(Григорий Князев, Живые буквы. Книга стихов для взрослых и отчасти для детей. – М.: АСПИ, 2022. – 124 с.)
Книга Григория Князева стала для меня одним из самых приятных и неожиданных открытий. Неужели в эпоху постмодерна, где каждый автор стремится к предельной изощрённости и необычности слога, ещё есть такие поэты – способные чистым, предельно ясным языком объяснять явления высшего порядка?
Однако не будем заблуждаться на сей счёт и вслед за Еленой Крюковой согласимся, что эта поэзия «не так уж проста, как может показаться на первый взгляд». Я бы даже добавила, что она совсем не проста и в основе своей амбивалентна. Пожалуй, это главная черта художественного мышления Григория. Он – «житель небес», пишущий о вполне земных вещах, но под особым углом зрения. Каждый стих – пытливое заглядывание за грань, непрерывный диалог или даже перекличка двух миров – «близкого» и «дальнего» голоса, находящихся в разных измерениях, но всё же соположенных друг другу:
Слышишь, как птицы шифруются-прячутся
В кронах черёмухи, вязов и лип?
Нечто за «фьюи» и «тьюи» их значится,
Если наречие перевели б.
<…>
Мне далеко до Франциска Ассизского.
Целые ночи и дни напролёт
Почта крылатая голоса близкого
Дальнему голосу музыку шлёт.
Поэт постоянно терзается масштабными вопросами мироздания, продолжая развивать традиции русской классической литературы. В каждом земном объекте и явлении ему видится прообраз «мира горнего». Внезапная смена оптики взгляда – и границы реального исторического пространства начинают плавно перетекать в пространство мифологическое, где время застывает, существуя по иным законам. Преодолев географическое расстояние «между Волгой и Окой», лирический герой Князева мысленно оказывается «посредине Стикса», втайне надеясь, что не сможет забыть того, «чем на земле проникся». В отличие от своих великих предшественников Лермонтова и Тютчева, талантливый уроженец Великого Новгорода хочет примирить внутри себя две ипостаси – низшую, неотделимую от телесной оболочки, и высшую, связанную с существованием в тех сферах, где можно «уловить и шёпот Бога»:
Мне дано в ощущениях многое –
И земных, и небесных даров.
То тактильно, то мысленно трогаю
Мириады соседних миров.
Я – геном, но над шифрами этими,
Над цепями, к которым я глух,
С бесконечными клетками-клетями –
То, что названо древними «дух»!
Но иногда мучительные противоречия неизбежны, и в момент осознания трагического несоответствия земного пути высшему предназначению у поэта рождается тема двойничества. Мир лирического героя распадается на две половины: в одной жизнь – не более чем биографическая схема, в другой – высший замысел творца. Для процесса самодентификации крайне важно распознать свой подлинный голос среди «великой разноголосицы» ложных и временных голосов:
Что знаю о себе, и надо ли,
Две бездны – жизнь и смерть – тая,
Куда слова и сны попадали,
Встречаться мне с моим же «я»?
<…>
Касаясь своего предплечья,
Свои же кудри теребя,
Что если никогда не встречу я
И не услышу сам себя?
Автора этих строк пугает перспектива «шагнуть в небытиё», «в чёрный вакуум», не оставив о себе никакой памяти, не продлив свет стихотворной строкой, оставшись зверем в темноте квартирной норы. Но вопреки тревожным предчувствиям, книга полна проблесков надежды, веры в то, что «Всё творится и всё творимо, / Всё друг друга тайно творит. / Повторится неповторимо / И себя во всём повторит!». Надежда рождается от непрерывного ощущения своей причастности вечному, от осознания своего места в общей картине мироздания, «в цепочке следов», которые есть связь между поколениями. Тема смерти логически преобразуется в тему памяти о предках, и близких и далёких. Нередко упоминаемое в стихах Григория Князева кладбище становится особым пограничным пространством, где уживаются сразу все времена и отчётливее слышен голос истории, начиная с её самого раннего, ветхозаветного, периода:
Чистим наши могилки
С мамой каждой весной.
