В шальные дни Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве 1957 года счастливая случайность занесла меня, ещё студентку, на выступление известного на всю Европу Варшавского студенческого театра сатириков (СТС), девизом которого было «Мне не всё равно». Происходило это, кажется, в Центральном доме литераторов.
Запомнился один скетч. На сцену друг за другом выходили актёры, и, поднявшись, каждый уныло произносил одно и то же: «Ну что я мог сделать один?» В конце концов, все они стояли перед нами как бы поодиночке и тоскливо повторяли эту единственную фразу. На этом всё.
От такой, по тем временам политической смелости в зале на минуту повисла тишина. Это было потрясение. И что мы могли тогда в душе ответить? А он был дан, достойнейший, поучительный, поражающий мощью, пусть и безмолвный. Дала его женщина, чей невероятный жизненный путь ставит в тупик сторонников логики, отрицающих такие вещи, как чудо, абсолютная невероятность, неотвратимая рука Провидения. Недаром один из фильмов, который был снят о ней впоследствии, был назван «Житие. Евфросиния Керсновская».
Несмотря на явную аллюзию к выходцам из простонародья и деяниям святых угодников, Фрося была нашей современницей, происходила из потомственных дворян, по матери православных, по отцу католиков. В родной Одессе окончила гимназию, а не слишком употребительное в интеллигентной среде имя (на родном языке матери оно означало – радостная) получила в честь бабушки. Мать нашей героини Александра Алексеевна, утончённая гречанка, в девичестве Кара Васили, училась в консерватории, преподавала в учебных заведениях французский и английский языки. Отец Евфросинии Антон Керсновский происходил из поляков, был членом Одесской судебной палаты, известным криминальным юристом, джентльменом до кончиков ногтей. При этом семья была чисто русской.
Их дочь получила ещё и прекрасное домашнее образование, знала французский, английский, немецкий, румынский, испанский, итальянский языки, со временем их число достигло восьми. Брошенная в настоящую преисподнюю, по изощрённым кругам которой её клещами тащили 12 лет, ну что она могла сделать одна? – Казалось бы, только пытаться хоть как-то сохранить свою человеческую плоть, отбросив за неприменимостью все нормы, принятые в цивилизованном обществе. Так советуют выработанные прожжёнными зеками четыре правила выживания: не думай, а если думаешь, не говори, а если говоришь, не пиши, а если пишешь, не подписывай. Но о себе Керсновская написала: «Я всегда выполняла все Божьи заповеди. А из этих четырёх – ни одной. Никогда». И это, на всём мученическом пути, на всех рукотворных ступенях ада, по которым её безжалостно проволокли – от бесчеловечных издевательств на таёжном ссыльнопоселении до сибирского лесоповала, до ледяных карцеров и неотапливаемой подземной тюрьмы, до существования в морге, до каторжного труда в глубинах угольной шахты за Полярным кругом.
Пытаться выжить можно было, лишь капитулировав перед безжалостной машиной подавления, как-то к ней приспособиться, примениться – выработать свойства подневольного гомо советикус. А уж о том, чтобы выступить против беспощадной мясорубки Гулага, изобразить и выставить на всеобщее обозрение неприукрашенную морду этого кровожадного зверя? – Казалось бы, это невозможно. Но Керсновская эту задачу осилила, она ведь была из другого теста, и советским человеком ни в малейшей степени не являлась.
Первое знакомство с наступающими новыми временами состоялось осенью 1917 года, когда бегущая с фронта разнузданная солдатня разгромила и сожгла родовое материнское имение – Дачу Фроза Кагула, которое не зря называли дворцом. В его салонах была коллекция картин, огромная библиотека, музыкальные инструменты. Девочке было в те дни 9 лет. С советской властью семья познакомилась уже в 1919 году, когда Антона Антоновича Керсновского-старшего в числе местных юристов арестовали чекисты. Посреди ночи семью разбудил лязг прикладов и стук сапог. Всё, что успел отец, – это благословить иконой рыдающих детей и жену. Потом его сразу увели. Всех 712 арестованных привезли в огороженное колючей проволокой здание Одесского ЧК. Люди вокруг шумели, толкались, грохотали автомобильные моторы, работающие без глушителя. Повсюду ходили латыши и китайцы. Прибывших отмечали в списках и выводили группами по 2–4 человека.
