Родилась, заструилась легкая музыка, и на средину танцплощадки вышли накрашенные девчонки в мини-юбках, брючках. Они образовали круг и начали раскачиваться, не сходя с мест, будто водоросли, колеблемые течением.
«Аквариум, а не танцплощадка!» – подумал Маркозов, глядя на грациозно изгибающуюся девочку. Ее юбка щедро открывала ноги, еще не успевшие налиться ослепительной женской силой. И все-таки их уже не спутаешь с ногами мальчика-подростка. Нет, не спутаешь. Маркозов даже головой покачал в знак отрицания.
Вскоре все пространство танцплощадки, огороженное решетчатым забором, заполнилось танцующими. Рядом с девчонками-водорослями шаркала пара явно пенсионного возраста. Он галантно, несколько картинно держал ее за талию и кружил не без изящества, но это давалось им нелегко: на морщинистых лицах – этих своеобразных картах пережитых невзгод и страстей – блестели капельки пота.
Задевая друг друга локтями, плечами, танцевали люди всех возрастов. И настолько непохожими были их движения, что, казалось, звучала не одна, а, по меньшей мере, десяток мелодий. И все же пожилых танцующих было заметно больше, чем молодых. Глядя на пенсионеров, пытающихся, хоть ненадолго, вновь ощутить терпкое дыхание молодости, Маркозов мысленно переделал пансионат в пенсионат.
Танец кончился. Перед тем, как вновь проснуться музыке, молодой человек с каменным лицом объявил: «Дамское танго!» Маркозов встретился взглядом с широкобедрой грудастой брюнеткой и, улыбаясь, ткнул себя пальцем в грудь.
«Есть!» – прошептал он сквозь сжатые зубы, когда брюнетка пошла к нему, лавируя между танцующими парами. Он испытал чувство, подобное тому, которое испытывает охотник, когда птица летит на звуки его манка.
Весь вечер Маркозов танцевал с этой женщиной. Правда, один раз его опередил щупленький парень в сером летнем костюме. Странный пацан! Невысокий, личико острое, глазки-пуговки как у плюшевого медведя, а пытается держаться этаким фертом. Маркозов сразу же приклеил ему кличку: Мышонок. Этот нескладень сунулся было к брюнетке еще раз – пригласил на танец, но она, бросив быстрый взгляд на Маркозова, отказала. И действительно, выбирать тут нечего. Мышонок по сравнению с ним – просто пародия на мужчину.
С чувством снисходительного превосходства смотрел Маркозов на Мышонка, который, как только снова был объявлен дамский танец, вышел чуть ли не на середину зала, расстегнул пиджак и начал прохаживаться, поглаживая пестрый галстук с крупным, умело завязанным узлом. Но дамы что-то не спешили его приглашать.
С танцев Мышонок уходил один. А Маркозов – с брюнеткой, которую, как оказалось, звали Зиной. Она, когда узнала, что в его палате живет еж, проявила горячий интерес к зоологии. И довольно легко согласилась посмотреть колючее животное.
Далее события развивались по обычной схеме. Зина выказала симпатию к ежу, Маркозов – к Зине. Она сопротивлялась достаточно правдиво. И он, чтобы помочь женщине преодолеть барьер стыдливости, грубо бросил ее на покрывало. Да так, что пансионатская кровать, видавшая виды, глухо охнула и через несколько минут молчаливой борьбы зазвучала в хорошо знакомом, однако не избитом ритме.
Разжав объятия, Маркозов шмыгнул в ванную комнату: он не был фаталистом и применял известные меры, чтобы, не дай бог, после короткой радости не пришлось принимать болезненные и длительные процедуры. А брюнетка Зина лежала, словно разбитая параличом, не в силах освободиться от заполнивших ее чувств стыда и наслаждения.
Впрочем, это скоро прошло, и расставалась она с Маркозовым, нежно улыбаясь ему, хотя и в недоумении: почему он ни слова не сказал о новой встрече? Как будто сошлись случайно на одном цветке две бабочки-однодневки, насытились сладким нектаром и разлетелись в разные стороны. «Забыл, наверное, – подумала Зина, – завтра сам подойдет».
Но Маркозов не подошел к ней ни завтра, ни послезавтра. Образ его любимой, как говорил он друзьям, посмеиваясь, расколот и разбросан по свету. Осколки достались тысячам женщин. И он, Маркозов, просто не имеет права останавливаться на какой-то одной.
