В четвёртом часу солнечный свет стал приглушённее, словно укрывшись за матовой прозрачной вуалью. Зимний день короткий, и я старалась в выходной успеть сделать побольше дел, накопившихся за неделю. Наконец, выдохлась и прилегла на кровать. Спать было жалко – уснёшь на часочек, глаза откроешь, а за окном уже темно и никаких сияний, и переливов, и потом до утра только жёлтое однообразное свечение люстры под потолком. Поэтому я лежала, смотрела в окно и наслаждалась покоем и сладкими, мерно накатывающими волнами полудрёмы.
Но ведь не может быть так хорошо человеку вечно, на этот случай есть телефон.
– Привет. Я вернулась из Питера, если что.
Это Валя. Мы подруги со школьной парты. В седьмом классе я перешла в другую школу. Район, куда мы переехали с мамой, был, что называется, пролетарский. В облупившихся хрущёвках жил выработанный пьющий рабочий люд и их самостоятельно выросшие отпрыски. Выходя на балкон, я каждый раз видела одну и ту же безрадостную картину: посередине заросшего сорной травой двора три контейнера для пищеотходов. Чуть поодаль, под старым тополем, грубый деревянный стол, лысые и седые макушки сидящих за ним мужиков в застиранных майках, играющих с утра в карты или домино. Иногда это сонное и тягучее происходящее разбавлялось двумя сценариями: медным лязганьем и глухими ударами похоронного оркестра или пронзительным воем милицейской сирены.
Мой новый классный руководитель учитель физики Иван Петрович Шивотов, узнав, что я хорошистка, посадил меня к самому отпетому нарушителю дисциплины, который, как я узнала позже, был на два года старше всех и недавно вернулся из колонии для несовершеннолетних. Это было сделано с целью его исправления путём моего благотворного влияния. Игорь Зайцев, так его звали. Меня это соседство вгоняло в состояние ступора. От него мерзко воняло табаком, он вертелся и бузил на уроках, но появлялся редко. Чаще его видели на школьном стадионе, где он с такими же оболтусами гонял мяч. В классе говорили, что отца у него нет, брат сидит в тюрьме, а мать не работает. Вскоре за кражу сахара в ближайшем гастрономе «Восход» Игорь снова был задержан и в школе больше не появился.
Через некоторое время Иван Петрович подобрал ещё одну кандидатуру на исправление – светловолосого щупленького мальчика, с лёгкой неотмирной улыбкой. С первого взгляда Виталик Калинкин мог даже показаться дурачком, но его серые глаза смотрели внимательно и пытливо, и временами в них проскакивали озорные искры. Он оказался матёрым прогульщиком-путешественником. У него была кличка Расмус-бродяга, которая удивительно точно ему соответствовала, было даже внешнее сходство с главным героем недавно вышедшего приключенческого фильма. А скорее всего, ещё и сам он выбрал его за образец для подражания. В руководство школы периодически приходили сообщения из линейных отделений милиции железнодорожных станций с разных сторон нашей необъятной родины, где его сняли с поезда. География путешествий была непредсказуемой и отличалась длительностью и постоянством.
В общем, получалось так, что в основном я сидела за партой одна, открытая всем враждебным ветрам, как сказал когда-то Саша Чёрный. Не у кого ни списать, ни спросить, ни просто почувствовать человеческое тепло рядом.
Наконец, неугомонный физик посадил меня с девочкой. На этот раз миссия моя была не ясна. Я знала, что одноклассницу зовут Валя Коваль, учится на тройки, молчаливая, скрытная. Она исподлобья настороженно взглянула на меня и ничего не сказала. Я тоже промолчала. Мы сидели, как два волчонка, стараясь не смотреть друг на друга. После уроков, уже выходя из калитки, мы оказались рядом, и Валя немного стеснённо предложила:
– Давай дружить? Я читать люблю, а ты?
– Конечно, давай! Я очень люблю читать.
И с этой минуты до самого выпускного мы не расставались ни на день. Наши дома находились на одинаковом расстоянии, но в разных сторонах от школы, поэтому мы после занятий задерживались возле калитки, обсудить новости, договориться, что мы будем делать, когда встретимся после обеда, пока кто-то из учителей не разгонял нас по домам.
