В придонном слое
Выслушав меня, узбек насупился. Повисла пауза. Глядя в глубину горизонта, он стал медленно снимать свои строительные перчатки. Сосредоточенно, театрально, не моргая, палец за пальцем. Выражение его лица не менялось, и я невольно подумал, уж не хочет ли он вызвать меня на дуэль? Я всплеснул руками и продолжил:
– Ты меня слышишь? Тимур! Ты хоть понимаешь, чем это сулит? Никто уже не вспомнит старого. Перепишешь и всё: достаток, Ташкент, свобода. Калым заплатишь. Новый дом поставишь. А?
– Ёк! – неожиданно внятно ответил он побелевшими губами.
Перчатки упали на мешки с цементом. Качнулся знойный воздух. Потом ещё раз, и я увидел, как небо перевернулось в его глазах. Увидел, как он пожалел о своём выборе.
Поднялся он почти сразу и, хромая, побежал к лифту. Мне показалось, что слёзы блестели у него на щеках. Слёзы ярости и бессилия. Он не знал, что делать, не знал, что ответить. Руки, пытавшиеся захлопнуть замок подъёмной люльки, заметно тряслись. Где-то далеко, под ногами, шипела хищной змеёю московская улица. Загородные пейзажи утопали в лучах утомлённого светила. Вместе с солнцем воздух тоже казался уставшим, и каким-то пустым, и каким-то чужим, как будто я дышал им без разрешения. Не надышишься, одним словом. И в эти секунды я почувствовал на себе разочарованный взгляд Вселенной. «Эх», – вздохнул космос.
– Это моя книга! Моя, моя, моя! – прокричал Тимур без акцента и нажал кнопку движения вниз. Вниз, на родину, в безнадёжную Азию, в которой он никогда не мог найти себе места.
Севaстьян Протопопов
«Железный хромец»
* * *
«Чёрным днищем огромного ледокола над Европой нависло Позднее Средневековье. Услышал плохую рифму? Вероятно, лёд дал уже первые трещины. Ещё пара месяцев и ледокол окончательно сядет на мель. Из пробитых топливных баков смрадной струёй хлынет высокооктановая горючая жижа, драгоценнее золота и смертельнее цианида. Мало кто, один, наверное, из нескольких тысяч, устоит зачерпнуть из неё бокал-другой в качестве хотя бы таких дивидендов. Не зря же мы столько лет терпели друг друга. Не зря сообща созидали стены нового храма. И из общедоступной струи каждый будет торопливо черпать и черпать свою лёгкую смерть, пока не нашёлся какой-нибудь сумасшедший и не поднёс к ней горящую зажигалку, и не превратил безболезненный, затянувшийся праздник заката цивилизации в агонию».
Перечитав несколько раз это письмо, Фёдор Ильич остался доволен. Даже закурил, забыв, что он бросил. Страшно, непонятно, загадочно. Про плохую рифму смешно. Кресло вращалось по часовой стрелке, и в его голове оформлялся ответ.
«Хорошо, – написал Фёдор Ильич, – так хорошо, что у меня появилось необъяснимое желание в слове «агония» исправить букву «а» на букву «о». Шутка!» И он нажал кнопку «отправить». Сам же продолжил писать дальше: «Хорошо, но не актуально. Разве кому-то нужны сейчас экологические пророчества? Вчерашний день. А думать и писать надо о ближайшем завтрашнем! Также с волнением и поэтическим ужасом, с животным страхом, с переоценкой угрозы и её последствий. Уверен, у вас получится. Садитесь сей же час и так же по-экклезиастски, но на злобу дня! Дайте нам пару дополнительных кубиков адреналина. В долгу не останемся.
P.S.
А вот про ледокол больше не надо. Я, конечно, изменю сам, хотя бы на авианосец, но на будущее учтите: европейцы имеют очень смутное представление о том, что это за зверь – ледокол».
Ещё раз кнопка «отправить», и кресло завращалось против часовой стрелки. На третьем витке краем глаза Фёдор Ильич заметил, как на экране пульсирует строчка «Новое письмо». С готовностью он отстранился от спинки кресла и протянул руку к компьютеру. Навёл курсор на нужную строку, вскрыл её и поднял брови от удивления. Письмо пришло на электронный адрес, которым Фёдор Ильич не пользовался уже лет шесть, после того, как решительно покончил с академической карьерой преподавателя в педуниверситете. Только привычка называть себя по имени и отчеству осталась с ним с тех странных времён. Фамилия отправителя Слежанков казалась знакомой, но только и всего. «Авторы на этот ящик писать не могут. Кто же это?» – думал Фёдор Ильич. Письмо открылось после прикосновения указательного пальца.
«Здорова, Глазунов! Давно не виделись. Шифруешься? Неделю не могу тебя найти. И это с моими связями! Не очень рассчитываю на то, что ты сейчас читаешь это письмо, но других концов у меня не осталось. Телефоны меняешь, по месту прописки не живёшь. Бабы нет… Ты зачем с Таней развёлся? Бес в ребро? Эту электронную почту я нашёл в твоей визитке, которую ты на двадцатилетие выпуска оставил Надьке Соколовой)
Ладно. Если письмо дошло до тебя, ответь. Очень надо!!! Твой Слежанков Семён. Жду».
И, наконец, прозвучавшее имя отправителя освежило память Фёдора Ильича и сдуло пыль с фамилии знакомой, но не более. Он вспомнил широкую спину своего одноклассника. Они стояли рядом на уроках физкультуры, и при команде «направо» он упирался в неё взглядом. Лицо помнил смутно. Что-то такое с хитрецой. Усы раньше всех начал брить. После армии поступил в высшую школу КГБ СССР, а закончил Академию ФСБ РФ. Фёдор Ильич почесал переносицу, и руки потянулись к клавиатуре.
«Здорова, если не шутишь! Чем могу?»
Конечно, Глазунов был заинтригован и немного напуган. И немного было приятно. И очень чесались руки написать больше, а в голове извивались недосказанные на том памятном вечере встречи выпускников мысли. Но он решил быть подчёркнуто сдержанным. Отправив шесть слов, ждал. О чём пойдёт речь? Чем он мог заинтересовать сотрудника ФСБ? Ничего крамольного в его блоге никогда не публиковалось. Молодая шпана часто пытается подбить его на размышления о дне сегодняшнего дня, но это скучно. Это не его тема. Это для недоумков. Ну, брал заочное интервью у Нахального, у этого пожизненного оппозиционера после его отсидки, и что? Говорили же только об искусстве. Ну да, с двойником Нахального был косяк, но он же уже объяснился. Коронавичюса печатал и опять же, и что? Мнение автора не всегда совпадает с мнением блогера. Мосфильм, вон, по его фантастике кино снял, в котором все передохли. «Ладно, не буду гадать, – решил Глазунов, – скоро всё разъяснится».
И снова вращалось кресло, и снова одухотворённо скрипело радио «Барокко бэст».
«Глазам не верю! – читал Глазунов минут через десять. – Я тебя эврика, наконец!»
«Как-то не вяжется наш школьный юмор с твоими погонами. Я тоже глазам не очень верю».
«Так я уже год на пенсии, чувак. Официальными должностями не отягощён. За своим лексиконом могу не следить».
Фёдор Ильич опять не очень поверил в прочитанное, но некоторое напряжение спало. И чтобы развеять его осадок, он предложил Слежанкову перейти в режим видео.
«Ну, разве что для твоего спокойствия. Чтобы ты убедился, что это действительно я».
– Узнаёшь? – скоро спросила с монитора лысая голова в очках.
– Семэн, как ты возмужал! – не скрывая смеха, заговорил Глазунов. Последний лёд был растоплен.
– На себя посмотри, узник совести! В её застенках, похоже, неплохо кормят?
Обмениваясь комплиментами, оба от души веселились.
– Так ради чего я тебе понадобился?
– Не совсем это телефонный разговор. Может, я подъеду?
– Быть гражданином сейчас – значит быть на самоизоляции.
– От кого не ожидал услышать этих слов, так это от прославленного ФИГа. Фёдор Ильич Глазунов. Я сегодня утром эту мысль догнал. Только не отнекивайся! Это ведь ты, властитель дум пятнадцати процентов подрастающего поколения?
– Ждёшь чистосердечного признания в прямом эфире, коварный комитетчик?
– У коварных комитетчиков есть другие способы срубить бабла по-лёгкому. Так я подъеду?
В итоге, по законам жанра, договорились встретиться на нейтральной территории через пару часов. Так и случилось. На Триумфальной площади, в дорогой, но не броской машине, Глазунова ждал лысый мужчина, сверстник. Улыбка хитрая, глаза внимательные, очки в золотой оправе. Фёдор Ильич вальяжно шёл вдоль ряда автомобилей. Медицинская маска демонстративно одета на подбородок, в зубах сигарета. Опять забыл. И вот его окликнули сзади.
– Эскъюз ми, со! Хэв ю гот э сигарет, плиз!
Едва старые приятели сели в машину, как по её крыше забарабанили тяжёлые капли.
– Я у тебя много времени не отниму, – заговорил, наконец, Слежанков о предмете их встречи. – Мне надо найти одного человечка. К тебе решил обратиться, как к специалисту по новым именам в мире искусства. Есть информация, что ты с ним встречался ещё до большой пандемии. И что-то у вас не срослось. Думаю, быстро вспомнишь. Он не русский, точнее, узбек. Лет на двенадцать - пятнадцать помладше нас.
– Ты о Тамерланове?
– Я о Худайбергенове.
– Первый раз слышу. Хотя… Я паспорта его не видел. Тамерланов Тимур – смешной псевдоним, я ему говорил.
– Уже теплее! Именно Тимур. Прихрамывал?
– Да, да, да. Не сильно, но заметно.
– По-русски хорошо говорил?
– Да, что он мог натворить? Адепт исламского государства? Не удивлюсь.
– Почему?
– Да какой-то Дон Кихот узбекский. От таких чего угодно можно ждать.
