Мне удалось наконец припомнить, что в тот зимний вечер на улицах обычного и даже, более того, наиобыкновеннейшего провинциального городка N бушевала гроза, срывавшая последние жухлые листья с корявых силуэтов деревьев. Из подворотни колобком выкатился шустрый молодой человек, пожевывавший остренькими зубками трубку черного, как казалось в темноте неосвещаемых луной улиц, дерева. Неудачно вышедший из чрева матери - приземистый и широкий, как коромысло, он ловко перебирал своими непропорционально крохотными ножками, торопясь на вокзал. Должно упомянуть, что на нем была пребольшая шляпа, с бантом и широкими полями, которыми он задевал локти прохожих. Человечек этот безумно гордился своим, несомненно, выдающимся костюмом, шарм которого мускусным запахом распространялся вокруг его персоны на довольно большой радиус. Нынче я уж и не расскажу в деталях о предметах его гардероба, но, что особенно врезалось мне в память – так это то, что на руках этого удивительного молодого человека всегда были гладкие черные перчатки. Черное пальто, которое он носил даже летом, скрывало его полноту в своих складках, более подходящих для римской туники.
Рассекая улицы с неимоверно занятым видом и несколько даже надменной физиономией, человечек вдруг задержался на перекрестке, пропуская мимо себя уже немало подгулявшую публику, делая вид, что не слышит разговоров о своем странном облике и невысоком росте. Застыв на месте, он смотрел на свои часы взглядом более серьезным, чем иной уделяет своим учителям. Ветер развевал его волосы довольно долго, прежде чем юноша заметил отсутствие замечательной шляпы на своей приплюснутой голове. Люди вокруг лились неспешным потоком, топая и хлюпая башмаками, промокшими на затопленной дождем мостовой, создавая звуковой фон города – деловитый мужской бас в пропорции, достойной первоклассного кофевара, смешивался с чириканьем ночного дамского хора. Заметить на улице пропажу было сложно, и молодой человек, прикрыв неожиданно откуда-то взявшимся портфелем прическу, защищаясь от ливня, побежал, а, вернее, комичнейшим образом припустил вслед за своим головным убором, успевшим уже три раза удариться об асфальт и пролететь метров тридцать под уговорами неласкового ветра. Расталкивая прохожих своей широкой, во всех отношениях, личностью, человечек пробежал три переулка, прежде чем схватил наконец шляпу, преодолевшую нелегкий путь, но оставшуюся во вполне товарном виде.
Тут бы я и сделал эффектную паузу: остановился на самом интересном месте, чтобы передохнуть или сделать вид, что вспоминаю чрезвычайно важные для истории подробности, однако оставлю эти условности профессиональным рассказчикам, которые знают, где и как вовремя нужно кончать за упокой. Так вот, в душе человечек хотел поскорее расквитаться со своей скучной, мерзкой, никому, в сущности, не нужной работой, чтобы поскорее вырваться из плена забот и привилегий чиновника и немножко побыть наедине с самим собой в скромном домике на окраине элитного помещичьего участка. Разговор на вокзале сулил многое его карьере, но без шляпы он не мог проводить встречи, так как это было частью делового облачения, которое прибавляет в глазах людей солидности и росту. Радостно сжимая в своих куцых ручонках утерянное, человечек вынул изо рта трубку, казавшуюся теперь уже коричнево-зеленой и, по-видимому, не такой уж и дорогой, и сунул ее в карман пиджака. Выглянув краешком из-под сукна его плохо сшитого костюма, трубка не удержалась и упала на тротуар, когда молодой человек решил наклониться, чтобы отряхнуть свои нещадно загвазданные грязью брюки. Одинокой безделушкой, как когда-то в магазине, трубка осталась лежать на мостовой, и, не обративши внимания на новую потерю, герой наш умчался к вокзалу, несомый нескончаемым энтузиазмом, а больше, конечно, сильнейшим напором ветра, так и норовившего сорвать его шляпу снова. Трубка же начала выпускать из себя зеленоватый дым, что было, естественно, странновато, ведь ее владелец никогда толком не курил, а только грыз для важности мундштук и изредка постукивал от скуки по чубуку. Дым скоро заполнил собой все близлежащие улицы, и прохожие начали щуриться от мерзкого запаха, что прошибал их чувствительный нюх до самого основания, заставляя даже глаза слезиться от неудовольствия.
