — синеглазый, не моргая, смотрел прямо в глаза Евсею. Разговор принимал странный оборот.
— Они ревнивы, конечно, — лениво сказал Барский, не объясняя, кто ревнив. Ему это было понятно. – Но сейчас Евсей Павлович обязан познакомиться с ним, кто знает, как все обернется, он молодежь привечает, хочет что-то изменить…И потом независимость, что может быть важнее, а?
Тоня была очень хороша в этот вечер, просто на загляденье. Уголки ее губ, капризно опущенные вниз обычно, распрямились и лицо приобрело необычное мягкое сияние. Черты ее смягчились, она как бы перестала бороться с собой и средой и немедленно преобразилась. Барский поглядывал на нее с начала вечера с внимательным интересом завоевателя, делая это совершенно напрасно – шансов в данном случае у него не было никаких.
Евсей, вот уж кто был независим, просто не знал, казалось, что это такое – зависимость. Он оставался живым монументом, очень похожим на свое повзрослевшее до лагерное изображение. Ему еще не отомкнули никаких ворот, он в этом не нуждался, как казалось. Он сам все откроет и займет без остатка.
— Он не боится и это плохо, — вдруг тихо сказала Тоня. – Их надо бояться всегда, и сейчас тоже. И сейчас особенно.
Синеглазый посмотрел на Тоню, он не понял.
— Сейчас, всех и всегда, — повторила Тоня.
К знакомому Атаманенко, знаменитому писателю и прогрессивному редактору Валентину Петровичу, поехали в пригородный писательский поселок на машине. Это была новенькая «победа» бежевого цвета, которую Атаманенко приобрел на гонорар за книгу «Кубанская жатва». Книга имела огромный читательский успех, трижды переиздавалась за полтора года и принесла автору не только славу, но и большие деньги. Книгу читал, по слухам, сам хозяин и хвалил, не выбирая слов. Атаманенко был очень непростой человек с судьбой, которой хватило бы на несколько судеб его коллег по секции прозы МО Союза писателей СССР. Евсей ехал собирать свой урожай похвал, который по его мнению был еще недостаточен.
В машину Евсей садился очень осторожно по причине парфюмерного запаха новенькой кожи и лаковой обивки внутри салона. Ему было трудно и сложиться как складной ножик, чтобы занять место возле водителя. «Не торопитесь, Евсей Павлович, время у нас есть», чудно говорил ему Атаманенко, частя словами, украшенными смоленским акцентом, откуда он был родом.
Ехали шикарно, мягко объезжая черные лакированные ажурные по краям лужи, нежно бибикая одиноким пешеходам, загодя притормаживая на светофорах. Улицы были полупустые, потому что было 11 часов утра, суббота. Все спали после энергичного отдыха или просто гуляли по дворам и улицам, в тени расцветающих тополей, нагуливая аппетит и жажду. Приехали, насладившись репликами и ветром навстречу в открытые окна. На скорости 60 в час это было более чем приятно. Валентин Петрович ожидал их в беседке за столом, накрытым бязевой скатеркой и с тарелкой яблок. Он был любезен и внимателен, весело смотрел на Евсея с некоторым удивлением, «откуда такой взялся, чудак, а?!».
— Так вот вы какой, Евсей Павлович?! Очень рад, очень, – Валентин Петрович был доброжелательным человеком с двухдневной синеватой щетиной и некоторой хитринкой во взгляде черничных глаз. Что-то в этом человеке было неестественное, актерское, опереточное. Как будто он повторял свой неиспользованный в официальном набираемом для печати романе свой старый рассказ. В нем крутилось несколько страстей одна другой опасней, но он не был живодером, это Евсей понял сразу. Он видел таких насквозь, навидался и настрадался. Специально не напакостит, не пырнет, но если загонят – тогда все, пиши пропало, загрызет.
Сели за стол. Атаманенко достал две бутылки пятизвездочного коньяка из портфеля, с пустыми руками в гости не ходят, ведь так?! Валентин Петрович посмотрел на бутылки, покачал головой и сказал Евсею: «Я слышал, что вы не курите и не пьете, это так?! Но вообще, как же, так? Писатель, хороший писатель, и не пьет. Так ведь не бывает?».
Он приподнялся, взял бутылку и с нею в руках, как с якорем равновесия, признался: «А рассказы-то ваши очень сильные, давно я такого не читал, да, вообще, не читал, если честно. Вам сколько лет? Да неважно, я знаю, я многое знаю, но скрываю. Эстер, поди сюда, я тебя с нашим новым великим талантом познакомлю». И сел с бутылкой, глядя на Евсея, как на некое чудище, неизвестно как залетевшее к нему в набухающий весенний сад.
Мелко шагая по песчаной дорожке в туфлях без каблука, пришла его жена Эстер, прекрасная пожилая одесская еврейка. От ее улыбающегося лица у Евсея защемило сердце, которое никогда раньше ему не изменяло.
— Мы берем три ваших рассказа, товарищ Бялый, напечатаем их в ближайшем номере. Вам надо подъехать, подписать договор и получить деньги. Я и вся редколлегия, очень и очень рады, отбирал рассказы лично я из всех переданным мне любезным товарищем Атаманенко. Одна маленькая просьба… — Валентин Петрович глянул на Евсея, как дед Мороз из Новогоднего представления в Доме культуры на рабочей окраине столицы. Эстер была снегурочкой, все верно. Был в Москве некий ажиотаж в связи с рассказами Евсея БЯлого, был.
Евсей спрятал руки на коленях и сказал: «спасибо большое, очень рад, слушаю вас внимательно».
— Там один рассказ назывался «Предатель», а другой «Сиэтл», так мы изменили их. Я назвал первый «Сучкорубы», а второй «Гости из будущего», ничего, Евсей Павлович?
— Да, нормально, жаль, что не предупредили заранее, а так, здорово, конечно, спасибо на добром слове, — отозвался Евсей. Он действительно был очень рад этому известию. С тех пор как Атаманенко попросил у него и получил для передачи в прогрессивный новый журнал (да, два года всего существуют, не закоснели, живые очень люди, Евсей Палыч, сказал он быстро краснея) 6 рассказов, которые были отобраны Бялым вместе с Тоней, прошло 10 дней. Перепечатывались рассказы в редакции по распоряжению все того же Атаманенко, большого человека. Все сейчас развивалось для Бялого просто с космическими скоростями. Еще ему позвонил третьего дня вечером Николай Иванович с Кропоткинской, чем просто огорошил Евсея. Был в России Николай Иванович политик, был Николай Иванович работник службы безопасности, но с ними Евсей знаком не был и не жаждал встречаться, они давно умерли не своей смертью. А с этим человеком он мечтал поговорить, попить чая, поговорить за жизнь, обсудить дела, посмотреть картины. Что говорить, Николай Иванович с Кропоткинской улицы был для него важнее всех.
(продолжение следует)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2023/nomer2/zajchik/