Сейчас мы живём на разных концах города, встречаемся реже, в основном, общаемся по телефону, но в курсе всех событий жизни друг друга.
Год назад её дочь вышла замуж. Поработав вместе с мужем на нашу среднеарифметическую провинциальную зарплату, при которой будь ты хоть трёх пядей во лбу, а хоть и змий о трёх головах, выше них не прыгнешь, решили попытать счастья в Северной столице. Молодые, лёгкие на подъём, решительные, даже немножко завидно прошлым числом, ещё здесь нашли на букинге квартиру, а на досках объявлений работу и уехали.
По мессенджерам особо не наговоришься, не насмотришься, поэтому подгадав, когда у ребят отпуск, а у родной тётки день рождения, Валя махнула на недельку в гости. Везучая.
– Ну расскажи, какой он теперь?
– Он прекрасен. Ноги только гудят.
– Помню, ноги нужны страусиные.
Хотя я говорю это больше для того, чтобы поддержать разговор. Какие в шестнадцать лет проблемы с прогулками на дальние расстояния? В первый раз мы отправились в гости к этому каменному красавцу, обласканному мировой славой, на летних каникулах, окончив девятый класс. И были готовы бегать с утра до вечера по проспектам и набережным, Ботаническому, Александровскому, Летнему садам.
Утром, просыпаясь в квартире Валиной тётки на Московском проспекте, я каждое утро рассматривала лепнину на четырёхметровом потолке и думала, что уснула в музее.
Вспомнились наши зачарованные блуждания белыми ночами, похожими на жидкий чай, разбавленный молоком, и поездки на катере в зелёный, бьющий в небо искрящимися брызгами фонтанов Петергоф. И снова я удивилась, как наши родители отпустили нас одних…
Это лето было таким фантастично-невозможным, каким его не описал и до сих пор ни один из тех сочинителей, которые высасывают из перегретых мозгов миры, уменьшая или увеличивая обычных людей, вытягивая им уши, приставляя на макушку антенны или тупо окрашивая в синий цвет.
За время нашего гостевания на Питер не упало ни единой дождинки. Нева и каналы были идеально гладкими и блистали, кобальтом и золотом лиможского фарфора.
Мы были восхитительно свободны, юны и легки. Мы не чувствовали никаких заземлений в образе надвигающегося нового учебного года, скучных форменных платьев, стопок учебников. Не думали о них вообще.
Нас будили кофейни и горячее молоко с круассанами, позаимствованная капелька тётиных духов Нина Ричи с двумя очаровательными белыми голубками, стоявших на туалетном столике. Они назывались «Воздух Времени» – терпкие и нежные, полностью совпадающие с духом того беззаботного и романтичного времени, понимания без слов.
Вернувшись домой и отоспавшись, мы встретились на следующий день. Едва увидев подружку, у меня сжалось сердце. Свет её зелёных глаз померк, потускнел, радость полиняла, как после долгого и холодного дождя, на лицо подруги снова вернулось напряжённо-загнанное выражение, речь стала неловкой и зажатой. И я знала, почему это случилось.
Я росла без отца, мама развелась с ним, когда мне было семь месяцев. Сколько себя помню, наравне со сказками я обожала смотреть американские фильмы. Самые любимые кадры, это когда вся семья собирается за столом вокруг румяного пирога, или опять-таки все, весёлые и позитивные, отправляются в путешествие или поездку, где будут опасности и приключения, но обязательно закончится хэппи-эндом. И весь мой фокус внимания был сосредоточен на главе семьи, подтянутом, уверенном, понимающем, готовом прийти на помощь не только советом, но и защитить от всех опасностей внешнего мира, как Джон Мэтрикс из «Коммандо». Но это позже, в отрочестве. А в три-пять мне очень хотелось на ручки, и чтобы папа дарил игрушки и сапожки.
