– Ты, чоли, здеся начальник, у геологов?
– Да, да, девушка. Проходи. Не стой в дверях. Я и так простужен.
– Так ведь жара на реке. Как же можно-то.
– Ты что, меня пытаешь, красавица? Кто ты и зачем пришла? Давай быстрей выкладывай, а то скоро исчезну.
– Погодь маненько.
Она собралась с силами, но вдруг зарделась до маковки, аж вспотела.
– Да ладно, я погожу тебя. Не можу так быстро.
– Как знаешь.
Вячеслав Неретин очень спешил и, прихватив нужные бумаги на заваленном столе, стремглав выскочил, на ходу запихивая документы в полевую сумку. Краем глаза заметил новую знакомую, сидевшую на полу у окна с мешком в заплатах. Заметил и забыл в сутолоке дел.
Полевой сезон набирал силу. Начало мая – самая горячая пора. Скоро вскроются реки Малого Енисея (Ка-Хема по-тувински), и в большой посёлок Бельбей, где базировалась крупная геологосъёмочная партия, должны доплыть баржи из Кызыла с оборудованием, горючим и продуктами. Затем всё это надо аккуратненько распихать по полевым отрядам. Ничего не забыть, ничего не перепутать. Обратного движения не будет. Но самая большая головная боль – поиск рабочих. Из местных, естественно. Не повезёшь же из Москвы. А где их взять? Во-первых, большинство беспаспортные. Урянхайцы (тувинцы), конечно, послушный, молчаливый народ. Но уж очень технически неграмотный, да и русский язык далеко не все знают. Русские – крепкие и рукастые, честные и законопослушные, но с большими странностями для московского жителя. Крестьяне-старообрядцы часовенного толка, тихо ненавидящие коммунистов. И у тех и у других паспортов официально нет, и потому приём шёл по заверенному списку из сельсовета, далеко не всегда знающего, что творится в малых деревнях и на отдельных фермах, разбросанных на десятки вёрст в тайге. Да и таких тоже не сманишь – май самое хлопотное время. Каждая пара рук на учёте у главы семейства. С утра и до последнего солнечного лучика на вершинах Танну-Ола хватало в деревнях дел. Слава Богу, что семьи тувинцев и староверов огромные (после войны бабы особо постарались), да ещё майор из местного военкомата помог. За три бочки топлива согласился по-тихому передать до осени особо горластых орлов-призывников.
Под вечер «козлик» начальника возвратился в контору. Возле застеклённой веранды ждали четверо – два бурмастера, геодезист и комендант общежития.
– Вы что на улице? – удивился Вячеслав.
И вдруг, стараясь взбежать по лестничке, споткнулся о мокрую тряпку, разложенную на нижней ступеньке. В недоумении остановился.
– Твоя кубасья нас не пущает, начальник, – сказала с усмешкой дородная Феофания Зиновьевна, комендантша общежития.
Начальник, после секундного раздумья, обтёр подошвы сапог и осторожно поднялся. За ним цепочкой люди. Поразительный порядок царил на большой веранде. Аккуратно стояли табуретки вдоль свежеструганного длинного стола с двумя треснутыми блюдцами для окурков, протёртый, старенький скрипучий диван благоухал в углу возле вееролистной пальмы, погибающей от табачного дыма. И второй раз начальник споткнулся… о молившие пощадить глаза девушки, стоящей с веником у дверей во внутренние комнаты.
– Ты всё ещё здесь. О Господи! Откуда ты прилетела, среброводный ангел?
– Так я же тебе и говорила. Из Унжея я. Унжея.
– Ну ладно. Потом, потом. Давайте, Феофания, дочь Зиновия, начнём с вас. Остальные подождите.
Решив и эти вопросы, начальник поднял голову и вновь упёрся в молившие глаза.
– Ну чего тебе, дева юная и прекрасная, чего надобно? Рассказывай. Постой, постой. Ну-ка, сними платок.
– Так нельзя нам без головного убора-то.
– Это дома нельзя, в деревне. А здесь советское учреждение, в платках, тем более тёмных, не ходят. Снимай, снимай.