Вот к прабабке развилка,
Дальше – дедушка Ной.
За табличкой – табличка,
И приходит на ум
Всех имён перекличка:
Я – Натан, я – Наум…
Только в этой «перекличке» отдалённо родственных друг другу голосов, в преемственности эпох и поколений – залог бессмертия. Поэтому лирический герой Князева, пусть даже с некоторой долей осторожности, с неизбежным ощущением тревоги, оставаясь один на один со своими собственными шагами, всё же продолжает обживать родственную Блоку урбанистическую территорию с неизменным фонарём, аптекой и ночной улицей. Обживать и верить – всё повторится «как встарь», на новом витке истории:
Иду в аптеку за полночь –
Шагов своих пугаюсь.
Проспекты обездвижели,
Погасли светофоры.
Вновь тяжко заболела ты.
Недуг привносит хаос.
Из трёх лекарств считалочка.
Не дозвонюсь до скорой.
Тривиальный поход за лекарством для любимой на глазах читателя развёртывается в масштабный путь духовных исканий, со всеми характерными признаками: острое чувство одиночества в атмосфере ночного города, «до ужаса пустого», неизменная рефлексия и очередная смена декораций – когда в привычном будничном интерьере, под влиянием эффекта внезапного déjà vu, обнаруживается портал в другое временное измерение: священник-провизор и чумное молчанье отсылают «от времени новейшего назад, к Средневековью».
Такое ретроспективное, масштабное видение мира позволяет автору ощущать свою причастность не только всем эпохам, но и всем формам жизни, начиная с микроорганизмов. Доброта и милосердие – отличительные черты лирического героя Григория Князева. Он хочет научиться понимать птичье наречие, хочет верить в то, что и у зверей есть свой собственный рай, куда они попадают по заслугам, имея прямое отношение к высшему, божьему, промыслу:
Пусть люди судят: мол, звери – в раю,
Судьбы, мол, характера – нет,
Но глажу тёплую кошку свою
И вижу в глазах её свет.
Глаза её умным светом горят,
Мерцая, как твой изумруд.
Так жалко преданных милых зверят –
Неужто бесследно умрут?
Таким же безграничным чувством милосердия пронизаны и детские стихи Григория. Впрочем, не совсем они и детские – в них поставлены всё те же неразрешимые вопросы бытия. Но особый взгляд на мир, где всё связано незримыми нитями родства, где каждый объект уникален и бесценен, свойствен именно ребёнку. Ему, несущему в своём сердце мудрость философа, гораздо легче интуитивно постичь взаимосвязь между человеком и бабочкой: их жизнь одинаково хрупка и обречена на угасание:
Мы сами словно куколки,
Мы хрупкие тела.
Нас дома ждут родители,
Домашние дела.
Нас ждут ещё сто тысяч дней,
Ещё сто тысяч встреч.
Едва ль мы сможем краткий миг
С той бабочкой сберечь.
Стоит ещё добавить, что главной причиной авторского беспокойства, которым пронизана вся книга, является осознание двойственной природы человека. С одной стороны, он причастен высшим мирам, способен слышать голос Бога, но с другой – подобно зверю, живёт в ограниченном пространстве собственного двора и дома, не испытывая потребности в духовной связи с окружающими:
Неужели и мы – тупиковая ветвь?
Целых девять мозгов для чего осьминогам?
Век – с вещами на выход, с надеждой на свет –
На границе стоим между зверем и Богом…
Задаваясь подобным онтологическим вопросом, автор заранее находит ответ на него: он верит в то, что всё не случайно, что в конечном итоге зверь, живущий в человеческой душе, будет побеждён желаниями высшего порядка:
Если люди как звери, откуда у нас
Вера в то, что царит демиург или демон,
В сотню тысяч – пассивный словарный запас,
И на кладбище крест, точно плюсик, – зачем он?