Меня это не отпускало лет до восемнадцати, почему-то периодически я возвращалась к этому состоянию. В новой школе мне было неуютно и одиноко, и я думала: «Вот пришёл бы папа, он бы “поговорил по-мужски” с моими обидчиками». Воскресным вечером, приползая домой после дачи, в голове крутились снова: «Вот если бы был отец, он бы помог вырыть эту жуткую картошку в два счёта, а мы с мамой потом надели нарядные платья и пошли бы в кино» … И тому подобное.
В самом начале нашего с Валей знакомства, узнав, что мы с мамой живём вдвоём, она искренне воскликнула: «Какая ты счастливая, что у тебя отца нет!» Я тогда смолчала, даже обиделась, но потом, когда мы подружились и стали бегать друг к другу домой, не только поняла, но и во многом согласилась с ней.
Дядя Коля работал на заводе столяром. Вредная и даже опасная для здоровья профессия. У всех перед глазами складывается картинка просторной мастерской, стоящий за верстаком крепкий молодец в кожаном фартуке с мускулистыми руками с рубанком, от которого расходятся лёгкие волны золотистой кудрявой стружки. Но если взглянуть правде в глаза, то именно такие молодцы, как и другие мастеровые, специалисты в своём деле – электрики, слесаря, газовики – быстрее всего и спиваются из-за своего повсеместно востребованного ремесла. Кстати, даже сказочный родитель деревянной куклы Буратино, Джузеппе, тоже частенько любил заложить за воротник.
Выглядел дядя Коля так, что мог сойти не за Валиного отца, а за дедушку. Сутулый, щупленький, наполовину беззубый. Возвращался домой он нетвёрдой, пошатывающейся походкой, на лице блуждала бессмысленная пьяная улыбка. Если мы были в это время во дворе, Валя мгновенно скукоживалась, отворачивалась и старалась встать так, чтобы он её не заметил и не стал окликать, по-дурацки размахивая руками.
Потоптавшись немного у подъезда, он брёл домой. Сам готовил ужин, как правило, жарил на сале несколько яиц. Пока они шкворчали и румянились, дядя Коля брал алюминиевую кружку и шёл к соседке по площадке бабе Нюре.
По факту он получал двойную зарплату: ту, которую гарантировал и контролировал трудовой кодекс и заводской профсоюз, и серую: в другой, жидкой, но более твёрдой валюте.
Вот о каком парадоксе было бы интересно поговорить с физиком, усмехнувшись, подумала Лида. Даже школьники знали, что за магарыч, можно было и рассчитаться за услуги, и «достать» любой дефицит, хоть чёрта с рогами. «Нормой жизни» стало тариться и запасаться надёжными платёжными «денежными единицами», храня их в загашниках и холодильных «сейфах».
Пока страждущий народ проклинал «минерального секретаря» в очередях, длиннее, чем к Мавзолею, и оголтело штурмовал «точки» продажи алкогольной продукции, стремясь пройти по блату через «черный вход», как могли только «белые люди», самогонщики сметали с полок весь сахар.
Бутылка государственной «беленькой» подросла и заматерела с трёх шестидесяти до девяти рублей, а поллитровка косорыловки обходилась в 50 копеек при смешных расходниках – бидон и ванна. И такой расклад наглядно подтверждал расхожее высказывание о том, что «нет такого преступления, на которое не пойдёт бутлегер ради прибыли в 300 процентов».
Вот и у дяди Коли прямо за стенкой варилось ведьминское зелье, бурлило и капало из подколодного змеевика…
Возвращаясь, ставил чёрную чугунную сковороду на облезлую, изодранную клеёнку, выпивал половину кружки, ел, чавкая и вытирая текущие слюни хлебом. Потом опрокидывал в рот оставшийся самогон и закусывал вареньем.
Обычно Валя и её мать, тётя Оля, на это время старались куда-нибудь уйти. Если же они оказывались дома, то ни уроки, ничего другого делать было невозможно – он начинал докапываться с идиотичными разговорами. Кривя щербатый рот, причмокивая и шепелявя, вспоминал старые обиды, которые происходили от неуважения к нему, трудовому человеку, который ради них горбатится всю жизнь. Потом его лицо шло пятнами, глаза наливались кровью, он оскорблял и обвинял их во всех несправедливостях жизни, пока самогон бабы Нюры не срубал его, добавляя ещё одну к уже случившимся.