Девушка стыдливо сняла платок. Толстая, длинная тёмно-золотого цвета коса была тщательно заплетена и уложена венцом на голове. Чистая, белая кожа лица, густые ресницы и глазища, глазища… глубокого зелёного цвета, моргая, в недоумении стыдливо смотрели на начальника.
– Господи! Какие правильные, греческие контуры лица. Пракситель плачет. Венера сибирская, ей-Богу. Посиди так, сейчас приду.
Неретин принёс свой любимый «Зенит-С» и сел напротив.
– Не, не. Это грех, не можно нам.
Она замахала руками.
– Да пойми ты. Другое время, ты среди советских городских людей и обижать тебя никто не собирается. Я только щёлкну пару раз и отошлю другу-скульптору в Москву, а то не поверит, что такое видел. Он всегда просит привозить что-нибудь необычное. Сиди спокойно. Вот так. И ещё разок. Вот так. А теперь рассказывай. Кто ты и откуда.
– Дарья я. Дарья Саввична Мингилёва. Из деревни Унжей. С Чардалыка. Далече отсюда. Добиралась с плотогонами.
– А что так? Почему отец или мать не привезли? Тебе сколько лет? Справка из сельсовета есть?
Дарья замялась, опустила глаза. Наступило тягостное молчание… И вдруг – как обвал в горах. Громко, со слезой.
– Не спрашивай, начальник. Нет боле мочи. Возьми на работу. Любую. Вот так, как есть… Не пытай больше…
Она вцепилась в край стола.
Вячеслав, пятидесятилетний опытный мужчина, оцепенел.
– Ну хорошо, хорошо. Давай-ка пойдём в соседнюю избу. Там живёт главный геолог партии, добрая, умная женщина, много повидавшая на веку. В матери тебе годится. Меня ты стесняешься, а ей всё расскажешь. Она поймёт и обогреет. И пристроит, и накормит, да и меня тоже. Пойдём. Зовут её Мария Григорьевна.
Вот так в шестом отряде появилась новая повариха.
А время бежало, оживала тайга, и каждый день приближал выезд на полевые работы. Но всё что-то не ладилось, и начальнику приходилось денно и нощно мотаться из отряда в отряд и часами сидеть в радиорубке, умоляя центральную базу в Кызыле дослать баржей или вертолётом необходимые запчасти. Но ко дню выезда в тайгу всё-таки многое не успел. И махнул рукой. Притрётся как-нибудь, слепится, как из года в год. Авось сойдёт и так.
Тёплым апрельским днём, под грохот торосов рухнувшего ледяного покрова на Малом Енисее, собрался на веранде конторы инженерный состав геологосъёмочной Бельбейской партии. Традиционное сборище накануне выезда. Последнее прости-прощай. Мало ли что! До последней перемытой косточки говорили знакомые друзья-приятели, пережившие вместе и много трагедий, и немало счастливых моментов. Они по улыбке, по интонации понимали сказанное. Лишь три молодые девушки, практикантки из Иркутского университета, расцвечивали степенные разговоры и бесконечные воспоминания. Махорочный дым густо висел под потолком вперемешку с острым запахом местного первача, жареного мяса и солений. Мёртвого поднимет, ей-богу. В тайге курилось, пилось и елось всё только местного производства.
– Ты читал в пятом номере «Советской геологии» о фораминиферах в кембрийских отложениях?
– Да, и теперь Синягину конец с его надоевшей теорией.
Чуть дальше два закадычных друга, хрустя капустой, беседовали:
– Переживаю, Степаныч. Как там мой Верунчик справляется? Ведь впервой оставил с трёхмесячной, да ещё два малых школьника. А мать старая совсем. Еле двигается…
– Мариша, – говорил Вячеслав, сидя во главе стола, – всё, последний сезон и ухожу из геологии. Дети растут без отца. Старшего могу потерять. Время лихое.