И Глазунов в общих чертах рассказал старому приятелю, что знал о странном узбеке, который без акцента говорил по-русски, который был поздним ребёнком в смешанной семье. Родители – интеллигенты. Отец – узбек, без нескольких минут был профессором истории. Мама – русская, преподаватель русского языка и литературы. Загадочно погибли в начале двухтысячных, когда Тимур ещё учился в университете, тоже на истфаке. Родственники отца ему помогали, помогали и квартиру отобрали. Нахлебался он на родине по полной. Но университет окончил. Приехал в Москву в надежде найти здесь применение своим талантам. И даже что-то у него стало получаться, жил у сестры матери, доделывал недописанные труды отца о временах Тамерлана. Дописанные подгонял под новый формат. Печатался в «Вокруг света», в другом научно-популярном глянце. Для души писал рассказы, для «пожрать» трудился грузчиком в узбекском магазинчике. На радио пробовал работать.
– С Вахидовым? – съязвил Слежанков. – А потом?
– Потом задолжал одной этнической ОПГ смешную сумму, и те его продали в рабство на строительные объекты Москвы. Три года его никто не видел. У тётки менты заявления о пропаже человека не принимали, не гражданин же РФ. В посольстве Узбекистана её тоже отфутболили, а кроме неё он никому и не нужен был.
– Ну, не совсем так, хотя тогда, наверное, и правда никому, – выцедил из себя Слежанков и сразу добавил. – А как ты с ним знакомство завёл?
– Я уже после того, как он в рабстве срок отбыл. Мне говорили, что он вернулся на себя не похожим, стал задумчивым, мрачным. Попытался вернуться к прежним занятиям, но второй заход не был столь успешным. Очередной глубокий кризис бушевал и на интеллектуальном рынке, конкуренция стала такая же, как на рынке интимных услуг. Материалы его нигде не брали, а в интернете много не заработаешь, там только тщеславие тешить.
– Но тебе-то удаётся!
– Я – другое дело. Я иначе зарабатываю. А он честный. Он же думал, что его рассказки сами по себе чего-то стоят, независимо от событий вокруг, от политической обстановки, от предпочтений пользователей.
– Рассказки?
– Ну да. Такой мистический реализм со среднеазиатским колоритом из него лез. Представляешь, советский солдат в Афганистане отбился от своих и заблудился в горах. Бродил пять дней. Безнадёга. Обезвоживание. Солнечный удар. Галлюцинации. В себя приходит в кишлаке каких-то реликтовых зороастрийцев, которые ни нашим, ни вашим, но все улыбаются, у которых старики как ангелы, а дети как бесенята. И все хотят научить его ходить по углям. Вот с этим рассказом его ко мне и привёл Станкевич, знакомец мой старый. Я Станкевичу дал на бутылку, а с Тимуром попробовал поработать. Талант. Оригинал. Язык поэтичный, но настолько далёк от современности. Весь где-то в прошлом. Про коронавирус он узнал, нет, оценил масштаб события только во время второй волны.
– А в первую где он был?
– Поначалу в рабстве, потом у тётки почти год безвылазно отъедался. Она ему внучкин ноутбук отдала, лишь бы он не ходил никуда, и Тимур весь тот год из-за него не вставал почти. Думаю, тогда он свой исторический роман в общих чертах и доделал…
Слежанков увлёкся повествованием одноклассника. Часто бросал на рассказчика удивлённые взгляды. О чём-то напряжённо думал и, улучив момент, спросил:
– Про Тамерлана роман?
– Значит, тебе всё это известно? – разочарованно ответил ФИГ вопросом на вопрос. И ещё подумал: «Что-то я разговорился». Но было уже поздно.
– Ну, ты же его первую часть продал туркам.
Фёдор Ильич офигел. Кровь ударила в щёки, и этого было не скрыть. Дождь тем временем остепенился, и он сказал:
– Я покурю на воздухе.
– Я тоже, – отозвался Слежанков, не хотел давать ему времени собраться с мыслями. Обойдя автомобиль, он подошёл к ФИГу и весело заговорил:
– Общество изменило своё отношение к курильщикам. Стражи правопорядка даже не косятся на нас.
Фёдор Ильич молчал.
– Коронавирус расставил точки над «i». Хоть какая-то от него польза.
– Это необоснованное утверждение, недоказанное.
– А зачем обосновывать? Статистика – упрямая вещь. Среди курильщиков заболевших в разы меньше по всему миру.
– Я общался с несколькими светилами и просил высказать свои соображения об этом…
– Письменно или по скайпу?
– Да хоть как. И кроме того, что экспериментально этого проверить нельзя, ни от кого ничего не добился. И только в личных беседах.
– Откуда же статистика?
– От никотинового лобби. Статистика покупается так же, как электорат.
Слежанков понимающе улыбался.
Опять крупные капли и опять салон автомобиля.
– Тимур в своём романе в чём соригинальничал?
– У меня не получилось внимательно вчитаться, – как-то нервно отвечал Глазунов, – но помню, что во многом: что-то там про двойника Тамерлана, про двойника Тохтамыша, про крылья весны. До Москвы он там всё-таки дошёл и от разочарования приказал сжечь этот нищий город. Написано было интересно и красиво, но сбивчиво, запутанно. Не было похоже на рукопись единого романа, а много-много маленьких рассказиков вокруг трёх больших повестей. Я один такой рассказик про живую воду по-своему переписал. А всё остальное туркам и продал, как только они появились. И было это, когда никто не знал, где он. До знакомства. Мне эти тексты тот же Станкевич принёс.
– Тоже за бутылку?
– Да ладно, в тот раз за пару ящиков, наверно. Неделю с ним пили. Маргинал маргиналом, а в сингл молте он знаток и ценитель.
– Интересная личность этот Станкевич. Что-то знакомое, – сказал с улыбкой Слежанков.
– Да, ты должен его помнить, мы его Абрамом звали.
– Может, и помню. А туркам-то зачем роман о Тамерлане, тем более написанный по-русски?
– Убей, не знаю. Да может, это и не турки были. Свёл их со мной студент из РУДН, турок по национальности.
– Турки, турки, – утвердительно и как-то горестно выдавил из себя Семэн, – хорошо заплатили?
– Не очень, – также горестно ответил ФИГ, – мне тогда долги надо было отдать, край.
– А роман на бумаге был?
– На флешке.
– И ты не скопировал? Может, остался где? Посмотреть бы.
– Может, и скопировал, поищу.
Потом разговор пошёл более детальный. Был ли договор с турками? Подписывал ли что? Кем они представились? Как выглядели? Очень было похоже на снятие показаний. Фёдор Ильич вспотел. Заметив это, Семэн сменил тон, чтобы Глазунов расслабился:
– А не тот ли это Станкевич, который здесь вот, – и показал на памятник Маяковскому, – своими антисоветскими стихами пешеходов пугал, году в 89-м?
– В 88-м. И менты его повязали, было дело. До конца лета в психушке потом лежал, а в сентябре мы с ним в Оптину Пустынь, которую тогда только открыли, за Библией ездили автостопом. Приятно вспоминать.
Капли продолжали стучать по крыше автомобиля и нагоняли печаль по минувшей юности даже на Слежанкова.
– Мне в таком маргинальном приключенческом роде и вспомнить нечего. Ладно. У тебя есть телефон Станкевича? Алексей, кажется?
– Номер есть, а есть ли у него сейчас телефон, не знаю.
– А вторую часть романа видел?
– Видеть, видел. Но это вовсе не было продолжением, хотя логично было бы ждать именно этого. Тимур, сохранив концепцию, переписал всё радикально, как будто на другом языке.
– На русском?
– Конечно, на русском, но стиль другой стал. Тимур и сам другим стал. Рабство сделало его творчество изощрённо жёстким, герои стали не просто коварными, а с выдумкой. Станкевич его боялся. Умолял меня не выдавать его Тимуру. Дорого мне, говорил, тот запой обойдётся! Я замечал, что Тимур подозревает нас. Но подозрениями всё и ограничилось. Ни разу он о романе речь не завёл.
Проговорили ФИГ и Слежанков ещё полчаса. Всё это время у Фёдора Ильича совесть была не на месте. Хотя Слежанков его вовсе и не осуждал. Просто задавал вопросы и задавал. Уточнял и уточнял.
– А тебе-то, Тимур, зачем? – спросил Фёдор Ильич.
Семэн улыбнулся, как будто извинился. ФИГ понял, что ответ будет не до конца честным.
– Ищут его на родине.
Когда Глазунов вернулся домой, первым делом стал просматривать почту. Второе письмо было от того автора, из-за которого он забыл, что бросил курить.
«Если Вы, уважаемый ФИГ, поменяете ледокол на авианосец, то пусть его днище будет не чёрным, а грязным».
Давно Фёдор Ильич так не смеялся.
* * *
– Тебе почти шестьдесят! Как тебя угораздило!?
– Пятьдесят шесть всего, и что, собственно, случилось? Что, у нас сухой закон? Или комендантский час, как в Австрии? Прогуляться нельзя?
– С семнадцатилетней девочкой? С дочерью мера этого городка по самому чёрному-чёрному парку? Ты идиот?
– Мера? Семнадцатилетней? – До Станкевича стала доходить суть.
– Говори, чёрт, было что? Успел?
Станкевич сел на вовремя подвернувшуюся широкую удобную лавочку, схватился за сердце и со слезой в голосе стал отнекиваться.
– Не успел? – наседал на него Слежанков.
– Даже не думал, Семён Константинович! Даже не пытался… Я вообще при задержании в маске был! Разве в масках соблазняют?
– Ой, смотри! У тебя биоматериал взяли, и если хоть молекулу твою на ней найдут, тебя укатают за растление несовершеннолетней в самый дальний лагерь, а тюремная элита не очень жалует такую категорию сокамерников.
– У меня же справка…
– Забудь! Переосвидетельствуют и признают справку ошибочной.
Час назад в одном из подмосковных районных центров Слежанков вытащил из КПЗ Алексея Станкевича. Месяц назад тот вышел на след Худайбергенова и обещал сдать его в ближайшие дни. Взял денег на очередную бутылку и сгинул. Если бы позавчера он не воспользовался старой симкартой, номер которой был известен Слежанкову, ехать бы ему послезавтра в столыпинском вагоне в места не столь отдалённые. Повезло. Он вообще был везучий. Засыпал на рельсах, а просыпался в метре от них – от грохота проходящего поезда. Месяц жил с ВИЧ-инфицированной балериной Большого и без последствий. В 96-м году в летнем кафе читал модную книжку под перекрёстным огнём двух рэкетирских банд, которые это кафе делили. Потом с восторгом рассказывал, как оторвал глаза от мелкого шрифта и понял, что события романа материализовались и превратились в трёхмерный, до сошествия в ум режиссёра, реалистичный фильм. Зазевавшаяся официантка метнулась вправо – там бездыханное тело постоянного гостя с дымящейся сигаретой во рту. Метнулась влево – там окроплённое кровавыми брызгами тело его спутницы. Кофе не допит. Жаркий солнечный день. Играет музыка. О чём могла думать официантка, когда по её белой блузке расползалось безнадёжно-красное пятно?
