Посвящение
1.
Здравствуй, волковый Вулф!
Ты не волк даже в паре из самых
истреблённых и цугом,
и плугом, и кругом друзей.
Вижу я твой тулуп,
из потёртых и очень усталых,
и возможности тихих
и в мире, и в лире полей.
Ты заехал в Дамаск,
в этот город, столицею славный,
как Каир, и далёкий
от многих земель Ереван.
Там и думы конечны,
извечны и вечны, и малый
там налог. И залогом —
озёрный и горный Севан.
Ты бывал-ночевал
на игольчатых северных койках,
на саянских вершинах
и в жижах синюшных болот,
буревал-горевал
на развалах и замковых стройках,
пировал-ликовал,
набивая печалями рот.
Я дарю тебе флаг
и погон золотые полоски,
золотое перо
и расцвеченный кабриолет.
Не сдаются «Варяг»
и твои золотые наброски,
как и всё, что вокруг
тебя есть и чего уже нет.
2.
Мой последний приют разделяю с тобой,
чужестранный Олег из Брашова,
с неукрытой от снега с дождём головой
и с двойною макушкою слóва.
Твой вмонтирован росчерк в лепечущий диск,
воплотивший в себе все программы,
и твой сын — это твой же большой обелиск,
совмещающий радости гаммы
и твоих же аварий тиски и броски
от Саян до Гурона и Эри.
Ты шагаешь волокнами шаткой доски
вдоль разметки в своём интерьере,
что есть собственность только твоя и ничья.
Этим жив, настоящ и тоскуем.
Зачастую провалы в провалах ища,
сильноволен, читаем, волнуем.
Раздаю только стук у застывших дверей
мимо кнопки и против покоя.
Из больших, настоящих и сильных людей
я тебя лишь приветствую стоя.
3.
Я хочу золой с твоих полустанков
тихо сад усыпать свой в свете дня
и фонем твоих развесных приманки
разбросать, условности сохраня,
по сусекам. Звёзды писать не буду —
их в достатке уже, как и сикомор
моих,— просто доверюсь всюду
твоему чуду, мой Черномор.
Ты гудками и стрелками цедишь душу.
Я хотел путейцем стать, но не стал.
Засушил сушу свою и сушу же
пригвоздил тайно под твой вокзал,
подъезжая, Пушкин как, под Ижоры
и вдыхая дух виноградных лоз
твоих, претерпевая споры
суш других в ностальгиях других берёз.
С неба спутники молча в меня глядели
(и в других, конечно. Я кто такой?).
Хорошо и тихо на самом деле
там когда-то было. Подать рукой
стало до, снова до, до чего — не знаю,
не уверен больше ни в чём другом,
и лицом всегда обращаюсь к краю,
где дотла распущен мой сущий дом.
4.
Я посвятил тебе мыслей квадрат
и переплёт фактур
под «Снег в Унгенах», под всякий форштадт
из аббревиатур,
только понятных здесь мне и тебе,
скажем, как «О. И. Ч.» —
трёх настоявшихся в каждой судьбе
букв. Просто букв. Вообще.
Затхлость подвала, пустот городка,
шушерность дробных стрит
не повлияла… Большая рука
ночью твоя не спит.
5.
Я на станции Белой твои стихи
читал. Их проза жизнь добирает вверх.
Сначала — поступки, потом — грехи,
внизу — рядовой, вверху — главковерх.
Рядовой — я. Земля моя
засыпана снегом и мокрым сном.
Впереди завесы — мои тополя,
позади — ухоженный кошкин дом.
Главковерх отсутствует скоро год.
Батальоном командует дирижёр,
и в четвёртой из трёх наличных рот
наблюдает он ре-бемоль повтор.
Он попробовал на передовой
утеплять сражавшихся той зимой,
чтоб скорее могли добраться домой,
а не быть расклёванными весной.
Главковерх вернётся когда-нибудь
с телеграммой в каждой из сильных рук:
мол, конец всему — выходи на луг
и кисет в окопе не позабудь.
6.
Как иначе заработать на рифму,
если не волочить суму на плече?
Тяжёлую, как у Ильфа
с Петровым. Но не тяжелее вообще.
Как узнать о чём ты
и чем когда замостил площадь сна
своего? Явно не кирпичом, а чем-то,
что лишь вулкан выдаёт сполна.