Мне было тогда лет десять. Шли летние каникулы, и в один из погожих благодатных деньков мы с бабушкой выбрались на дачу. Для городского ребёнка вроде меня, каждая такая поездка становилась волнующим приключением. Чистый воздух, простор, пение птиц вызывали восторг, вдохновляли и окрыляли. Бабушку я просто обожала, её хорошее, бодрое настроение заряжало энергией, она рассказывала так много интересного, и мне постоянно хотелось у неё учиться.
– Ты смотри, середина лета, а земля с зимы никак не просохнет, – сокрушалась она, прохаживаясь по дорожкам, заросшим всевозможной растительностью. – Не дача, а болото, совсем закислилась, уже и плаун вылез!
– Какой плаун?
– Плаун-баранец, – бабушка показала на маленький травянистый кустик-ёлочку с крошечной зелёной шишечкой наверху. – Он у нас по оврагам, сырым сосновым лесам, да по окраинам болот рос.
Она сорвала один побег, густо покрытый узкими кожистыми листочками, и протянула мне. Ёлочка была жёсткой, прохладной и маслянистой на ощупь.
– Бабки-ворожки его высоко ценили.
– А за что, расскажи!
– Придет к ним какая-нибудь горемычная, у которой муж пьёт, рада последнее, что осталось, отдать, в ноги кидается, просит помочь. Вот они ей настой баранца и дадут, и научат, как, когда и куда налить…
– И что?
– И у Ивана и Федота от спиртного будет рвота. Отвар из него добавляли пьяндыгам в еду и питьё, а потом их так выворачивало, что не только пить, и глядеть не могли, самого слова боялись! А иногда из плаунов и венки плели на кладбище, – задумчиво продолжила бабушка, – руки помой после него, ядовитый он.
Вот этот давний разговор и вспомнился мне после нашего возвращения из поездки. И я рассказала подруге, от всего сердца желая помочь ей исцелить дядю Васю от злого постыдного недуга.
– Валь, а ведь сейчас как раз время, плаун-баранец в августе-сентябре собирают и сушат, может, съездим на дачу, вдруг найдём?
– А ты знаешь, как его готовить?
– В принципе, да. Отвары примерно одинаково на водяной бане готовятся, охлаждаются, отжимаются и доводятся до первоначального объёма. Тут только надо, чтобы он после спиртного выпил…
– Ну за этим дело не станет, – горько усмехнулась Валя.
Через пару часов мы уже ехали на автобусе домой и везли в полотняной сумочке зелёную охапку будущего лекарства.
Сушили его у меня на балконе в глубокой тайне, точно совершали магический обряд. На боковой полочке я постелила чистую бумагу, разложила каждую ёлочку отдельно и накрыла сверху слоем марли, чтобы на растение не попадали прямые солнечные лучи. Несколько дней я усердно следила, чтобы маме ничего не понадобилось на балконе. Один раз, в самый последний момент едва успела перехватить тазик с постиранным бельём и вызвалась сама повесить его, хотя обычно терпеть не могла эту процедуру.
Когда после неверного цоканья по замку, бряцанья падающих на пол ключей, кряхтения, чертыханья и возни дверь, наконец, распахнулась, у нас всё было готово. «Лекарство» налито в небольшую бутылочку и сокрыто до своего часа в кармане старенького Валиного халата.
– Оооо, у нас хозяюшки дома! – преувеличенно радостно вскричал наш «пациент». – Сейчас вечерять будем!
– Ага, – закивали мы, улыбаясь и усыпляя его бдительность.
Бухнув сковородку на плиту и мигом нашинковав сала, дядя Коля решил добавить праздника и скрошил туда же три здоровенных луковицы. Мы зашмыгали носами и отодвинулись к дверям. Что-то напевая себе под нос, он достал лоток с яйцами и начал разбивать их сначала о сковороду, потом о плиту, последние о стену, периодически оборачиваясь с лихим видом знаменитого повара-виртуоза. Остановив на нас мутный взгляд, дядя Коля покрутил головой:
– Э нет, так не пойдёт, кто не работает – не ест! – и поманил заскорузлым пальцем. – Вы тут последите, чтоб не пригорело, а я сейчас! Захватив неизменную кружку и хитро подмигнув в дверях, выскочил на площадку.
