Любая эпоха имеет два лица. Она терпеливо принимается переделывать по образу и подобию своему тех, кто вылеплен из глины, и с ожесточением набрасывается на тех, кто высечен из гранита. Что ожидает маленького человечка, бодро шагающего с ранцем в школу?
В августе 84-го я две недели ходил на «подготовку». Это были двухчасовые занятия, на которых наша первая учительница Валентина Сергеевна тестировала нас. На первом занятии мы степенно расселись за парты, всем видом показывая, какие мы взрослые и серьёзные. Но Валентина Сергеевна, словно пушинку смахнув с рукава, быстро сбила с нас эту спесь и заставила плясать под свою дудку.
Сами уроки больше походили на репетиции. Валентина Сергеевна учила нас повторять от звонка до звонка, добиваясь и слаженного звучания хора, и усвоения нами на будущее таких правил, как: «На уроках не болтай, как заморский попугай!» или: «Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут!» Видимо, её жизненное кредо было: «Меньше слов – больше дела».
Валентина Сергеевна была невысокой, крепко сбитой, кучерявой брюнеткой с чёрными вдумчивыми глазами. Говорила она густым басом. У этой пожилой женщины, всю жизнь просидевшей над тетрадками своих учеников, голова всегда была немного наклонена, отчего её взгляд исподлобья казался мне особенно проницательным.
Когда мы скандировали речёвки, Валентина Сергеевна внимательно прислушивалась к нам, как к разноголосому пению птиц в лесу, хмуря брови и пытаясь уяснить что-то важное для себя. Через несколько дней она задорно обратилась к мальчику, сидевшему на последней парте:
– Ну-ка, Прудников, скажи нам, в какой стране ты живёшь?
Тот встал, нескладный и высокий, посмотрел на учительницу затуманенными глазами и промычал, растягивая по слогам:
– В А-ме-ри-ке!
Класс ответил ему гомерическим хохотом, от которого мне стало не по себе. Прудников «тонул» под всеобщее ликование. Валентина Сергеевна широко улыбалась, но глаза её были непроницаемы.
– А в каком городе мы живём, Прудников? – продолжила она, когда хохот затих.
– В Мо-скве-е!
И снова неистовый хохот. После «подготовки» Прудникова отправили в тридцатую школу для умственно отсталых.
В сентябре начались уже настоящие занятия в школе. Нам выдали видавшие виды учебники, а родители обеспечили всем остальным. Уже на первом уроке я понял, почему мне стало жалко Прудникова. Валентина Сергеевна спросила:
– Поднимите руку, кто из вас умеет читать?
Руку поднял только я. Товарищи смотрели на меня: кто с сомнением, кто с завистью, кто с испугом, кто с любопытством. Потом они все громко рассмеялись, очевидно решив, что это была шутка, а я густо покраснел.
На перемене ко мне подскочил Игорёк Пряхин, пухлый и белокурый голубоглазый мальчик с румянцем и веснушками на лице, вскоре проявивший себя как твёрдый «двоечник» и забияка. В руке у него была газета «Правда».
– На, читай!
Я стал читать «Обращение Центрального Комитета...», и через минуту Пряхин не выдержал и заорал с перекошенным лицом:
– Ты всё врёшь! Ты не умеешь читать! Ты говоришь своими словами!
Когда классная признала во мне «первого ученика», одноклассники смирились со мной, как с «белой вороной». На уроках Валентина Сергеевна не вызывала меня к доске и, казалось, не замечала вообще. Пока товарищи учились читать по слогам и считать при помощи палочек, я мечтал о футбольной славе и, вспоминая недавнюю игру с пацанами во дворе, в которой отличился пятью голами, воображал себя то Марадоной, то Платини. К окончанию первой четверти у меня по всем предметам стояли одни «пятёрки».