– О чаевых, которые она могла бы получить от постоянного гостя, – так ответил на этот вопрос один из слышавших этот рассказ.
Когда Слежанков в сводках задержанных в том районе, где засветился номер Станкевича, увидел его фамилию, невзирая на полночь, сразу позвонил своему коллеге в том округе. Когда узнал, что арест инициирован мером, позвонил генералу Шатохину, который, собственно, и подкинул ему дело Худайбергенова как попутный приработок. Шатохин трубку не брал. Перекрестившись, позвонил его начальнику. Сказал, что Станкевич его самый ценный агент, что до завершения операции с его участием как минимум месяц, и в её успешном завершении заинтересована высшая инстанция. Голову заложил, что подозреваемый не пропадёт, поводок клялся укоротить. Генерал-лейтенант ничего не обещал, но Станкевича всё же выпустили.
Он был очень удивлён появлением Слежанкова. С неохотой рассказал, что был вчера участником подпольного прогрессивного рок-пати. Он писал тексты для двух групп-участниц. Для их поклонников старина Стэн был иконой альтернативного взгляда на жизнь. Одна из групп очень удачно чередовала своего вокалиста с самим Станкевичем. Вокалист пел, потом то же самое читал Станкевич своим глубоким проникновенным голосом под ту же музыку, и снова пел вокалист. Потом Стэн разговорился с юной эмансипированной особой о скрытом смысле своих текстов. Он с гордостью признался, что их смысл в их красоте, то есть его нет. Потом предложил послушать ночь, потом пообещал почитать ей стихи под звёздами, распавлинился на старости лет. И невдомёк ему было, что эта дурочка – дочь местного мера и что ей всего семнадцать с половиной. Как он уводит её прочь от клуба, видела её подружка, перепугалась и молодец, конечно, позвонила маме.
Станкевич горько сожалел о фляжке вискаря, изъятой полицейскими, а Слежанков сел с ним рядом, закурил и решил не тянуть больше резину.
– Или ты сейчас сдаёшь мне Тимура, или я сейчас веду тебя обратно в отделение. Сам найду. Только время на тебя трачу.
– Семён Константинович, – взмолился Станкевич, – ради всего святого! Я понимаю, что у вас заказ – найти Тамерланова, но вы же человек, вы европеец! Неужели вы не понимаете, что Тимура ждёт дома? У них нет гуманной карательной психиатрии, они своих диссидентов не лечат. Он больше года в их камерах без кондиционеров не протянет. За что? Только за то, что у него альтернативный взгляд на историю Узбекистана? Да он просто сказочник, узбекский Андерсен, Шарль Перро…
– Глазунов называл его узбекским Дон Кихотом.
– И это очень близко! Он любит человека и верит в человека – и в русского, и в украинца, и в узбека. На стройке на улице Профсоюзной русский прораб потерял равновесие и на одной руке повис над двадцатиэтажной пропастью. Не за что было другим рабочим любить этого отъявленного скота, и минут уже через пятнадцать его тело отскребали бы от бетонной плиты внизу. Все, кто видел, затаили дыхание и злорадствовали. И только Тимур, собой рискуя, решился попробовать спасти прораба. И спас. И как я буду жить после того, как отдам этого агнца на съедение правящей олигархической клике Узбекистана? Как я буду жить?
Никогда ранее, даже в антисоветской юности, Станкевич не был так искренен в своих словах. Он так увлёкся своим монологом, что, сам себе удивляясь, принял невероятное решение – сейчас же взять и вернуться в полицию, но Тимура не выдавать. Слежанков слушал его, раскрыв рот, и думал: «Как он сейчас похож на человека». В какой-то момент он даже поверил, и Станкевич стал ему симпатичен, и Семён Константинович даже чуть-чуть испугался. Каждое новое слово Станкевича было всё твёрже и спокойнее. И вот он встал со скамейки, расправил плечи, руки заложил за спину и сказал, не глядя на единственного слушателя:
– Ведите меня на мою голгофу!
Слово «голгофа» было лишним. Очарование испарилось.
– Не переигрывай, Алёша! – Семён Константинович овладел собой и теперь еле сдерживал смех. – Ты всё, что наговорил, сам выдумал? Про кровожадную правящую клику, про диссидентство, про камеры без кондиционеров? И с чего ты взял, что он диссидент, а я на него охотник?
Голос Станкевича дрогнул, он не выдержал даже намёка на ответный удар.
– Порядочный человек не может не быть диссидентом. Он мне сам говорил, что с ним, как с историком или как с писателем в Ташкенте никто и словом обмолвиться не хотел. Там просто некому. Ещё его отец сформулировал новую концепцию узбекской истории, и она вызвала дикое негодование у местной недообразованной элиты, и это негодование продолжается и шлейфом накрывает теперь и Тимура. Его отец…
– Его отец, – перебил Слежанков, – на родине, можно сказать, реабилитирован. Уже вышли три его книги. Если бы Тимур был сейчас в Ташкенте, смог бы неплохо заработать на переводах их рукописей с русского на узбекский. Это помимо национальной премии, которая ведь тоже может достаться кому-то другому.
– Премии? – звенящим шёпотом спросил Станкевич.
– Представь себе, – продолжал говорить Семён Константинович, также не глядя на собеседника. – Я и не думал, что ты такой идейный. Свободой и репутацией готов пожертвовать, спасая родственную душу, пропив сначала половину его интеллектуального имущества. Хватит лицедействовать, Алёша! Я не видел смысла рассказывать тебе предысторию моих поисков Худайбергенова, но если ты так ставишь вопрос, то с удовольствием расскажу, от чего ты его хочешь спасти.
Звёзды над неухоженным сквером ждали романтических стихов, но услышали вместе со Станкевичем хотя и обнадёживающую, но прозу. Слежанков поведал Алёше, что с недавних пор в Узбекистане новый, очень продвинутый министр культуры. И по проверенным данным, скорее всего, это только первая ступень его карьеры. Вполне вероятно, что наследник. Человек проевразийской формации. Ему не интересно просто делить бюджет между музеями, театрами, филармониями и так далее. Он ставит перед своим ведомством задачу наполнить новым смыслом жизнь всей страны, сконструировать новую национальную идею и, не теряя ни года, ни дня, приступить к её воплощению. Мешают исторические мифологемы. Историю Узбекистана тоже надо перепрошить. Министр всегда был поклонником малоизвестных академических работ отца Тимура. Всегда видел в них платформу для переосмысления роли Узбекистана в континентальной геополитике. Сейчас он имеет возможность их продвигать и делает это весьма активно. Уже сейчас на работы Худайбергенова-старшего ссылаются школьные учебники, уже выпущено три его книги, скоро его именем назовут новую станцию ташкентского метро. И самое интересное, почему, собственно, Слежанков разыскивает Тимура: за огромный вклад в развитие исторической науки в Узбекистане Худайбергенову-старшему присвоена национальная премия первой степени! Правда, получить её по закону может только ближайший родственник.
– Всё понятно?
– Большая премия? – сглотнул слюну Станкевич.
– Пять миллионов сумов. Около ста пятидесяти тыщ долларов. Ты мог бы помочь Тимуру стать счастливым, мог бы стать его референтом или секретарём. Правительство Узбекистана хотело заказать ему разработку и литературное оформление новой национальной идеи. В том институте, одну из кафедр которого Тимур смог бы возглавить, и для твоего кабинетика тоже нашёлся бы уголок.
– Ещё не хватало! Не в Ташкенте только. Нет.
– Мог бы просто в гости к Тимуру ездить, да кто ж тебя с зоны выпустит в ближайшие десять лет? – Слежанков насмешливо улыбался. – Пошли, что ли?
– Э, нет. Теперь незачем, – ответил Станкевич и плюхнулся на скамейку. Размышлял и смотрел себе под ноги. Не доверял. Сомневался.
– Пошли в гостиницу.
– В гостиницу? – переспросил Станкевич.
– Да, покажу тебе письмо из узбекского посольства. Пошли, тут рядом!
– В таких городках всё рядом: и рынок, и баня, и концертный зал, и гостиница, – отозвался Станкевич и встал, – негде здесь вискаря прикупить?
– Отделение полиции тоже недалеко. Пошли!
Метров через сто у Слежанкова прокуренным женским голосом запел телефон. Он взглянул на экран, приосанился и поднёс телефон к уху.
– Слушаю, товарищ генерал-лейтенант. Всё в порядке. Отдали. Нет, нет… Да? Баба? И.о.? С одной стороны, это всё упрощает, но от женщин всегда надо ждать сюрпризов.
Станкевич старался, но так и не смог понять, о чём идёт речь. Семён Константинович покосился в его сторону и отошёл.
– Ну, если события будут развиваться таким образом, придётся пожертвовать. Никак нет. Только после завершения операции. Я же обещал. Есть форсировать!
Слежанков глубоко вздохнул и сунул телефон в карман.
– О чём это вы – в четыре утра?
– Это мой куратор по другой операции. Там, похоже, проблемы. Идём же! Мне придётся отлучиться. Из моего номера ни ногой! Провинциальная элита не затягивает с расправой.
– Какая операция? Разве вы не в отставке?
– Алёша, в нашем ведомстве отставка – понятие весьма условное. Ты лучше о себе подумай! Из номера выходи только для встреч с Тимуром. Думаю, никому в голову не придёт искать тебя в моём номере и вообще в этой гостинице. Персонал я проинструктирую, ты, главное, сам не засветись. В восемь утра мне надо будет уехать. Вечером рассчитываю на встречу с Тимуром. Получится?
Станкевич пожал плечами, на что Семён Константинович обдал его отрезвляющей фразой:
– Захочешь опять сбежать, вечером будешь во всероссийском розыске. Пошли!
Когда уже в номере гостиницы Станкевич пожелал Слежанкову спокойной ночи, в ответ услышал ещё несколько рекомендаций, главной из которых была – не выключать телефон.