Округлый человечек же тем временем, переваливаясь с ноги на ногу и покачивая руками, как пингвин лапками, пробрался на привокзальную площадь. Люди вокруг надвинули свои шляпы на глаза а воротники подняли до самого носа, чтобы не чувствовать приносимого ветром смрада. Посмотрев на часы, юноша задумался на пару минут, которых вполне хватило для того, чтобы вновь сорвать с его головы котелок. Но наловчившийся чиновник успел двумя пальцами левой руки зацепиться за краешек огромного банта и потянул шляпу к себе, что вскоре вызвало его удивление, потому что она и не собиралась приближаться к нему, скорее даже наоборот, это он стремился к ней. Впрочем, описать этот процесс мне довольно сложно, единственное, что я могу точно сказать - что два эти тела двигались относительно друг друга с переменным успехом для нашего героя. Так или иначе, ветер, вздымавший шляпу к небесам, решил-таки не сдаваться без боя и все выше поднимал над землей человечка, висящего на своей шляпе, словно пилота дирижабля. Несомый воздушными потоками, молодой человек был нещадно протаскан по всему вокзалу; он задевал прохожих своими ножками в лаковых ботинках с заостренными носами, и те пищали в ответ, словно кто-то надавливал на игрушку-плаксу. "Держи карлика!", – крикнул кто-то из толпы, и двое или трое крепких мужчин схватились за человечка, который отчаянно сучил ногами, не проронив при этом ни одного слова о помощи. Хоть мужчины и старались, даже старались отчаянно, но им все же не удалось победить очередной могучий порыв зеленого ветра, который принес стихии победу и вырвал из их крепких рук маленького круглого чиновника. Шляпа уносила своего владельца все дальше в расписанное грозовыми отблесками небо, а тем временем люди, удивленно разинувшие рты и наблюдавшие за происходящим, начали потихоньку расходиться, погружаясь в свои мысли. Человечек уже исчез в паутине туч, и разглядеть его едва ли мог самый зоркий моряк, так как его личность уже растворилась продолговатой кляксой где-то за шпилями самых высоких построек.
С тех пор никто и не видел этого чиновника. Но ходят слухи, будто дача его не осталась заброшенной, и по ночам в ветхом трехэтажном поместье загорается свет. Я этим нелепостям верить не намерен, но очень уж хотел закончить свое повествование на ноте более веселой, чем траурной. Так что – многая лета наикруглейшей чиновничьей персоне!
Из воспоминаний о митингах
Ворота уже начали поддаваться ударам безжалостного, раскачивающегося на цепях маятника, звон стекла и лязганье металла несколько поутихли, поскольку бить стекла было уже невозможно: чернооким чудовищем фасад крепости уставился на площадь, лежащую перед ним. Люди на башнях отчаянно пытались перевернуть последний котел с кипящей смолой, но редким защитникам замка едва ли удалось бы сдержать им поток наступленцев, уже взбирающихся по приставным лестницам наверх. Стрелки, находившиеся на стене крепости, попрятались в укрепления, и, если даже в бойницах и виднелся кто-то, на первый взгляд живой, на самом деле то лишь безжизненное тело воина висело на оконной раме. Нападавшие преодолели последнюю преграду, словно межу, сдерживавшую их бесчеловечность, и протаранили, наконец, так долго не сдававшиеся двери. Осколки стекла, щепки, поломанные надвое доски полетели во все стороны; некоторые из них врезались в человеческую плоть, будто раскаленным ножом раня хрупкие человеческие тела. Одна из женщин повалилась на холодный каменный пол, никто даже не обратил внимания на нее, остервеневшая толпа могла бы ее запросто задавить, что, впрочем, наверняка и последовало бы, если бы не возглас выбежавшего вдруг из недр здания человека: «Он увильнул! Нет его! Боковой вход открыт!»