Дома бабушка с гордостью показала мой дневник деду, а тот, одобрительно сверкнув глазами, достал из шифоньера районную газету двадцатилетней давности, которую хранил как реликвию, хоть и называл язвительно «Брехунок». На первой полосе было фото деда, а под ним стихи:
«В нём чувствуется выправка солдата.
С ним хоть сейчас и в бой, и на парад.
Не даром ведь доверили когда-то
Ему бригадой в поле управлять».
В общем, дед похвалил меня и назвал «молодцом», а я, скрепя сердце, назвал его «молодцом». Бабушка не могла нарадоваться и решила поставить тесто для пирожков.
Всё складывалось для меня хорошо, если бы не вездесущая советская пропаганда. Насмотревшись «Международной панорамы», я потерял покой. Мне стали сниться люди в лохмотьях, живущие на улицах Нью-Йорка в картонных коробках. Несчастные с посиневшими лицами и ввалившимися глазами тянули ко мне костлявые руки. Я просыпался среди ночи и тихо плакал в подушку. Но потом вспоминал, что живу не в кошмарной Америке, а в советской стране, где люди не голодают, не замерзают и не ходят в обносках. Тогда я успокаивался и снова засыпал.
Но уже в первые школьные дни моя вера пошатнулась. На перемене Валентина Сергеевна вышла в учительскую, а к нам заскочили двое лохматых старшеклассников. Один из них стал поджигать и бросать в нас горящие спички, а второй нагонять страх своим диким криком. Мы бегали по классу, как перепуганные цыплята, оставленные квочкой.
Я выпрыгнул в открытое окно, благо, первоклашки учились на первом этаже, сел на бордюр возле дороги и уткнулся носом в колени. Мне хотелось крикнуть этим поджигателям: «Вы же комсомольцы! Наши старшие товарищи! Почему вы нас обижаете?!». Но я видел их жестокие холодные глаза и понял, что говорить бесполезно.
Ещё недавно Валентина Сергеевна втемяшивала нам: «Октябрята – будущие пионеры!» Но после горящих спичек и октябрятские звёздочки, и пионерские галстуки, и комсомольские значки потеряли для меня всякое значение, как нательный крестик для утратившего веру. Поэтому, когда перед Днём Конституции нас принимали в октябрята, я не испытывал радости от сопричастности к событию.
Да и само «посвящение» прошло уныло. После занятий учительница завела нас в столовую и выстроила в одну шеренгу вдоль рукомойников. Пахло кислыми щами, которые давали в тот день на обед. Лица моих товарищей тоже были кислыми и беспросветными. Под стук перемываемых на кухне тарелок Валентина Сергеевна, подбадривающе улыбаясь, поздравила нас.
Потом она каждому приколола к форме возле сердца рубиновую звёздочку с портретом Ильича. Причём у каждого, слегка оттягивая значок, проверяла – хорошо ли держится, не оторвётся? Не только мы, но и классная чувствовала себя в эти минуты в столовой не в своей тарелке. Она улыбалась, но в её взгляде сквозила неловкость. Мне было жалко Валентину Сергеевну, и я вымученно улыбнулся ей в ответ.
Если учительницы других начальных классов были молодыми мамами, озабоченными своими семейными проблемами, то нам досталась до мозга костей советская патриотка на пенсии. После второй смены мы оставались в пустой школе разучивать революционные песни. Валентине Сергеевне больше всего нравилась «Варшавянка», которую мы пели по пять раз на день.
Учительница брала в руку указку, заменявшую ей дирижёрскую палочку, медленно кивала головой, и мы начинали. За окнами ноябрьская тьма и ветер, швыряющий мокрым снегом в стёкла, а в классе тепло и светло. Но я бы предпочёл оказаться на улице, где бушевала непогода, чем слышать пение своих уставших и голодных после уроков товарищей, похожее на жалобный скулёж: «Вихри враждебные веют над нами...». До сих пор, когда я вижу грустящего человека с поникшей головой, мне кажется, что он поёт про себя «Варшавянку». И как только песня его отпустит, человек поднимет глаза, улыбнётся и снова займётся своими делами.