Антон Антонович был приговорён к расстрелу, но при этапировании конвоир узнал в нём адвоката, который однажды выручил его из беды, и отпустил его. С помощью греческих контрабандистов семья бежала морем в Румынию и поселилась в бессарабском Цепилове – оставленной властями владельцам скромной части их родового отцовского поместья, составлявшей 46 гектаров земли и крестьянский дом в три комнаты. Как ни странно, но ещё тогда молоденькая Евфросиния самостоятельно занималась подготовкой к трудностям жизни в суровых природных условиях. Неужели будущее отбрасывало тень?
Через год старший брат Антон, шестой с этим именем в своих поколениях, в 13 лет добровольцем вступил в армию Врангеля, эмигрировал с нею и во Франции, благодаря своим одиноким трудам, со временем стал одним из самых значительных русских военных историков XX столетия.
Мать семейства была возвышенной душой, неприспособленной к хозяйственной деятельности, а у отца, крупного юриста-криминолога, интерес к земле исчерпывался любовью к охоте. К тому же подоспели болезни, и в 1936 году он умер. Заботу о процветании имения давно взяла на себя дочь. Крепко занявшись самообразованием в этой совершенно незнакомой для неё области, она перенимает опыт у владелицы соседнего имения, оканчивает курсы ветеринаров, наравне с нанятыми крестьянами работает, в прямом смысле не покладая рук, и вскоре поднимает пришедшее в упадок хозяйство. Эта интеллигентная дворянская барышня смогла создать образцовое фермерское хозяйство, в котором процветало виноградарство, выращивание зерна, скота. Евфросиния разводила ранее неведомые в тех краях породы коров и свиней, выписывала и привозила особые сорта зерна и винограда.
Подстригшаяся под мальчика Евфросиния, которой по плечу было и скакать на неоседланной лошади, и сеять, и жать, и доить, и косить, мало походила на помещицу. В свободное время она совершала конные и пешие путешествия по Карпатам, Польше, съездила во Францию к учившемуся в Дижоне брату.
Захват Сталиным Бессарабии в соответствии с Пактом Молотова-Риббентропа она не восприняла трагически. Как и большинство русского населения этой бывшей российской провинции, её раздражала проводимая правительством бездарная политика румынизации. Она свято верила, что русские русских не обидят. Для неё это был приход своих. Через пару дней после установления советской власти эти «свои» выгнали мать и дочь Керсновских из собственного дома, как говорится, в чём стояли. С трудом Евфросинии разрешили забрать садовые ножницы и набор рабочих инструментов.
Трудиться пришлось одной, так как, не имея советского гражданства, она подлежала изоляции от общества – работать с ней было запрещено под угрозой исключения из профсоюза. Зарабатывать на жизнь пришлось выкорчёвыванием деревьев, заготовкой и распилкой дров. Начиная с сентября 1940 года ночевала она на улице, пока с приходом зимы её не приютила знакомая матери. Советский паспорт ей выдали, но с особой зловещей пометкой. На выборах Ефросиния стала единственной, кто поставил в бюллетене большой сплошной крест, так как среди кандидатов увидела имя женщины, которая до установления советской власти была проституткой.
Свою мать она уговорила уехать в Румынию, однако присоединиться к ней, как ей советовали, категорически отказалась, упрямо повторяя: «Я ни в чем не виновата. Чего мне бояться? Хочу быть со своей родиной». Но свершилось то, с чего сразу после захвата новой территории обычно начинала советская власть – депортация так называемых эксплуататорских элементов. Дальнейшее нетрудно предугадать: телячий вагон вплоть до мест, где кончались рельсы, этап по тайге, потом на барже и лодках по сибирским приобским рекам до места отбывания бессудного наказания. Она теперь «пожизненно ссыльная», вынужденная валить лес на 40-градусном морозе в лёгкой курточке, в которой прибыла из тёплой Бессарабии. Приобрести телогрейку и валенки, а потом и стёганые мхом (!) штаны удалось ей лишь, когда смилостивился самодур начальник.
