(Очерк печатается в сокращении)
Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок. (Михаил Булгаков)
Предисловие
Описанное здесь могло случиться, а могло и не случиться на самом деле, поэтому невозможно ручаться за достоверность. При том, что не может быть никакой уверенности в отдельных фактах, получившаяся картина отражает действительность. Среднее арифметическое не становится менее верным если не совпадает ни с одним членом множества.
Невский проспект
Я нигде не встречал столько потерянных людей. Они бродят по двое, по трое, иногда объединяются в более крупные агломерации, они ориентируются по рыбам, по звёздам, больше всего боясь одиночества. Если вам случится заглянуть им в глаза, они либо оскалятся, либо посмотрят на вас так подобострастно, что вам сделается неловко; в любом случае, вам не удастся от них добиться ничего путного, все их реплики сведутся к самоотречению — они станут вас уверять, что от них ничего не зависит, во всём виноват сегодняшний ветер, а вчера: «Как, неужели вы не знаете? — вчера был Ретроградный Меркурий, а сегодня, сегодня пополудни, вы почувствовали жуткий упадок энергии— убывающая Луна, наступают чёрные дни Гекаты».
Из варяг в греки
Моя первая встреча с Украиной случилась сразу же по приезде в Таллинн. Водитель такси — украинский беженец, да ещё из Донецка. Сразу обратился на русском, он тут всего пару месяцев, «кадыровцы» отобрали бизнес, с началом войны в Донецке стало в разы хуже, даже чем после 2014 года. Перестал работать водопровод, воду выдают по паспорту ДНР, разруха, полное бесправие, в ополчение загоняют, как скот на убой. Пришлось в донецком приюте оставить английского бульдога, пока не устроится, так дешевле, уже скоро псу предстоит проделать путь из греков в варяги. Доводится подвозить российских туристов, что объясняют Дмитро, как Путин скоро очистит его кров от нацистов и всё будет опять хорошо. Говорит об этом с пониманием — пропаганда. Соврал. Перед проходом российского паспортного контроля водитель зловеще выкрикнул: «Есть граждане Украины?» — среди прочих встаёт моя соседка, выходят. В голове роятся разные нехорошие мысли, но нет, просто их проверяют в первую очередь, то же будет и на эстонской границе. [……]
Автобус Рига–Киев. Соседка, украинская беженка лет пятидесяти, через проход молоденькая литовка и немец постарше обсуждают помощь беженцам, знают русский, в их разговоре виснут паузы, прислушиваются. В июле за провоз из Волчанска в Латвию заплатила три тысячи долларов. Тянула до последнего, хотя в Волчанске ничего не работало, почти никакой связи с внешним миром. Дети в Харькове. Муж забирается на самую высокую гору и тогда им удаётся поговорить. Дороговизна (челноки привозят продукты из России), разруха, правда освободители их не грабили, не убивали; в подвале Волчанского агрегатного завода пытают украинских военных и недовольных новой властью, говорит об этом без сантиментов. «Не знаю, кто во всём этом виноват, но это дурдом, что я не могу видеться с детьми». Едет на заработки в Чехию, не исключает возвращения в Волчанск даже при российской власти, там её дом. Уже после моего возвращения Волчанск освободили.
Украинская граница. В автобус заходит пограничник с залихватски болтающимся через плечо автоматом, бегло просматривает паспорта. Спешиваемся. Паспортный контроль. Откуда? А туда откуда? — Приходится признаться, как и в наличие российского гражданства. Подзывает того самого пограничника с автоматом —с вещами на выход, идём в здание напротив. Автоматы у них были ещё до войны. СБУ. Совсем молодой парень, на вид больше двадцати не дашь. Неопытный. На подмогу приходят парень постарше, женщина и мужчина примерно моего возраста, идём в спальню казарменного типа, койки в два яруса. Парень, что постарше, видимо и по званию старший, не знаю все ли они были СБУшниками. Мой разговор в основном шёл с ним, остальные больше от скуки. Пытается понять не был ли я завербован ФСБ, приходится разблокировать телефон, обещает смотреть при мне, иначе не впустят (к такому повороту я был мысленно готов); ничего предосудительного не находит. Решаю воспользоваться новым знакомством, спрашиваю про Дугину, даёт казённый отрицательный ответ. Заходит речь о российских пленных, молодой выпаливает, что некоторые их подразделения пленных больше не берут, замечаю, что это не совсем хорошо,— «После того как они насиловали и убивали женщин и детей!» —влажный блеск в глазах, уверен, что среди русских «нормальных» нет. Старший спрашивает, согласен ли я пройти полиграф? К этому времени мы беседуем уже часа два, я подуныл, когда планировал поездку понимал, что пересечение украинской границы самая рискованная точка, моё путешествие может окончиться, не начавшись. На полиграф уйдёт ещё часа два-три, я нехотя соглашаюсь, попытка не пытка, — «Вы хоть тогда меня на вертолёте в Киев отправьте». Старший улыбается, я прошёл испытание, меня посадят на следующий автобус. Прощаясь, молодой пытается меня убедить не возвращаться в Россию. Справку, что я не был завербован СБУ, выдать отказываются. Стёрли все фотографии, что успел сделать на границе, но одну не приметили— анфас золотой рыбки.
Автобус в Луцк. Минут через пять останавливаемся, картина из детства, заходят спекулянты, обменивающие гривны на златы. Сим-карта Мегафона не работает, а в простеньком автобусе с красной обивкой (что-то цыганско-балканское) нет вай-фая. В Ковеле за двадцать долларов покупаю местную, карты не принимают, но и никаких документов не спрашивают. В Луцк приезжаем около семи вечера. Тихо, спокойно, но автобус в Киев только в полночь. Вроде, есть ночной поезд. Плетусь на железнодорожный вокзал, кстати очень миленький, дореволюционной постройки. Темновато, экономят электроэнергию. Покупаю билет в купе, ничего кроме имени не требуется. Естественно, всюду общаюсь на русском, отвечают кто на русском, кто на украинском, кто на суржике, ориентироваться между двумя последними начинаю позже — если понимаю мало, значит украинский, если много, то суржик.
Всю дорогу преследует духота, если кондиционеры и присутствуют, то не справляются, да и сутки в автобусе, это явно не для меня. Спать в поезде не приходилось с поездки в Таллинн. У меня верхняя полка, треснутое окно замотано и задраено, открываем окно в коридоре, становится полегче. Мои попутчики сладкая парочка, сильно потрёпанная жизнью и алкоголем, пьют, закусывают, милуются. Вагонные койки не худшее, что знавали их разбитые тела. Просыпаюсь около шести, подъезжаем.
Киев
В Киеве я никогда не был, в Украине, кроме Керчи, не бывал, да и то, когда не было ни России, ни Украины. Вокзальная площадь напоминает Москву. Такси. Никаких обугленных скелетов домов, воронок, но местами по обочинам топорщатся противотанковые ежи.Забираю ключи от своей квартиры у консьержа на Малой Житомирской, моя — на Костёльной напротив Собора Св. Александра, старый польский квартал, примерно в пяти минутах ходьбы. Оказываюсь на варварски-огромной площади, по приметам начинаю догадываться, что это и есть Майдан Незалежности. Каждое утро поднимаюсь под гимн Украины.
