Галина Гампер
Памяти отца
Безотцовщина – это моё поколение. И не будь я парализованной перед самым началом войны маленькой девочкой, на мою долю выпали бы, возможно, не более лёгкие, но совершенно иные детство, взросление, жизнь.
Моя безотцовщина – это две женщины:
Мать с бабулей – свекровь и невестка –
Два колодника, скованных мной,
Постоянные – месть и отместка
За всевидящей детской спиной.
Вот она сквозь всё детство забота,
И любовь на разрыв до конца
И беспомощно зрячее фото
Не пришедшего с фронта отца.
Безденежье. Основная статья расходов – врачам в конверты, чтобы продумали, нужно ли оперировать, чтобы прооперировал сам профессор, а в результате – я попадаю в руки абсолютно непрофессиональные и беспощадные. Только те моменты, когда мама с бабушкой ходят с этими конвертиками, когда они в равной степени боятся и надеются, они – семья. А остальное время – об этом я сказала в приведённом выше стихотворении. И дальше – больницы, школа, я, навсегда оставшаяся в инвалидной коляске, на нас троих – восемь квадратных метров, ретивые соседи…
Гампер Сергей Леонидович
Как необходим при всём этом мужчина – отец, сын, муж.
Лет с шести я уже научилась, как ни странно, быть над схваткой – изобретательно выстраивать ситуации, ведущие пусть к краткому, но примирению сторон, моей любви и хитрости хватало на обеих.
Долгие больничные отсутствия с постоянными карантинами, напрочь отрезали меня от дома. Телефоны ещё мало доступны. Единственное общение – передачи, для меня они – всегда говорящие. Если одна – от мамы и бабушки – всё в порядке, если две… разворачиваю первую – печенье, конфеты, вторую – то же самое, значит дело плохо. Вокруг только дети, разве они поймут? У них я обмениваю на конфеты мандаринные корки и молча слизываю слёзы. Все дети ходячие. Я – сижу. Думаю. Конечно и я участвую в общепалатной жизни, и голос у меня громкий – кричу, смеюсь, спорю, доказываю… но всегда вторым планом – дом.
Папа – непривычное, трудное слово, в общем, я его никогда не произношу. Оно – безудержные бабушкины слёзы и тяжёлое мамино молчание, с редкими проговорками, увы, неинформативными. Если я спрашиваю о чём-то прошлом, ответ один – не помню.
Прошла жизнь, вернее, она ещё идёт, но в целом – прошла. Нет бабушки. Недавно умерла мама.
Нам с бабушкой через «красных следопытов» удалось разыскать папину могилу. Белоруссия. Гомельский район. Западный берег реки Сож. Деревня Черничье.
Потом, уже после бабушкиной смерти, мы с мамой получили сообщение о том, что в деревне Чёнки воздвигнут мемориал, и каждого погибшего в ближайшем районе перевозили на бронетанковых лафетах. Сообщение сопровождалось большими черно-белыми фотографиями.
Как важно нам с мамой было увидеть в ряду множества выбитых в граните имён – Старший лейтенант Гампер Сергей Леонидович.
В самом конце маминой жизни неожиданным образом появился у нас однофамилец из далёкого города Усинска – Гампер Иван Рихардович – инженер-строитель, который много лет посвятил своему фамильному древу и знает судьбы десятков, а может быть и сотен Гамперов, проживавших и проживающих в нашей стране и за её пределами. Пожалуй, больше всего в северной Швейцарии, откуда это древо и дало свои ростки. (Один из наиболее известных – Курляндский граф, генерал-майор Ермолай Ермолаевич Гампер, его портрет – в Эрмитаже, в галерее героев 1812 года).
Благодаря Ивану Рихардовичу я смогла узнать подробности гибели моего отца.
С одной стороны до слёз больно, что я одна, без мамы, мысленно прожила последние папины дни и часы. А, с другой стороны – под силу было бы ей это знание?
Последняя папина открытка с фронта от 02.10.1943 г.:
«Дорогие мои! Давно не писал вам, все не было возможности. Сегодня можно отправить. О том, что я жив и здоров, писать не стоит, эта открытка сама подтверждает это. Вот уже почти месяц как я на фронте. Жизнь очень интересная. Наша часть идет вперед, освобождая деревню за деревней. Радостно видеть лица людей, которые теперь опять стали полноправными советскими гражданами, без боли нельзя смотреть на выгоревшие деревни. Да, он жгет все подчистую. Обо мне не беспокойтесь, вполне возможно, что опять не смогу долго писать, это значит, что мы движемся быстрее нашего тыла.
П/п № 73795 Гампер С.Л.
Просмотрено военной цензурой 14246»
Написано карандашом. Аккуратным бисерным почерком.
«Командующий Центральным фронтом маршал Рокоссовский в директиве от 25 сентября 1943 года определил задачу 65-ой армии генерала Батова: развивая наступление в западном направлении сходу форсировать реку Сож, выбить противника из междуречья Сож–Днепр и частью сил овладеть Гомелем, в дальнейшем форсировать Днепр».