Как ни безысходно бесправно было её положение, мириться с несправедливостью, применяться, приноравливаться Керсновская не стала, так что неудивительно, что за плечами у неё было уже не одно суровое наказание. Первый раз в карцер её поместили ещё в дороге недалеко от станции Омск, когда, открыв вагонный засов зонтиком и проскользнув мимо конвоиров, она смогла принести несчастной, разродившейся прямо на полу вагона, ведро воды, чтобы обмыть младенца. На лесоповале в Суйге, забытом богом дальнем посёлке на реке Анга Нарымского края, где она оказалась, над погибавшими от голода и каторжного труда ссыльнопоселенцами безнаказанно издевался садист начальник («Не можешь работать – умри!»). На собрании лесорубов Евфросиния смело выступила против его практики постоянного произвольного завышения работягам норм выработки до уровня, при котором зарплату не платили. И это при том, что членам бригад запрещено было помогать друг другу. Мстительный начальничек не удовлетворился 111-ю «сигналами» вышестоящим об этой строптивице, полностью же отыграться смог, когда, воспользовавшись её серьёзной болезнью, не дал освобождения от работы и снял её с довольствия. Подобная практика голода и издевательств довела Евфросинию до крайности. После очередного бесчеловечного акта по отношению к одной несчастной роженице Керсновская с топором в руках вбежала в помещение, где, обращённый к ней обширной лысиной, сидел этот мучитель, однако на то, чтобы убить человека из-за спины, рука у неё не поднялась. Отшвырнув импровизированное оружие, она выбежала, быстро покидала в рюкзак что успела и бежала куда глаза глядят. Ей хотелось хотя бы умереть на свободе.
Был вьюжный февраль1942 года. Охрана в леспромхозе отсутствовала за ненадобностью – вокруг бескрайняя дремучая тайга, полноводные реки, в каждом заметном посёлке, на всех переправах стояли посты НКВД. Окрестные жители, сами в большинстве смертельно запуганные полуголодные спецпереселенцы, обязаны были доносить о беглецах и получали вознаграждение за каждую поимку, так что вести ей приходилось жизнь таёжного зверя. Двигалась она на Запад, вдоль рек. Как ей удавалось выжить в течение почти шести месяцев, трудно даже представить. На подножном корму в тайге долго не продержишься. Время от времени в самых забытых богом заброшенных деревеньках, куда рисковала заходить, ей удавалось на день-другой подрядиться наколоть дров и заработать несколько мёрзлых картофелин и пару рублей. В избах чаще всего были лишь бабы и старый да малый, питавшиеся крапивными щами, забеленными молоком, – работоспособных мужиков советская власть разными способами повывела.
О том, до какого состояния она дошла, свидетельствует её рассказ о невероятной удаче. Заметив как-то в лесу на траве и в кустах перья, она отыскала мёртвого селезня и съела его, оставив лишь когти да клюв. Даже кости раздробила и проглотила вместе с собственной кровью от пораненных губ.
Чёткая цель появилась у Керсновской лишь после того, как от случайно встреченных ссыльных поляков узнала, что в Томске власти формируют польские военные части для отправки на фронт, и решила держать путь туда в надежде, что благодаря своей польской фамилии сможет записаться в армию медсестрой. Мечта была невыполнима. Переправиться через вскрывшуюся ото льда Обь не было никакой возможности, паспорт с особой пометкой у неё давно отобрали, но он не спас бы её, даже если бы его и удалось сохранить – её давно уже объявили в розыск.
В одиночку блуждая по тайге в течение полугода, Керсновская исходила практически всю Западную Сибирь, покрыв около 1500 км! Не иначе как ангел-хранитель её берёг, как в случае на лесосплаве, когда, как только она попыталась расшевелить образовавшийся на реке огромный затор, над нею пронеслись 40 кубометров брёвен, не причинив ей вреда.
Потеряв надежду спастись, Евфросиния не стала, как в предыдущих двух случаях, когда была схвачена, умело оправдываться, и была арестована. После ледяной подземной тюрьмы, где холод не выдерживали даже клопы (но не вши), Керсновская была в первый раз осуждена. Её приговорили к расстрелу. Подавать на апелляцию гордая девушка отказалась, заявив со спартанской краткостью: «Требовать справедливости не могу, просить милости не хочу». Однако и на этот уже далеко не первый раз её спасло чудо. Как оказалось, смертным приговором её в тот момент лишь пугали, так как «развёрстка» на высшую меру наказания временно не была спущена из инстанций, и Ефросиния получила тогдашний максимум – 10 лет заключения плюс ещё 5 поражения в правах с поглощением этим новым сроком двух уже отбытых лет.