Немного отдохнув после почти что двухдневного путешествия на перекладных, иду осматривать окрестности. Но прежде кафе на углу. Моя русская речь несколько настораживает. Не понимаю, почему от меня все требуют «ласки», первая гипотеза была, что просят «прикладывать» карту, но постепенно дошло, что «будь ласка» значит «пожалуйста». Также дивился облюбованному местными кофейному напитку «кава»,что-то вроде масалы?
Улица вдоль сада Михайловского Златоверхового монастыря, на оштукатуренной стене фотографии украинских военных погибших с 2014 года, отдельная часть стены отведена под ушедших после 24 февраля, там пока не так много фотографий. Всё в бело-голубых тонах, многие одеты в народные костюмы, но в этом нет нарочитости, удивляет какая-то радостная, не казённая религиозность украинцев. В митрополичьем саду растут яблони, груши, сливы, почему-то, кроме меня, никто плоды не срывает, я не могу удержаться ни от чего с дерева, моя оккупантская десятина. Из-под колокольни выхожу на площадь, виднеется Софийский собор. С детства знаю его по Карамзину, Соловьёву, но не имею почти никакого представления о его внешнем виде. Что-то тёмное неживое притягивает глаза к земле. Сразу не разобрать, что это, да ещё и солнце в глаза. На площади прямо у ворот выставлена подбитая российская техника, ржавая, кривая, грохочущая, неподвижная. Танки, грузовики, «панцири», «кольчуги», и прочая, не имеющая аналогов… тут же пассажирские автомобили. На одном из танков обгорелые берцы, внутри всё ржавое и обугленное, мерещатся багряные пионы. На танк залезает русскоязычный блогер, делает много выгодных селфи, записывает ролик; обращаясь к латышам, требует, чтобы те всерьёз увеличили расходы на оборону, они следующие. Мать с дочкой: — Мама, это наша машина? — Люди спасались, по ним стреляли, видишь? — Всё это было бы прикольно, если бы скоро кончилось.
Изрешечённая машина производит впечатление, если стрельба застала пассажиров в машине, шансов у них не было. Ошмётки простыни. Пара средних лет:
— Помнишь, под Кременчугом такая мимо пролетала?
— Да нет, эта гораздо меньше.
Тут же объявление, обращённое к иностранцам о наборе наёмников, зарплата полторы тысячи евро в месяц.
Встречаюсь с одноклассником. Родом из Донецка, лет семь назад переехал в Киев, его окраину, Бучанский район, по прямой примерно в пяти километрах от Бучи. Утром двадцать четвёртого пробудился от взрывов. Вроде к войне готовились, но оказались не готовы, несколько часов ушло на поиск машины и бензина, затем двое суток за рулём до молдавской границы, жена, двое маленьких детей, собака, для выезда не хватало одного ребёнка, пытался убедить, что третий на подходе. Провели несколько месяцев в западной Украине, дети смеялись, не понимали, почему мальчика так пугает воздушная тревога. Когда вернулись домой, обочина дороги ещё была усеяна почерневшими трупами. В кафе кинохроника — интервью Лобановского.
Андреевский спуск и вправду красив и здесь тоже нет войны, наоборот, это модное у продвинутой молодёжи место, вероятно недешёвое. Вдоль всего прохода с лотков торгуют новым украинским китчем, тут и «Русский военный корабль», и трезубец, и ВСУ, и более традиционные вышиванки, и кожаные изделия местных мастеров, включая изящные хлыстики. Коммерциализация вчерашней, а то и сегодняшней повестки производит странное впечатление. Присматриваюсь, что бы такого купить, за что меня прямо на границе не прихватят, спасает, что торговля идёт только на наличные.
Я знал, что в Киеве надо побывать на Крещатике, но что это такое толком не знал, это улица, район или что-то ещё? Это улица, причём совсем неинтересная, если нет возможности побывать в Киеве, но Москва доступна, пройдитесь по Тверской, Москва и Киев похожи, но Киев лучше сохранился, тут можно снимать Старую Москву. Крещатик не знает ни о какой войне, на улице полно народа, магазины работают, на скамейках и за столиками уличных кафе отдыхает молодёжь, она же колесит на электрических самокатах. Контрастирует огромный чёрный домотканый плакат в поддержку пленённых «азовцев». Киев отвык бояться, кофейный киоск HI-MARS и розовое кафе с украинизированными шахматами. Две столицы соревнуются в старании не замечать войну.
Теперь Подол. Зелёная полоса над Днепром упирается в Михайловский Златоверхий монастырь. Отовсюду прекрасный вид на Киев. Спустился к реке, на набережной тихо, пристань, каждый час курсируют прогулочные пароходы, подождал, поглядел в обе стороны, не приметил ни одного, всё-таки война. В сорок третьем где-то тут в своём танке затонул двоюродный дед, вроде так, но точно никто не знает, цыганка нагадала. Карабкаюсь обратно на верхнюю галерею, надо поглядеть на памятник Владимиру, ничего особенного. И тут идёт бойкая торговля. Всюду хожу пешком, до Лавры около четырёх километров. В Киеве и не только на табло многих автобусов красуется надпись: «Путин хуйло!», спускаюсь в переход, там тоже радует глаз этa надпись. Но вскорости путь преграждает блокпост, ощерившийся противотанковыми ежами и колючей проволокой. Навигатор прокладывает обходной маршрут мимо стадиона Лобановского. Лобановский и война плохо укладываются в моей голове, я, конечно, никогда не болел за киевское «Динамо», но имя тренера ассоциируется с победами советского футбола, хотя и тогда мы тоже чертыхались и клеймили их «деревянными». Правда, больше всего запомнился гол Ван Бастена, забитый им сборной СССР в финале Чемпионата Европы 1988 года. Поражение в финале считалось неудачей.
Киев очень зелёный город, должно быть комфортный для жизни, насколько можно судить, городу удалось сохранить историческую топографию. Парк Победы (называется как-то иначе, но сразу видно, что это он), памятник Голодомору и вдруг из-под зелени вырастает небольшая церковь — наверное и в древние времена она так выплывала перед путниками, это Церковь Спаса на Берестове, возведённая при Владимире Мономахе. Последний был одним из моих любимцев в детстве, с тех времён мало что сохранилось, но всё же интересно. Сама Лавра скорее разочаровала, главный храм богатый, нарядный, пещеры были закрыты, массивный чёрный крест — совсем забыл, что здесь похоронен Столыпин. Из Лавры тоже превосходный вид на Киев. Накрапывает дождик, обратно возвращаюсь на такси. Водитель подтверждает, что боёв тут не было, а ежи поставили на всякий случай, пока не убирают, только отодвинули на обочину. Под перебой летнего дождя просачиваются оповещения о начале украинского контрнаступления. Джакузи, перед Бучей можно.