– Да перестань, Славик. Третий год слышу. Куда, ну куда денешься от этой свободы, от синих гор? Зиму перетерпеть в столице, наслушаться и насмотреться Шаламова, Вампилова, Айтматова и Шукшина. А затем нырнуть сюда и хотя бы полгода не видеть эти рожи, не слышать лозунгов. Здесь люди другие. Бесхитростные, честные, уважительные. Долго с ними, правда, трудновато. Разные миры. Тоска заест. Ну, если запастись литературой, а параллельно доить коров, то можно долго продержаться.
– Мариша, тебе легче. Ты одна. Привыкла.
– Да что ты понимаешь в наших бабских делах. Одна, одна… Только подушка знает глубину тоски… Кстати, твоя кубасья, Дарья, оказалась очень интересной девчонкой. Слушая её «мемуары» по вечерам, чувствую себя подружкой, словно мы одного возраста. А ведь ей семнадцать, а мне пятьдесят. Огромный природный ум. Словно исповедуется мне.
– Ой, Мариша! Неужели продолжаешь писать для катаевской «Юности»?
– Да ты послушай её слова, вдумайся в эту горькую и героическую жизнь. Как не поделиться с московским читателем, как не стряхнуть с дивана? Давай отползём на край веранды. Я тебе хотя бы прочту отрывок, небольшой. Но смотри, здесь это никто не должен знать. Слышишь, никто! Ну да я тебя знаю!..
– Ей всего семнадцать лет. Девчонка. Старшая дочь. У меня в коммуналке таких три. В белых передничках и с ажурными воротничками. А эту мамка в школу не пустила, потому как работы по дому невпроворот. Сейчас расскажу, что это за работа. Помимо постоянного присмотра за младшими братьями.
Мария Григорьевна расстегнула кожаный командирский планшет, с которым, кажется, не расставалась и в постели, достала истрёпанный полевой дневник.
– Слушай! Почти дословно записала…
Расчистка земли под пашню. С отцом таскали валуны с участка в один-два гектара, отвозили в овраг и сбрасывали. Потом отец вручную сеял зерно. (Это, Вячеслав, оказывается, большое искусство. А Дарья верхом на лошади охлюпкой заборанивала посев. Не дай бог уснёшь на лошади, отец отстегает.) Он подрабатывал выделыванием скотских кож для обуви. И как-то в начале мая послал меня к озерку вытащить и привезти тяжёлые размокшие шкуры. Я натянула на портянки большие самодельные бахилы, запрягла лошадь и поехала. Стала тащить, а они тяжеленные. Не удержалась и упала в воду. В бахилы натекла вода, и я не могу выбраться на берег. Никак не могу. А кругом ни души. Дёргалась, дёргалась, а вода страшно холодная. Позвала лошадь. Та подошла, а поводья размотаны по земле. Не могу достать. Охрипшим голосом молю подойти поближе. Наконец схватила поводья, и лошадь вытащила меня. Потом долго болела.
А летом уборка льна. Ой, тётка Мария, не приведи господь. С утра и до глубокой ночи с мамкой вырывали его с корнем из земли. Вязали снопы и стелили на убранных покосах. Потом собирали, сушили и вязали пучки. И складывали в сарай. А потом в октябре, уже холода вовсю, голыми руками вновь вытаскивали, мяли, очищали и много раз прочёсывали, а уж затем пряли на веретено. Руки очень болели.
А затем обмолот хлебов в ноябре. Кони ходят по кругу с привязанными хвостами и мнут копытами, топчут колосья. Я стою внутри и управляю лошадьми так, чтобы сминался только верхний слой. Потом солому сгребала и перетряхивала. Так повторялось много раз. Ошибаться было нельзя…
– Ты представляешь себе, – Мариша всплеснула руками, – чёртов интеллигент в восьмом поколении? Всё это на плечах дев-чон-ки. Как можно всё вынести? Слушай дальше.
Тут вдруг советская власть приказала сдать половину коней для армии. Враг у ворот – китайцы. А нам без коней – смерть. И тогда мы всем гуртом сбежали в тайгу. Там у отца была изба в Кунгуртуке. Он загодя соорудил рядом и землянку. Вот туды мы и пришли. Собрали всё необходимое и погрузили на коней и на узкую повозку на колёсах. У нас было четыре коня. Двоих сильно нагрузили. Через седло по бокам перекинули по две полные сумы, а в седло положили по два куля с мукой. Остальное на повозку о двух лошадях.