Просветом среди разнообразных видов подневольного труда в бесчеловечных сибирских трудовых лагерях была работа на свиноферме, где ей, имеющей ветеринарные знания, удалось выходить заболевших животных, но не избежать ложного доноса с обвинением в контрреволюционной агитации (среди свиней?). Поскольку приписывать завышение падежа скота ради присвоения мясного рациона, что на языке зеков называется «гнать туфту», она отказалась, её отправили на тяжкие общие работы. Правила выживания в нечеловеческих условиях она так никогда и не усвоила, хотя получила их ещё когда среди этапируемых на лодках плыла по Чулыму в посёлок Суйга. Преподал их ей проводник Лихачёв.
Как-то ночью на остановке они втроём с его младшим сыном пили чай (горячую воду) у костра, и Евфросиния поровну разделила последние захваченные ещё с воли шесть кусочков сахару. Сам ссыльный, но опытный старик попытался дать ей важный урок выживания в волчьем мире, где оказалась: «Запомни мои слова: никогда и ничем не делись. Скрывай свои мысли, неосторожно высказанное слово может быть обращено против тебя и погубить тебя; скрывай, если тебе в чем-нибудь повезёт: тебе могут позавидовать и погубить тебя; скрывай боль, скрывай страх, страдание и страх сделают тебя слабой, а слабых добивают; таков закон волчьей стаи! Скрывай радость, в нашей жизни так много страдания, что радость подозрительна, и ее не прощают, но прежде всего скрывай каждый кусочек хлеба: ты скоро поймешь, что наша жизнь — на грани голодной смерти, и тебе так же придётся кружить в заколдованном кругу: чтобы заработать кусок хлеба, надо затратить много сил, а чтобы сохранить силу, надо съесть тот хлеб, что ты заработал. Голод будет твоим постоянным спутником. За спиной притаилась смерть: от нее не жди пощады! Она не прощает слабости; а силы у тебя скоро отнимет голод. И в борьбе со смертью и голодом никто, кроме тебя самой, тебе не поможет!»
Урок этот не пошёл ей впрок, хотя слова эти она не забыла. На всех этапах своей злосчастной судьбы Евфросиния вступалась за слабых и беззащитных. В Томской тюрьме часть своего пайка она отдавала беременной сокамернице, за что ей пришлось поплатиться. Уже в лагере она вступилась и спасла от растерзания уголовниками ослабевшего профессора.
Чёрный труд в сибирских лагерях – в начале лютой зимы 1943 года ей пришлось по трапам возить на пятый этаж тяжёлые тачки – жизнь на грани выживания, жестокость, унижения, карцеры, иногда в наручниках, перевод в барак усиленного режима к уголовникам-рецидивистам, голодовки протеста – всё это продолжалось до 1944 года, когда за «контрреволюционную агитацию» (ругала антирелигиозные стихи Маяковского) она была отправлена в заполярный Норильск.
Непосильный труд привёл к травме с угрозой ампутации. Евфросинию поместили в Центральную лагерную больницу, и здесь ей дважды повезло: врач-заключённый спас ей ногу, и она была оставлена санитаркой, а затем прозектором в морге, работникам которого полагался усиленный паёк. Спать она вынуждена была на столе, где проводились вскрытия. Эту тяжёлую процедуру она проделала более 1600 раз, и сама же захоранивала трупы, в душе повторяя: «Простите меня, братья мои! Это чистая случайность, что я еще не с вами».
Однако с коллективом морга Евфросиния не сработалась. В очередной раз она отказалась гнать туфту – в угоду начальству указывать фальшивую причину смерти или, под вымышленными предлогами, списывать особенно дефицитные в лагерных условиях ножницы. В результате острого конфликта её по собственному желанию, подкреплённому голодовкой, перевели на работы, считавшиеся у заключённых самыми тяжёлыми, – в угольные шахты, там она была единственной женщиной. Со свойственной ей афористичностью, Керсновская объяснила собственное решение так: «Подлецы под землю не спускаются».