Карлик ушел. Защитники здания молча поправили свои галстуки, многие сняли жилетки и утерли со лба пот. Одни из толпы протестующих угрюмо таращились по сторонам, другие собирали остатки плакатов с пола, зачинщики же митинга и прочие недовольные совещались друг с другом. Человек в лазурном кепи попросил прощения у женщины и поднял ее за руку; та, немного, конечно, поворчав, согласилась пойти с ним отобедать на выходных. Сорванную с петель дверь быстро оттащили в сторону охранники. Толпа, если бы ее можно было представить единым организмом, верно, покинула бы здание суда, впопыхах побросав все лишнее, пока еще не пожаловали милиционеры. Но людьми, жившими каждый своим умом, завладела хаотичная паника, так что они выбирали зачастую самые неподходящие для отступления пути. Кого-то успели схватить подоспевшие к месту происшествия люди в фуражках, кто-то сдался сам, ну а самые удачливые оставили все грехи при себе и дали стрекача. Как это обычно и случается, скандал замяли довольно быстро, журналистам связали руки, протестующим пригрозили, а дверь починили и вставили в нее новые стеклышки. Однако, в моей, с каждым днем все более слабеющей памяти, до сих пор сохранился привкус сандалового дерева - вкус моей трубки - и звон стекла: я слышу его до сих пор, выезжая за город и смотря на флаги, что реют над замком, который вот уже сорок лет стоит под нашим городком. Хотите узнать, что за происшествие, насколько трагическое, настолько и до абсурда буффонадное, так и осталось незамеченным? Хотите ли знать, каким образом появился тот небольшой замок рядом с городом N? Раз так, то позвольте мне немного поведать вам об этом.
Если касаться плана судьи лишь в общих чертах, то план этот был бесповоротно провален: попущения по громкому делу вызвали резкий общественный диссонанс, или резонанс, что, в общем-то, в равной степени не нравилось молодому чиновнику. Он встряхнул своими уже две недели немытыми черными волосами, обильно орошая напоминавшими кокосовую крошку частичками перхоти свои бумаги, и позвал секретаршу. Пока она шла, маленький (а он действительно был невыдающихся размеров, этот юноша) судья решил постричь себе ногти. Этот процесс ему весьма нравился, хотя его желтые, с наростами ногти с трудом поддавались стрижке, что свидетельствовало о переизбытке кальция в организме, да и бог весть знает, о чем еще. Один из признаков дурного характера молодого человека красовался уже на табличке, висевшей на двери: «Мировой судья», говорившего о многом, так что остальные его качества, помимо судейских, недостойны и упоминания. Сложив кусочки ногтей в баночку и закупорив ее, карлик, бывший, кстати, солидным еще и в ширину, неуклюже повернулся в кресле и стал перебирать пальцами бумаги, в поисках газеты со столь милыми его сердцу заметками о методах выращивания огурцов. Жаль, очень жаль, что именно самой интересной страницей этой газеты он порезал себе палец, да так, что тот начал кровить. Именно в тот момент нашего судью посетила секретарша. Лицо ее исказилось - нет, не при виде ранения симпатичного и так много значащего в юридическом мире толстячка, но от известий, что она принесла ему с утра пораньше: люди-то митингуют!