На другой день он снова пошел на танцы и показывал ежика, которого подобрал в саду пансионата, уже другой даме. Все кончилось тем же. Женщина оказалась сильной и до того строптивой, что пришлось ей влепить пощечину. Маркозов прибегал к этому крайнему средству лишь в редких случаях. И бил, как он говорил опять же друзьям, не со зла, а исключительно из гуманных соображений. Как бы то ни было, после пощечины ураган кончился и наступил сладостный штиль, что еще раз убедило Маркозова в справедливости собственной теории о подсознательном желании женщины испытать на себе звериное мужское начало.
В тот же день он видел на танцах Мышонка, который делал стойку возле симпатичных женщин. Но они смотрели куда-то сквозь него, и, в лучшем случае, соглашались с ним потанцевать, да и то лишь один раз.
Мышонок находится в том непродолжительном возрасте, размышлял Маркозов, наблюдая за суетливыми движениями этого горе-соблазнителя, когда влечение пола уже стало властным, а идеал любимой женщины еще не сформировался. У таких ведь всегда складывается с годами свой идеал. А пока, видно, влечет каждая вторая. Так любознательный щенок подскакивает к ногам прохожих людей.
Бедный парень, думал Маркозов. Наверняка, он познал чувство, которое вызывает касание женщины в танце, вроде бы и разрешенное, и в то же время запретное, рискованное. Непередаваемый запах женских волос, волнующее осязание бедер и ног, которые, кажется, живут какой-то своей, обособленной, загадочной жизнью. Наконец, внезапно мелькнувший краешек женского белья, освященного сокровенными местами тела, – все это сводит с ума, заставляет трепетать, вливая в мышцы яростную, густую кровь. Потом кровь вдруг отливает от сердца так стремительно, что кажется: падаешь в ущелье. И тогда стискиваешь зубы и закрываешь глаза, точно боясь увидеть камни, о которые разобьешься вдрызг. Эх, давненько такого уже не было! Маркозов даже содрогнулся, вспомнив такой наплыв страсти.
А в общем-то, жизнь в пансионате текла по знакомому, давно проложенному руслу. С утра – пляж с его горячей галькой и холодным мороженым. Сладко было окунаться в соленую воду, щуриться от яркого солнца и видеть вместо тусклых лиц начальников обнаженные женские тела, намечая объект для знакомства и вечерней азартной охоты. После, когда солнце зайдет, – кино, танцы, нередко купание при луне с какой-нибудь очередной бабочкой-однодневкой, когда в воздухе свежо, а вода – парное молоко.
Впрочем, каждый гость пансионата выбирал занятие по вкусу. Шахматные алкоголики переставляли деревянные фигурки чуть ли не круглые сутки. А алкоголики натуральные, для которых бульканье водки, наливаемой в стакан, прекраснее всех звуков на свете (даже звука поцелуя), утром выползали из палат с помятыми лицами, со дня на день обретавшими сходство с апельсиновой коркой. Это утреннее выныривание со дна стакана было для них так же мучительно, как обладателям жабр разлучение с водой.
Были здесь, как и везде, заядлые рыбаки, встающие вместе с солнцем ради того, чтобы ощутить трепещущий груз на леске; и аквалангисты, для кого подводный мир увлекательнее надводного. Ну и, конечно же, не малую категорию представляли те, кто смотрит на секс, как на спорт, и не мыслит без него отдыха.
Бесспорным королем среди последних был Маркозов. Стоило только появиться ему, высокому, стройному, в костюме цвета морской воды, сидящем, как влитой, – стоило ему появиться на танцплощадке и пристально глянуть на молодую женщину, как ту охватывало сладостное беспокойство.
Однако из каждого правила есть исключение. Одна невысокая хохотунья, с глазами, в которых то и дело сверкали озорные искорки, охотно танцевала с ним. Вроде и замирала, и таяла, а зайти к нему в гости отказалась наотрез. Это раздосадовало, но не обескуражило Маркозова. Не в его привычках брать женщину осадой. Один-два вечера и – расставание, невзирая на то, позволила себя приласкать или устояла. В первом случае он уходит, потому что пропадает интерес. Во втором – из-за самолюбия: не клянчить же у них, уподобляясь нищему! Вот почему он тут же забыл о хохотунье, переключившись на другую.
Но на восьмой день пребывания в пансионате Маркозову вдруг стало скучно. Внезапно он, баловень судьбы и женщин, захандрил, душа его заскулила как потерявшийся щенок. С удивлением осознал он, что утратил интерес к новым знакомствам да и вообще ко всей глупой пансионатской жизни.