Работать ей пришлось навалоотбойщиком, канатчиком, проходчиком, причём, чтобы добраться до шахты, надо было подняться в гору на 1575 ступеней, а потом под землёй пройти ещё несколько сот метров по шахте. И даже в этой рукотворной преисподней ей за отстаивание своей правоты приходилось держать голодовку, переносить заключение в суровый штрафной изолятор, часто в наручниках. В сложных обстоятельствах она всегда выбирала путь чести, следовала аристократическому правилу: будь снисходительной к другим, но требовательной к себе.
С приближением срока отбытия наказания Керсновскую перевели на работу грузчиком продуктовой базы, где она таскала 70-килограммовые мешки, разрешили зарабатывать зачёты. Когда подошло освобождение, ей предложили выйти на свободу досрочно при условии, что даст слово никому не рассказывать о том, что видела в лагерях. Вот уж этого делать она точно не собиралась. Относительно Гулага у неё были особые намерения и их ей удалось блистательно осуществить. Кто бы тогда поверил, что её необычным разоблачениям найдётся место на всесоюзных и зарубежных выставках и в публикациях, даже музеях, что её будут посещать иностранные корреспонденты, в её честь будет выпущена почтовая марка? А тогда лагерному начальству она ответила в присущей ей лаконичной манере: «Человек стоит ровно столько, сколько его слово». И вернулась в барак.
На свободу она вышла в августе 1952 года, но должна была оставаться на прежнем месте. Ей было 44 года, опыт её жизни в советской стране ограничивался пребыванием в заключении. Родных здесь у неё не было, мать и брат – за железным занавесом: Антон, как она думала, во Франции (в действительности уже восемь лет как умер), а мать Александра Алексеевна, если жива, то в Румынии. Сведений о близких Евфросиния Антоновна не имела 12 лет.
Усатый вурдалак ещё держал всех в парализующем страхе. Отбывших свой строк вовсю брали повторно, обстоятельно готовились новые повороты мясорубки репрессий. Упоминать о пережитом было смертельно опасно, да и бесполезно – оно было столь невообразимо ужасным, что как бы выходило за пределы представимого, тот, кто сам не столкнулся, не мог всему этому поверить. И до лучших времён Керсновская их отложила, но от планов своих не отступилась. Молчать ей оставалось почти сорок лет.
Наконец, покинуть эти места стало возможно, однако никто и нигде её не ждал. И она осталась в Норильске, снова пошла в шахту. Первым важным принятым ею на воле решением было окончание курсов специалистов по буровзрывным работам, после чего она трудилась уже горным мастером, затем взрывником.
В 1957 году Ефросиния Антоновна посетила могилу отца в бывшей Бессарабии и здесь, от старой знакомой, узнала, что мама жива и продолжает её разыскивать. Приезд Александры Алексеевны из Бухареста был непростой задачей, но через пару лет счастливая встреча состоялась в родной Одессе. Три года прошло, пока Евфросиния Антоновна получила шахтёрскую пенсию и её маме разрешили переехать к дочери, при условии принятия советского гражданства и отказа от заработанной в Румынии пенсии. За это время, погостив в Ессентуках у подруги по лагерю и влюбившись в горы, Евфросиния Антоновна много крутых дорог исходила пешком, в одиночку преодолевала горные перевалы, по Военно-грузинской дороге дошла до Грузии. Когда подошло время ухода на тяжким трудом заслуженный отдых, приобрела в Ессентуках, разрешённом для неё городе, половину саманного дома без воды, отопления и удобств, но с крошечным участком, и переселилась туда, воссоединившись, наконец, с мамой. О пережитом не рассказала ей почти ни слова, нервы её поберегла. Но намерений своих не отменила.
С любовью и тщанием Евфросиния Антоновна занималась своим садом, сажала цветы, фруктовые деревья (на которых висела записка: «Берите даром»), кусты – охватила подобными заботами и свою улицу, и даже квартал. На пороге своего участка ежедневно ставила миску с фруктами, овощами и запиской: «Для прохожих». Когда в 1964 году Александры Алексеевны не стало, дочь поняла – руки развязаны, пришло время борьбы. Описать всё, что довелось перенести в клещах Гулага, ей было под силу, способности к языку, как и к языкам, были у неё врождёнными, об этом свидетельствуют упомянутые нами краткие афоризмы, которые она выдавала в ответ на крутые повороты своей беспощадной судьбы.