Главный удар предстояло нанести четырём стрелковым дивизиям, усиленными двумя танковыми полками. Преследуя противника они и вышли к исходу 28 сентября 1943 года на восточный берег реки Сож.
Ширина реки – 150 метров, глубина 2-2,5 метра. Разведка установила, что долина реки покрыта кустарником, редколесьем, а в некоторых местах сплошным лесом. Пойма изрезана старицами, небольшими озерами и на всем протяжении заболочена. Русло реки извилистое, с большим количеством рукавов, то есть западный берег представлял сложную водную преграду для танков и артиллерии. Было решено, что наиболее удобные места переправ – излучины реки в районе деревни Черничье.
Утром 29 сентября 1943 года инженерно-саперная бригада начала строительство тридцатитонного моста. В помощь ей было привлечено до трехсот человек местного населения с тридцатью шестью подводами. Утром 3 октября строительство моста завершено, на западный берег реки Сож переправились два отдельных танковых полка и сосредоточились в лесу неподалёку Черничье. Значит большая часть дня 3-го октября, ночь с 3-го на 4-е, до одиннадцати часов 4-го, когда началось наступление, у папы оказалась последняя в его жизни передышка.
Представляю, как он выбрался из душегубки своего «валентайна» под моросящий дождик (сводка погоды сохранила нам такую деталь), прислонился к ветвистому дубу (здесь в редколесье преобладают дубы, редки берёзы, осины), закурил.
Радостно или томительно было для него неожиданно выпавшее свободное время?
Возможно, он просматривал свой карманный англо-русский словарик… Уж не помню откуда до меня дошла такая подробность его фронтовой жизни: в перерыве между боями, когда товарищи уходили на танцы или еще куда, папа упорно занимался английским, за что получил прозвище «наш профессор».
Может быть, читал “Очерки Бурсы” Помяловского, которые случаем где-то приобрёл, об этой книге он упоминал в одной из открыток.
А вернее всего, он писал нам своё наипоследнейшее письмо (ведь до сих пор успевал отсылать только короткие открытки). Письмо это, конечно, до нас не дошло…
Мама рассказывала о своей последней встрече с отцом… Как он надеялся, что их часть получит наши танки, куда более прочные и надежные, чем американские «валентайны», горевшие как вязанки сухого хвороста…
Из донесений о безвозвратных потерях 45-го отдельного танкового полка на 05.10.1943 года: «За день полк потерял танк МК-III – 1 шт.» В этом танке и погиб мой отец, старший лейтенант Гампер Сергей Леонидович, командир танкового взвода.
До войны он успел закончить физмат ЛГУ. Зимовал на Земле Франца Иосифа. Со школьных лет главным его увлечением была радиотехника, он даже смастерил в подарок семье радиоприемничек в спичечном коробке…
Краевед Гомельского района Тарасовец Владимир Адамович буквально по метрам и по минутам восстановил события того далекого утра: «До сих пор неплохо сохранился след на месте выхода танков на берег».
Они прошли, используя лощины как укрытия, а папин «валентайн», отделившись от общей колонны, ворвался на вражеские позиции, раздавил пункт связи и взломал противопехотные ежи из колючей проволоки. Это позволило пехоте проникнуть на оборонительные точки противника, подавить их. При этом папин танк был обстрелян с левого фланга из зенитного орудия – оно было единственным, других немецких противотанковых средств в этом районе не было.
По словам очевидцев, танк был опутан телефонными проводами и колючей проволокой – видно, он неплохо проутюжил немецкую батарею. Кто-то назвал его «необычным танком» - ещё некоторое время он двигался по инерции, расширяя проход пехоте, экипаж был уже мёртв. Машина не загорелась – по-видимому, весь боекомплект был уже расстрелян.
Экипаж был предан земле непосредственно возле подбитой машины. Командир захоронен отдельно, экипаж отдельно.
…Примерно в эти же первые числа октября 43го года маме то ли приснился, то ли привиделся отец: он как бы парил перед окном в своем стареньком довоенном пальтишке и, смущенно улыбаясь, произнес: «Я убит»…
Мама, конечно, никому об этом не рассказала, но спустя несколько дней пришла похоронка: «Гампер С.Л. во время боя при форсировании реки Сож 8 октября 1943 года геройский погиб и похоронен со всеми почестями».
В мою детскую память навсегда врезалось: мама, схватившись за живот, как будто надломилась и завыла. Потом мне объяснили, что на фронте погиб папа, только об этом не надо говорить бабушке, которой в этот момент дома не было.
В моем сознании не умещается, что значит «погиб». Это проходит мимо меня, но бабушке не говорю, молчу.
Еще одна незатянувшаяся зарубка в моей памяти: бабуля бьется головой о стенку. Догадываюсь – кто-то проговорился.
