Она пришла на прием без записи, перед самым закрытием, но ей повезло, народа в тот день было мало, а к вечеру приемная и вообще опустела, так что я мог спокойно принять ее без формальностей.
Моя неплановая пациентка была симпатичной изящной брюнеткой с крупным красивым ртом и алебастрово-белой кожей, вот только выражение лица у нее было злым и подавленным, что сильно портило внешнее впечатление. Впрочем, я понимал что проблемы, так его изменившие, вскоре выяснятся. Иначе зачем бы она у меня в этот поздний час появилась?
Пока я так размышлял, посетительница молча уселась в кресло и жестко, даже презрительно уставилась мне в глаза. Ну и я тоже молчал: время идет, оплачено, спешить некуда, тем более передо мной сидела красивая, сексапильная дама примерно моего возраста, смотреть на которую, несмотря на ее желчную мину, доставляло настоящее удовольствие.
Я отчетливо видел, что она внутри себя что-то трудно решает, потому что и щеки, и шея брюнетки сначала пошли некрасивыми красными пятнами, потом лицо стало пугающе бледным и, напоследок окинув меня окончательным уничтожающим взглядом, визави моя презрительно выдавила:
– У меня диарея.
Я мысленно иронично улыбнулся в свой адрес, так как считаю себя недурственным физиономистом, а в приемной мне показалось, что женщина должна быть умна. Поэтому, раздосадованный своею оплошностью, я небрежно и едко ответил:
– Тогда вы не по адресу.
– По адресу, – заявила брюнетка презрительно и надменно, – по адресу, вы что, меня дурой считаете?
– Да нет, – слукавил я, – ничего такого я не считаю. Просто ваше заявление о диарее в моем кабинете звучит несколько странно. Но может, есть что-то еще, о чем бы вы хотели рассказать мне как специалисту, тогда говорите, а не ходите вокруг да около. И если уж речь об уме зашла, то тогда вы напрасно пытаетесь получить у меня гастроэнтерологическую консультацию.
Я почему-то неожиданно разозлился. Может, тон ее и надменное поведение на меня так подействовали, может, как любому мужчине, неприятно было явное пренебрежение довольно красивой женщины... Вообще-то я, как вы понимаете, должен и умею себя контролировать, но тут неизвестно с чего, сорвался. Впрочем, она на мой саркастический тон довольно парадоксально отреагировала: расслабилась, взяла себя в руки, свободно откинулась в кресле и вдруг рассмеялась пустым, невеселым смехом:
– Ладно, не злитесь. Вижу, задела вас. Я постараюсь сдерживаться. Все, конечно же, расскажу откровенно, если вы меня торопить не станете. Я, чтоб получить вашу помощь, приехала из другого города, потому что у себя дома никому бы в жизни довериться не решилась. А здесь – ни единого шанса, что столкнусь с кем-нибудь из знакомых.
Очень сложно начать. Унизительно. Я не привыкла... Но, кажется, я почти начала и самое отвратительное уже рассказала. Теперь все по порядку.
Меня зовут Гителе, что значит «хорошая». Даже по имени моему вы можете догадаться, что мои дорогие родители приверженцы древних еврейских традиций. В этих традициях, к сожалению, всю жизнь меня и воспитывали. Не вполне получилось, но, видимо, воспитание их, как бомба с замедленным действием, во мне притаилось, и в нужное время внезапно отлично сработало – меня, вопреки моей воле, выдали замуж. Что вы улыбнулись? Да, сегодня не средневековье, но так в самом деле!
Я была поздним-поздним ребенком. Мне – тридцать семь, а маме семьдесят девять недавно исполнилось, папе – восемьдесят четыре. Они добрые у меня, простые, несколько патриархальные, набожные, поженились всего за полгода до того, как мама неожиданно забеременела, но, как вы понимаете, ни о каком медицинском вмешательстве речи быть не могло. Вот так я и появилась.
Однако, несмотря на ветхозаветное воспитание, я почему-то выросла аномальной, ни во что, кроме науки, не верящей, упрямой и независимой (теперь понимаю, что все это относительно). Училась всегда с удовольствием. Закончила биофак, кандидатскую по белкам защитила. Делами личного свойства заниматься мне было некогда. Да и какого-либо желания устроить их как-то – тоже не появлялось. Так и оставалась одна до недавнего времени. Даже подруг настоящих никогда не водилось. Приятельские отношения с особями обоих полов подходили как нельзя лучше. Нет, ухажеры время от времени появлялись, конечно, но не на долго. Ни в ком я, кроме родителей, по-настоящему никогда не нуждалась, одиночество не тяготило нисколько, независимость устраивала абсолютно. Честное слово. А родители, может, это возраст их к этому подтолкнул, ни с того ни с сего моей девственностью озаботились, без меня мою личную жизнь решили улаживать – жениха, на беду мою, отыскали.