Думая, чем бы заняться, он лениво шагал по зеленой аллее. Справа светились окна библиотеки, где обычно проходили шахматные баталии. Маркозов свернул, зашел. Постоял над шахматной доской, слушая энергичные советы болельщиков, окруживших игроков.
Маркозов играл в шахматы, но не был на них «повернут», а тут, судя по всему, фанаты: целыми днями просиживают. Вглядываясь в расположение фигур, он пробовал предугадать ход, найти тот, который ведет к выигрышу. Но ничего не получалось. Здесь собрались игроки более высокого уровня, чем он. Логика их шахматного мышления была ему недоступна.
Еще более скучным вышел он на воздух, прошел по аллее дальше и услышал стук киев о шары. Но и это не доставило радости: в бильярд он играл еще хуже, чем в шахматы.
Маркозов шел дальше, напряженно пытаясь понять: почему ему вдруг стало тоскливо? Вдалеке звучала музыка. Бессознательно пошел на нее. Ноги сами вывели к танцплощадке, где сейчас вальсировали почти одни пенсионеры. «Ушел ваш поезд, ребята», – подумал Маркозов без насмешки, а даже сочувственно.
Безразлично прошелся он взглядом по женским лицам, фигурам. Когда-то Маркозов разделил весь женский пол на три категории. В первую, самую большую, отнес тех, с кем можно спать, можно не спать. Это женщины некрасивые, но с изюминкой. Вторая категория – те, с кем переспать преступление (старые или уродливые). И, наконец, третья категория, встречающаяся весьма нечасто. Это те, с кем преступление не переспать. Таковых здесь не было.
Скучный, как песок пустыни, стоял Маркозов, прислонясь спиной к колонне, когда вдруг, чуть не задев его, провальсировал Мышонок с женщиной в розовом платье с короткой спортивной прической. Маркозов внимательно оглядел ее. Фигурка ничего. Однако, первая категория. Не выше.
Музыка прервалась. Мышонок со своей дамой остановился на противоположной от Маркозова стороне зала. Но и издалека было видно, как светился счастьем этот дурачок. Он смотрел на женщину, с которой танцевал, как солдат – на генерала. А она, раскрасневшаяся от танца, поправляла волосы, перебирала большие деревянные бусы на груди и, похоже, совсем не тяготилась обществом Мышонка. Маркозов усмехнулся. Ты посмотри – нашли друг друга. А если проверить силу их притяжения?
Как только музыка заиграла вновь, Маркозов пересек зал и пригласил даму Мышонка. Она потянулась к нему, но бросила взгляд на своего кавалера. А у того на лице было написано: караул! Мышонок торопливо схватил женщину за руку и потянул от опасного соперника, быстро говоря ему:
– Нет-нет! Мы уже идем! Надо было раньше!..
Женщина улыбнулась, как бы извиняясь, и уступила Мышонку. А к Маркозову подскочил пенсионер с гладко выбритым – до синевы – лицом и шевелюрой, хорошо прополотой годами:
– Зачем вы перебегаете ему дорогу? Еще не наигрались? Не делайте этого! У них могут возникнуть чувства…
Маркозов медленно повернул голову к говорящему. В этом движении было что-то царственное, сражающее женщин. Он посмотрел на старика – так смотрит лев на перебегающее ему дорогу насекомое:
– Вы говорите, что тут где-то должны возникнуть чувства?
Старичок вдруг вспыхнул, смешно надув щеки:
– Вы, вы… просто бедный человек! Вам недоступно высокое чувство!
– Это я-то бедный? – Маркозов ткнул себя пальцем в грудь, возвышаясь над пенсионером спортивным станом. Его явно забавлял петушиный наскок старика. – Ну-ну, отец! Объясни, обогати, пожалуйста!
К ним начали оборачиваться, прислушиваться. А старичок все кипятился:
– Тебе бы только уничтожать и торжествовать! Но побед-то нет! Легкая победа – это не победа! Жеребятина это!
– Отец, – сказал Маркозов уже другим, примирительным тоном, – ей богу, я никого не хочу уничтожать. Я только потанцевать хотел. Я уйду сейчас. Если мешаю. Вот, видите, ухожу. И останутся тут только те, у кого высокие чувства!
Маркозов повернулся и, крупно шагая, двинулся к выходу. Щеки его горели. «Сбесился что ли, старый пудель! – думал он в сердцах. – Все они моралистами становятся, когда любить уже нечем!»