Буча
Киев покидать не хочется. Такси до Бучи минут 40–50. Водитель русскоязычный, пенсионер, разговорчивый. Многие как могут помогают ВСУ, в армию всех не берут, надо чтобы на одного воюющего было двенадцать налогоплательщиков. Живётся тяжело, но кто хочет выживает, если сидеть на месте то, конечно, нет. Есть какая-то помощь от государства, два раза раздали по сто евро от ООН. Родственники в Мариуполе, вот там кошмар, они врачи так ещё ничего, из пяти корпусов больницы работает только один, многого не говорят, боятся.
Окраины Киева, блокпосты, украинская военная техника, тут уже была настоящая война, много сожжённых бензоколонок, уничтоженных зданий, воронки, подбитые танки, глазам нужно время, чтобы перестроиться. Но и тут не сплошное месиво, не Сталинград, бои шли за Гостомель, вдоль речек Буча и Ирпень, речки не ахти какие, но притормозили наступление. Подъезжаем. Полностью уничтоженный торговый центр. Моя квартира расположена в жилищном комплексе с заманчивым названием «Гранд Бурже». Ищу второй корпус; новостройка как новостройка, 16-18 этажей, благоустроенные дворы, скамеечки, детские площадки, только когда глаза присматриваются, видишь, что местами не хватает целых квартир, а панели будто пробчатые. Несколько дней понадобилось, чтобы разглядеть тысячи отверстий в стенах, стёклах. Хозяин должен подойти через пять минут. Поднимаемся на третий этаж, лифт изнутри оббит фанерными листами. Иван бегло показывает квартиру, в ванной пришлось установить бойлер, так как центральное отопление вышло из строя, говорит на английском, спешит уйти. Квартира видовая с пятидесятиметровой террасой. И действительно, есть на что посмотреть — окна выходят на тот самый торговый центр, выглядит так, будто Оптимус Прайм и Мегатрон сражались тут минут двадцать экранного времени.
Мне рассказывали, что российские десантники приземлились на торговый центр, думая, что это аэропорт (припомнился один наивный американец из моего детства), другая версия гласила, что в подземном гараже моего дома поочерёдно прятали военную технику россияне и украинцы. На соседней террасе играют дети, сушится бельё. Нижние этажи «Гранд Бурже» отведены под торговый комплекс, лоснящийся универсам до отказа набит продуктами, пекут замечательный хлеб, настоящие французские сыры, цены примерно такие же. Я приехал сюда без конкретного плана, просто Буча в шаговой доступности от Ирпеня и Гостомеля, удобно. Примечаю церковь, что видел в репортаже «Дождя» (она здесь такая же доминанта, как Исаакий в Петербурге, но походит на Екатерининский собор в Царском Селе), белый камень и стекло, закрыта, в стенах воронки от снарядов. Иду на кладбище в паре километров. Это воинское захоронение. Десятки, если не сотни могил погибших ещё до 24 февраля. Только после монастырской стены и этого кладбища понимаешь, что эти восемь лет недооценивал масштаб происходящего. Кладбище дурашливо-нарядное, на могилах огромные букеты ярких цветов, обычно искусственных, ручники, конфеты, в другом месте это бы резало глаз, но здесь всё более радостное, жизнелюбивое. Впрочем, кажется то же на юге России. Обнажённый по пояс могильщик копает по колено в земле, спрашиваю, где тут могилы погибших во время оккупации, — дальше по дороге, человек сорок. Прохожу ещё метров сто, пошли мартовские, апрельские — мужчины, женщины всех возрастов, детей не видел. Мимо проходят две женщины, одна останавливается, присматривается:
— Не можете своего кого-то найти?
— Да нет, так смотрю.
Я и раньше понимал, что у меня нет вразумительной легенды на случай расспросов, зачем я приехал, чего ищу?
— Слава Украине! — молчу, но всё равно разговорились. У неё здесь гражданский муж, показывает могилу, я к ней уже подходил.
Всего тридцать три года было, не знает, как жить. Утром двадцать четвёртого отправил на работу в Ирпень, а сам пошёл воевать, он ещё в 2014 году воевал, контуженный, всем помогал. Третьего марта потеряла связь, нашли шестого в братской могиле, опознали по ДНК, десять выстрелов в упор в пах. Не позвали на похороны, плохие отношения со свекровью, той только бы деньги за сына получить. Жить негде, живёт и работает на заправке, часто сюда приходит. Открывает сумочку, протягивает металлическую ручку: «Вот возьмите — украинская, — роется, достаёт зажигалку, — даже если не курите». Говорит, что её телефон сгорел, я пишу ей на листке адрес моей электронной почты. Возвращается подруга, торопит. Когда уже отходит, из сумочки раздаётся звонок.
В квартире не сидится, иду на вечернюю прогулку. Лагерь беженцев, вагончики, подарок Польской Республики, смотрят на меня настороженно. Не решаюсь ни с кем заговорить. Возвращаюсь, подхожу к молодому мужчине, что выглядит не таким угнетённым — беженцы, есть местные, но в основном из Донбасса, заведующей сейчас нет.
В Гостомеле ветер гудит по-особенному
Утром застаю заведующую Анастасию, бучанка, живёт на окраине, про зверства узнала уже после. На днях приезжали голландцы, снимали документальный фильм про сексуальное насилие, не уверена, что найдётся кто-то, кто захочет встретиться. Вчера приехал молодой парень из Донбасса, говорит, что пережил жуткое, отправила к психологу. На пороге показывается любопытная кошка, люди живут тут с кошками, собаками, сама тоже в первую очередь схватила кошку, у одной старушки девятнадцатилетний кот.
Очень радовались каждому полёту Мрии. Солнце утром не могло взойти из-за гари. В первые дни оккупации местные давали наводки «нашим хлопцам», это их обозлило. Оккупанты удивлялись хорошей жизни населения, некоторые напрямую спрашивали: «Почему вы так живёте? Кто вам позволил?»
«Буряты, они такие чёрные, ну какие же они славяне?» — недоумевает, указывает рукой на пустырь перед новостройками, здесь было массовое захоронение; на минах будут ещё лет 10–15 подрываться. Буча не так сильно пострадала, её быстро заняли, а вот в Гостомеле там до сих пор руины и «ветер так гудит по-особенному», жестоко бомбили, потому что там военный городок и казармы нацгвардии. Поспрошает, если кто захочет со мной поговорить, даст знать.