Только лизнув эту шершавость
такого небытия пребывания
и умыкнув ведущее за тобой
скрытое узнавание.
Невероятно — но чистый факт
избитого, как моль, наличия факта:
твой су́ши-рисово-белый трактат
отличается от любого трактата.
Как иначе сказать, не размочив слюной
всю часть расхожего риска,
что получается в переводе на вой
с эсперанто твоего прииска?
7.
Ты свободен, хороший, от многих чужих обязательств,
и тебя же они отпустили за круг обстоятельств.
Там воздвиг ты свои так легко узнаваемы своды
и давно оттенил все границы и лжи, и свободы.
Ты горишь, не сгорая. Ты — больше, чем куст в Палестине.
И окружность чужая — не мера тебе. Ты отныне
и костёл, и церквушка, и в штетле своём синагога.
Ты — и присно, и ныне, и речь твоя, видно, от Бога.
8.
Ты в лесной сторожке укрылся накрепко,
Аронзонов сын и боярин трепетный,
пьёшь малиновку, сику и мономаховку
безотчётно, ладно и беззаботно ты.
Дань лесная бредёт к тебе очень слаженно,
и речная рыба теснит днём озёрную,
мысли к мыслям кучкуются лично-сбраженно
и о стенку взбиваются переборную.
Гамаюн-река и Шалун-река
прямо в горнице плещутся под ковром твоим,
и отчётливо всё, что издалека,
в них становится сахаром, что сладим-любим.
Гусляром приду, сентябрём-октябрём,
когда ветры скорые станут выть-завывать;
посидим рядком, погундим ладком,
будет правду свою каждый всяк имать.
9.
Дорогим баловством кормишь меня чуть свет.
Смелее его и слаще в Раскладе нет.
В нём пути продымлены сводным перечнем гор,
пашнями севера, сугробами юга, в которых спор.
Я живу между этих двух, в кругах затаясь,
привечая разности, в коих ничего не боясь,
боюсь лишь гимнов, речей, подиумов, кастаньет,
ибо в них твоего нет, ни когда рассвет,
ни когда закат с дымной варежкой заходов слов.
Не переминают с ноги на ногу смысл основ.
Только непризнанной беглостью признан бег
там, где не вырублено: здесь живёт Человек.
Табличку медведь не прибивал или волк.
Её не свинтил бы хоть и казачий полк.
Но нет деревянной и не было, как и полкá.
Есть радужность твёрдости, мост, прицел у виска
здесь, где уходит столп номерной в ветрá,
в завтра, в полдень, в бредень, в позавчера.
Напиши мне, как пройдёт регистрации толк,
по адресу: лес, бурелом, медвежонку.
И подпись: Волк.
10.
Снова неясно: вижу тебя
не на дне, а в окне часто.
Вагон колёсен, чугунно-двуосен.
Стекло отуманено. Ты не кричишь,
молчишь как-то ранено с улыбкой гибкой,
ни в чём не хлипкой, ибо тоже
узнаёшь меня в ложе моей сторожки.
Я вижу и, видимо, знаю, что происходит.
Встречаю. Провожаю. Мысль бродит.
Проехал — и через час снова, в который раз,
та же картина, смыслом едина:
по шпальной дорожке те же дрожки.
Я это видел уже где-то в пятьдесят третьем,
холодным летом, легко одетый.
Их было много — одна дорога.
Миловидный конвой над головой,
и, смеха ради, впереди, и сзади.
Вагон самоходен, судьбе сопороден,
движет по кругу, пишет другу
всем существом чернильных масел
сейчас и потóм с закрытым ртом.
Лжецó закольцовано и обвальцовано.
Смысл ясен, домкратно ужасен
и бесчеловечен, премного вечен,
а если не так — убери знак
или все знаки, чтобы не было драки
внешних схождений и положений
с внутренними, такими утренними,
где люди — тени. А ты всё глядишь
и в четвёртый, и в первый,
такой многомерный, и даже в шестой,
такой холостой, и тому так далее:
тихий, спокойный, всегда многослойный,
в окне большой и давно смекалистый,
кислородом закалистый.
Так свобода вокруг наважденья в окне
меломанит сдвиг твоего исхода вовне
не только в тебе, но и во мне
накануне две тысячи десятого года.
11.
Говорить — но лишь с тем лицом
серым. Внутри — кольцом.