Маме неоднажды снились вещие сны. В своем предсмертном бреду она повторяла: «грязь», «вода», «колючая проволока». Подробностей гибели отца мама не знала – не дожила. Только теперь, прочитав документы и письмо гомельского краеведа Тарасовца В.А., я начала связывать этот мамин бред с реальностью – эту колючую проволоку, которой был обвешен подбитый папин танк, болотистую октябрьскую хлябь…
Почти до конца своих дней бабушка ждала сына. Много было у нее разных предположений, где он и почему не сообщает нам о себе. Наиболее впечатляющий вариант: папа потерял в бою руки и ноги и теперь находится в инвалидном доме на острове Валаам. После Победы спустя несколько лет стали появляться слухи, что одиноких и наиболее безнадежных раненых свозили именно туда. А папа, зная, что у бабушки и мамы на руках неходячий ребенок-инвалид, то есть. я, парализованная до его призыва в армию, принял решение как бы навсегда исчезнуть из нашей жизни.
Вот мое первое стихотворение «Памяти отца»:
Там за синими перелесками
Лишь фанерные монументы.
Мы убитым отцам ровесники –
Так развязываются легенды.
Даже стариться вы не можете…
Только карточки выгорают.
Только матери ждут: «а может быть…»
Только дочери вырастают.
Всю жизнь я думала, что папа утонул вместе с танком при переправе через реку Сож. Утонул или сгорел? В снах нередко являлся мне то горящий, то тонущий танк, но отцовское лицо не выплывало из черной воды, не воспаряло над пламенем.
В 1990 году написалось другое стихотворение, в котором опять река Сож и папина гибель в волнах этой коварной белорусской реки:
Как одинок убитый человек.
О. Берггольц
«Как одинок убитый человек».
Как будто бы в поддых пронзает строчка.
И плачу я, седеющая дочка,
За много лет впервые. Тот же снег.
С дождем наполовину,
в общем, слякоть,
Как в тот октябрь - по взгорьям, долам, рвам…
Спасибо, Ольга Федоровна, Вам,
Что наконец-то помогли заплакать.
Спасибо… Вдруг как вспышка – ведь бывало,
Прильнув к бабуле плачущей своей:
«Не плачь, не надо», - я твердила ей.
«Поплакать хорошо…» - она шептала.
Мне странно было, я не понимала,
И все отвлечь пыталась поскорей.
Как страшно одинок тот переход,
Когда и стоном не означишь, где ты.
И речка Сож, нащупав волны Леты,
С рук на руки тебя передает.
Только теперь я узнала – папа не утонул, не сгорел, а был смертельно ранен вместе со всем экипажем проклятого «валентайна». Странно, но стало немного легче…
И еще один кадр – цветной, оттуда… Через жаркий город идут солдаты, они идут, идут… Мы – мама, бабушка, я (на руках у мамы крепко держу ее за шею) в толпе встречающих. Кругом улыбки, цветы, улыбки … Кто-то узнает своего, бросается навстречу, еще, еще кто-то … Я понимаю, что нас троих объединяет не ожидание, не радость; у нас нет цветов, до нас никому нет дела. Странно, но и я в эти минуты – часы ощущаю какую-то непоправимость, отсутствие основного – будущего.
И дальше… мы едем в Ленинград с войны. Нас всё так же трое. Наш вагон полон света, света, неба. Сквозь какие-то проемы – оконные, или огромные щели между досками (возможно, это был товарняк), впервые поглощенное простором, движением, скоростью я стараюсь выпростать наружу голову, плечи, руки. Мимо нас – вагоны, вагоны. Открытые окна топорщатся фуражками, пилотками, погонами. Из дверей гроздьями свисают загорелые белозубые победители. Я улыбаюсь им, ловлю их взгляды. Новым для меня чувством понимаю, что кокетничаю, хочу понравиться и нравлюсь, и мне кто-то тоже в ответ улыбается, и чей-то взгляд останавливается на мне. Все это мгновенно, вспыхнуло и погасло, оставшись каким-то родимым пятнышком.
Возвращение. Все какое-то серое, слившиеся в памяти, с казённым, больничным, хотя больницы будут потом. И наконец - комната, наша собственная. Слышу: «Какая маленькая, какая маленькая», но для меня-то она настоящая, необыкновенная, навсегда. В нише – мой топчан, в углу деревянный самодельный – бабуля говорит, что сколотил его сам перед войной – стол. Она накрывает его чистой накрахмаленной скатеркой – теперь он мой рисовальный и наш общий обеденный, тоже кажется навсегда.
На стене появляется большая фотография незнакомого человека. «Это твой папа, - говорят мне, и я привыкаю к его лицу – к глазам, носу, откинутым назад волосам… Вот он какой! Он ведь и начался для меня с этой фотографии. И тогда только выплыли из младенческой памяти его большие руки, сложенные лодочкой, в которой уместилась вся, и мне не страшно и не больно. Руки, вот и все. И до сих пор, сквозь десятки лет он остается тот же. Его лицо врезалось в память, где бы ни была, даже кажется с закрытыми глазами я могла бы нарисовать его. Портрет переезжает со мной из дома в дом. Перед ним молитвенно сложив ладони, то тихо плакала, то в голос рыдала бабуля и что-то свое подолгу шептала ему. С него, бывало, не сводила глаз мама…
Детство – главнейшая пора в жизни. Кому не известно? Только у меня оно не сложилось. Можно сказать и вовсе не было. Его переехала война.