Выехали ночью, перед рассветом, чтобы никто не видел. Это было 26 октября. Отец и я шли пешком. Два моих малых брата были привязаны в седло одного коня, а моя мамка, беременная четвёртым ребёнком, сидела на мешках на втором коне. Ехали сторожко по тропинке через узкие невысокие горы. Вокруг глухая тайга, кедрач.
Когда я увидела землянку, то очень испугалась и расплакалась. Она выкопана в большой высокой горе. Возле дверей вырублены два маленьких оконца. Внутри двухъярусные нары, маленький столик и железная печь. Отец её клепал сам. Воздух был тяжёлый, пахло глиной и корнями. Вместо пола из сосны нетолстые брёвнышки, протёсанные сверху. Землянка невысокая, в три сруба, но брёвна толстые. Позже из глины родители сделали русскую печь, чтобы выпекать хлеб.
Моим делом была заготовка тонких лучин из берёзы для освещения землянки. Надо было в тайге находить ровные нетолстые стволы берёз, рубить и нарезать лучину. Целыми днями искала по тайге молодые берёзки. Дважды теряла дорогу, и меня, замёрзшую, отец волок домой и отогревал. Огонь высекали из огнива. Спичками не пользовались, потому что это грех.
Другим делом было следить за огнём. У русской печки есть шесток, на нём и горела лучина. Нужно постоянно менять лучину, не тратя лишнего, чтобы было светло. Когда молились, зажигали сальные свечи. Их делали из говяжьего, маральего или сохатиного жира. Мама пряла из льна тонкие фитильки. Отец привязывал их к гвоздикам на рейке и окунал нитки несколько раз в разогретый жир в бочонке, до нужного размера.
У мамы и у меня часто болела спина, подгибались и отекали ноги от сырости. Но всё равно отец заставлял всех рано подниматься и подолгу молиться перед иконами. И вечером перед сном, когда усталая мама на седьмом месяце беременности еле двигалась, он приказывал, и мы вновь подолгу молились. Отец повторял, что молиться нужно для спасения души. Я не понимала этого.
Скоро мама почувствовала, что будет рожать. Отец прогрел печку. Мама рожала, лёжа на досках, и говорила отцу и мне, что нужно делать. Ребёнок родился крепкий. На сороковой день его крестили и назвали Львом, а я была крёстной.
Пришёл человек из деревни, и отец узнал, что можно возвращаться. Лишь по обязательной разнарядке нужно возить продукты на золотые прииски. Многие вернулись из тайги, и мы тоже. Поселились окончательно в деревне Чедралык. Стало маненько легче мамке.
Мария Григорьевна замолчала. Молчал и потрясённый Вячеслав. Гости расходились. Осталась молодёжь, домывая в тазу с горячей водой стаканы, тарелки и вилки, подметая мусор, расставляя табуретки и скамейку.
– Ты уж, Слав, не выгоняй старуху. Потерпи. Немного читать осталось. Самое примечательное в конце.
Мария Григорьевна достала беломорину, закурила и жадно затянулась.
– Мариша, окстись. Ну как тебе не ай-яй-яй. А во-вторых, вряд ли такое напечатает Катаев. Испугается. Хотя кто знает, кто знает… Читай, что дальше. Нет, постой. А то забуду.
Начальник помчался в свой кабинет и принёс пачку фотографий.
– Смотри, какое совершенство, какое изящество в таёжной неграмотной девчонке. Как это могло получиться? Три дня тому назад ночь просидел в лаборатории.
Мария Григорьевна пристально вглядывалась в портреты Дарьи.
– Да, чудо! Подаришь?
– Выбирай любую.
Она отложила две фотографии и спрятала в планшет.
– Ну слушай.
Расскажу ещё один случай со мной. Тогда чуть Богу душу не отдала. Бабка одна вытащила с того света травами. У нас кончилась мука, и нужно было ехать на мельницу размолоть зерно. Мамка была на приёмном складе, сдавала продналог. А младшие братья распахивали пары. Отец на охоте в тайге. Так что оставалась только я. Запрягла свою любимую кобылу, загрузила десять мешков пшеницы и поехала.