И правда, чего это они? Чиновник выглянул в окошко, и чуткий слух подсказал ему, что минут так-эдак через десять толпа нагрянет прямо к нему в кабинет и схватит его за грудки (в лучшем случае), требуя объяснений, обвиняя его в том, что он плохо судит и погряз в кор-руп-ци-и! Такой поворот событий вовсе не устраивал юного судью: велев запереть все двери и вообще распоряжаясь зданием суда, как собственным фортом, а служащими – как гарнизоном, толстячок быстро превратил сей образный оплот справедливости в оплот вполне буквальный. Многие окна были вмиг забиты; непонятно откуда взявшиеся доски прикрепили также к дверям – на случай, если митинг захотят продолжить внутри. Так как у судьи не было личной охраны, он созвал всех чиновников, вооружив кого швабрами, а кого тяжелыми чернильницами. Тут, однако, народ снаружи уже понял, что выкрикивать лозунги бессмысленно, и пошел в наступление. Пол заходил ходуном, окна начали разбиваться под градом летящих в них бутылок и булыжников – поднялась такая суматоха, что у невышедшего ростом чиновника потемнело в глазах. Мечущиеся служащие, орущие протестующие – их голоса смешались у него в голове, напоминая ему, по меньшей мере, звуки средневекового сражения. Судья шмякнулся на пол, у него пошла носом кровь. К обмякшему тельцу подбежало двое крепких мужчин, лет по сорок пять, схватили его под руки и потащили наверх. Положив судейское тело на стол в его собственном кабинете, они принялись совещаться. Дело заключалось в том, что митинг вспыхнул лишь из-за судьи – стало быть, целью всей ревущей массы был он и только лишь он.
– Не бросать же его так, здесь! – воскликнул первый.
– А как мы выйдем? Вдруг они полезут к нам через черный ход? – усомнился второй.
– Всеконечно полезут, но, думается, я знаю, как нам этого карлика пронести.
– Как же?..
– Очень просто. Ты берешь его на руки и проносишь его – отнюдь не в руках! – а под своим пиджаком. А прикрепим мы его бинтами из аптечки.
– Рехнулся ты, да как я его пронесу? Да его же заметят! Да меня же растопчут!
– Отнюдь! Сделаем тебе вид подобающий: этакий толстяк, раздувшийся от пива, – кто ж заметит?
– Ну, нет! Все равно не буду я тащить его на себе, словно баба беременная!
– Архиважно! Кто же еще сможет его пронести? Пока что примеряй его на себя, а я сбегаю за бинтами!
Так и была проведена несложная операция: судью прикрепили к животу крепко сложенного мужчины, который так и норовил отказаться от этого рискованного предприятия, периодически покрикивая и недовольно сморкаясь в рукав. Второй же мужчина вторил его мольбам ослабить бинты уверениями «Всеконечно!» или какими-либо предупредительными возгласами навроде «Стой! Архиважно стоять всенепременно ровно!» И уже через каких-нибудь пять минут первый перестал так беспокоиться, уверившись в своей важной роли, которая была, можно сказать, исторической – ведь был же баран, пронесший под собой Одиссея и тем самым спасший его, увековечен в истории следующими строками Гомера:
Был в этом стаде баран, меж всех остальных наилучший.
За спину взявшись его, соскользнул я барану под брюхо.
С непоколебимой верой в свою уникальную миссию, которую ему так ловко внушил перевязывавший его коллега, носильщик выглянул на улицу и осторожно зашагал в сторону ближайших дворов. Вокруг него бегали люди, некоторые из них, увидав, что кто-то открыл дверь запасного выхода, чуть было не сбили отважного беглеца с ног, понесшись внутрь здания суда. Почти в тот же момент лавина митингующих снесла дверь центрального входа с петель, но наш, теперь походивший на располневшего до неприличия Фальстафа, герой, еще резвее засверкал пятками, придерживая свое огромное пузо, радуясь, что обманул протестующих, словно Одиссей Полифема, и остался при том в добром здравии.
Будучи неважным рассказчиком, я остановлю на этом действие, или, что правильнее, не стану переходить к следующему явлению. Карлик, ясное дело, разозлился неимоверно, узнав о действиях своих храбрых помощников, но впредь решил огородить себя от такой опасности, как осада своего жилища (а суд ему был почти как отчий дом) и воздвиг, потихоньку, с божьей помощью, рядом со своим поместьем замок. До сих пор возвышается он на окраине города N – пусть небольшой, но весьма добротно построенный и устрашающий видом своей дозорной башни. Если перебраться через стену толщиной в три кирпича и высотой с сорокалетнюю сосну, то можно увидеть, что рядом с огромным каменным сооружением стоит скромный трехэтажный домик, к которому ведет мощеная тропинка, обрамленная симметрично посаженными кипарисами.