Выкованный отцом
на пороге века и зим,
предвестием бередим.
Стремить — через звук и цвет,
в голове без монет.
Мост есть, моста нет.
Вода иногда стоит,
потом ударяет в гранит.
Стучать — в стены поверх голов
серых. Вдруг и там кров
или какой лов.
Разложение разовых сил
вдоль половодий, где жил.
Внимать — во внутрихрамовый миг,
где невозможен крик.
Воин — рыбак — старик…
Тишина живёт без дорог.
За лесом уже трубят в рог.
Сидеть — и благословлять состав,
Дня спокойный устав.
Доедать пилаф.
Усталостей после — звонок
написавшего «Снег» впрок.
Ловить — слово, паузу, час
«в который, ну в который раз»,
плюя на заказ и сглаз.
Хорошо вдыхать этот дым
там, где оба стоим.
12.
Ты уехал в родимое чтиво.
Я сижу где-то в том же кафе,
где твоя зарубежная ксива
заказала аутодафе.
За порогом букеты акаций
затевают большую игру,
и проходы отеческих граций
суетятся на этом пиру.
Я поверил в твою невозможность
и губами потрогал чеку,
позабыв про свою осторожность
и про опыт на этом веку.
Благо, ты это, друг, понимаешь.
Там и здесь. Здесь и там. Кутерьма.
Ты и внемлешь, и всё понимаешь,
и сочувствуешь тоже сполна.
И народов весёлое счастье
по Дунаю и Волге плывёт,
растворяя меды и ненастья
перед тем, как засунуть их в рот.
Полон праздник, и полная чаша
под столом, над столом, на столе,
и какая-то живность не наша
оказалась у нас при дворе.
Созываю последнее вече,
надеваю обычный бурнус.
Как ты там, дорогой человече?
Я ответа и жду, и боюсь.
13.
Тебя и летом не сыскать
там, где скрываешься упрямо
и, как обидевшийся тать,
июль воруешь из кармана.
Воруешь тихое жнивьё,
надежды, списки новоселий
и то, что вовсе не моё,
чего и не было на деле.
Но нет, не потому что тать,
но потому что самый лучший
и не умеешь воровать,
непостижимый неимущий.
Всё здесь, в твоей большой горсти,—
и плоскогория, и реки,
труды до сумрачных шести,
озёра, рыбы, человеки.
Я перечту. Ты перечтёшь. Мы перечтём.
Они — забудут. Им это лето нипочём.
Они в своих часах пребудут,
чтоб к вечности не опоздать,
где ты скрываешься упрямо
и, как обидевшийся тать,
июль воруешь из кармана.
14.
Клёкот. Чужая речь.
Дал нам не мир — но меч.
Выгорел керосин.
В каждой толпе — один.
Грифель. Молекул шторм.
Паузами — прокорм.
Шелестам всех монад,
что на бумаге,— рад.
Недоговоры-де
прячутся в бороде
выборочно седой,
выморочно льняной.
Славно идёшь. Иди.
Компас уже в груди.
Тени уже в летах.
Лето — в больших горах.
Вечером прилетай
на крепкостойный чай.
Будем не убеждать —
просто сидеть, молчать.
15.
Поэт стал прахом человечьим
(души отважной вариант
под шапкой с запахом овечьим)
и завещал нам свой талант.
Здесь море горя… горя море…
Из Книги жизни мотыльки,
ни с кем и ни о чём не споря,
взмывают ввысь с твоей руки.
Вспахав при жизни сотни пашен,
ты их прожил, все сто, в одной,
лебяжен, но не простоквашен,
Олег осенний, дорогой.
Искусство твоего ухода
оборвало нам все мечты
на сотни лет большого года,
пока нас всех дождёшься ты.
16.
Вонзая всё то, что осталось от чудь-топора,
тебя вспоминаю я денно, и нощно, и денно,
которого нет, но ты был здесь сегодня с утра,
сейчас предо мною, размеренно и непременно,
всё тот же во взгляде, во времени и в простоте,
в охвате и в мыслях таких непростых напряжений,
когда даже те, кто другие и вовсе не те,
плывут вдоль твоих берегов и твоих наваждений.
Скорей, это мы изошли, чем не стало тебя,
и куст не сгорел, и твои продолжаются строки,
ту родину в мире и мир в ней безмерно любя,
как и объяснял нам в не заданном на дом уроке.