Утром Алексей проснулся, когда Семён Константинович уже уехал на встречу с исполняющей обязанности мера Ширвильд Ириной Викторовной. Поразмыслив на свежую голову обо всём, что случилось вчера, Алексей судорожно отыскал свой айфон, проверил уровень зарядки, просмотрел звонки, сообщения и немного успокоился. «Похоже товарищ полковник не врёт, – думал он, и другой Станкевич ему поддакнул, – особенно про федеральный розыск».
Тебе, когда была возможность, и вправду надо было перебраться в Питер. Стать следопытом не московского, а питерского интеллектуального дна. Благо не все ещё друзья с хиппанских времён передохли. Маринка с Тимуром и так бы не пропала, он радикально изменился с её появлением. Бросил писать ахинею и приобретённые в рабстве навыки сделал основным источником дохода их гражданской семьи. А уж теперь то, когда Тимур состоятельный человек, беспокоиться за неё вообще не стоит. Однако сердце у Станкевича было не на месте – от одной мысли, что его сестре придётся вместе с Тамерлановым перебраться в Ташкент.
Но куда больше его беспокоило, какова будет реакция Слежанкова, когда тот узнает, что он столько времени водил его за нос? Что он мог выйти на связь с Тимуром буквально на второй день, но упорно и талантливо изображал вместо этого активные и безуспешные поиски. То, что опытный комитетчик верил ему, очень грело душу Станкевичу. И как теперь вскрыть перед ним свои карты? Слава Богу, что ребята не оформили свои отношения официально. К базе данных ЗАГСа у Семёна Константиновича ключики точно есть. Слава Богу, что у Марины другая фамилия, от первого мужа. Слава Богу, что Тимуру так долго удаётся жить в Москве без регистрации. Станкевич познакомил его с сестрой на следующий за похоронами тётки день. Тимур остался без крыши над головой, и Станкевич, который тоже в те дни не знал, куда голову приклонить, предложил недельку погостить вместе с ним у сестры. Других вариантов не было. Марина на пятнадцать лет моложе Станкевича и на пять лет старше Тамерланова. Недолюбившая, не избалованная жизнью бездетная директор районной библиотеки. Брата терпела с трудом. Она в первые дни знакомства предполагала, что Тимур татарин или даже русский. В один из тех дней, возвращаясь со своей бессмысленной работы, Марина подумала: «Тимур, наверное, голодный!» И от этого так расстроилась, что даже прикусила медицинскую маску. «Почему, - мысленно возопила она к небесам, - даже теперь я такая влюбчивая?» И ускорила шаг, почти побежала. Минимум три раза этот вопль слышал и Алексей. И хотя он искренне любил сестру, волновался за неё, жалел, после третьего раза иронично заметил: «Просто ты очень слабая на передок».
Буквально через день после того, как они нагрянули к Марине, Алексей заявил, что ему срочно нужно в Москву. Духовный противовирусный центр, не разделявший официальных методов борьбы с пандемией, приглашал его принять участие в законспирированной конференции. Марина была счастлива. К возвращению Алексея Тимур успел ответить на её любовь глубоким и нежным чувством. Он и правда переменился. Смысл его существования из аморфного и загоризонтного непонятно чего превратился в карие бездонные глаза Марины, в её смех, в её счастливую улыбку. Станкевич этому не удивился. Его победные ужимки наводили на мысль, что такой исход он и планировал. Но влюблённые их не замечали. Марина вновь чувствовала себя девушкой, а Тимур, у которого интимного опыта, можно сказать, почти не было, чувствовал себя настоящим мужчиной.
Уже больше года назад, задолго до внезапного появления полковника ФСБ в отставке, Станкевич оставил их утопать в своей любви в богохранимом подмосковном городке. Несколько раз он созванивался с Мариной и по её разговору чувствовал, что она неизменно счастлива. Тимур это её состояние отчаянно хотел приумножить. Встретив своих соотечественников, он вышел через них на порядочную строительную фирму. Присмотревшись к нему, прислушавшись, начальство уже через месяц сделало его кем-то вроде прораба или менеджера по персоналу. На фоне соплеменников Тимур стал хорошо зарабатывать. Они с завистью глядели на него и боялись говорить с ним по-узбекски. Однажды, ближе к завершению рабочего дня, к Тимуру обратился выросший из-под земли человек в форме сотрудника миграционной службы:
– Земляк, где ваши узбеки попрятались?
Тимур ответил, что большинство уже в общежитии и за последней сменой скоро придёт автобус, у автобуса и можно будет всех проверить. Сотрудник выяснил, где стоянка, поблагодарил и, не проверяя паспорта, ушёл прочь вместе с десятком своих подчинённых в противовирусных балаклавах. Тимур и не думал, что этот укол в его патриотические чувства будет таким болезненным.
– Алло? – услышал из трубки Станкевич.
Голос сестры звучал смело и самоуверенно. Так звучат голоса людей, которым нечего бояться и нечего стесняться, которые получили то, о чём мечтали, и думают, что имеют силы защитить свою сбывшуюся мечту. Алексей хотел было выключиться, но вместо этого произнёс привычное:
– Давно не виделись!
Его губы разжал страх перед федеральным розыском, перед обвинением в совершении развратных действий, перед перспективой длительного срока. Одним словом, перед Семёном Константиновичем Слежанковым.
Марина выразила сдержанную радость. Посетовала на то, что его звонки всегда не вовремя. Как ему так удаётся? Похвалила его поэму «Последняя корона». Отругала за связь с певичкой из Грузии. Алексей диву давался, откуда она всё это знает. Про Тимура сказала, что не знает других примеров ни из жизни, ни из искусства, когда бы люди так менялись ради любви. Сказала, что не знает человека умнее, красивее и добрее, чем он.
– Лёша, не пытайся забрать его у меня.
– Постой, постой… Это что там? Детский плач? – И Станкевича накрыло какое-то незнакомое чувство, и что-то тревожно-сладкое защемило в груди.
* * *
– Энгельгардт? Правда, что ли? Я думал, всех Энгельгардтов вместе с Бенкендорфами ещё сто десять лет назад в гражданскую войну перестреляли. Хм… А ты почему Станкевич?
– Мне замуж выходить не приходилось.
– Был бы ты помоложе, в зоне бы пришлось! Ха-ха… – Слежанков своим юмором остался доволен, но чувствовалось, что он вот-вот закипит, что злая шутка – это только начало. – Не знаю, правда, есть ли там Энгельгардты?
Ироничное замечание Семёна Константиновича Станкевичу не понравилось: ему сейчас было не до смеха. Какая-то пиявка, чёрная и холодная, пристраивалась к его сердцу, и было понятно, что избавиться от неё будет непросто. Две новости сегодня принёс он в дом своей сестры и своего друга: одна вроде бы хорошая, вторая – не очень. Но не фатальная же! Подумаешь, съездит Тимур домой, или вдвоём съездят, втроём! Съездят, получат премию и вернутся.
Но почему же Алексею так хотелось молиться за них?
– И как она ребёнка записала?
– Энгельгардт Тимур Тимурович.
После того, как Слежанков узнал реальные подробности последних трёх месяцев, у него чесались кулаки. Было задето профессиональное честолюбие. Он себя сдерживал, глядел на обидчика, как на слабоумного ребёнка, существование которого осложняет жизнь всем, и думал: «Надо бы его растоптать, как таракана». «Да ладно тебе, – говорил второй Слежанков, – напугай, чтобы обосрался, и пусть живёт». Минута настала вроде бы подходящая, и Семён Константинович заговорил с каким-то великосветским, почти самодержавным акцентом:
– Что мне с тобой делать, Алёша? Неблагодарное насекомое!
Весь вселенский ужас сконцентрировался для Станкевича в этих словах.
– Три месяца потеряно. Три месяца мне из Ташкента названивали через день. Сомневались во мне азиаты, уже стали требовать возврата аванса. Ты представить себе не можешь, кому пришлось гарантии за меня давать. А ты меня просто динамил, как первокурсница. Но я-то не курсант уже. Про деньги, которые ты у меня брал, я вообще молчу.
Станкевич почувствовал, что захотел в туалет, а холодная пиявка под сердцем как бы угомонилась, отползла. По гостиничному номеру гулял сквозняк, за окнами лил осенний дождь. Алексею было бы удобнее думать, что он трясётся от холода, но это было не так, и он это знал. Во внутреннем кармане его куртки завибрировал телефон. Вибрация предательски явно передавалась руке Алексея.
– Федь, не сейчас! Попозже. Конечно. Хорошо.
– Никак Глазунов?
Алексей, совсем осунувшийся, кивнул головой.
– Насчёт Худайбергенова? Он и мне звонил недавно. Тоже про Тимура спрашивал. Он-то чего переживает?
Теперь Алексей пожал плечами.
– Возьмите себя в руки, гражданин Станкевич, – Слежанков как будто одну маску сменил на другую, что-то придумал. Лицо разгладилось, и на нём засветилась лукавая улыбочка, – ведь уже сегодня всё наладится. Ещё чуть-чуть, и достигнутая цель оправдает затраченные средства. Твой друг станет, как бай, незаслуженно богатым, ты станешь шурином первого академика Узбекистана, Марина – беззаботной домохозяйкой, у Тимура-младшего в окрестностях Ташкента будет собственный бассейн. О своей роли в этом празднике жизни я умолчу и все лавры оставлю тебе. Мне достаточно обещанного заказчиком вознаграждения. И только попробуй выкинуть ещё какой-нибудь фортель…
Семён Константинович многозначительно о чём-то умолчал.
«Слава богу!» – мысленно перекрестился Алёша. Сосать под ложечкой перестало сразу, и дрожь в руках медленно, но уменьшилась. Как только страх понемногу стал отступать, к сердцу Алексея опять подползла холодная пиявка. «Без виски, – подумал Станкевич, – с ней не справиться». Он прокашлялся и обратился к Слежанкову:
– Семён Константинович, давайте промочим горло.
Тот как будто ждал и откровенно ехидно ответил:
– Лёша, я же за рулём! А ты, если хочешь, промочи. Возьми в холодильнике. Только пять капель! Через полчаса наш друг Худайбергенов возвращается с работы. Представишь меня ему и можешь допивать.