До Гостомеля около пяти километров. Иду по навигатору, вдоль дороги плодовые деревья. Приготовился вкусить очередное яблоко, как из-за забора вылез усатый украинский дед, как-то неловко: «Да ради бога, я тебе соберу». Дорога утрачивает городской вид — поля, дымчатый пруд, на лугу коровы — вьётся тропинкой, навигатор показывает, что здесь должен быть крутой поворот направо, но я упёрся в проволочное огражденье, куда идти дальше, непонятно. Решаюсь просто идти по полю в направление Антоновского аэропорта. Через пару минут передо мной открывается кадр из кинофильма: блиндаж с пустым пулемётным гнездом. Перепрыгиваю через ров, заброшенные окопы, надо сфотографировать оставленное обмундирование, вдруг из-под земли вырастают двое украинских военных. Дела мои плохи, в лучшем случае потеряю несколько часов с СБУ, в худшем вышлют. Бодро разъясняю, что шёл пешком из Бучи, где мне посоветовали посмотреть на разрушения в Гостомеле, заплутал. Подтверждают, что здесь дальше не пройти, ладно, придётся возвращаться, перепрыгиваю обратно через ров, не успел пройти и пятидесяти метров, как меня окликают. Всё-таки СБУ. Говорят, что сейчас придёт старший. Через минуту подходит офицер, парень лет двадцати с небольшим, — проводит меня до дороги и покажет куда там дальше идти. Выдыхаю.
Виталий встретил войну под Харьковом, российские десантники высадились по старым картам в чистом поле, попали под перекрёстный огонь, только их подразделение уничтожило около полутора тысяч, уточняю — убитыми, ранеными, пленными? — Убитыми. После паузы поясняет, — там всё молодые мальчишки были, в плен брать боялись…
Особых злодеяний поделать не успели, быстро выбили, но из «Града» стреляли куда попало. Слышал, что из одного села увезли «шестнадцать дивчин», но за достоверность не ручается. Сбили истребитель, одного пилота в воздухе убили, второго захватили, говорил, что ему дали координаты, он и бомбил, но что бомбил, не знал. Длиннющие колонны разбивали из гаубиц, говорит скорее с недоумением, находили парадную форму, щиты, дубинки. Вот и пришли, дальше по улице налево. Виталий говорил на украинском (или суржике), я на русском.
В Гостомеле разрушений на порядок больше, чем в Буче, позже картина несколько прояснится, в Ирпене и Гостомеле больше пострадали здания, в Буче люди. Российские войска быстро захватили Бучу и оттуда рвались в Киев через Ирпень, Антоновский аэропорт в Гостомеле был важным стратегическим плацдармом, там должны были приземляться транспортные ИЛ-76, но в ходе боёв взлётные полосы пришли в негодность.
Запыхался, захожу в магазин, окна заколочены досками, через забор Антоновский аэропорт, продавщица средних лет, прошу лимонад, наливает, карты не принимают, только наличные или перевод, угощает не без раздражения. Алёна жена военного, это и есть военный городок, садимся за столик на улице, в пятиэтажке напротив не хватает половины квартир.
24 февраля на базе оставалось не более сотни военных, утром их предупредили, и большинство выехало, Алёна тоже уехала, но недалеко, вела переговоры с «кадыровцами» по обмену пленными. В первый день вошли российские десантники, судя по акценту с ними были и белорусы, а с 25 февраля по 14 марта только «кадыровцы». Отобрали телефоны, всех загнали в подвалы, животных брать было нельзя,— «вы же знаете, они не любят». Людям в подвалах рассказывали, что Киев взят, Украина их бросила. Подходит дворняга — не бездомная, то есть бездомная, но местные её знают и привечают. К разговору присоединяется ещё одна женщина, тоже жена военного, собаки почти все выжили, а котов очень много пропало, видно не перенесли стресса. Саше было около пятидесяти, городской дурачок, ходил в военной форме, все знали и любили; третьего марта вместе с другими его забрали из больницы, по раненым тренировались снайперы, нашли восемь тел в подвале. В ответ на моё недоумение признаются, что сами не были свидетелями.
Постоянно насиловали одну девочку Лену, проходит курс реабилитации; забирали мужчин, избивали, искали военных, наводчиков, просто неблагонадёжных. Виталика избивали особенно жёстко, потом бросили в общий подвал, вставал перед всеми на колени, просил прощения, тронулся.
Пятнадцатого марта на смену «кадыровцам» пришли русские, стало только хуже, еды почти не давали. «Кадыровцы» трусливые, постреляют и тут же обратно в подвал, шли на зачистку, а не воевать. Здесь убили Магомеда Тушаева, что Кадыров до сих пор отрицает, выставляя старые ролики в «Телеграме». Разграбили все магазины, спиртное не тронули. После в квартирах находили половины коровьих и даже лошадиных туш, рыбины, уничтожали ордена и медали, на форму гадили. В квартире Алёны был их штаб, мужу пришлось разминировать, оставили растяжку, недоеденные туши, дохлую кошку, забрали ношеные трусы, носки, лифчики, собачий триммер, всё было забито волосами от бороды (вторая собеседница подтверждает), использованные презервативы, так что насиловали не одну Лену. Обе женщины утверждают, что охотились за украинскими берцами, видно свои плохие.
Кого-то удалось вызволить из кадыровского плена, не за деньги, перед уходом обещали всех отпустить, но погнали с собой в качестве живого щита в Белоруссию якобы под эгидой Красного креста, в Белоруссии их использовали для пропаганды, всего 74 человека, почти все вернулись, но некоторых ищут до сих пор.
Посередине нашего разговора мои собеседницы стали что-то спешно смотреть в своих телефонах, на заднем фоне негромкий гул, походящий на автомобильную сигнализацию, так я оказался под воздушной тревогой. Никто расходиться не стал, привыкли.
Недоумевают, почему белорусский проход остался без всякой защиты. Первого апреля их освободили, такой вот подарок.
Разрушенные дотла многоэтажки, рассыпавшиеся кирпичи. Обратно тоже иду пешком, и опять яблони, груши, алыча. Видно, что где возможно местные восстанавливают, заново обустраивают свои жилища. Немного отдохнув, плетусь в Ирпень.
Пять километров пути. Буча плавно переходит в Ирпень, тут мало многоэтажек совсем не тронутых войной. Начинаешь понимать внутреннюю логику разрушений, ВСУ держали оборону на основных транспортных магистралях, то есть на главных улицах, преграждая путь российской армии, вокруг сплошные руины.
7 ноября 1954 года в Ирпене открылся Центральный дом культуры, бело-голубое здание, сталинский неоклассицизм, по сторонам портика статуи рабочего и крестьянки с мальчишкой на плече, между ними две массивные белые колонны, подпирающие затейливый фронтон. Фасад, дошедший в почти первозданном виде из сталинской эпохи, походит на задник театральной декорации, за ним почти ничего нет.
Вдоль дороги много строительных кранов, не только ремонтируют и отстраивают разрушенное, но и возводят новые жилые массивы, то же в Буче, Гостомеле. Обратно уже еду на такси, водитель вовремя эвакуировался, соглашается, но говорит, что пока далеко не все готовы вкладываться в ремонт. Многие мужики уверяют, что в следующий раз уезжать не станут, дадут им пиздюлей по полной.