– У нас три минуты, – шепнула Валя и достала бутылочку.
– Давай на яичницу, на хлеб набрызгаем, и остальное в компот, на стол поставим, может, выпьет…
Хлопнула дверь. Валин отец уже бережно нёс кружку с ценным содержимым, не отрывая от неё взгляда.
– Будете? – с воодушевлением в голосе обратился к нам. – Чего ж вы не садитесь?
– Так, всё. Мы пошли уроки делать, – насупилась Валя, испытывая острое чувство стыда за родителя.
– Эх, молодёжь! Вам бы всё… а отца уважить, этого нет…
И, махнув рукой, он принялся ужинать.
Мы сидели в маленькой Валиной комнате тихо, как мыши, смотрели друг на друга круглыми глазами, прислушивались и ждали. Сначала с кухни были слышны резкий выдох и утробные булькающие звуки, царапание вилки по металлу, причмокивания, икота и бормотание. Несколько раз подряд дядя Коля чихнул. Потом установилась тишина. Мы боялись выглянуть. Минуты тянулись до бесконечности.
– Может, он заснул за столом? – шёпотом предположила я.
– Ага, гляди, – тоже шёпотом, но со злостью отозвалась Валя.
И тут с кухни раздался глухой протяжный стон.
Мы вздрогнули и схватились за руки.
Стон перешёл в подвывание и прозвучал ближе.
Посреди зала с безумной гримасой стоял дядя Коля. Все спирты его организма восстали, пройдясь огненной лихорадкой по всему тощему, дрожащему телу. Лицо его побурело, потом побледнело и стало похоже на несвежую мумию. Изо рта пошла слюна, по лбу градом потёк пот, он схватился за живот и бросился в туалет.
«Баранец же ещё и слабительное, – мысленно схватилась я за голову, – бабушка ведь тогда говорила – проносное! И мочегонное! Ой, что же мы натворили…»
Шатаясь от слабости, похожий на зомби из «Живых мертвецов» он вышел, но теперь уже приступ рвоты снова кинул его к унитазу. В перерывах между спазмами он клял кого-то, но слов было не разобрать. Когда его на время отпустило, на четвереньках он пополз к дивану. Тело дрожало и подёргивалось, как будто через него пропустили ток. Дядя Коля попытался встать, но забарахтался, задрыгал ногами, глаза закатились, он растянулся на полу и затих.
Мы взвизгнули, вылетели из квартиры и через двор помчались к соседнему дому, где был телефонный автомат, вызывать в скорую. Пока не приехала машина, мы испуганно толклись в коридоре у открытой входной двери.
Минут через десять, увидев, что по лестнице поднимаются мужчина и женщина в белых халатах, мы выскочили им навстречу.
– Сюда, сюда! Тут человеку стало плохо.
Едва зайдя в квартиру, мужчина-врач окинул цепким взглядом обстановку, лежащего в той же позе на полу дядю Васю, повёл носом и, скривившись, бросил:
– Перебрал.
Дебелая фельдшерица, отдуваясь, поставила на стол серебристый чемоданчик с красным крестом, открыла, достала из него пузырёк с нашатырём, смочила ватку и брезгливо сунула под нос лежащему. Дядя Коля мотнул головой, но глаза не открыл.
– Человеку… – протянула она с явным осуждением. – Люди ради этого человека чемодан по десять килограммов с этажа на этаж таскают, а другие люди с инсультами и инфарктами ждут, а тут плохо ему… – И уже тише продолжила: – Кто он вам?
Валя вздрогнула, покраснела и сжалась.
– Отец.
– Собери ему документы и самые необходимые вещи. Сейчас доктор ему массаж сердца сделает, и повезём в больницу промывать желудок.
Всю неделю, пока Валин отец находился в больнице, мы чувствовали себя главными фигурантами дела «врачей-отравителей» и каждую минуту ждали, когда за нами придут и поведут в тюрьму. Тётя Оля ничего о нашем лиходействе не знала, она сходила к дяде Васе в больницу и сказала, что скоро его выпишут. Впрочем, сообщила эту новость довольно уныло.