(– Я не поверила. Десять мешков, шестнадцатилетняя девчонка!.. А она мне:
– Ты чо так смотришь, тётка Мария? Не веришь, что ли? Здоровая я очень.)
Мельница находилась на другом берегу Енисея. Подъехав к реке, сгрузила мешки в лодку и переплыла на другой берег. Мешки с зерном стаскала в мельницу, ссыпала зерно в бункер и размолола, муку ссыпала обратно в мешки и загрузила в лодку. Но загрузку произвела неправильно. Нужно было большую часть мешков положить на корме, а я, наоборот, на носу. Лодкой до середины управляла шестом, а когда выплыла на быстрину, то не справилась, и лодку понесло посередине реки. Я изо всех сил гребла, но поняла, что мне не справиться, и сильно испугалась. До переката с большими камнями оставалось совсем немного. Одна мысль была – как сохранить муку. Вдруг увидела большой камень и, чтобы остановить лодку, обвязала себя верёвкой и выпрыгнула из неё. Думала, смогу зацепиться за камень, обвязав его верёвкой, но меня понесло течение вместе с лодкой. Верёвка намокла, и меня сильно перетянуло в груди. Стало трудно дышать, руки онемели от студёной воды, и стала захлёбываться.
Тут течение вынесло на перекат, и я почувствовала под ногами дно. Вставала и падала, и вновь вставала, но меня тащила лодка, и я опять падала. Наконец вынесло к берегу, и я первым делом ослабила верёвку на груди, подтянула к себе лодку и дотащила к берегу. Меня вынесло, оказывается, на остров. Вышла на берег, отдышалась и перетащила мешки на корму, выправив нос лодки наперерез течению. Потом переплыла на свой берег и, обвязавшись верёвкой, потащила берегом лодку к своей кобыле. Привезла муку домой и с последним мешком свалилась у амбара. Видать, надорвалась. Ночью поднялась температура, меня рвало и поносило, и почитай неделю под молитвы мамки приходила в себя. Ну, слава Богу, очухалась. Крепкая я, тётка Мария.
Пришла весна. Всё зацвело. Видимо, наступило моё девичье время. Даже мамка заметила. «Что ты крутишься всё перед зеркальцем?» А я смущалась и вспыхивала огнём, что-то чувствуя во внутрях.
Однажды попросила мамку пошить мне настоящее платье. В деревне уже все взрослые девчата носили платья, лишь я мыкалась в старообрядском сарафане. Мамка отказала. Тогда сама взяла у девчат выкройки и сшила. Мамка увидела и хотела бросить его в печку, но я встала перед ней на колени и стала слёзно просить, пообещав, что носить не буду. Она не сожгла. У меня рядом с домом своя пещерка-тайник. Туда и прятала свои тряпочки. Когда шла в деревню, заходила в пещерку и переодевалась в обновку. Возвращаясь, вновь одевалась в сарафан. Когда мать узнала об этом, крепко поссорились, и тогда что-то во мне совсем надломилось. Появилась уверенность, что я человек, красивая девушка, что надо по-иному строить свою жизнь.
Недалеко от нас был магазин. Старшим там работал фронтовик, тувинец Тунгул. А в помощниках ходил наш, русский, Сашка. Городской из Кызыла, весёлый такой, говорливый. Он заприметил меня. Стал угощать конфетами, приглашать на гулянки, потом в клуб, где крутили кино. Подружки предупреждали быть осторожней с ним. Он неверующий. Грех с ним быть. Но куда там. Я уже не могла унять свой норов и, как только видела Сашку, теряла силы. Ну что говорить-то долго. Быстро залетела. А он уволился и сбежал.
