Памяти поэта Олега Вулфа
Трагически ушла из земной жизни ещё одна тонкая, всеобъемлющая, мятущаяся, многозначная, непостижимая душа человека могучей воли и мягчайшего, медового нрава, самого богатого и самого бедного, самого счастливого и самого несчастного, самого сильного и самого слабого, самого угрюмого и самого весёлого, самого прозорливого и самого заблуждающегося, самого необходимого одним и самого ненужного другим, дервиша и принца крови, верховного правителя и пожизненного узника совести. Не стало превосходно образованного, могущего всё объяснить физика, работавшего в театре Вахтангова, в геологических экспедициях на Памире и в Средней Азии, водителем тяжёлого грузовика в Белоруссии и в горных селениях прямых потомков этрусков, человека, отлично знавшего мировую историю, литературу, живопись, музыку, архитектуру, театр, прекрасно читавшего стихи и изумительно исполнявшего их под гитару, человека мира, долго жившего везде и нигде, а после — в одиночестве в лесной сторожке, где и были написаны его лучшие стихотворения и рассказы. Основной его трапезой в те непростые времена бывал бутерброд с чаем и сигаретой на второе.
Он рассказывал, что бывал за Уралом в таких местах, где время течёт иначе, чем принято считать, где любят иначе, ненавидят иначе, где сперва делают, а потом объясняют зачем,— и своими рассказами демонстрировал это. Он писал, пожалуй, медленнее всех поэтов в мире. К тому времени, когда его сверстники издали по несколько поэтических сборников, у него были готовы только около двух десятков стихотворений, в которых каждое превосходило по качеству иной сборник.
Его поэтический «железнодорожный цикл» лучше иных поэм. Подолгу работая над словом, он достигал огромной плотности своих текстов. Явление редчайшее — даже у заслуженных мастеров жанра. Не будет преувеличением сказать, что из стихотворных сборников многих, в том числе и знаменитых, авторов можно без ущерба удалить треть написанного. Будучи предельно честными наедине с самими собой, в тиши, аналогичной той, что в лесных сторожках, они и сами согласятся с таким решением. Но удалять тяжело. А он, никогда не заявлявший о себе, легко справлялся с этой для него и не тяжестью вовсе, ибо был предельно честен во всех проявлениях жизни. Олег Вулф не знал и не хотел знать иного подхода к ней и ко всему создаваемому им. Он иногда добивался того, что одно и то же слово выступало в его предложениях в роли различных частей речи («Город румын и беден», где «румын» выступает также в роли краткого прилагательного-неологизма) или в созданном им в его словотворчестве явлении («У тебя коса достигает до»). После предлога «до», которым предложение заканчивается (!), стоит точка, ибо это предложение так закончилось! Читающей публике должно быть понятно.
Неизвестно, где ещё можно найти аналогичные примеры. «В газетах самое правдивое — это реклама, а самое лживое — название»; «для молдавской провинции нужно лет семьсот, чтобы пахнуть так, как пахнут настоящие, стóящие вещи,— не вещами, но их присутствием, последней, заштатной глухоманью истины»; «насыщенность самолёта исполненным предназначением равна беспомощности пассажира»,— это предложения только из одного его рассказа, но каждое с наскока не прочтёшь, ибо порой в каждом заключена повесть.
Читатель, знакомый с прозой Олега Вулфа, знает, что она не обладает ни широтой социального охвата жизни, ни событийным богатством, ни глубиной исторической ретроспекции, ни эпическим размахом. Все эти характеристики принадлежат литературоведению и во встречных творческих процессах — создания произведения и его восприятия — прямого участия не принимают.
Зная плотность текстов Вулфа, невозможно представить, чтобы им была написана «сотня-другая» рассказов.
Его «Москва — Петушки», его «Горе от ума», его «Лёгкое дыхание», его «Сад расходящихся тропок» возможны тоже только в одном экземпляре-варианте. Такого много не бывает, иначе оно перестаёт быть таким.
Создавая на фоне неописуемых бытовых неурядиц такое качество, он одновременно принялся за издание собственного литературного журнала «Стороны света». Создание только этого журнала и работа над его номерами — материал для отдельной повести.
Раскрывая тайну, срок давности которой истёк, теперь можно поведать, что весь журнал Олег делал по десять-двенадцать часов в сутки один! Да, в выходных данных журнала значилась редакция, подразумевались редактор отдела поэзии, редактор отдела прозы, секретарь, завотделом писем, завотделом распространения, завотделом по работе с общественностью и другие!
Всех их являл собою один человек — Олег Вулф! Да, мы помогали ему. Да, мы составляли номера. Да, мы брали на себя часть работы по корректуре и переписке с авторами, но нас было или один, или двое, или никого, а на самом деле всё делал и переделывал Олег!