Алексей с внутренним трепетом приложился к стакану и так же, как при первом знакомстве с виски в далёком девяностом году почувствовал среди прочих оттенков странный эффект, как будто слизистой его рта коснулась промокательная бумага. И этот вкус потащил его ещё дальше, в беззаботное школьное детство, где непонятно зачем в каждой тетрадке лежал лист промокашки, где своим феноменальным чувством времени Алёша приводил в восторг одноклассников и в неистовство учителей. Первый раз это случилось во втором классе. Буквально за мгновение до звонка он встал из-за парты Эрисмана и со словами «поверьте, я не лгу, я больше не могу» стал собирать портфель. Загробная тишина в кабинете и победное дребезжанье звонка за дверью. До самого десятого класса Станкевич повторял и повторял этот номер, и осечек не было ни разу.
– Поехали! – оторвал его от сладких воспоминаний командный голос товарища полковника.
Глоток… и пиявка и вправду снова попятилась.
Уже год, как Тимур жил неведомым ранее смыслом, неведомым ранее счастьем. Уже год, как не видел Станкевича, не искал, куда пристроить свои произведения, не сидел ночами за компьютером. Ему казалось, что и его никто не ищет, что все забыли о его существовании. Никого не боялся, даже блюстителей правопорядка. А ведь несколько лет кряду он шарахался, как и все его соотечественники, от каждого полицейского. После рабства не знал, с какой стороны подойти к проблеме регистрации. Тётушка умоляла самому даже не пытаться, была наслышана о злоупотреблениях. Она сама хотела отыскать своего доброго знакомого, который мог бы посодействовать, но так была слаба, что редко выходила из дома. Тут ещё санитарные меры. Обращаться же к другим адвокатам тётушка не решалась.
В те дни произошёл с ней один случай, который поверг её в ужас перед своим будущим. Однажды она забыла дорогу домой, перестала узнавать окрестность. В целом сохраняя рассудок, она не поддалась панике. Посидела на свежеокрашенной лавочке, подумала и достала из сумки с продуктами паспорт. Настоящим унижением для неё стало бы обращение к прохожим за помощью, а в паспорте указана прописка. Даже когда такси остановилось перед её подъездом, она ничего вокруг не узнавала. Таксист же только от следующих пассажиров узнал, что интеллигентный божий одуванчик, по всей видимости, недавно присаживался на свежеокрашенную лавочку. Тётушка, глядя на дверь своей квартиры и сравнивая её с соседскими, подумала: «Как я расточительна!» Тимура она узнала сразу, но не как племянника, а как мужа своей младшей дочери. Тимур, почувствовав неладное, спорить с нею не стал. Когда утро в её голове окончательно перемудрило вечер, она ему с ужасом всё рассказала.
– Какое самообладание! – воскликнул Тимур. – Любой другой на вашем месте кинулся бы к согражданам и загремел бы в психушку.
Тимур всегда думал о тётушке, как о своём ангеле-хранителе. После матери никто так не трепетал над ним. И никого так, как её, Тимур не любил, не уважал, не боялся обидеть. И как ему казалось, поделиться этими чувствами ни с кем уже не сможет. От многого спасает человека любовь близких, но над законами природы она бессильна. И настало время, когда возрастная пневмония закрыла глаза его ангелу. Дочери ангела намекнули, что квартиру надо освободить. Он, конечно же, согласился, но только возвращаясь в Москву с погребения, отчётливо понял, что возвращаться ему некуда. Тогда-то он и позвонил по первому бросившемуся в глаза номеру из записанных в телефоне – Станкевичу. Тот откликнулся, и реинкарнация ангела не заставила себя долго ждать. В первый же день, точнее вечер знакомства, Тимур отметил про себя, что Марина чем-то неуловимым сильно напоминала ему Нину Аверьяновну. Их чувства не выходили за рамки взаимных симпатий, пока Тимур спустя пару дней ни рассказал ей историю своей жизни. Упоминания о Средней Азии всколыхнули в Марине воспоминания о школьной поездке в Самарканд, Бухару, Ташкент. И она стала делиться яркими школьными впечатлениями. Она даже напела: «Сияй Ташкент - звезда Востока!» Тимур силился сдержать свой восторг, но Станкевич всё-таки заметил, как изменился его взгляд.
Как сказали бы в начале двадцатого века, Марина была женщиной приятной во всех отношениях: очень чувственной, очень нежной, очень доброй, с роскошной копной подкрашенных чёрных волос, с отзывчивым взглядом больших карих глаз, с завораживающе аппетитными губами, особенно, когда она ела вишнёвое варенье. А свойственная её возрасту излишняя полнота делала её совершенной. У Тимура не было шансов остаться прежним. Он скоропостижно достиг дна ещё не ведомой ему пучины.
Станкевич самодовольно их благословил и больше года не показывался им на глаза. За всё это время он всего лишь три раза созванивался с сестрой, сегодня во второй половине дня был четвёртый звонок. Марина заинтересовалась падающей на Тимура национальной премией, заработанной его отцом. Но насторожилась, когда узнала, что эту новость Алексею принёс бывший сотрудник ФСБ. Если бы Алексей рассказал ей и о других предложениях министра культуры, например, поработать на родине, наверняка она бы даже думать об этом нечаянном богатстве забыла. Зачем это, когда в её жизни и так столько счастья. Горький опыт двух предыдущих браков мешал Марине раньше просто мечтать о семье. Воспоминания о грехах и глупостях молодости кровоточили диагнозом о неспособности к плодоношению. С таким настроением она пересекла черту сорока лет, за которой поставила на себе крест, и намеревалась как-нибудь дожить уже оставшиеся годы. И вдруг посреди предзакатной пустыни он… и такие чувства! И вдруг беременность и полное счастье.
Слежанков сразу сказал:
– Надо постараться встретиться с Тимуром не в её присутствии!
– Он всё равно без Марины никаких решений принимать не будет, – отозвался Станкевич.
– Зато слышать без неё будет лучше, чем с ней.
Припарковать автомобиль с удобным углом обзора не получилось, и Семён Константинович оставил его у обочины, в сотне метров от дома Марины. Вместе со Станкевичем они прогуливались перед подъездом. Тимур должен был появиться с минуты на минуту.
– Больше десяти лет в Москве без регистрации – это немыслимо! Он что, невидимка?
– Ничего удивительного! Я, например, тоже не помню, когда у меня на улице последний раз проверяли паспорт. У Тимура нормальная европейская внешность, сейчас сами увидите, по-русски говорит чисто, опрятный, высокий, не тот типаж, с которым привыкли иметь дело полицейские. Держись подальше от вокзалов, где документы проверяют у всех подряд и, в принципе, можно быть спокойным.
Выждав ещё минут десять, а это было мучительно долго, Станкевич обрушился на работодателей Тимура:
– Это бесчеловечно, мало того, что сегодня воскресенье, мигрантов ещё заставляют перерабатывать!
Слежанков сочувственно посмотрел на Алексея и спросил:
– А у него хотя бы узбекский паспорт цел?
– Может, и цел, не знаю. Если хотите, давайте спросим.
И Станкевич раскрыл свои объятия навстречу показавшемуся из-за кустов ещё зелёного жасмина прихрамывающему Тимуру Худайбергенову. Высокий хорошо одетый мужчина на секунду застыл, вглядываясь в Алексея. Слежанков тем временем отметил про себя, что медицинская маска слишком невыгодно подчёркивает его узбекские брови. Не такой уж и европеец.
– Салам-пополам! – приветствовал своего друга Станкевич, быстро к нему приближаясь.
Тот также спустил маску на подбородок, обнаруживая улыбку, и тоже раскинул в стороны руки. «Ага, – продолжал отмечать Слежанков, – без маски брови в глаза не бросаются».
– Пополам-пополам! Какими судьбами?
Они даже расцеловались, что было странно в эти времена для людей их социальной прослойки.
– У меня хорошие новости!
– Лучшие новости – это отсутствие новостей! Но тебя я выслушаю с удовольствием, только дома. Пошли! Марина обещала к вечеру плов.
И Тимур потащил было Станкевича за рукав к подъезду.
– Подожди, подожди! Я не уполномочен.
– О чём ты?
И только теперь Тимур обратил внимание на стоявшего поодаль холёного лысого мужчину, с интересом наблюдавшего за их встречей.
– Должен вас познакомить, – стал без воодушевления объяснять Станкевич. – Это Семён Константинович, частный детектив. Ему есть, что тебе сказать.
Улыбка с лица Тимура сползла, он посерьёзнел. Не то чтобы испугался или заволновался, но приготовился к обстоятельному разговору. На стройке, где работал Тимур, случались необъяснимые явления, но если детектив здесь из-за них, причём тут Станкевич? Значит, это касается чего-то минувшего. Не чувствуя за собой никакой вины, кроме отсутствия регистрации, Худайбергенов смело шагнул навстречу Семёну Константиновичу и после рукопожатия спросил:
– Разговор будет долгим?
– Тимур Каримович, я изложу суть вопроса, на который вам нужно будет ответить, минут за пятнадцать. С ответом торопить не буду, позвоню вам завтра, в это же время, и, надеюсь, ваш ответ удовлетворит моих заказчиков, и дело будет сделано. Мой заказчик – правительство Узбекистана, точнее ваш однофамилец, первый вице-премьер. Когда я получал заказ на ваши поиски четыре месяца назад, он был ещё министром культуры. Так что сами можете оценить масштаб этой личности, а о степени его заинтересованности давайте поговорим в машине. Там и письмо от правительства, и там просто теплее.
– Ок, – в недоумении ответил Тимур. У него голова шла кругом. Правительство, вице-премьер, министр культуры. За кого они меня принимают? Почему ко мне столько внимания?
Семён Константинович расплылся в улыбке и переспросил:
– Ок или Ёк?
Многое из сказанного в тот вечер Слежанковым Марина слышала чуть раньше от своего брата, но по привычке не доверяла ему и по-женски откровенно боялась этой информации. Видимо, поэтому она и не подготовила Тимура к встрече с бывшим сотрудником ФСБ.
Слежанков открыл дверь автомобиля, приглашая Тимура занять пассажирское место. После этого он поймал на себе взгляд Станкевича, следовавшего за ними от подъезда, как тень.
– Ах, да, – сказал Семён Константинович и полез во внутренний карман, – Алексей, вот ключи от номера, дождись меня там.
По глазам Станкевича было понятно, что этого мало. Тимур уже хлопнул своей дверцей и, не опасаясь, что он услышит, Семён Константинович с возмущением добавил:
– Там целая бутылка!
– Но у меня вообще ни копья! Даже на такси нет.
– Тридцать хватит?