Но главная изюминка нашей классной обнаружилась в её миссионерской жилке. Сейчас мне кажется, что окажись она на острове людоедов, то аборигены не только не съели бы её, но и с восторгом бы приняли коммунизм и взяли за основу ленинский принцип: «Кто не работает, тот не ест».
На уроках классная часто читала нам рассказы об отцах-основателях советского государства, написанные в жанре житийной литературы. Обычно Валентина Сергеевна, любившая облачаться в коричневое платье с белым накрахмаленным воротничком, проповедовала, стоя у доски. Лицо её озарялось изнутри и молодело, а голос звучал проникновенно и торжественно. Держа перед собой раскрытую книгу, она пристально смотрела в глаза тому или иному ученику. Учительница давно знала содержание книги наизусть, как хороший пастырь Священное Писание.
Меня впечатлили эти «житийные» рассказы, которые соединились в моём воображении в причудливую картину. Я представлял часового, охранявшего Смольный. Красноармеец замерзал на посту, сжимая штык закоченевшими пальцами. Проходивший мимо вождь не мог не обратить внимания на это безобразие: «Товарищ, почему вы без варежек?» – «Так ведь не выдали, Владимир Ильич!» – печально вздохнул часовой и спрятал глаза от стыда. «Тогда будьте любезны взять мои!» – лукаво улыбнувшись, предложил Ленин. А потом Владимир Ильич повёл бойца в свой кабинет, напоил морковным отваром и долго беседовал с ним за жизнь. После душевной беседы согревшийся часовой ещё крепче сжимал свой штык, высматривая с непримиримым блеском в глазах какого-нибудь буржуя.
Дома я сразу кинулся к бабушке, готовившей у плиты:
– Сделай мне морковный отвар!
Она пробовала с ложки варившийся суп и чуть не поперхнулась:
–Чи сказывся?!
Потом, немного подумав, она достала из кладовки банку малинового варенья и заварила нам обоим крепкого грузинского чая. Мне было досадно, что бабушка такая непонятливая.
– Бэры лимонив, балда! – с усмешкой в сияющих серых глазах сказала бабушка.
Я пил чай с вареньем и представлял, как утром бабушка уйдёт на рынок, а я выскочу следом и встану у подъезда, как часовой, без варежек, с клюшкой в руке. А когда она вернётся, то уронит сумку на снег, всплеснёт руками и ахнет: «И-и! Змэрз як цуцик! – возьмёт меня за руку. – А ну ходим!» – и отведёт домой. Пока я буду греться на кухне у батареи, бабушка настрогает на тёрке морковки, зальёт её в кружке крутым кипятком и будет отпаивать меня морковным отваром и разговаривать со мной за жизнь.
Пока я так думал, бабушка вкрадчиво спросила:
– Кто тебя этому научил?
Я вспомнил, как на днях перед уроками к нам в класс ворвалась мама Вероники Галай. Вероника была легкомысленной и бестолковой, как испорченный телефон, а её мама оказалась ещё и взбалмошной. Мама набросилась на Валентину Сергеевну:
– Я получаю 90 рублей в месяц, а вы обдираете нас как липку! Где это видано, чтобы детям Никарагуа сдавали по 25 рублей?! Или вы себе собираете?! Я пойду к директору!
Никогда я не видел, чтобы нашу классную так распекали. Она сидела спокойно с опущенной головой, положив руки на стол. Выждав, когда словесный напор старшей Галай иссяк, классная встала из-за стола, взяла скандалистку под локоть и с нажимом сказала:
– Мы собираем со всех по 25 копеек. Это распоряжение директора школы.
Галай молча отсчитала мелочь, положила на стол, а дочери рыкнула, как снова пробуждающийся вулкан:
– Я с тобой дома поговорю!
Подумав, что бабушка рассердится и пойдёт разбираться к Валентине Сергеевне, я ответил, что видел в кино, как Ленин поил часового морковным отваром. Бабушка горько улыбнулась и рассказала мне историю из своего детства.