А мы, наоборот, воспряли духом и ждали чудесного результата. Мы верили в плаун-баранец.
Дядя Коля вернулся из больницы посвежевший, но всё ещё временами нервно вибрирующий.
Вечером его первого рабочего дня, мы никуда не пошли, ждали его возвращения и гадали: вернётся ли он к своему прежнему ритуалу или нет? От нетерпения мы попеременно выглядывали в окно, вглядываясь в каждого, кто появлялся во дворе. Первая его увидела Валя.
– Идёт! Трезвый, что ли, не пойму…
Шёл он медленно, понуро опустив голову, шаркая ногами. Через несколько минут входная дверь открылась, и на пороге показался мрачный и угрюмый Валин отец. Он в сердцах бросил ключи на полку. Однако, обнаружив нас дома, повеселел и взбодрился.
– Спасибо, девчата, что спасли меня. Не будь вас, я бы тут концы отдал, а так всё ещё жив, не помер. Есть хотите?
Мы отказались, но невзначай прохаживались мимо кухни и подглядывали, стараясь не пропустить главного.
На ужин тётя Оля сварила какую-то кашу, и он не стал ничего добавлять, осторожно положил себе на тарелку и стал есть. Механически жевал, глядя в одну точку, словно решая для себя какой-то исключительно важный для него вопрос. Его охватила та же идея, что и Родиона Раскольникова в отношении старухи-процентщицы.
Сполоснув тарелку, он потянулся было к алюминиевой кружке, но сморщился от отвращения и перевёл взгляд на ящик с инструментами, где сверху лежал тяжёлый плотницкий топор. Но тут вернулась домой тётя Оля. Переобувшись в передней, она с улыбкой заглянула на кухню.
– Ну что, моя каша вкуснее, чем в больнице?
Он по привычке схватил кружку и, проскочив мимо нее, выбежал из квартиры.
Всё кипело у него в душе. С пролетарской ненавистью он вдавил кнопку звонка и держал, пока за дверью не послышалось недовольное:
– Да иду, не голоси, горит тебе…
Баба Нюра открыла дверь, абсолютно не подозревая, какая страшная участь приготовилась ей за порогом. Едва она высунулась в проём, как дядя Коля взмахнул рукой. Она дёрнула головой, и кружка просвистела мимо её уха, как снаряд, сопровождаемый потоком не вписывающихся в нормативную лексику выражений.
Дядя Коля схватил её за ворот вязаной кофты и жидкий седой крысиный хвостик и выволок на площадку.
– Говори, старая карга, что намешала в своё пойло? Из чего гнала? На чём настаивала?
В этот миг в его голосе скрежетал металл Великого Инквизитора.
Королева шмурдяка выпучила глаза и стала божиться, что не меняла испытанный и проверенный годами рецепт и никаких новых ингредиентов не вносила.
– Димедрол небось добавляла? Куриный помёт сыпала? Воду из батареи наливала? Говори, чёртова кукла!
Он всё трепал её за шкирку и норовил стукнуть кружкой по голове, но уже с гарантией не промахнуться
Баба Нюра плакала и отбивалась. Потом вырвалась и резво помчалась вверх, отчаянно тарабаня во все двери с криком: «Убивают! Милиция! Спасайте!»
Дядя Коля со злой улыбкой и одержимостью Терминатора гнался за ней, перескакивая через две ступеньки: «Вызываешь огонь на себя? Тогда ори громче!»
***
– В эфире Военное ревю. С вами говорит полковник Баранец! – сквозь белый шум воспоминаний пробился бравый голос из маленького приёмника.
Я потрясла головой, пытаясь разграничить времена своего присутствия. За окном сгущались осенние сумерки, на кухне суетился Станислав, на столе стояла дымящаяся тарелка борща. Он оживленно потирал руки, доставая из холодильника чекушку водки:
– Ох и продрог я, октябрь уж наступил, дохнул осенний хлад…
Я посмотрела на его раскрасневшееся лицо, рюмку, полочку с гомонящим приёмником…
– Баранец, говоришь, ну-ну…