Слежанков опять полез во внутренний карман, теперь за портмоне. Он не забыл, что меньше часа назад хотел раздавить это неблагодарное насекомое. Однако с недавних пор Семён Константинович стал испытывать необъяснимое удовольствие при расчётах с Алёшей. Как будто каждая переданная ему тысяча уменьшала долг Слежанкова перед небом. Станкевич интуитивно почувствовал это и, зная, что Семён Константинович ему не откажет, выпрашивал и выпрашивал. Даже в такие неподходящие моменты, как сейчас.
Когда Семён Константинович хлопнул за собой водительской дверцей и начал излагать Тимуру заранее подготовленный текст, Алексей стоял на виду у обоих и тыкал пальцем в свой айфон – вызывал таксомотор. Когда Семён Константинович передавал Тимуру официальное письмо от правительства Узбекистана в торжественном глянцевом конверте с сургучной печатью, Станкевич уже садился в салон маленького беспилотного электромобиля, такси пробной экспериментальной партии. На прощанье оглянувшись, он почувствовал, как холодное беспозвоночное сделало первый глоток его крови из лёгочной вены.
– Пожалуйста, пристегните ремень безопасности!
«Что ты знаешь об опасности, тупая ЭВМ!» – подумал в ответ Станкевич. В эту же секунду Семён Константинович перебил сам себя: «Ах он пройдоха, – и, указывая на удаляющиеся огни таксомотора, добавил, – электромобили наличку не принимают». Тимур не вник в это замечание.
До закрытия алкомаркетов времени было достаточно, но трубы горели, и Станкевич попытался остановить мотор у ближайшего к гостинице. Тупая ЭВМ сделала вид, что не понимает русского языка, и довезла его до самых дверей отеля. Пришлось прогуляться. Холодный беспозвоночный паразит почувствовал в крови Алёши следы дорогого виски примерно через полчаса и отпрянул. Станкевич с радостью растянулся наконец в кровати, вывел с айфона на экран телевизора свой любимый канал и блаженствовал. Двое взрослых интеллигентных чуваков рассуждали о развале СССР. С тем, что попроще, Станкевич когда-то лежал на Канатчиковой даче. Сейчас самый популярный писатель. «Кстати, – подумал Станкевич, – а ведь псевдоним он себе придумал задолго до пандемии». Второй, покрупнее, посерьёзнее, более академичен, более выдержан, конкурент ФИГа. Больше говорил первый, и Станкевич внимал ему с наслаждением. Коронавичюс сравнивал, как обстояли дела с контркультурой семидесятых – восьмидесятых в США и СССР. Обе асоциальные, обе антиобщественные, обе антиправительственные, но почему-то штаты контркультура только укрепила, а в Союзе стала одной из причин распада. «Браво!» – восторженно соглашался с ним Станкевич.
– Контркультура, – говорил тот, что попроще, – это легальный выброс деструктивных настроений молодёжи. Дайте им перебеситься, и никаких майданов не будет. Не хлебом единым жив человек. А в совке и с хлебом, и тем более с колбасой были проблемы, а что касается зрелищ, как говорится, паки-паки… Судите сами, в штатах за год появлялось двести полноценных музыкальных шлягеров-хитов, в Союзе – семнадцать. Не смешно? Ждёшь, бывало, целую неделю эту «Утреннюю почту», а там Зыкина, Калинка-Малинка и Наталья Нурмухамедова, и те всего полчаса.
Чем меньше виски оставалось во второй бутылке, тем интереснее становились рассуждения Коронавичюса. Даже сквозь дрёму его голос был приятен уху Станкевича. «Он на Канатчиковой даче косил от армии на энурез», – вспомнил Алексей и усмехнулся.
«Летом можно поехать в лес, но до леса – час езды…» – а это Станкевич слышал, уже засыпая…
Когда Марина открыла Тимуру дверь, она его не узнала. Счастливая блуждающая улыбка, в глазах сумасшедшинка, горделивая осанка и в протянутой руке большой распечатанный конверт. «Значит Алексей не врал», – пронеслось в её голове.
– Что? – закричала Марина, хотя прекрасно всё знала.
Тимур поднял её, как пушинку, осыпая поцелуями.
– Новая жизнь!
Не раздеваясь, он понёс её в комнату, кружил, читал по-узбекски что-то любовное из Навои, смеялся и пел. И, выплюнув пустышку, за этим танцем удивлённо наблюдал Тимур-младший. У Марины навернулись слёзы, так ей хотелось верить в надвигающееся, как грозовая туча, счастье.
– Ты меня пугаешь! – сказала она Тимуру, крепко прижимая его голову к своей груди, чтобы он не заметил слёз.
Он рассказал ей взахлёб о встрече с частным детективом, о письме с родины, о национальной премии первой степени, которой посмертно награждён его отец за неоценимый вклад в историческую науку Узбекистана.
– Семён Константинович сказал, что сумму премии увеличили в два раза! В письме указано пять миллионов, но письмо написано четыре месяца назад. Может и хорошо, что меня так долго искали.
Они купали маленького Тимура перед сном, при этом большой Тимур продолжал говорить. И, как всегда, говорил красиво, но с особенным пиететом, и рисовал такие картины будущего, что Марина отбросила страхи и поверила было его словам.
– И ещё… – продолжал Тимур самодовольно, – мне предлагают работу в Ташкенте. Предлагают возглавить кафедру отечественной истории в Ташкентском университете. И на её базе создать рабочую группу из историков и творческой интеллигенции по… не то что по разработке или созданию, а по переосмыслению национальной идеи, по приданию ей дополнительного импульса, по её художественному оформлению, по разработке методик её внедрения в сознание каждого гражданина. Представляешь, какой масштаб? Это же и телевидение, и кинематограф, и вся пресса, и литература, и все учебные заведения, вся педагогика. На подготовку общей концепции не больше года.
С удвоенной силой к Марине вернулось чувство опасности.
– Мне кажется, – сказала она, – ты уже готов согласиться.
Тимур молчал, но в его молчании она услышала «да». В эти секунды ему и впрямь казалось, что он в одном шаге от невиданного механизма, от невиданных размеров рычага, и в его глазах уже горел огонёк страстного желания перевернуть этот мир.
Убаюкав Тимура-младшего, они стояли, обнявшись на лоджии, смотрели на удивительно красивый салют. Тимур бесстрашно грезил возвращением на Родину и сменой своего статуса, а Марина уже приняла решение, что она никуда не поедет. И от этого прижималась к нему ещё крепче.
Салют отгремел.
* * *
– Думаю, форс-мажор исключён. В любом случае он на крючке, – говорил с кем-то Семён Константинович по телефону.
Под эту фразу Станкевич открыл глаза.
С экрана телевизора ему беззвучно подмигивал какой-то молодой человек, намекая, наверное: «Или нажми «продолжить» или дай мне тоже передохнуть». Голова ещё не болела, только мучила жажда. Хлопнула дверь в ванную, и продолжения разговора Станкевич не слышал. Он приподнялся на локте, взял с журнального столика вторую бутылку, в которой виски было ещё больше половины объёма, глотнул из горлышка и решил не вставать. Пусть думает, что я сплю.
– Ай, нет! – Слежанков вышел из ванной. – Это такая женщина, что называется, с двойным дном. По всему видно, какой она была красавицей, а какие манеры! Чувствуется, что она не в восторге от того, как смогла этими сокровищами распорядиться, что поздно поняла – её счастье не в карьере. А она его жаждет.
Потом Семён Константинович долго молчал, слушал, потом громко смеялся.
– Не знаю. Похоже, она не привыкла от своих намерений так легко отказываться. Посмотрим. Я понял, что она боится огласки жёлтой прессы. Если этот эпизод прошелестит на страницах местных таблоидов или в интернете, она займёт позицию самой правильной, самой железной и беспощадной леди. А пока огласки нет, с нею можно будет договориться. Завтра и начну. Завтра у неё день рождения.
Слежанков включил ночное радио – в эфире звучал голос Утёсова.
– Да я и не переживаю, это попутные издержки. Главное дело сделано. Сейчас отправлю в Ташкент кадры с видеорегистратора, где мы вдвоём, успокою заказчика.
Не отрывая трубку от уха, Семён Константинович вошёл в комнату. Бросив взгляд на «спящего» Станкевича, выключил телевизор и взял со столика виски.
– Подтвердилось?! Ставки выросли! Ну, правильно, первый вице-премьер не чета министру культуры. Значит, и наш процент должен вырасти.
Алексей гнал от себя дурные мысли, но ему всё больше становилось как-то не по себе от этого разговора. Жажда стала невыносимой, и он поднялся.
– Есть, ложиться спать! – Было слышно, что Слежанков широко улыбается. – Спокойной ночи!
На самом деле он не торопился. Настроение было приподнятое. Он получил точный пас, ворота пусты, ему осталось только ударить по мячу. Вратарь не дотянется. А если попробует, что ж, поедет домой, как депортированный. Условия контракта этот вариант не исключают. Дым сигареты попал Семёну Константиновичу в глаза, и он пропустил первый разрыв многоцветного салюта, посвящённого дню этого маленького городка. «Опять, – подумал Слежанков, – ограничения массовых развлечений и опять салют».
– Курение на балконе – уголовное преступление, – услышал он у себя за спиной.
– Кто бы говорил мне о преступлениях, – ответил Семён Константинович Станкевичу, не оглядываясь. – Не думал тебя разбудить, был уверен, что до утра не поднимешься.
– Сон алкоголика краток и тревожен. Что сказал Тимур?
– Тимур ошарашен, озадачен и, как водится в таких случаях, сказал, что подумает. Хотя, что теперь думать. Или сам поедет за национальной премией, или его повезут, как злостного нарушителя правил регистрации. После эпохальных перемен за трудовыми мигрантами не так жёстко надзирают, как в лучшие времена, но десять лет без регистрации – перебор.
– Повезут?
– Угу, в наручниках, – кивал головой Слежанков, любуясь салютом и смакуя семилетний сингл молт. – Хороший виски! Это нормально, что коньяк напоминает?
– Дилетантам всегда так кажется, – ответил Алексей, не подумав, и пояснил, – все крепкие напитки в своём развитии стремятся к коньяку, как к идеалу. Дубовая древесина при выдержке многие их качества нивелирует, уравнивает.