В начале тридцатых годов в стране был страшный голод, от которого умерли миллионы людей. Летом, в жару, на дорогах гнили почерневшие трупы, и их никто не убирал. Люди одичали и обезумели от ужаса, каждый спасался как мог. Бабушка тогда была семилетней девочкой и вместе с другими детьми собирала листья деревьев. Она их сушила на печи, измельчала, перетирая ладошками, добавляла щепотку соли и варила в котелке «суп».
Тогда я понял, почему бабушка всегда во время еды сметала со стола хлебные крошки на ладонь и отправляла себе в рот. Её рассказ стал для меня противоядием. Истории Валентины Сергеевны о рабочих и крестьянах, питающихся картофельными очистками и морковным отваром, показались мне слишком радужными в сравнении с варевом из перетёртых сушёных листьев.
И до сих пор, гуляя по городу в ненастную погоду вдоль дорог, обсаженных пирамидальными великанами, я часто останавливаюсь и гляжу на мокрые, сорванные ветром листья, устилающие брусчатку вместе с выползшими на поверхность дождевыми червями. Я всматриваюсь в тонкие прожилки листочков, похожие на линии судьбы на человеческой ладони, и ощущаю присутствие бабушки в себе, как будто это она смотрит моими глазами и видит голодное лето 1933-го. Потом я поднимаю голову вверх, вижу над собой ветви деревьев, с которых продолжает капать после дождя, и внезапно приходит в голову мысль: за то, что я живу на свете, спасибо листьям тополей.
Однажды унылым ноябрьским утром 86-го года я шёл в школу через дворы серо съёжившихся «хрущёвок». На улице было темно и холодно. Высоко в небе скользил зелёный мигающий огонёк. Это был космический спутник, и меня охватило острое чувство надвигающейся катастрофы. Каждая политинформация начиналась с чтения тревожных заголовков прессы – «Встреча в Рейкьявике не принесла разрядки! Программа СОИ будет продолжена!»
В школу мы тогда ходили с ватно-марлевыми повязками. Валентина Сергеевна строго объясняла нам:
– Как прозвенит десять звонков, все надеваем повязки и организованно идём в бомбоубежище.
Попарно, взявшись за руки, мы спешили в подвал, оборудованный под стрелковый тир. Мимо нас проносились патлатые старшеклассники с деревянными муляжами «калашниковых» в руках. Всё это настолько меня впечатлило, что даже много лет спустя, когда мы сидели в казарме при полной экипировке пехотинца и ждали, пока дневальный возьмёт трубку и закричит: «Рота, тревога!» – мне казалось, что из офицерской канцелярии выйдет сосредоточенная и уверенная в себе Валентина Сергеевна и скажет, нахмурившись: «А ну! Кто тут ещё копается, как второгодник?!»
Пока подошёл к жёлтой «хрущёвке», из первого подъезда выскочила моя одноклассница Света Кащаева, щуплая остролицая девочка с карими печальными глазами и светлыми длинными волосами. От неё всегда веяло сиротством и неприкаянностью. Света была похожа на собачку, потерявшую хозяина. Она с мольбой заглядывала людям в глаза, но этим только отпугивала их.
– Давай за Мухиной забежим! – попросила Света.
Надя Мухина жила на другом конце этого же дома, построенного на склоне и плавно переходящего из пяти – в шестиэтажный. Мы преодолели высокое бетонное крыльцо подъезда, а потом спустились в цоколь.
Я сразу почувствовал тяжёлый и влажный воздух подвала. Только вместо дверей кладовок здесь были квартирные двери с номерами. Дневной свет проникал сюда через маленькое горизонтальное окошко. Вдоль зелёных стен тянулись трубы, а на выбеленном потолке моргала лампочка. На площадке стояли чья-то детская коляска и велосипед «Школьник». За дверями квартир жильцы завтракали и гремели посудой. Где-то смеялись, кричали, переругивались.