Обозленный, он шагал крупно. Глаза его сузились. Взгляд стал колючим. Аллея вывела к морю. Маркозов быстро разделся донага (в этом, считал он, прелесть ночных купаний) и с уже знакомого валуна прыгнул в воду вниз головой. Море впустило его в себя и сомкнулось над головой. И снова стало пустынным, тихим. Ни ветерка. Вода гладкая, как стекло, по которому проходит большая серебристая трещина – лунная дорожка.
Маркозов вынырнул далеко от берега, лег на спину, и, глубоко дыша, глянул все еще напряженными глазами в бездонную черноту неба. Крупные звезды юга таинственно мерцали в недоступной для человека дали. Теплая морская вода действовала успокаивающе.
Он лежал долго, широко раскинув руки и дыша неглубоко: только так можно было лежать на воде без движения. Спокойное безразличие охватило Маркозова. У него не было никаких стремлений и желаний. Ничто не беспокоило его. Только вот так недвижно лежать на поверхности моря, забыв о суетности жизни. Над тобой – небо ночи, под тобой, еще более черное, дно моря, хранящее останки не одной земной цивилизации…
Он закрыл глаза и представил, что погружается на дно с открытым ртом. Медленно опускается молодое сильное тело. Любопытные рыбы сопровождают его, касаясь скользкой чешуей, и заглядывают в открытые, застывшие глаза. Длинные волосы вытянулись вверх, образовав зыбкий шлем. Еще немного, и они перепутаются с водорослями, тело мягко ляжет на дно. Перед тем, как исчезнуть совсем, оно еще всплывет на поверхность, раздутое и обезображенное. И женщины, испытывавшие восторг от соприкосновения с ним, брезгливо отвернут лица…
Из этого состояния полузабытья Маркозова вывел женский смех со стороны берега. Он перевернулся, прислушиваясь, и, услышав смех еще раз, быстро поплыл на него. Так охотничья собака бежит на шорох зверя в гуще леса.
Вскоре в свете луны он увидел на поверхности две головы. Черты лиц невозможно было различить, но голоса выдали купающихся: женщины!
– Водичка – просто блеск!
– А мне кажется немного прохладной.
– Ох и мерзлячка ты, Лена! А с мужем в постели не мерзнешь?
– Бывает.
Снова раздался смех. Маркозов спрятался за небольшую скалу, торчащую неподалеку от берега, и, держась рукой за теплый, отшлифованный волнами камень, не знал, как повести себя.
– Значит, надо найти горячего любовника!.. Выходи, а то простынешь. А я еще сплаваю.
Затаив дыхание, смотрел Маркозов на проплывшую близко от него любительницу ночного плавания. Он не видел, как ее подруга вышла из воды. Затаившись, следил он жадным взглядом за женщиной, уплывающей все дальше.
– Марина, – послышалось с берега, – ты скоро?
– Иди, Лена. Я еще поплаваю. Вода такая чудесная! Жди меня в палате.
«Правильно, Лена. Иди. Нечего тебе тут делать! – подумал Маркозов, сжав зубы. – А я позабочусь, чтобы Марина не заскучала!»
На время он потерял пловчиху из виду. И уже начал беспокоиться, но вскоре она показалась вновь. Женщина возвращалась. С яростно бьющимся сердцем Маркозов пропустил ее, лихорадочно соображая, как лучше всего объявиться, чтобы не испугать.
Когда женщине оставалось до берега уже совсем немного – сейчас коснется ногой дна – Маркозов кашлянул и, как можно мягче, доброжелательнее, сказал:
– А вода действительно чудесная! Вы правы, Марина!
– Ой, кто это!?
Купальщица, уже стоящая на дне, испуганно повернула голову.
– Не пугайтесь! Я тоже купался. Пришел немного раньше вас. И невольно подслушал ваш разговор с подругой… А вы подумали: водяной?
Маркозов приблизился настолько, что смог рассмотреть, насколько позволял свет луны, лицо женщины. С большими, навыкат, глазами, широким ртом, который тронула улыбка (пришла в себя!), скуластое ее лицо не было ни красивым, ни молодым. Но все это компенсировалось необычной, вызывающей трепет обстановкой знакомства. Ведь он стоял голый рядом с незнакомой женщиной, а вокруг – ни души.
– Вы, я вижу, тоже любитель купания под луной!? – игриво сказала женщина и снова засмеялась грудным приятным смехом.