Как я плакала, каталась от горя в своей пещерке. Вскоре в деревне всё узналось. Подружки сразу отшатнулись, тыкали пальцем, когда я шла по улице. А уж бабки как осуждали, плевались, даже пытались поколотить. Дьявол в тебе, дьявол! – кричали вслед. Узнала, конечно, и мамка. Испугалась, что отец убьёт, и поначалу потащила к бабке повитухе, чтобы ослобониться от греха. Но та отказалась, сказала, что уже поздно. И тогда мамка вспомнила о вас. – Ты, дочка, беги к москвичам в Бельбей. Пади в ноги, проси помощи. Они умные… Что-нибудь придумают, да и от всех знакомых далече.
– Что скажешь, Вячеслав Андреевич? Это и есть самое примечательное. Дарья даже не плакала, когда закончила рассказывать. Всё выплакала давно. Сидела окаменевшей и чуть слышно, по-бабьи, выла. От безысходности. Переправить в Кызыл на аборт, вероятно, поздно. Отправить в город и бросить в больничке без документов, денег и родных – рука не повернётся. И я решила, что надо ей здесь дождаться родов, а пока пусть работает поварихой. Понимаешь, когда с ребёнком на руках, то и отношение властей лучше. Добрее. У неё, кажется, четвёртый или начало пятого месяца беременности. Чувствует себя нормально. Надеюсь, дотянет до конца работ. Давай думать вместе, что дальше. Ты опытный, со связями и… порядочный. Я уж знаю.
– Это очень опасно, Мариша. И для неё, и для нас с тобой особенно. А если что?.. Даже не знаю. Ты меня ошарашила. Ты ведь понимаешь, в какую яму кинула. Если что случится, то из партии выкинут и с карьерой конец.
– Да ты не о себе думай. Я не выдам тебя, не скажу, что заранее предупреждала. Не трусь. На себя всё возьму.
Мария Григорьевна встала и как-то по-иному посмотрела на старого друга. Он съёжился, словно от удара.
– Ладно, прощай. Утро вечера мудренее.
Но мудренее не стало, потому как с утра захлестнул вал обыденных дел – погрузка и отправка отрядов на базовые точки в тайге. На больших лодках с мотором вверх по рекам, где их ждали тракторные сани. Начальник мотался как угорелый, страшно ругался, хватал за грудки работяг, осоловевших от вчерашних долгих проводов. Конечно, сталкивался с Марией Григорьевной, но разговор шёл только о делах. И лишь порой замечал острый вопрошающий взгляд и отводил глаза.
Но отвертеться от разговора было нельзя. Они оба это понимали.
– Ну что надумал, начальник?
– А что тут придумаешь, Мариша? Ты права. Пустим всё на волю волн. Бог даст, дотерпит до окончания работ, а затем отправлю с тобой в Кызыл. Там у меня должник один важный есть. Главный врач центральной клиники. Спивается, правда, сволочь талантливая, но руки золотые. Всё сделает для Дарьи. И не только поставит на ноги, но и паспорт оформит. Обещаю, Мариша. Только один будет приказ. Назначу тебя старшим геологом шестого отряда, чтобы постоянно находилась здесь и смотрела за Дарьей. Да и я частенько буду прилетать. Чёрт, тревожно как-то. А когда надёжная баба рядом с Дарьей, то спокойнее.
– Вячеслав, и ты меня извини за вчерашнее. Я не ошиблась в тебе. Дай чмокну в прокуренные щёки…
Начальник прилетел на базу 6-го отряда через неделю. Они уже устроились: каре палаток в центре с кострищем, чуть поодаль, на берегу ручья, камеральная большая палатка и рядом столовая, крытая тентом. Из тайги доносился шум бурового станка, а над лагерем стоял всепобеждающий запах русского мясного борща. Раскрасневшаяся Дарья Саввична носилась с половником и большим ножом. Весёлая, довольная и… без платка. Статность фигуры, толстое золото волос, сложенное венчиком на голове, с несколькими завитушками на лбу и висках, невероятная белизна кожи лица, бездонный взгляд и Богом данная классическая геометрия головы – лба, щёк, разреза глаз, носа и подбородка. Красота буквально подавляла.
– Ну чаво ты, начальник, опять уставился. Нехорошо это. Чаво глядеть-то.