Некоторых неизвестных дотоле и талантливых авторов именно Олег Вулф впервые открыл. Усилиями практически одного человека журнал снискал уважение читателей в разных странах.
Самого Олега Вулфа в толстых отечественных журналах сторонились, опасаясь «непонимания читателей», чему он никакого значения не придавал. У него не было «широкого читателя». Как сказал поэт: «Мне так же страшно представить себе книгу стихов в руках «широкого читателя», как сороконожку, прыгающую с шестом, поэтому я вижу читателя единственного и неповторимого, чей слух уловит адресованный ему голос. Стоит ли желать поэту, чтобы его стихи повлияли на читающую массу в расширительном смысле? Не думаю. Настоящий поэт заслуживает оглушительной неизвестности».
Об ушедших говорят или хорошо, или ничего.
Про Олега можно говорить всё, ибо в его случае ничего плохого, исходящего из его души, никогда не было и быть не могло, даже когда он иногда совершал нелепые с точки зрения сертифицированной психологии поступки.
Было другое, и это другое исходило из вторых, побитых жизнью, половин его мироощущений, часть которых была родственна хорошо известному в отечестве пристрастию и сопровождавшему его душевному недугу, не отказавшими ему в своём внимании.
Никогда ничего по злобе, но по детскому неведению очевидного, по зову инстинкта самосохранения, по зову чувства защиты близкого ему человека, по зову чувства сохранения рода, по зову неопределимых сил жизни, но никогда — по злобе человеческой, неведомой ему от рождения.
Человек верующий, он никогда не выставлял свою веру напоказ, не обсуждал её и, по его любимому выражению, «никогда не торговал обстоятельствами». Вера, как и другие чувства, была у него, как и положено, внутренней, молчаливой и присутствовала даже при зажигании спичек. И мастерски пил он только с ему одному присущим толком, прочувствованно и с той же верой, за что ему многое прощалось — не потому, что было что прощать, а потому, что прощалось, ибо не переступало границы непростительного. Нельзя «простить» человеку то, что он хранит ключ от двери в левом кармане, а не в правом.
Однажды гениальный театральный режиссёр Васильев принимал к себе на курс абитуриентку, ставшую впоследствии замечательной актрисой. На экзамене они полчаса молча сидели друг против друга. Потом Васильев сказал: «Не нужно мне ничего читать — вдруг вы мне не понравитесь. Я беру вас. Просто приходите на занятия».
Помимо того, что с Олегом Вулфом можно было беседовать часами на любые темы, включая обсуждение природы барионной материи, с ним, как мало с кем ещё, можно было подолгу молчать. По слову Чорана, он «не искал, а избегал плодовитости, предпочитая слово словесам, и хранил молчание, нарушая его лишь оттеняющие безмолвный фон моменты». Часто после таких молчаний рождались стихи. Эта тема присутствует в его стихотворении «Молчание». Более подробно об этом могут промолчать немногие те, кому хорошо знаком подобный опыт общения с ним.
Ближе к завершению земного пути он вступил в свою «прозаическую эпоху», когда всё в той же лесной сторожке, изредка отпугивая случайного медведя холостым выстрелом из берданки, написал сборник рассказов «Молдавские сказки». Непритязательны названия каждой из них. Ещё более непритязательны их сюжеты. После их чтения иногда возникает ощущение, подобное ощущению, возникающему после чтения рассказов Чехова: мол, до чего же простая история! — каждый может такое написать. Не может. В том-то и вся штука. Для этого нужно и талант такой иметь, и тысячу книг прочесть, и на Сахалине пожить, и в Саянах, и в Средней Азии, и на Памире, и ещё много чего другого, о чём можно узнать, только увидев невидимую обратную сторону этого мира. В своём страшном, неотвратимом последнем действии Олег так и сделал. Он не только взглянул на мир с обратной стороны, но и навсегда ушёл в неё.
Разумеется, наша связь с ним не прервалась, ибо, как писал философ, «в строгом смысле слова мы вовне вообще не встречаемся с одухотворёнными существами. Если я вас воспринимаю как внешнее явление, то никакого отношения к душе, к одушевлённости вы не имеете». Стало быть, и с настоящим Олегом мы по-настоящему встречались только в его стихах и рассказах, а это никогда не прекратится.
Вся жизнь Олега была посвящена,— по его же определению — «добиранию в своих стихотворениях смысла жизни» и созданию витающих над нами монад, в которых он только и существовал по-настоящему. Они были, есть и будут, и сейчас ещё яснее ощущается та правда, которой он всю свою жизнь служил. Повезло тем, кто столкнулся в жизни с таким человеком, о котором не будут написаны песни, но который так проник в души тех, кто его знал, что его монады стали его продолжением в этих душах и образуют удивительный воздушный круг, который всегда находится там, где бродит его дух.