Мы подошли к двери, обитой коричневым дерматином. Я поднялся высоко на носки, как балерина, и нажал на кнопку. «Тиу-тиу-тиу!» – раздался звонкий свист. Дверь нам открыла бабушка с добрым морщинистым лицом и большими натруженными руками. Она была в сером халате и пёстром фартуке. Бабушка наклонилась, и я увидел, что её стянутые в пучок пепельные волосы были перехвачены сзади обычным чёрным шнурком для обуви, как и у моей бабушки:
– Вы за Надей? Она сейчас выйдет.
Надя Мухина была самой маленькой девочкой в классе. Она всегда ходила с двумя плетёными косичками и бантиками на них. Её тусклые, бесцветные глаза, сонно смотрящие из-под белёсых бровей, навевали тоску на окружающих. Бледное нездоровое лицо казалось ненатуральным. Как и многие сверстники, она была «троечницей».
На улице дул ветер, раскачивая кроны деревьев, бельевые верёвки и скрипучие качели на детской площадке. Я подумал, что лучше бы этим людям, ютящимся в подвале, жить во дворе в картонных коробках, как живут бездомные американцы из «Международной панорамы», и тогда Мухина не была бы такой тщедушной и невзрачной.
На политинформации нас ждал сюрприз. На столе учительницы не было привычных газет, зато на доске появилась карта нашествия Батыя, мимо которой Валентина Сергеевна прохаживалась, как часовой, положив указку себе на плечо. Прозвенел звонок, и наша классная быстро и ловко, как фехтовальщик, стала тыкать указкой в княжества удельной Руси, перечисляя их названия и когда они были завоёваны. Ламинированная карта блестела на свету, и я решил подойти к ней поближе после урока и всё хорошо рассмотреть.
В конце занятия Валентина Сергеевна сказала:
– Монголо-татары победили, потому что Киевская Русь была раздроблена.
И чтобы этого никогда больше не повторилось, она решила нас сплотить, разделив класс на «звёздочки», в каждой из которых должно быть по пять человек. Со мною оказались Кащаева Света, Мухина Надя, Галай Вероника и Галищев Славик, крупный и упитанный мальчик, которого дома за «двойки» ставили на гречку голыми коленками.
Много лет спустя, когда я познакомился с книгами о масонстве, его ритуалах и конспиративных «пятёрках», то призадумался: а не была ли советская патриотка Валентина Сергеевна тайным масоном? Но тогда мне было не до смеха. Учительница обязала нас всех после школы возвращаться домой только со своей «звёздочкой», провожая друг друга по пути.
Мне до последнего хотелось верить, что это шутка. Холодным душем для меня оказались слова моего единственного друга Романа Ляхова. Когда после уроков я привычно предложил вместе «по домам», он посмотрел на меня, как на ненормального:
– Ты что! Нам же Валентинка сказала!
На следующий день Валентина Сергеевна задержала меня после уроков и, подозрительно оглядев, спросила:
– Ты почему «звёздочкой» не ходишь?
– Мне неинтересно с ними.
Классная посмотрела на меня, как на отрезанный ломоть:
– Ясно.
Потом наступила зима. Одноклассники продолжали ходить «звёздочкой», а меня домой провожала стайка пичужек. Когда я проходил через детский сад, белощёкие синички начинали весёлую перекличку, прыгая по берёзам с ветки на ветку и стряхивая с них пушистые снежинки. Я смотрел вверх, и у меня голова кружилась от этого искрящегося в солнечных лучах великолепия. И казалось, будто не воздух вдыхаешь, а воду студёную пьёшь. Это был воздух свободы.
Вскоре и Роман отбился от «звёздочки». После уроков, чтобы не напороться на «звёздные патрули» Валентины Сергеевны, мы прятались возле школьной теплицы за гаражом с макулатурой. Воодушевлённые «побегом», мы плюхались на портфели, брошенные на снег, и принимались за наши «завтраки». Роман брал для меня бутерброды с копчёной колбасой, а я для него яблоки.