Как и многие жертвы, которым повезло выжить, она написала честные мемуары, заполнив 12 толстых тетрадей в клеточку. Прятала их, перепрятывала, хранила у надёжных друзей, скрывала «и от всевидящего ока, и от всеслышащих ушей» бесчисленных соглядатаев, зная, чем обернётся обнаружение. Дожить до публикации не рассчитывала, к тому же понимала, что отравленное оболванивающей дезинформацией большинство, от которого жуткие тайны Гулага держали в полном секрете, ей вряд ли поверит. И всё же продолжала работать. На это ушло четыре года, а потом ещё 10 лет.
И тут, сознательно ли Керсновская выбрала вид оружия, интуитивно понимая, что когда необходимо донести до человека весь непредставимый ужас пережитого, одних слов мало, или рука Провидения подтолкнула её к плодотворной находке, – она стала рисовать. Школьными цветными карандашами. Начала с иллюстраций к написанному, потом задачу перевернула – перешла к созданию серии своеобразных картинок, под каждой из которых квадратными буковками давала поясняющий текст. Всего таких, объединённых в альбом рисунков накопилось 680. И хотя до расцвета Самиздата было ещё далеко, вал распространения неподцензурной информации нарастал. К 80-м годам эти освежающие вихри подхватили и понесли по своим тайным каналам написанные вручную листочки скромной пенсионерки из провинциальных Ессентуков.
В своих историях Керсновская, наконец-то, высказывается до конца, освобождает душу от невыносимого груза пережитого, обнажает то, что никогда официально не афишировалось. Без страха и смущения она честно анализирует свои и чужие поступки, показывает картину расчеловечивания не только палачей, но и их жертв, которым прививались жадность, озлобленность, принципы волчьей жизни.
Подыскать название созданному ею уникальному рисованному архиву, дать ему определение – задача не из простых. Здесь перемешаны элементы и лубка, и карикатуры, и наивного рисунка, а ведь изображаются страшные картины бесчеловечных изобретательных издевательств НКВДшного отребья над беззащитными заключёнными. При этом, кроме жути, здесь много саркастического, смешного и, как ни странно, жизнеутверждающего. Каким оксюмороном это ни покажется, самым подходящим из имеющихся в языке терминов является, пожалуй, слово комикс. Гулаговский комикс.
В 1982 году силами энтузиаста Игоря Моисеевича Чапковского в Москве удалось выпустить самиздатский вариант альбома рисунков Керсновской, а в 1990 году плотина прорвалась – сразу в нескольких популярнейших изданиях (в московских журналах «Огонёк» и «Знамя», а также в британском еженедельнике «The Observer») были выпущены в свет части произведений Керсновской. Отклик в стране был огромным, в редакцию поступило 150 восторженных отзывов! Ещё через год пришла, наконец, полная реабилитация. Вскоре, под названием «Наскальная живопись» в журналах «Аrt» и «Stern» её альбомы были опубликованы в Германии на русском и немецком языках, а ещё через три года – во Франции под названием «Cupablе derien» («Невиновная ни в чём»). В Милане и других городах Италии широко прошла презентация книги Керсновской, переведённой уже на итальянский. В этой стране её автора восприняли как наследницу Данте, сошедшую в Ад, вернувшуюся оттуда и изобразившую все, что увидела в Гулаге.
Как видим, Керсновская не просто вышла из тени, на неё обрушилась международная известность. Чтобы лично познакомиться с этой ставшей легендарной женщиной, к ней из разных стран приезжает множество посетителей, и со всеми она разговаривает на их родном языке.
Прискорбно, но в 1986 году железное здоровье Евфросинии Антоновны стало резко сдавать, передвигалась она теперь только на костылях. К счастью, из Америки ей прислали удобную инвалидную коляску, а от одинокой старости её защитила тёплая семейная забота – её, как родную, приняли в семью Чапковских, и теперь рядом с нею постоянно находилась преданная душа, дочь Игоря Моисеевича, молоденькая Даша Чапковская. Ради заботы о теряющей силы Евфросинии Антоновне девушка прервала школьную учёбу. За два пропущенных класса она сдала экзамены экстерном, а высшее образование получала заочно. И всё для того, чтобы быть рядом со своей героиней до последнего дня её жизни. Свою дочь она назвала Евфросинией.