Дача Булгаковых в Буче
До Бучи я не знал или во всяком случае не помнил, что у Булгаковых была тут дача. Предполагаемое место отмечено памятным знаком, рядом памятник самому писателю. Стоило перейти дорогу, как я оказался на улице Булгакова, много побитых окон, вырванных фасадных панелей, но в домах живут люди, хлопают двери. По дороге лакомлюсь никому не нужной алычой, всё само растёт без отупляющего труда. Памятник Булгакову — к коричневому прямоугольному камню прикреплена раскрытая серая книга, на одной странице портрет писателя в профиль, на другой гусиное перо, не слишком затейливо. Пули вошли в камень под книгой или мне уже мерещится? Мерещится, это крепления от металлических букв, надпись гласила:
«…Всё, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему. М. Булгаков»
Всё-таки горят. Спрашиваю прохожего мальчишку, не знает ли он, когда сорвали буквы? Рассматривает вместе со мной, но признаётся, что видит памятник впервые. По аллее прогуливается мужчина лет 60-65, присаживается на скамейку: «Вы местный?» Как сказать, живёт здесь пятнадцать лет. «Вы же знаете, какое у нас сейчас отношение к русским писателям, к Толстому, Булгакову, если наши хлопцы это сделали, то плохо». Пережил всю оккупацию. Начинает рассказывать и смолкает, не знает, кто я, да и вообще тяжело, заново всё приходится переживать. Не уехал, куда деть собаку, кота, да и дом бы совсем разграбили.
Согнали в подвалы, велели ходить с белыми повязками, всегда иметь при себе паспорт, комендантский час, переписали, где кто живёт, чтобы предотвратить партизанскую борьбу, особо не зверствовали. После ротации пришло много бурят, но были и русские, и «кадыровцы», начались грабежи и убийства. Ничего не работало, за водой ходили к колодцу. В пятиэтажке остались лежачие старики, ходил их кормить, всюду КПП, проверяли паспорт: «У меня паспорт чёрный от их лап». Забрал лежачих в свой подвал. Выживали коммуной, вскладчину готовили, народ лучше стал, раньше такого не было.
«Политика не интересовала, их другое интересовало — барахло», — брали всё — вилки, ножи. Отжали машину для военных нужд:
— А может вам ещё техпаспорт дать, а то вдруг украинское ГАИ вас остановит?
— Вот наш техпаспорт (выстрелы, смех),— позже нашёл машину полностью уничтоженной.
Сам не видел, как убивали, но трупы видел, велосипедисты (велосипедисты часто всплывают, собачий рефлекс):
— Человек уже десятый день лежит.
— Ничего, пусть лежит.
Местные наводили огонь: «была видна в глазах злость, их товарищей убивали». Но были и наоборот коллаборационисты, что русским помогали, не хочет про них говорить. Собаку чуть не убили, стреляли, увёл в вольер.
— Нет им прощенья! Если свой народ свергнет Путина, тогда может будет суд, а так нет, будет им своя защита, только Бог.
Подходит сын. Двадцать четвёртого увёз жену с детьми, видел, как подбивали вертолёты в Гостомеле, даже заснял, но потом удалил. Подбадривает отца, отец больше не может рассказывать. Нельзя было понять, кто офицер, кто рядовой, без погонов, шевронов или каких-либо опознавательных знаков, камуфляж, балаклавы. Никто не пытался пресечь мародёрства, сам вопрос вызывает недоумение. Дача Булгакова там дальше была. Клёны.
Дорога обратно. На лужайке в парке подростковая пара танцует под Пугачёву восьмидесятых годов. На заборе вывеска: «I Bucha», между словами багряное сердечко. Улица Булгакова. Иду за кофе в свой универсам, не успеваю, пропадает электричество. И дома нет, проверяю, никаких авиаударов не было. Сайт, информирующий о сбоях, с марта не обновляется. Через два часа включают.
Прогулка в Ворзель
История про снайперов, тренирующихся на раненых, не выходила из головы, в апреле об этом сообщал Аваков, правда речь шла об одиннадцати, а не о восьми. Позвонил Алёне уточнить, предложила номер телефона вдовы одного из убитых: «Лучше вы её прежде спросите». Это уже было на следующее утро. Больше созвониться с Алёной не удалось.
Осталось пройтись вдоль трассы Е373 в сторону Ворзеля (противоположная Киеву). Дорожный знак «Буча» наискосок перечёркнут красной полосой. Местами путь преграждают цепи противотанковых ежей, бетонные блоки, на одном уже полюбившаяся надпись: «Путин – Хуйло». Вдоль дороги окопы. Спускаюсь, целый лабиринт с указателями, ноги вязнут в жидком месиве, деревянный макет пушки (возможно, об уничтожении подобных HIMARS отчитывается Коношенков), рядом деревянные ящики от боеприпасов, открываю — на дне бумажка:
Вскрыть только перед стрельбой
Для вскрытия надорвать по надрезу
ПАКЕТ
ДАЛЬНОБОЙНОГО ЗАРЯДА
М-120, 2С12, 2С9
4/7 4/91 Т
9—91—Б
1 шт.
Второй ящик закрыт на щеколды, отворяю первую —благоразумие берёт верх над любопытством, открыть вторую не решаюсь. Десять минут в окопном лабиринте оставляют странное впечатление, не то ты провалился в нору и очутился в 1942 году, не то заигрался в войну. В этих окопах какое-то время никто не обитает, но рядышком есть жилые окопы, откуда периодически высовываются головы украинских военных. Я фотографирую всё необычное, а для человека, никогда не бывавшего на войне, здесь почти всё такое, в том числе окопы, укрепления, подбитая и целая военная техника, иногда в животе просыпаются рабьи мурашки: «заметят, примут за шпиона…» За всё время только раз получил замечание — от военного, когда фотографировал его бетонное убежище. На газоне вдоль дороги аккуратно лежат четыре поджаренные башни от танкеток, отколупываю несколько кусочков на сувениры, удивляет, как легко ломается броня. Живые люди сгорели под этими крышками.
Одноэтажное здание, здесь продавали квартиры в новеньком ЖК, что с тех пор потерял товарный вид. Все стёкла разбиты, внутри погром, грязь, в одной комнате логово устлано коврами, обложка от сборника классических детективов: Агата Кристи, Рекс Стаут, Патрик Квентин (псевдоним целой группы детективщиков), раскуроченный чёрный сейф, рядом скучные бумаги об удобстве жизни в ЖК Black Forrest, купчие.
Несколько кладбищ автомобилей цвета ржавчины походят на пережаренную печёнку. Уже возвращаясь по другой стороне, натыкаюсь на легковушку без колёс с крупным отверстием в водительской двери, белой литерой «V» на задней и с кучей пулевых отверстий в плюшевом салоне, вероятно расстреливали в лоб.