Маркозов сделал шаг к ней, протянул руку, но она отступила, ловко уклонившись от касания, и спросила, видимо, стремясь переключить внимание незнакомца:
– А вы умеете нырять?
– Умею, – ответил он с затаенным дыханием.
– Так, чтобы долго и далеко?
– И долго, и далеко! Сейчас я вам покажу. Смотрите вон туда. Я там вынырну, –показал Маркозов в сторону открытого моря.
Женщина послушно устремила взгляд по направлению его руки. И тогда Маркозов погрузился под воду, но полыл не туда, куда показал, а развернулся и, жадно вытянув руки, двинулся к тому месту, где стояла незнакомка. Еще мгновение – и он обнял ее тело, с восторгом ощутив, что оно голое. Женщина вздрогнула, начала вырываться, отталкивая дерзкого незнакомца:
– Пустите! Не надо! Что вы делаете…
Но он уже впечатал свои губы в ее соленый от морской воды рот и ощутил запах вина.
Сопротивление длилось недолго. Издалека можно было подумать, что в воде резвятся две большие водоплавающие птицы, случайно залетевшие сюда из каких-то далеких краев. Вскоре они замерли и, расцепив объятия, молча пошли к берегу.
Обычное ощущение равнодушия, опустошенности охватило Маркозова. Он смотрел на коренастую фигуру женщины, на ее отвисшую грудь, которую она пыталась стыдливо закрыть руками, и думал: «Ей уже хорошо за сорок…»
Так же молча они оделись – ее белье, как оказалось, лежало неподалеку от места, где разделся Маркозов, – и пошли по аллее. Она – опустив глаза (стеснялась или делала вид что обиделась?). И неожиданно свернула в боковую аллейку, не сказав даже «до свидания».
Маркозов не стал ее задерживать. Даже не окликнул. Душа его снова скулила. Он вошел к себе в палату. Лег на постель и начал листать довольно потрёпанный том сочинений Бунина, который обнаружил, вселяясь в номер, в нижнем ящике шкафа. Видимо, его забыл предыдущий отдыхающий.
Равнодушно скользил взгляд Маркозова по содержанию и остановился на необычном названии рассказа: «Темир-Аксак-Хан». Он открыл указанную страницу и начал читать. Горькая музыка этого удивительного произведения неожиданно проникла в самое его сердце. На двух страницах – такова протяженность произведения – говорилось о пресыщении, которое страшнее всякого недуга.
Маркозов прочел рассказ еще раз и, потрясенный, положил книгу рядом с собой на постель.
«Не было во вселенной славнее хана, чем Темир-Аксак-Хан. Весь подлунный мир трепетал перед ним, и прекраснейшие в мире женщины и девушки готовы были умереть за счастье хоть на мгновенье быть рабой его. Но перед кончиною сидел Темир-Аксак-Хан в пыли на камнях базара и целовал лохмотья проходящих калек и нищих, говоря им: «Выньте мою душу, калеки и нищие, ибо нет в ней больше даже желания желать!»
Прикрыв глаза, Маркозов повторил вслед за Темир-Аксак-Ханом: «У меня нет желания желать!» Тут же вспомнилось ему светящееся радостью лицо Мышонка, обращенное, как подсолнух к солнцу, к женщине, танцевавшей с ним. И странная парадоксальная мысль обрушилась на Маркозова: вот кто счастлив! Но неужели счастье в том, чтобы нуждаться, а не иметь? Чушь какая-то!
Нет желания желать… Нет желания желать…
Маркозов сел на кровати, закурил и начал вспоминать женщину, которая оставила неизгладимый след в его сердце. Но вспомнить не мог. Значит, не было… Были более красивые и менее. Были забавные ситуации, вроде сегодняшней, о которых можно рассказывать друзьям. Но ни одна из женщин не достала до сердца. Чувство к ним не поднималось выше пояса…
Маркозов встал и начал возбуждено ходить по комнате. «Легкая победа – не победа!» – повторил он громко и снова лег. И вдруг обмяк: руки и ноги – как плети. Голова закинута вверх, а взгляд уперся в потолок, где на днях незаметно обжился паук. В его прозрачной и прочной сети билась, жужжа, золотистая муха…
Нет желания желать… Нет желания желать… Нет желания желать…
Черные стекла окон словно линяли: ночь уступала мир утру. Из открытого окна доносился шум прибоя. Штиль кончился…