Перед школой Роман два года жил с родителями на Кубе, где одно яблоко стоило 20 копеек на наши деньги. Эти заморские фрукты там резали и продавали даже половинками. Наверное, поэтому Роман никак не мог наесться яблок в Советском Союзе. Подобные чувства я испытывал к колбасе, которую у нас продавали только по большим праздникам и за ней выстраивалась очередь, как в Мавзолей, а родители Романа имели «блат» и могли «доставать» её.
Недолго длились наши «лукулловы пиры». «Глаза и уши» Валентины Сергеевны не дремали и донесли на моего друга также, как раньше и на меня. Учительница провела с ним беседу, и Роман после уроков снова плёлся за своей «звёздочкой», пытаясь изображать весёлость.
В тяжёлые времена меня всегда выручали книги, к которым я пристрастился с пяти лет. Они были моими лучшими друзьями. Моя душа, как губка, впитывала волю, мужество, благородство и мудрость героев книг, и я ощущал себя иным человеком, не таким, как все.
При школе находился металлический гараж с двускатной остроконечной крышей. Он был наполовину заполнен макулатурой, которую собирали пионеры. Под давлением бумаги ворота по центру выпирали вперёд, и сквозь щель были видны беспорядочно разбросанные газеты, журналы, книги. Мне очень захотелось туда забраться.
Я сложил сзади гаража несколько кирпичей друг на друга, встал на них, ухватился руками за козырёк, подтянулся и оказался на крыше. Потом перебрался на другой конец, где подо мной выпирающие ворота образовали треугольный проход, через который я и проник в гараж. Я лёг на спину и почувствовал себя, словно та мультяшная мышь, резвящаяся в амбаре, полном пшеницы, а потом принялся рыться в россыпях человеческой мысли, как Али Баба в пещере сокровищ. Для начала я выбрал «Сундук с серебром», «Жаку Крокан» и атлас истории СССР за 4-й класс, в котором была карта батыева нашествия.
На следующий день я заболел. Утром кружилась голова, ломило всё тело, поднялась температура. Я выпил аспирин, сел на ковёр и стал изучать атлас. Мои глаза внимательно следили за чёрными стрелками на карте, указывающими направление движения орд завоевателей. Монголо-татары через Самарканд и Бухару проникли в Волжскую Булгарию и разорили её, не встречая серьёзного сопротивления, а потом, не считаясь с потерями, испепелили Рязань, Владимир, Торжок, Козельск, подбираясь к столице. Никто не мог их остановить.
Я почувствовал нарастающий жар и слабость в теле, температура снова стала подниматься. В голове у меня помутнело... Я стоял на крепостной стене Киева и вместе с защитниками лил на головы татар кипящую смолу. Над нами свистели стрелы, а снизу доносились дикие вопли и проклятия изувеченных осаждающих. Но вот они пробили тараном городские ворота и ринулись внутрь. Защитники крепости обречённо ахнули и, схватив мечи, бросились вниз наперехват... Я потерял сознание и забылся.
Пронеслось несколько мгновенных лет и нашу страну захватили «иных времён татары и монголы». Мои одноклассники, которые ещё недавно по указке учительницы ходили «звёздочкой», а теперь по указке родителей, насмотревшихся российских «Вестей», срывали с себя пионерские галстуки и бравировали этим.
Игорёк Пряхин, отец которого одним из первых в городе открыл кооператив, воспрял своим нищим духом. Если раньше он заискивающе крутился возле тех, у кого можно списать контрольную, то теперь приосанился и свысока поучал своих товарищей: «Покупаешь «варёнки», идёшь на «сотню», снимаешь «тёлку». Валентина Сергеевна ходила уже с новыми первоклашками, как утка со своим выводком. Она постарела и стала прихрамывать на левую ногу. Взгляд у неё был, как у раненого в бою, а на лице появились глубокие складки, идущие от углов рта вниз.