В их каком-то талмуде записано: «Женщине лучше терпеть несчастливый брак, чем оставаться незамужней». Они мне эту цитату однажды в качестве ультиматума и предъявили. Я их ужасно люблю, берегу, жалею. Видела, что мама последнее время плачет часто украдкой, что у папы сердце прихватывает... Этим они меня и сломали, как соплячку какую-то уговорили и – без любви, без желания, без необходимости – выдали замуж. Уже целых два месяца как! Нет, он не косой, не кривой – обыкновенный. Нормальный мужчина. Мой ровесник. С образованием. В общем, ничего такого особенного. Лишь один недостаток – мне чужой, безразличный, напрочь не нужный.
Дальше совершенно неприличная история начинается. Извините заранее. Очень надеюсь, что больше – никогда, никому – рассказывать ее не придется.
Это в первый же раз случилось! Стоило нам после свадебной вечеринки на брачное ложе улечься, меня как скрутило... Я понеслась в туалет и просидела там чуть не час целый. Потом вернулась, куда деваться, багровая от стыда, в постель к новоиспеченному мужу, свернулась калачиком на своем краю и лежала, как мышь, боясь пошевелиться, пока, перед утром уже, в совершенно мертвецкий сон не провалилась.
Он в ту ночь, слава богу, меня, после позорища этого, не домогался. Оказался, должно быть, достаточно умным и интеллигентным. А может, решил, что ему втихаря товар с изъяном подсунули. Как вы понимаете, я подробности не выясняла.
Почти две недели стыдобище это всякий раз повторялось, едва мы на супружеском ложе оказывались. Врозь теперь спим. Я себе раскладушку поставила.
Он однажды уже от меня уходил. Возвратился. Но с той ночи ко мне даже пальцем не прикоснулся, слова доброго не сказал. Если честно, то мы с ним и вообще почти не разговариваем. Ему после всех этих дел, наверно, противно со мной. Я себя на его место ставлю... Кошмар.
Да, за последний месяц я еще несколько раз – для проверки – пыталась лечь с ним в постель – с тем же туалетным успехом. Последний позорный провал был за несколько дней до отъезда. Представьте, что значит такое два месяца кряду! Так в девицах замужних до сих пор и хожу. Смешно, правда?
Я понимаю, что у меня с психикой что-то. Но взять себя в руки, перебороть этот ужас проносный сама – оказалась не в состоянии. И что делать – не знаю! Вот, к вам и пришла. Теперь ваша очередь.
От невыносимой душевной боли лицо девушки исказилось, и она разрыдалась в голос, крупно вздрагивая всем телом.
Мне так жалко сделалось эту странную, чудовищно закомплексованную гордячку... Я встал, подошел к ее креслу и стал шепотом, будто маленькую, успокаивать; говорил, что все, конечно же, поправимо, все можно перебороть, выход найдется...
Через какое-то время она смогла взять себя в руки, но потом еще долго сидела раскачиваясь и время от времени всхлипывая. Наконец, сырость пошла на убыль, пациентка моя распрямилась, все еще набегавшие злые слезы окончательно вытерла, подняла ко мне лицо и безысходно так, без всякой надежды, проговорила:
– Попытайтесь помочь, пожалуйста. Я до края дошла.
Было уже слишком поздно, чтобы что-то предпринимать конкретно. Но и дольше оставаться здесь, в кабинете, не было смысла. Я понимал, что сейчас ее нужно отсюда куда-нибудь вывести, снять напряжение, как-то расслабить...
– Идемте на улицу, Гителе, – предложил я осторожно. – Подышим воздухом, пообщаемся. Вы успокоитесь. Поверьте, обязательно все преодолеем. Идемте?
– Хорошо, – сказала она, не задумавшись ни на секунду, – Идемте. Я почему-то все время надеялась, что все сразу решится. Жаль, что откладывается.
Да, если можно, не могли бы вы проводить меня до гостиницы?
– Конечно, – ответил я так же без промедления. – Мы погуляем, а потом я обязательно вас провожу. До завтра вы выспитесь, отдохнете. Утро вечера... там видно будет. Где вы остановились?