И Семёну Константиновичу на самое дно души гулко плюхнулась фраза: «Ах ты, сучонок!» В голос же он произнёс:
– О, как! Надо запомнить, блесну где-нибудь, – и после очередной вспышки Слежанков добавил, – давай ещё по чуть-чуть за разрешение вопроса, и спать!
И салют кончился.
На следующее утро Слежанков чуть свет уехал в соседний городок. Ему загорелось первому поздравить с днём рождения Ирину Викторовну Ширвильд, бесстрастную и прекрасную, как Снежная Королева. Их первая встреча была посвящена судьбе Алексея Станкевича, при других встречах с ней Семён Константинович о нём просто забывал, наслаждаясь её обществом. Однажды ему показалось, что она глядит на него с интересом, и он самонадеянно воспылал. Причём огонь этот был не вульгарным. Семён Константинович представил себя с ней в храме и под венцом. «Мальчишка!» – говорил он одобрительно сам себе. Сейчас он поставит свою машину перед её воротами, поздравит, преподнесёт цветы и по совету ещё одного генерала, а они умеют экономить на подарках, коллекционную бутылку Шато Пап Клеман последнего урожая двадцатого века и скажет, что главный подарок вечером. «Ирина Викторовна, у вас есть любимый ресторан в Москве? Тогда приглашаю в… И так далее. С кольцами торопиться не буду».
Раздался звонок, это был Терентьев, местный коллега.
– Ну что? – без предисловий начал Семён Константинович.
– Всё отлично! Русская, фамилия от первого мужа. Ночевали дома, она и дочь, сейчас завтракает одна, на службу поедет минут через двадцать. Успеваете? Если нет, можно будет переезд закрыть, чтоб не упорхнула. Там тогда и встретите.
– Не надо, спасибо, успеваю. Возле дома пост снимай, а на переезде оставь, пока мы в сторону города не проедем. Ок?
– Так точно. Ок!
Ирина Викторовна так была поражена появлением своего нового поклонника, что на мгновение даже потеряла лицо, помолодела. Из Снежной Королевы превратилась вдруг в окрылённую неожиданным комплиментом секретаря комсомольской организации какого-нибудь института конца восьмидесятых. Конечно, спустя всего мгновение она справилась с собой, но улыбка уже не сходила с её губ. Как обычно, у Семёна Константиновича всё получилось. Эффект даже превзошёл самые смелые ожидания. Чувствуя, что Ирина Викторовна в таком состоянии не сможет вести автомобиль, Слежанков отвёз её к месту службы сам. На ступенях районной администрации спросил:
– До вечера?
Вместо ответа она покраснела. Семён Константинович засмеялся:
– Ирина Викторовна, вы что? Увидят же….
– Позвоните мне после трёх.
И, пряча улыбку в букете цветов, она оставила его в одиночестве.
Про себя Семён Константинович давно называл Ирину Викторовну на «ты». Вот и теперь он подумал в ответ: «После трёх – тебе, после шести – Худайбергенову. И у каждого есть возможность меня расстроить. Но если при этом талантливого узбека я могу просто арестовать, что я смогу сделать с тобой?»
Как водится, утром на вечерние эмоции остаётся только намёк. Самому становится странно, отчего у меня вчера перехватывало дыхание? Получится ли, смогу ли? Тимур завтракал, стараясь не стучать вилкой. Ещё не рассвело. Автобус через сорок минут. В мусорном ведре он увидел упаковку от котлет, которые уже съел. Состав: говядина и свинина. О какой национальной идее я собираюсь говорить? Марина ещё вчера заметила ему: «Ты же атеист, ты же русский интеллигент!» Вчера он пропустил эти слова мимо ушей, а сегодня до самого вечера они будут стучать у него в голове.
«И бессмысленно делать вид, что ты кто-то другой».
Аштонянц, коллега Тимура по стройке, переселенец из Степанакерта, был большим любителем поболтать на религиозную тему. Так он сразу определил Тимура в разряд неверующих, давно, ещё после первой же попытки поговорить с ним о Боге.
– С тобой легко говорить об этом, я не боюсь тебя обидеть, тебе всё равно. Отабек или вон Рустам, порвали бы меня! Я с ними очень вежливо, очень внимательно говорю, не спорю. Жаль, по-русски плохо могут! Половину понимаю, половину не понимаю, но всё равно очень интересно, а с тобой не интересно.
С тех пор Тимур избегал Аштонянца. И мыслей о вере предков избегал. Только Марина и сын, только они. И что теперь делать? Отказаться? Нет, нет. Просто не возглавлять, войти в штаб разработчиков, взять на себя историческую часть и обеспечивать литературное оформление. Зарплата будет меньше. Кафедру не дадут. Ну и пусть, отцовской премии нам с головой хватит на всю жизнь.
В таком смятении Тимур выходил из служебного автобуса на объекте. Соотечественники сразу передали ему, что его срочно ищет инженер Сергеев.
– Пиши заявление на отпуск на две недели. Вчерашнюю дату поставь.
Проблемы. Пришла беда, откуда не ждали. Аштонянц подхватил коронавирус, самый опасный, новый кишечный штамм. Хорошо хоть успел позвонить. Сейчас понаедут медики-педики, силовики-передовики. Мало не покажется. У нас шесть человек без разрешения на работу, пятнадцать без прививок, а ты вообще без регистрации. Пиши быстрей и уматывай подобру-поздорову. Карантин, сказали, поголовный будет, и в нём не только здоровье проверят.
Не задавая вопросов, Тимур взял авторучку.
– Не волнуйся, место за тобой железно! З\п на карточку скинем. Телефон мой у тебя есть, позвони через недели две, раньше не выпустят. Теперь давай, давай… Только без кипиша! Ни слова никому!
Удалившись от стройки метров на триста, Тимур видел, как на её территорию въехал большой эпидемобиль, ноу-хау московских чиновников, и как два автобуса ОМОНа остановились рядом, и как их пассажиры стали быстро рассредотачиваться по периметру. Опять повезло. Ай, Рудик-джан, какой молодец! А Сергеев!
Больше часа, глядя только под ноги, он пешком добирался до дома Марины. Продрог, но шёл не торопясь. Было о чём подумать. Случившееся воспринял как знак, как указание свыше. Понятно, что двумя неделями не обойдётся. Что без толку сидеть дома, проедать детское пособие. Без законного вида на жительство перспектив здесь нет. Надо ехать, там состояние. Оставаться или нет, определюсь на месте.
О своём окончательном решении с Мариной заговорил только вечером, после звонка Семёна Константиновича. Странно, что в течение дня она сама молчала об этом. Весь день играли с малышом. После обеда выглядывало солнце, и им даже удалось погулять часа полтора. Вечер приближался неотвратимо. Тимур не нервничал, но телефон вытаскивал поминутно. И вот, как и договаривались, в начале седьмого Тимур поднёс трубку к уху. Слежанков ничего другого, кроме положительного ответа, и не ожидал услышать. Договорились встретиться в среду утром для уточнения деталей. Ближе к концу разговора Тимур спросил:
– Как вы думаете, в какую сумму мне обойдётся путешествие на родину? Не хочу тратить лишнего.
– Что вы, Тимур Каримович, с момента устного согласия вы на полной дотации правительства Узбекистана, не беспокойтесь! Фирма платит.
* * *
– Политика – это когда с одной стороны красные, а с другой стороны белые, а то, чем вы занимаетесь, – это уголовные разборки. А я, говорю я ему, с уголовниками не хочу иметь ничего общего. И моей аудитории нет никакого дела, посадите ли вы своих оппонентов или они посадят вас.
Глазунов был на взводе. Две недели уже его преследовали всякие неприятности. Самая большая – взломали сайт. Изгадили или тупо заблокировали кучу материалов, переформатировали все заготовки. Рекламы не видно, новые публикации не проходят. Фёдор Ильич грешил на одного оппозиционного депутата Мосгордумы, который ровно две недели назад выходил с ним на связь и которому он в сотрудничестве отказал.
– Семэн, ну кто ещё? Я со всеми – само обаяние, только с ним так вот резко поговорил и назвал вещи своими именами. Ну да, погорячился. Но ты бы его слышал! Куда? Нет, давай ко мне, я на старой даче. Конечно, один!
Дача действительно была старая, Фёдор Ильич помнил эти стены с детства. Хотя последний владелец изрядно её обновил: голландская печь с дореволюционными изразцами чистосердечно свидетельствовала об её преклонном возрасте. Когда-то для деда и бабушки это был дом, для родителей ФИГа он стал дачей. В смутные времена они её продали знакомым знакомых, чей бизнес четверть века оставался успешным, но с появлением невиданной заразы стал чахнуть. После третьей волны у них совсем опустились руки. Фёдору Ильичу, конечно, повезло, что они о своём желании продать дачу его оповестили одним из первых. И, не задумываясь ни на минуту, ФИГ взял кредит в «РосРезервБанке», своих не хватало, и выкупил своё детство.
Слежанкову пару раз тоже пришлось встречать здесь рассвет, первый был после школьного выпускного вечера. Но он и представить себе не мог, как изменились окрестности. Даже с навигатором еле нашёл. Эстакады, тоннели, развязки.
– Да, я всего год назад здесь проезжал, этого тоннеля не было.
– Через год ещё два будет. А почему ты автопилот не включил? Зачем тебе такая дорогая машина?
Семэн и правда освоил только половину функций бортового компьютера, чего стеснялся, однако, лишь когда ему напоминали об этом. Ирина лучше, чем он, разбиралась в чудесных возможностях его автомобиля. Ведь находила же время разобраться! Со дня их свадьбы прошло чуть больше года. Семён Константинович в качестве частного детектива по щекотливым делам не перетруждался. Брался далеко не за каждое. Дорожил своим свободным временем. Не отказывал только бывшему начальству. По сравнению с ним Ирина Викторовна была ответственной и прилежной труженицей. Вернув себе статус замужней женщины и утвердившись в должности мера, она поняла, что значит счастье. После условного медового месяца с головой окунулась в работу и проводить целый день с мужем могла только по воскресеньям. Семён Константинович и гордился её успехами, и клял их. Его надежды на то, что карьера скоро наскучит супруге, не оправдывались.
– Я смогу у тебя заночевать?
Вопрос Семэна вызвал удивление у Глазунова и улыбку.
– Всё? Конец семейному счастью?
– Сплюнь! Ирина на форуме «Малые города России».
– Ах, да! Видел в новостях. Ладно, найду местечко.
– Тогда вот!