Конец советской власти Керсновской повезло увидеть. Победное шествие той, кому уготована была судьба безвестной жертвы Гулага, но переломившей её, сумев не только выжить, но выставить на всеобщее обозрение его кровавые преступления, продолжалось и после её ухода из жизни 8 марта 1994 года. Известность этой подвижницы росла с каждым годом. Полностью шесть томов её воспоминаний под названием «Сколько стоит человек» были наконец-то опубликованы на родине в 2000 году. 100-летие Евфросинии Антоновны широко отмечалось в значимых для неё городах: вечера памяти, презентации упомянутого полного издания прошли не только в Москве, но и в Норильске, Томске, Кишинёве, Ессентуках, причём здесь, в унаследованном Дашей домике, Чапковские организовали частный музей Керсновской. О ней снято было несколько прекрасных полнометражных документальных фильмов, в её честь в Молдове выпустили почтовую марку, а в Одессе, на доме, в котором она родилась, установили мемориальную доску. Вспомнили в России и о её достойном брате, который был старше её всего на год.
Судьба Антона Антоновича Керсновского-младшего сложилась несколько менее, но тоже драматично. 13-летним гимназистом он вступил в Добровольческую армию, с её остатками был эвакуирован из Крыма. В эмиграции окончил Консульскую (дипломатическую) академию в Вене, во Франции учился в Дижонском университете, прослушал курс в знаменитой военной школе Сен-Сир, затем окончательно обосновался в Париже. Зарабатывал, где придётся, свободное время проводил в архивах, собирая документы для будущих произведений. Его первая печатная статья увидела свет, когда ему не было ещё и двадцати лет.
Счастливым образом, на всех поворотах его творческой судьбы издатель его произведений, впоследствии архиепископ Вашингтонский и Флоридский Никон, предоставлял ему возможность публиковать свои работы по военной истории и современному состоянию государственных вооружённых сил, благодаря чему до крушения Франции в 1940 году вышло в свет более 500 его работ. Сугубое внимание в них уделялось внутреннему и международному положению стран, в особенности Германии начала 1930-х годов. Антон Керсновский не просто предсказал новую войну в Европе, но и сделал важное предостережение: «Для нас, русских, важно не забывать, что с воскресением германской армии восстанет из небытия наш недавний заклятый враг».
На статьи безвестного военного историка и аналитика обратили внимание. Не имея о нём никаких сведений, оценивая только уровень публикаций, немецкие специалисты определили его как высокопоставленного белогвардейского офицера из деникинского или врангелевского штаба, при этом именовали русским генералом. Поскольку информации о нём почти не было, даже некоторые эмигранты утверждали, что никакого Керсновского в природе не существует, а есть коллектив авторов – старших и высших офицеров, которые пишут под общим псевдонимом. По уровню его работ создавалось впечатление, будто автор является, как минимум, полковником Генштаба.
В 1933 году (ему 26 лет) он начал публиковать свою «Философию войны» – с дополнениями книга вышла в 1939 году. А за год до этого завершилось издание его «Истории Русской Армии» в четырёх томах, которая занимает значительное место в ряду фундаментальных работ в этой области, а создана была самостоятельно человеком, не имевшим академического образования. Особую ценность тому, что им было создано, придаёт неординарность и широчайший кругозор. Его статьи и труды по истории русской армии получили мировое признание, но в России были опубликованы только после распада СССР, причём многие так и остались в рукописях, а о ряде других сохранились лишь косвенные и отрывочные упоминания.
Незадолго до немецкого вторжения во Францию Керсновский был мобилизован. Из окопов «странной войны» он писал: «Грустно и несправедливо умирать на чужой земле и за чужую землю, когда я хотел быть полезным своей Родине». В горячем патриотизме ему из-за железного занавеса как бы вторила сестра, столь пострадавшая от советской власти: «Я могу не одобрять вашей системы, могу возмущаться несправедливостями, ею порождёнными, но я – русская и причинять вред моей родине для меня так же невозможно, как поднять руку на родную мать!»