2
В это позднее зимнее время переулок, куда мы вышли, был тих и безлюден. Слышался только легкий серебряный шорох неспешно летящего снега. Но от этого тишина казалась лишь глубже, таинственней и безбрежней.
Асфальт уже сильно был припорошен, а ветер все гнал и гнал по нему поземку. Оттого было скользко.
Мы какое-то время шли молча. Ни о чем говорить не хотелось. Я понимал, что душа моей новой знакомой после исповеди нуждалась в покое – потому и не донимал ее разговором.
Потом она поскользнулась, еще раз, упала... Я стал поднимать ее, но как-то неловко и мы чуть не упали оба. Она рассердилась сначала, вспыхнула, потом рассмеялась, но смех ее и сейчас показался мне горьким, вымученным.
Наконец, мы кое-как обрели равновесие, двинулись снова, но Гителе незамедлительно вновь поскользнулась, машинально крепко ухватила меня под руку – так мы дальше и шли совсем рядом, пока, недалеко от гостиницы, не поравнялись с довольно известным в городе рестораном. В тот же момент двери его отворились, выпуская на улицу хохочущую компанию, а вместе с ней вышел и замечательный, теплый аромат съестного.
– Вкусно как пахнет, – горько вздохнула моя злосчастная спутница.
– А вы что-нибудь ели сегодня? – спросил я для проформы, конечно же зная ответ.
– Кажется, чай пила в поезде, точно не помню.
Голос у Гителе был равнодушный, опустошенный, но все равно отчетливо выдавал, что она голодна.
– Знаете что, а давайте зайдем поужинаем. Я тоже проголодался. Да и вам, на сытый желудок, спокойней, может быть, станет. Я знаю здесь несколько фирменных блюд – вкуснотища необыкновенная. Соглашайтесь. Будем есть всякие вкусности, и печаль заливать вином.
Она согласилась не сразу, но мне так искренне хотелось уговорить ее, что, в конце концов, получилось.
Я думаю, что она не один день не ела, потому что оказалась безудержно, просто зверски голодной. По мере того, как она насыщалась, напряжение и подавленность на глазах сходили на нет. От вина щеки ее слегка заалели, появилась улыбка – нормальная, обаятельная.... С каждой минутой Гителе становилась все прелестней, все неотразимей. Я откровенно на нее засмотрелся... Она почти тут же это заметила, вспыхнула жарким сердитым пламенем:
– Что вы так смотрите?
– Извините, я не хотел вас обидеть. Просто любуюсь – вы, если не сердитесь, очень красивая, – ответил я осторожно.
– Вы неприлично смотрите. А что, правда?
– Правда, красивая. Я бы хотел пригласить вас потанцевать, но никак не решаюсь. Согласитесь?
– Вы меня отвлекаете или... соблазняете? – и Гителе рассмеялась звонко, свободно и обольстительно. И была она в этот момент настоящей красавицей.
– Да нет, – растерялся я даже от такого негаданного предположения, – мне просто приятно проводить вечер с красивой женщиной. А вы как спичка все время, как пироксилин. Вот я и...
– А вы соблазняйте, – с дерзкой отвагой, продолжая смеяться, заявила Гителе. – Если не испугаетесь!
3
Мы проснулись в ее гостиничном номере, крепко обнявшись.
– Что, уже все,– подняла на меня сонно-лукавые глаза Гителе.
Как-то так колко, даже насмешливо она это спросила, вроде как в том, произошло ли что, сомневалась. Так неловко, так даже обидно мне сделалось, что я не выдержал и совершенно нахально ответил:
– Нет, почему же, повторение – мать учения. Закреплять будем?
– Дурак, – сказала Гителе – теперь уже с замечательной, на мой мужской взгляд, интонацией и совершенно очаровательно покраснела... но тотчас уткнулась мне в грудь и неожиданно так безутешно, так беззащитно расплакалась, что я не удержался и стал целовать ее, целовать, целовать, целовать – до безумия, до бесконечности...
Мы с Гителе почти целый год уже вместе, и у меня даже тени мысли нет расставаться. Жаль лишь, что замуж идти она ни в какую не соглашается. В ней с тех отвратительных пор поселилось непонятное мне омерзение к ЗАГСу и всему, что с ним связано. Ладно, не вечер; она последнее время стала на малышей повсюду заглядываться... Вот тогда и посмотрим.