Как в кино про фашистов
Я заприметил, что в цокольном этаже идёт какая-то жизнь, заглядываю— копошатся пожилые женщины, одна вызывается показать мне церковь. Поднимаемся по ступеням, заходим, голые белые стены, по периметру стенды с фотографиями. До внутреннего убранства не дошли, ковид, а потом война. Татьяна дала обет, что если её семья пройдёт российские блокпосты, будет молиться и ходить в церковь, прислуживать. Её рассказ привожу почти дословно.
Танк задним ходом въехал прямо во двор, всё как в кино про фашистов, не верилось. Выбили дверь: «Бабушка, не бойтесь, мы вам плохого не сделаем». «Мамочка, вы понимаете, мы в одной клетке со львом. Ничего им не доказывайте». Командир танка:
— С кем тут говорить?
— Со мной, — не хотела, чтобы с сыном, а дед после инсульта.
— Будут обстрелы, чтобы не случилось, не выходите.
— У меня внучка наверху, она меня не послушает.
— Меня послушает.
— Это вы плохие дяди, что стреляете?
— Не знаю, а почему ты так решила?
— Ну как «не знаю», у тебя же пушечка.
— Логично, значит мы.
— Я Вика, мне четыре с половиной года, я непослушная девочка. Мама меня в подвал прячет, а я не хочу там быть. Присел, автомат положил на колено: «А у меня братик такой же, ему девять лет». Вернулся с запечатанной машинкой.
— Ну и что ты мне принёс, я же девочка.
— Извини.
— Ладно, возьму, я своему Андрюшке дам.
Подружились. Приносил киндер. Не хотела брать, знала, что ворованное.
— Ну зачем вы так?
— Она поест киндер, потом ничего есть не будет, ни суп, ни второе.
Может, это спасло, не тронули.
— Скажите спасибо, что к вам попали мы. После нас придут… придут ФСБ, внутренние войска и уже будут делать зачистку, документы проверять. Бабушка, чтобы вам не говорили, сразу всё делайте, сказали руки поднять, сразу поднимите, покажите, что ничего нет. Сказали куртку расстегнуть, сразу быстренько расстегнули. Не противоречьте им, потому что будут стрелять.
«Бабушка, мы пришли вас освобождать от нацистов». «А где вы видите нацистов?»— сын стал доказывать: «У вас там есть партия коммунистов, за неё голосует 4-5% населения, она никуда не проходит. Также и у нас есть, но она никуда не прошла. Но нет у нас национализма, чего вы нам тут…» — я сына отослала, старалась сама общаться. Собаку застрелили, а деду нельзя волноваться, я к нему, тихо, всё нормально, собаку новую купим. Позволили из подвала подняться в дом, там холодно, мороз стоял минуc пятнадцать. Еду на костре варили.
— Вот, ребята, вы пришли нас освобождать, что бабушка плохо живёт, посмотрите на мой дом, машину.
— Нет, бабушка, замечательно.
— Ну а чего вы пришли, что вы мне дадите? — молчат.
— Вот, я уже двенадцать лет на пенсии.
— Бабушка, сколько же вам лет?
— Шестьдесят два.
— А почему вы столько?
— А потому что у нас был Чернобыль. И мы, женщины, в пятьдесят лет выходим на пенсию. И вот я уже двенадцать лет на пенсии.
— Бабушка, если не секрет, какая у вас пенсия?
—Три восемьсот.
— Ой, так это ж совсем мало.
— Подождите, ребята, по отношению к рублю умножьте на три. Плюс я ещё работаю, а у нас минималка шесть пятьсот, умножьте на три.
— Так это нормально.
— Мы с дедом на пенсии, вот утеплили дом.
— Мы уйдём, вам сразу дадут газ.
— Ребята, так у нас газ был.
— Я пошёл служить, мне пообещали свет к моему дому провести.
В двадцать первом веке для вас свет радость, а мы с этим выросли, и с газом, и со светом.
— Вот я вышла на пенсию в пятьдесят лет из-за Чернобыля, а вы хотите нам другой Чернобыль устроить.
— Бабушка, ну этого же не будет.
— Ваши танки в Чернобыле стоят, вдруг там… неизвестно, что вы сделаете, а другой Чернобыль мы уже не переживём.
— Мы этого не хотели.
Иногда на пороге маячат женские головы, Татьяна на них не обращает внимания.
— Ребята, мы вообще миролюбивая нация, мы поём, родины, юбилеи, свадьбы, мы поём как украинские, так и русские песни: «Весна на Заречной улице» одна из наших любимых песен. Брат так поёт украинские песни, что слёзы наворачиваются, и с вышиванкой — мать вышила, так она душу греет, такая мы нация.
«Бабушка, может вам это и не надо, но мне не с кем поговорить, моим это не надо». Его тоже воспитывали бабушка с дедушкой, дедушка завещал квартиру, а там сводная сестра с ребёнком-инвалидом, должен выкупить их доли, чтобы получить, поэтому пришёл. «Где у нас можно деньги заработать, только в армии».
—У меня мужской одежды много. Давайте я вам дам одежду, переодевайтесь и идите к нашим, сдавайтесь.
— Бабушка, я кадровый военный, я присягу давал. Что здесь меня убьют, что дома трибунал. У нас другого выхода нет.
Этот Путин… хоть и нельзя так говорить, но, сидя в подвале, я думала: «Чтоб тебе, скотина, деньги не пошли на пользу, ни твоим детям, ни твоим внукам».
Эти всего два дня были.
Буряты с Алтая. «Бабушка, мы были на учениях». А вы хоть едите горячую пищу? На учениях ещё что-то давали, а вот больше месяца они уже так, консервы, что крали. «Мы были на учениях и нас кинули сюда. Так я даже маме сказал, что в санатории в Белоруссии, мол дали мне путёвку, потому что у неё очень больное сердце и она не выдержит». Все они так говорили, что они ничего не знали.
На соседней улице пятнадцать человек расстреляли. Мирных. Может, просто развлекались. Сама не видела. Может, вышел в маске, может, костёр развёл. Застрелили мужа, жена стала кричать и её пристрелили. Татьяна Ивановна, учительница, сын Андрий, лет тридцати, певчий. Соседка слышала, как они кричали, там они поиздевались. Нашли вышиванку, говорила на щирой украинской мове, я на суржике, а она учительница. Нашли тела с отрезанными ногами. Тела спалили. На третий месяц после того, как они вышли, уже тут были прокуратура и полиция, оказалось, что у тел ноги по колена отрублены, у мужчины с сыном. Месяц была в шоке и страхе, не могла поверить. Не верится, что это те же хлопцы, что и у нас были.
Девятого марта эвакуация. Соседку прошу: «Забери старшую внучку, ей 19 лет, такая красивая, забери Анютку, она тебе с малым поможет», — сую деньги в карман. Мы пошли своим ходом (не знали, можно ли машину) сюда к Бучанскому переезду. Мы шли, я взяла внучку на копчик, она же маленькая, так я её несла. Она бы сама шла, но я думаю: «Так я её прикрою собой». Я иду, если стрелять будут, так я её прикрываю, чтобы она за мною. Танк. Прошли, оказалось подбитый. Машины стоят, говорят, что дадут автобусы для эвакуации. Их блокпост, никого не пропускают, ни автобусы, никого. Но машины вроде будут пропускать. Побежали с сыном домой.