– Дурёха ты необразованная. Да на такую во Франции, в Лувре, миллионы людей столетьями смотрят. А тут рядом, живая…
Дарья окончательно смутилась и убежала на ручей. А Вячеслав Андреевич Неретин поплёлся к Марише в большую палатку. Мария Григорьевна расстелила карты на длинном столе, потом сварила крепкого кофе, и незаметно понеслось время, заполненное словами и фразами, непонятными посторонним людям.
Вдруг со стороны ручья раздался дикий женский крик, а затем выстрелы. Один… потом второй и третий. Они выбежали из палатки.
Сначала заметили Илью, помощника по кухне. Тот стоял на берегу с ружьём и напряжённо смотрел на распростёртую тушу огромного медведя, боясь приблизиться. Сбоку на песке торчали ноги Дарьи. Голова и плечи были в воде, которая быстро окрашивалась в кровавый цвет. Она пыталась приподняться и вновь падала в воду.
– Гон у него, гон. А ишо запах кухни. Вот и бросился, – дрожавшим голосом говорил Илья. – Я не успел. Пока схватил ружьё, пока с опаской подбежал…
Вячеслав и Мариша бросились к девушке. Лица и волос на голове не было видно, всё залито кровью.
– Слава, Илья, тащите её аккуратно в большую палатку на пол. Нет, лучше на длинный стол. Быстрее, я за аптечкой.
Через минуту она вернулась и продолжала командовать. Ей беспрекословно подчинялись два мужика. В эту минуту Дарья очнулась и, корчась, надувая живот, замычала от боли.
– Я так и думала. Ребёнок пошёл. Выкидыш. От страха. Илья, быстрей на кухню и тащи все тазы и воду – горячую и холодную. Слава, быстро ко мне в палатку, в углу в ящике чистые вкладыши, а на столе большие ножницы. Разрежь на полосы и тащи всё сюда. Ты что туда уставился, Илья? Поди прочь. Быстрее за водой и встань у изголовья. Чистой тряпкой обмой лицо и голову. Слава! Ты с тряпками. Хорошо! Теперь сними с неё штаны и раздвинь ноги как можно шире и так держи. Сколько надо держи. Не уставай… Так, так. Давай, милая, тужься, ещё сильнее. Ты же крепкая. Вот так. Пошёл. Слава Богу, головкой. Ну, давай, давай. Ну, вот и всё. Отрезай пуповину, начальник. Не морщись.
Она стукнула ладошкой комочек один раз, второй и третий. Ни звука…
– Мёртвый. Крошечный. Ну ладно, главное, спасти Дарью. Слава, командуй лётчику заводить машину. В Кызыл, к твоему алкашу! И не забудь приказать, чтобы о родах молчали в своих донесениях и бумагах. Пусть сообщают только, что медведь задрал. Девочка моя родная. Доченька моя. Крепись. Я тебя выхожу.
– Мариша, – начальник стоял в дверях палатки и с диким восторгом глядел на Марию Григорьевну, – я тебя обожаю! Жизнь за тебя отдам!
Жизнь у Вячеслава Неретина оказалась длинной и размеренной. Дети, внуки, заботливая жена, работа – всё как-то двигалось без бурь и потрясений. Из геологии был вынужден уйти. Внутренне и сам давно хотел. Устал. Но главная причина – пришли люди совсем другой формации, равнодушные и жестокие. С ними не по пути. И он ушёл. Друзья запихнули его в Московский нефтяной институт администратором. И он свыкся. Лишь каждое утро, уходя на работу, подолгу останавливался у фотографии Дарьи, что крупным форматом, в рамке, висела над письменным столом. И улыбался. Приходило счастье. Честное слово. Словно в Лувре побывал.
Он знал, где её найти. Прописана была у «тётки Мариши», которую звала мамой. А после внезапной смерти Мариши вообще стало неудобно беспокоить Дарью Саввичну Мингилёву.
г. Волоколамск, Московская область
Леонид И. Рохлин (1937, Москва). Геологический институт, экспедиции, наука, диссертации. 5 лет работы в Монголии. С началом капитализма в России – успешный бизнесмен. С 1996 г. – в Сан-Франциско. Работал педагогом в русскоязычных школах. Автор многих публикаций и нескольких книг.