– Вах! Любимый виски Станкевича! Как у него дела, кстати?
Семён Константинович погрустнел и вместо ответа хотел отделаться странным жестом, смысл которого Глазунов перевёл как «могло бы быть и хуже».
– Пока всё так же: домашний арест, электронный браслет. Скоро будет второй суд, его признают частично виновным, условный срок и принудительное лечение. Сам виноват. Если бы его дружки не подняли в сетях такой шум в его защиту, спустили бы на тормозах. Ирина забрала бы заявление, я её почти уговорил.
– Домашний арест? – переспросил Фёдор Ильич. – Так у него и дома-то нет.
– Местом жительства определено место прописки. У сестры будет жить, вернее, уже живёт, в Злак-Загорске.
Ещё раз изобразив в воздухе странный жест, Семэн добавил:
– Ладно. Давай лучше о твоих проблемах. И давай стаканы.
Конструктивный разговор сначала не задавался. Семэн мыслил слишком процессуально. Уличить депутата совершенно нереально, опять же неприкосновенность. Опубликовать в сторонних СМИ содержание беседы ФИГа и депутата? Опорочить честь и достоинство? Ещё неизвестно, чьей репутации это повредит больше. Да и к чему это всё? Сайт восстанавливать в любом случае придётся своими силами.
– В рамках кодекса, естественно, нереально. Но если у меня будут признания хакеров, я бы мог изложить картину случившегося со своей колокольни. Хотел бы я, чтобы все узнали, что с ФИГом шутки плохи. Я его так охарактеризую, благо материала вагон…
Фёдор Ильич задыхался от злости, а Слежанков думал, наблюдая за ним: «Или ему так в голову виски ударил, или мания величия». Но вида не подавал, просто слушал, прищурившись. И Глазунова несло. Он вспомнил много об этом депутате и много интересного вообще.
– А сам по себе – пустое место. В пропрезидентской партии не состоялся, опоздал и всплыл как оппозиционер.
– Такие не скоро тонут.
Посмеявшись, говорили дальше.
Семэн настаивал не кипятиться. Он подумает на трезвую голову. Вагон материала, конечно, пригодится, ты только его упорядочи! И, пожалуйста, не ставь перед собой цель отомстить. Это нерационально, бессмысленно и некрасиво.
– Каких конкретных результатов от моего вмешательства ты ждёшь?
Фёдор Ильич призадумался. Возмещения убытков, извинений или просто гарантий, что посягательств на его информационно-аналитическую империю больше не будет?
Последнее Семэну показалось самым разумным и потому самым реальным. Программа минимум определена.
– Начать бы надо с хакеров. Есть мысли?
– Так я почти уверен, кто это. Таких умельцев немного.
– Отлично! Если это действительно так, считай, что дело в шляпе. А чем напугать его дальше, я придумаю.
– Ловлю на слове! – повеселевшим голосом сказал Фёдор Ильич.
– Но наперёд сделай выводы! Не связывайся больше с этой публикой, не объясняй им, что такое политика. Чин – чин!
ФИГ тоже приподнял стакан, потом пригубил и как-то очень резко сменил тему беседы, заговорил о кино. Сожалел, что времени не хватает на все новинки. Стал хвалить ремейки старых исторических фильмов, особенно новое прочтение «Земли обетованной», где изменили сюжетную линию, исправили неточные детали. Восхищался новыми звёздами. Кому-то прочил большое будущее. И всё пытал Семэна: это видел, это смотрел? Тот ничего, конечно же, не видел и признавался, что не особо хочет. Когда через пару лет покажут по центральному телевидению, тогда и оценит. Ибо если фильм не добирается до телевизора, значит, грош ему цена, значит, и время на него не стоит тратить.
– Телевидение, – подхватил Глазунов, – важнейшее из искусств. Не согнул его интернет. Есть талантливые исполнители, клипами которых завалена вся паутина, а рейтинг чуть выше нуля. В это же время по телевизору пару раз покажут какого-нибудь дурака, и он уже в топ-листе. Это я к тому, что и с кино так же. Смотрят то, что показывают, а не то, что надо выискивать.
Семэн пожал плечами.
– Я вообще люблю в сети порыться, – продолжал Фёдор Ильич, – поискать новинки, и вот недавно я смотрел новый узбекский сериал, недублированный ещё, с субтитрами. Просто шедевр! Краски, костюмы, натура супер! Актёры, как у раннего Курасавы!
– На тему?
– Девятнадцатый век. Первые годы Бухарского ханства под властью Российской империи.
– Русские козлы?
– Не угадал, русские почти спасители. Честные, добродетельные, без камня за пазухой, только глуповаты и наивны слегка.
Семён Константинович засмеялся.
– Догадываешься, кто сценарист и режиссёр?
– Ну, слава Богу! Значит, пришёл в себя. Я, если честно, когда ты мне позвонил, думал, что ты о нём хотел поговорить. Наследил он у тебя в душе? Оставил память?
– А у тебя?
Семэн не стал отвечать. Погрузился в воспоминания. Он знал-то Худайбергенова всего несколько дней перед отъездом. Не то, что ФИГ, тем более Станкевич.
– Точно он режиссёр?
– Однозначно. Я сначала в титрах увидел «ssenariy muallifi Temur Hudaybergen», потом описание сам перевёл, он.
– Пойдём на воздухе покурим?
– Я бросил, но с тобой постою, подышу, – ответил ФИГ, добавил виски и себе, и Семэну и со стаканами поднялся со старого дивана.
Не дожидаясь наводящих вопросов, Слежанков стал говорить:
– В высшей школе КГБ со мной учились двое ташкентцев. После беловежских соглашений один сразу домой уехал, а второй остался доучиваться. Мама у него, как у Тимура, русская была. Потом принял присягу, получил гражданство РФ, служил в Екатеринбурге, сейчас живёт в Москве. Я через него вышел на того, что сразу вернулся в Узбекистан. Он там где-то в ташкентской администрации, рулит кадрами. От него кое-какие сведения о Тимуре и получил. Думаю, достоверные. Встретили его хорошо, чуть не с оркестром. Я несколько фотографий видел. Тимур на станции метро имени своего отца, Тимур возле старой девятиэтажки, в которой провёл детство, которую киевские строители построили после землетрясения, мемориальная доска об его отце на том доме. Тимур с родственниками в когда-то отобранной у него квартире. Тимур со студентами ташкентского филиала МГУ и так далее. Фоторепортажа о встрече с первым вице-премьером не видел, но встреча была. И оказывается, он не просто однофамилец, он дальний родственник. Понимаешь?
Фёдор Ильич сначала кивнул головой, а потом сказал «нет».
– Азиаты. Какая на фиг… Извини. Какая национальная идея? Бабки – их национальная идея. Этот вероятный наследник трона подзаработать так хотел. Добился премии давно почившему троюродному деду и хотел её прикарманить. Но не учёл один момент. По их же законам, стыдно не знать своих законов, такого рода государственные бонусы передаются только ближайшим родственникам по нисходящей линии. Даже родители не смогли бы получить, только дети. Вот тогда ему Тимур и понадобился.
– Кинули?
– Естественно, но не на самое дно. Тимур, конечно, угорел от восточного гостеприимства, и, когда ему подсунули допсоглашение на реализацию национальной премии, постеснялся вникнуть, подписал. Вице-премьер все деньги перевёл в свой банк, расплатился с нами, наверное, ещё с кем-то, и платит ему теперь по триста долларов в национальной валюте в месяц. На восемдесят лет выплату растянул. Поселили Тимура в загородном особняке с охраной, с поваром, с домработницей, но без кондиционера. Сделали Тимура невыездным. Работу дали, но не ту, которой соблазняли. В университет и обратно возят на лимузине. Уважают. Он сначала брыкался, голодовку объявлял, хотел к сыну, к Марине. Всё тщетно. Говорят, хочешь, мы их в Ташкент привезём?
Фёдор Ильич был подавлен и опять забыл, что бросил курить. Припомнились ему Станкевич и те турки, которым он за пятьсот долларов слил роман о Тамерлане. «От этого родственника турки были», – понял Фёдор Ильич. Семэн продолжал чертыхаться, когда ФИГа ужалила стыдливая мысль: «А ловко мы им торганули».
– Нормальные узбеки отсюда деньги домой шлют, а Тимур Марине из Ташкента каждый месяц переводит, всё до копеечки. Так вот.
Когда замёрзли, вернулись в дом. Слежанков предложил растопить печку. Ревматизм, говорит. Сам принёс дров, сам настругал щепок и зажёг огонь. Потом прикрыл дверцу печки, распрямился и спросил ещё:
– А что с тем солдатом случилось дальше?
ФИГ даже не переспрашивал, с каким.
– Окрепнув и набравшись сил, решил идти искать своих. А у зороастрийцев праздник. Ночь, полнолуние, костры, дорожка из дышащих жаром углей, молитвенные песни, смех детворы. Солдат говорит им, что должен идти. Зороастрийцы научились его понимать и, улыбаясь, закивали головами. Вот сюда, показывают ему на угли. Даже его автомат с парой патронов принесли и положили с той стороны дорожки и стали на прощание с ним обниматься. Дети развязали шнурки на ботинках, старушка принесла пиалу молока. «Откуда молоко? – думал солдат, – коров нет, коз нет, лошадей нет…» И, выпив всё до капли, снял ботинки, засучил штаны. Все притихли, и он сделал первый шаг. Можно терпеть, и сделал второй. Реально можно терпеть. Между пальцами только больно. Но не буду же я плясать перед ними. Нет, нет, я дойду. И он дошёл. Обернулся – никого, тишина, молитвенная песня и огни где-то в горах. Кое-как обулся и стал спускаться в долину. Преодолевая боль от лопнувших между пальцами волдырей, он шёл и шёл вниз до самого утра. И вот вышел на асфальтовую дорогу с хорошей разметкой. Асфальтовая дорога в Афганистане? Неслыханное чудо. Вдруг звук мотора, и он прячется в придорожных камнях. И не может поверить глазам – мимо него проезжает на мотоцикле с коляской милиционер. На коляске надпись ГАИ.
ФИГ запнулся и глубоко вздохнул:
– Мне слов не хватает, у Тимура это было так сказочно реально. И обречённость этого солдата, хотя про неё ни слова в тексте, была очевидна…
И Семэн в сердцах швырнул окурок в ночь:
– Я, кажется, всё понял.