Дошли до своей улицы, там уже были не наши хлопцы, а другие, вредные такие, жестокие, невысокого роста. Стали сына проверять, все карманы, расстегнул куртку, всё ищут, ищут, телефон взял и увидел четыре снимка, там рельсы взорванные. А я говорю: «Так это интернет, у нас у всех в телефонах, это не то, что он там что-то фотографировал, мы за дверь не выходили, у нас полчаса, сказали в три-полчетвёртого будет колонна, чтобы выехать, пропусти». «Успеете, успеете, бабушка,— и показывает телефон другому. — Вон смотри, что у него в телефоне». Там в подвале застрелили хлопца, если бы моего сына туда забрали, то же самое. Заходит мужчина лет сорока пяти, я к нему: «Сына взяли, снимки в интернете, я тебя прошу, посмотри». Идёт к тому, что задержал, рукой подталкивает сына, чтобы проходил, и телефон забирает. «Ты что, ты что?» О чём-то говорили. Я побежала. Бог так дал. Мы когда вышли наружу, там был хлопец застреленный, все пальцы поломаны, вся спина была чёрная. Его закопали в огороде, потом уже откопали, перезахоронили. А я думаю: «На ниточке, что, если бы моё дитя туда, Господи», — Бог спас. Если бы тот мужчина не пришёл. Девятого нас вернули.
Поехали десятого, сын не захотел через тот же блокпост, поехал через другой. Рядом снаряд взорвался, волну почувствовали, машину малость подкинуло. Невестка сказала: «Я в машину не сяду», — пошли пешком, с палкой, все белым обвязались. Прохожу через блокпост, говорю: «Ребята, пропустите нас, за нами будут две машины ехать, пропусти». Мы пешком, а они ехать будут, думаю, если не будут пропускать, буду просить, и на коленях буду. Пропустили. И уже десятого числа мы выехали.
Двое суток была в жутком стрессе. Ходила туда-сюда. Сутки лежала, не ела. Задремлю, бомбят не бомбят, даже не замечаю.
На пороге показалась ветхозаветная старуха, хромая, с клюкой, стала торопить. Отца репрессировали при Сталине, сын рассказал, что нет такой нации «русские», всё перемешано.
Музей Булгакова в Киеве
Надо побывать в музее Булгакова и заодно развеяться. Таксист, подвозил военного: россияне (их было человек 50–70) захватили в Гостомеле военную технику и под видом украинцев доехали почти до самого центра, там их и уничтожили, непонятно на что рассчитывали; это ещё было в феврале. В ДНР пропадают люди, только во Владимирке не могут найти 400 человек. Его семидесятилетнего дядю забрали в фильтрационный лагерь, уже несколько месяцев ищут. Тётка всё там объездила, была в Оленевке, ничего не знают, один только сказал, ухмыляясь: «Да был такой, но его отпустили – разве он не у вас?» Документов никаких не показывал. Идут служить оккупационным властям только уголовники и прочая сволочь, нормальные люди не пойдут.
Сам он уехал из Бучи 24 февраля. Повезло, в их жилом комплексе (по соседству с моим) поселились приличные, похоже офицеры, ни одной квартиры не ограбили. А вот в Ворзеле зверствовали, один раз (может по пьяни) вывели из подвала человек 10-15 и нескольких расстреляли, среди них пятнадцатилетнего парня, правда он крупный был, его мать рассказывала. Вроде, буряты и «кадыровцы». Просто если кто говорил по-украински, вызывал подозрение – фашист, бандеровец, иные по-русски и не говорят.
В музее уверены, что буквы сорвали оккупанты, но доводов не приводят и так же уверены, что их не закроют.
На Крещатике приметил магазин с «самой большой коллекцией товаров украинских дизайнеров», пошёл туда в надежде запастись не слишком экстремистскими сувенирами. Бессарабский рынок, торговцев не так много, темновато, отличные помидоры, особенно жёлтые, зато совершенно отвратительный фалафель, нигде не ел такого. В Pinchuk ArtCentre выставка: «Российские военные преступления», дёргаю дверь, закрыта, охранник что-то показывает мне знаками, двери отворяются, выходят подростки. В Киеве воздушная тревога, магазины и рестораны прикрываются. Но на Крещатике жизнь не прекращается, люди гуляют, продолжают что-то цедить из картонных стаканов за уличными столиками, толпятся около входов, дожидаясь открытия. Минут через сорок двери всюду растворяются, удаётся запастись сувенирами, в магазине своё убежище, всюду указатели.
Последний день в Буче
Последний полноценный день в Буче. У церкви машины, фотографы, празднично одетые люди, но без национального колорита. Оказывается, в цокольном этаже обустроена полноценная церковь, суббота — крестины. Вернулся в торговый центр, разговорился с охранником.
Пережил оккупацию в посёлке Немешаево. Вошли десантники, более или менее адекватные. Но за ними уже потянулись колонны путинской профессиональной армии, просто так, без разбора стреляли по прохожим. Русских мало, дагестанцы, буряты, чеченцы. Грабили.
Готовили еду на костре, услышали два выстрела, поначалу не обратил внимания, из мимо проходившей колонны стрельнули мужчине в пах два раза. Закрутили, наложили жгут, шину.
Была ориентировка на трёх молодых мужчин, зашли во двор, там трое мужиков сидели, застрелили, не тех.
Мужики выпивали, мимо бэтээр, двое легли, один побежал, пристрелили.
Подвыпивший местный пришёл на блокпост«кадыровцев»: «Давай один на один на ножах», — зарезали, правда честно.
Обколотый чеченец пошёл по домам, бабка открывая дверь лязгнула щеколдой, пристрелил, люди закричали, их тоже застрелил. Позже чеченский офицер сообщил, что не стоит о нём волноваться, его уже нет. Это единственное свидетельство хоть какой-то попытки пресечь или наказать.
Кормил брошенных кошек, собачек, стариков, из двадцати — семь лежачих. Выходя на улицу, одевался как бомж, выпивал 100 грамм, остальное выливал на себя. Спрашивали: «Где военные, где атошники?» — отвечал, что все уехали. Пару раз получил прикладом. Проверяли телефоны, бывало, забирали, смотрели татуировки. Атошников пытали, расстреливали, выламывали пальцы (показал). Пришли освободить от фашистов и бандеровцев (на полном серьёзе). «Ты же русский, на русском говоришь, какой ты украинец?» Дядя в Москве юрист в спортивной академии, уволили за украинских родственников. Только лично знает о семи пропавших.
Многие и перед вторжением говорили, что не уедут, будут воевать, но никто не воевал, поэтому не факт, что сейчас будут. Приближённым к местному голове выдали автоматы, человек двенадцать, разбежались.