После тяжёлого ранения Антон Антонович вернулся на свой парижский чердак, где и прожил остаток жизни. Скончался этот выдающий военный историк от туберкулёза, мучившего его ещё со времён Гражданской войны. Случилось это на следующий день после его 37-летия, похоронен он в Париже, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Перед своей смертью Ефросиния Антоновна добилась того, что земля с его могилы была передана на место упокоения их матери.
Как видим, неукротимыми яркими личностями оказались оба, и брат, и сестра. Из какого же особого теста были они вылеплены, к каким плодотворным корням восходили? Драгоценные находки посыпались, стоило только копнуть. Как выяснилось, их отец был из польских графов, бабушкой была австрийская баронесса фон Бухентальд. По материнской же линии их род восходил к Иоанну Кара Васили, предводителю греческой общины Константинополя, в числе других сановников казнённому турками во время греческого восстания «Этерия» 1821 года. Спустя сто лет он был официально признан святым мучеником. (Становится понятным, почему неослабевающую помощь в публикациях его праправнука Антона Керсновского с самого их начала постоянно оказывал будущий православный архиепископ Никон.)
Жене Иоанна Кара Васили и его сыну Димитрию удалось спастись. На российском судне они были доставлены в Одессу и обосновались в Измаиле. Димитрий Иванович стал весьма состоятельным человеком, рыцарем Мальтийского Ордена, крупнейшим благотворителем. Его сын Алексей Дмитриевич учился в Афинском университете, окончил юридический факультет Парижского университета, был мэром Кагула, депутатом Румынского парламента, а также российской III Государственной Думы.
Однако в этой богатой наследственности проявившейся у Евфросинии доминантой оказалась ещё одна. В какой-то из бесед подтвердила она высказанную проницательным собеседником догадку о том, что среди её предков были клефты. Об этих абреках Северной Греции у нас мало кто слышал. Это были люди, часто одиночки, уходившие в горы, не смирившись с потерей свободы и православной идентичности. Существованию под турецким владычеством они предпочитали полную опасностей и лишений жизнь разбойника, промышляющего грабежом. В народе их считали мстителями, прославляли в песнях. Во время войны за независимость клефты сформировали ядро греческих боевых сил.
И вот не от этих ли предков унаследовала она неистребимое стремление к свободе, любовь к горам, одиноким пешим походам, приспособляемость к физически тяжёлым занятиям, умение выживать, обходясь малым в условиях дикой природы?
Себя Керсновская считала русской, но, как видим, кроме этой составляющей, в её крови нашли смешение и польская, и греческая, и австрийская, а возможно и другие добавления, так что, думаю, без преувеличения можно посчитать её представительницей вдохновляющей части рода человеческого. И тогда его современной ипостаси, в которой всё заметнее проявляются далеко не лучшие черты, имя Евфросиния не случайно означает радостная. Она, действительно, подарила нам луч надежды на успех в противостоянии наступающим силам вырождения и тьмы.
Керсновская всегда отличалась лаконичностью, и, может быть, поэтому завершение рассказа о ней вылилось у меня в такие краткие слова:
Руки несломленная сила
С карандашами и бумагой
Клешни кровавые Гулага
К стене прилюдно пригвоздила.
Библиография.
Керсновская Евфросиния "Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах».
Керсновская Евфросиния. Википедия.
Керсновский Антон Антонович. Википедия.
Мемория. Евфросиния Керсновская, 26 декабря 2015.
Сахаровский центр. Воспоминания о Гулаге и его авторы. Евфросиния Керсновская.
Стеничева Наталья. Еженедельник «Молдавские Ведомости» № 10 (2301).
Шишкина Раиса. О потомках Иоанна Кара Васили. (Исследователь истории Придунавья, член Национального союза журналистов Украины).
https://polit.ru/news/2015/12/26/kersnovskaya/
https://m.facebook.com › videos
Розалия Степанова окончила Московскую Академию Нефти и газа, а также Московский филиал Нью-Йоркского института Touro College, получив степень бакалавра искусств в области иудаики. По прибытии в США в 2000 г. и вплоть до сегодняшнего дня читает серию лекций по широкому спектру мировой культуры в её соприкосновении с еврейством, а также ведёт семинар по глубинам иудаизма в компьютерный век. В 2007 г. в Нью-Йорке вышла в свет её книга «Горсть накалённых слов», в 2012 - «Еще одна горсть» и в 2017 – «Записки разгадчицы».