Алексей переехал сюда из Сум, здесь для него много работы, занимается ремонтом. В этом году неслыханный урожай картошки. Три двоюродных брата в России, все родились в Сумской области, все трое силовики и все трое получили повестки и всех троих собирались отправить служить в часть поблизости от родных мест. Все трое отказались. У родственницы в доме несколько дней жили российские военные, ничего особенно плохого не сделали, но туалет так засрали, что ремонт пошёл насмарку.
Ещё встречи. Брат поступил в Донецкий университет на бесплатное, в Ростовский на платное, советуют ехать в Ростов. В украинский поступить не мог, другая система обучения, другой экзамен, да и паспорт надо было получать в четырнадцать. Родственники в Мариуполе — ужас. Всё показное, ничего не отстраивают.
— Я прямо слышу голос Юры Шевчука, — откликается на мою речь ещё один случайный собеседник.
— Так он вроде из Уфы.
Когда ранним утром 24 февраля услышал первые взрывы, сразу не понял, что война. Волна густого воздуха. По жилому комплексу разъезжали БУКи, сделают выстрел и катят, чтобы не засекли. Сбитая ракета упала на дом, ободрала фасад. Может, лучше бы и не сбивали. Сын – чернобыльский сталкер, где проходили, окапывались российские войска, жуткая радиация, лучевая болезнь гарантирована. Захоронение советской техники светится. Военные объясняют, что не ждали, что пройдут через самый чернобыльский эпицентр. Парень с фронта лечится от контузии, говорит, что украинская армия тоже своих не бережёт, Кременчуг брала пехота практически без прикрытия артиллерии, по-другому не получается. Подлечится и вернётся на фронт. Многие хотят воевать, но даже с боевым опытом всех не берут.
Сегодня автобус Киев – Рига. Раньше не приходило в голову, поднялся на шестнадцатый этаж —даль. Квартирные двери, как чемоданы, обтянуты полиэтиленовой плёнкой.
Прошёл по тихой улочке от церкви—кусты, цветники, расстрелянный микроавтобус, дальше на обочине сидит кот, рыжий, упитанный. Подхожу ближе, он не убегает, подсаживаюсь, у бедняжки нет левого глаза. Мимо женщина с ребёнком— он сюда таким попал. Это мой кот, только не знал, что он одноглазый. Понимаю, что мне с собой его не увезти, не отходит, как будто тоже меня ждал, знал, что именно по этой улице я совершу свою последнюю прогулку. Одноклассник взять не может, жена выгонит вместе с собакой. Через дом припарковалась машина, мужчина потоптался около, подошёл, объясняю, что встретил знакомого. Пора.
Из греков в варяги
Таксист. В начале пришли кадровые военные, русские, белорусы, были адекватные, сами говорили, что не любят бурят, готовы их убивать. Знали, что пришли воевать. Потом пришли буряты грабить и убивать. Если соседи открывали, показывали квартиру, то не грабили, а в закрытые квартиры вламывались и грабили. Нашли восемь трупов в подвале со связанными руками, среди них друг одноклассника с изрезанной спиной. Пытали, простреливали ноги.
На вокзале автобусы в Одессу, Харьков, Львов. Наш задержался на полтора часа. Всегда задерживается. Повезло, что всё-таки подали нормальный автобус с вай-фаем, туалетом и кофеваркой, были случаи, что везли в маршрутках без всяких удобств, ещё и стоя. Люди не унывают.Те же водители, что и из Риги, не ждали.
Гоголевские пейзажи, мазанки. Несколько позади две женщины говорили о ракетных обстрелах, мало что мог разобрать, да и разговор вёлся на украинском.
Живёт в Миргороде, едет к родственнику в Ригу погостить. Переживает, предприятие имеет двойное назначение, на станках, производящих детское питание, можно сушить порох. Раньше работало семьсот человек, сейчас триста. Мимо пролетали ракеты, запихнув двух кошек в переноску, бежала в бомбоубежище. Кошки тяжело переносили, кошачья еда пропала, одна перешла на человеческую, другая очень похудела, не играли. В первые дни было много беженцев из Харькова на «крутых машинах», всё скупали, в продуктовых пустые полки, покупала несколько кило колбасы по 50 гривен за килограмм.
Почитала, что пишут на российских сайтах. Отец пятнадцать лет назад уехал в Россию на заработки, собирался навестить, но сейчас уже не очень хочет, на политические темы избегает говорить.«Нам тоже не всё говорят». Если русские к ним придут, пойдёт воевать, хоть с ружьём, хоть с палкой. Дядя работает в западном издание, хотели прислать журналистов написать о мирной жизни, но испугались за служебную машину.
Много коррупции, рейдерства, вот и с их заводом была история. «У нас хорошая земля, много чернозёма, вот чтобы президент нормальный и война закончилась». Угостила меня домашней выпечкой. Сошли в Риге. [………]
Украина
Начну с того, что меня больше всего поразило. Во-первых — свобода. Несмотря на войну, здесь совсем другой расклад между человеком и государством. Если в России люди, служащие государству, смыкаются в особую касту холодных и надменных, то в Украине этого не чувствуется, даже СБУшники кажутся обычными живыми людьми, хотя, возможно, дело в очистительной силе всеобщих страданий. Опять приходится сказать «несмотря на», поражает общая доброжелательность и радостное отношение к жизни. О климате, о плодородности говорить незачем, географию не выбирают, но мне кажется в современной истории ключевую роль сыграла — Свобода. Рабы не могут быть доброжелательными, жизнерадостными. Как? —когда ты знаешь, что любая гусеница, забравшаяся на вершок выше тебя, может как минимум больно укусить, а как максимум полностью испоганить твою жизнь. Уже не говоря о государстве, чудище что «о́бло, озо́рно, огро́мно, стозе́вно и ла́яй».Третье, что бросилось в глаза, это ментальная адекватность — вопросы, скептицизм, несогласие не вызывают агрессии даже когда касаются весьма болезненных тем, причём настоящих, а не внушённых телевизором. Несмотря на мою русскую речь (сейчас даже в Киеве её почти не слышно), я практически не встречал враждебности, если кто-то и был изначально настроен ко мне настороженно, стоило разговориться, как она исчезала. При общей поддержке Зеленского, армии, люди сомневаются, не принимают всё на веру, думают.
В последние месяцы от российских политологов, аналитиков, экспертов (речь не идёт о пропагандистах) можно услышать о головокружении от успехов у украинского руководства, я не слежу за внутренней украинской политикой, и общаться мне приходилось только с обычными людьми, так у них ничего подобного не приметил. Есть решимость и дальше жертвовать ради победы в этой войне, но на быструю и лёгкую победу никто не рассчитывает, закладываются на месяцы и годы. Но что воевать надо до победы, никто не сомневается, это уже давно не война за какие-то территории, за Евросоюз или НАТО, но за правду на земле.
Михаил Григорьевич Капилков родился в Ленинграде, живёт в Нью-Йорке и Петербурге. Стихи печатались в «Полутонах», «TextOnly», ROAR.
